Дама Тулуза Хаецкая Елена

Примчался, прилетел, загоняя лошадей, еле живой от усталости, с воспаленными глазами, с больным желудком. Скулы на его широком лице торчали так, что грозили порвать кожу – толстую, плохо пробиваемую франкскую шкуру.

С ним были полторы сотни рыцарей, вассалов французской короны.

Получив письмо от брата и узнав, что в этом письме написано, Симон явился к своему сюзерену. Тряхнул кулаком, где стискивал братнино послание, а после тем же кулаком о стену грохнул и отправил проклятие вероломным Раймонам.

Его католическое величество Филипп-Август не меньше симонова обеспокоился тем, как развиваются события на Юге. Клятвы были еще свежи, битвы еще кровоточили в памяти, не осыпалась еще с Монфора позолота почестей. И потому повыдергивал король Франции полторы сотни ленников своих из их владений и отправил вместе с Симоном в Лангедок – во исполнение обетов.

Мыслями о пехоте Монфор пока что себя не заботил – этого добра можно набрать и южнее.

Без пеших, без обоза, без женщин – отряд в полторы сотни конников примчался в Ним, где назначил встречу Гюи де Монфор. Словно из воздуха появился в городе граф Симон, так что в Ниме при виде его аж крестами вокруг себя замахали: не чудится ли? В самом деле, разве дано человеку столь быстро переменять одно место на другое? Иные из Иль-де-Франса до Лангедока по полгода добираются; Монфор же в две седмицы набрал людей и эдакое пространство с ними одолел.

Да только своего брата Гюи и его католического воинства в Ниме Симон уже не застал. Не дождавшись, ушли на Бельгард – малый городишко в нескольких верстах от Бокера.

Бельгард вздумал было сдаться Рамонету, но тут же отказался от этой мысли, едва только завидел золотого вздыбленного монфорова льва.

Все эти новости донесли до Симона в Ниме.

Симон сказал:

– Очень хорошо.

И потащил весь свой отряд в местный собор, к мессе.

Лошади заполонили площадь перед кафедралом. Конюхи, удерживая их, охотно вступали в перебранку с горожанами. Те для такого дела повысовывались из окон. Да только одно было плохо: почти не понимали они наречие друг друга.

Симон с его рыцарями, гремя шпорами, звеня кольчугами, источая едкий запах конского пота, загромоздили нимский кафедрал. По распоряжению графа, епископ исповедал и причастил франков, все полторы сотни.

После этого Монфор тотчас же оставил город и скорым шагом двинулся на Бельгард.

И вот подходит Гюи де Монфор под стены Бокера – а Симона еще нет. Симон в это время только-только приближается к Ниму, о чем его брату пока что неведомо.

С Гюи большое войско – все, кто отозвался и пришел, являя верность клятвам, а таких немало.

В Бокере, конечно, сразу увидели. Как не видеть, когда шли берегом, развернув знамена.

– Мессен, – сказали верные друзья Рамонету, – сдается нам, что это симонов лев надвигается на нас своей оскаленной пастью.

И повелевает Рамонет закрыть городские ворота и поднять на стены котлы со смолой и маслом.

А между тем Гюи разворачивается на равнине перед Бокером и начинает бить рукоятью меча в щит и кричать Рамонету обидное – чтобы тот вышел из города и дал, как полагается, бой.

Рамонет пока что слушает да в монфоровом войске знамена считает. Затем снаряжается сам и велит еще сотне рыцарей снарядиться как для битвы и выводит отряд за ворота. Однако на широкую равнину они не выходят, а вместо того выстраиваются вдоль стен. На стенах ждут арбалетчики и под котлами с маслом разведен огонь.

Время разворачивает свой свиток, виток за витком, а на равнине перед Бокером, кроме пустой перебранки, ничего не происходит.

Слегка подав вперед лошадь, кричит Гюи де Монфор сильным, красивым голосом:

– Эй, Раймончик! Что ты делаешь в моем Бокере?

Рамонет напрягается, пытается отвечать достойно.

– Кто тебе сказал, франк, что это твой Бокер?

– Доблесть моего брата!

– К черту твоего брата, франк!

– Многие пытались, Раймончик, да немногие после того живы!

– Это город моей матери! – срывая уже голос, кричит сын Раймона Тулузского.

Да только разве переорешь Гюи де Монфора?

– Которой? Запутался я в женах твоего отца, Раймончик! Сколько их у него было? Шесть? Семь?..

К вечеру рыцари, истекшие потом под доспехами, отходят в Бельгард.

Рамонет, осипший, скрывается в Бокере.

К вечеру следующего дня в Бельгард врывается Симон. Его конница грохочет и гремит и опустошает все окрест, как саранча Судного Дня.

Гюи выходит к нему навстречу и без улыбки, крепко, обнимает брата.

– Наконец-то! – говорит он.

И берет Симона за руку и ведет в свою палатку, над которой развевается, дыбясь, золотой лев.

– Вы голодны? – спрашивает он.

– У меня живот болит, – ворчит Симон. – Две недели жрал-срал, с седла не слезая.

– Я скажу стряпухе, чтобы принесла молока.

– Скажите мне лучше, что здесь происходит.

Гюи начинает рассказывать. Ему уже известно обо всем: и о том, как к Раймону прибыли посланцы из Авиньона, и о том, как старый Раймон уехал за Пиренеи, оставив войну молодому, и о том, как Ламберт де Лимуа оказался заперт в цитадели.

– Так что теперь, мессир, Раймончик осаждает Ламберта, а мы осаждаем Раймончика.

– Ох, – говорит Симон, потирая поясницу, – и задница у меня тоже болит. У вас тут есть постель?

Не дожидаясь ответа, идет шарить в братниной палатке. Вскоре находит ворох соломы и вытертую оленью шкуру, все это бросает посреди палатки, подняв тучу пыли, и сверху обрушивается сам.

Гюи стоит над ним, долговязый, как цапля. Молчит. Симон говорит – снизу:

– Что же вы замолчали? Продолжайте.

Гюи начинает перечислять имена сеньоров, которые отозвались на его призыв и явились в Ним.

– Выходит, так, – говорит Симон, – что конница у нас с вами, брат, изрядная, но пехоты не привели ни вы, ни я. Без этого мяса наша превосходная конница увязнет…

– Наберем в окрестных деревнях. Долго ли сунуть мужланам по пике и объяснить, как надлежит бежать подле конных…

Слушая и одобрительно кивая, Симон вместе с тем почесывает в штанах и вдруг, перебив брата, произносит задумчиво:

– Кажется, я кое-что еще отбил себе об это проклятое седло.

– Я напишу Алисе, – с серьезным видом говорит Гюи.

– Завтра попробуем выманить Рамонета на равнину, – говорит Симон и неудержимо зевает во весь рот. – Где эта ваша стряпуха с молоком?..

Однако выманить Рамонета из Бокера не удалось и Симону. Единственное, что сделал сын бывшего графа Тулузского, – вывесил на стенах, обратив к лагерю Монфора, несколько трупов с отрубленными руками и ногами.

Неподвижно сидя на коне, Симон смотрел на почерневшие куски мяса, облепленные мухами. И молчал.

У Симона было странное выражение лица – грустное, почти нежное. Будто перед ним спало невинное дитя.

Потом Симон повернулся к своему брату и молвил:

– Раймон горько заплачет над тем, что делает сейчас.

В несколько дней Монфор нагнал пехотинцев. Он взял их в окрестностях Нима, оторвав от работ в разгар лета. Уходили под бабий вой, смущенные, но перечить не смели.

По велению Симона, лагерь обнесли рвом и палисадом. Несколько раз в ночное время на лагерь франков пытались нападать из Бокера и откуда-то из леса, но всякий раз безуспешно.

Продовольствие Симон щипал по приронским городам. Те не находили большого ума в том, чтобы открыто ссориться с грозным Монфором, когда тот близко.

По рассохшимся черствым дорогам тянулись к Бокеру телеги, груженные для Монфора хлебом, сыром, большими клетками с живой птицей. Гнали коров и коз. С этими обозами Симон не ленился отправлять хорошую охрану – местные жители то и дело норовили побольнее цапнуть франков и разжиться их поклажей.

Осада началась и потянулась, повлекла один день за другим…

Ламберт совершенно изменил свое мнение касательно Рамонета и теперь называл его не «сопляк», а «говнюк».

На пятую седмицу осады Ламберт вывесил на крыше донжона большое черное знамя. Оно сонно висело теперь в знойном безветренном воздухе рядом со львом Монфора.

Симон смотрел на него из-за стен Бокера. Скрипел зубами.

В цитадели припасы были на исходе, как ни берег их Ламберт. Лихие воины, крепкие мужчины, привыкшие к доброй трапезе, еле таскали ноги.

Ламберт ходил по крепости, нескладный, как портновская мера, сплевывал розовым и ругался сиплым голосом. Его потемневшие глаза злобно глядели из-под грязной желтой челки.

Хуже голода была жажда. Тухловатой воды в бочках оставалось меньше половины.

А Симон – там, внизу, – выжидал.

Исходила шестая седмица, когда Ламберт распорядился забить первую лошадь. Собрали кровь, разделили между всеми мясо и, как получилось, насытились. Все, что не съели, выбросили за стену, в город, чтобы не разводить тухлятины.

То-то настало Рамонету веселье. Долго не думал, когда от Ламберта лошадиные останки посыпались. Стало быть, оголодали франки. Скоро донжон глодать начнут.

– Надо Монфора порадовать, – сказал Рамонет.

И велел доставить за городские стены лошадиную голову с оскаленными зубами. Не поленились смешливые бокерцы, переправили ламбертовы объедки его сеньору. Ни одного мосла не пожалели. Жаль, не увидеть, как бесится проклятый франк.

Через день после того вдруг ожила катапульта на церкви Святой Пасхи – а доселе дремала. Пустила неожиданно камень и угодила в грудь ламбертову лучнику. Сидел меж зубцов на стене, с жадностью на Рону глядел. Переломал камень все ребра, впился во внутренности и там остался. И лежал лучник в тени зубцов, а кровь медленно, густо вытекала из его тела и пачкала серую кладку стены.

Постращав цитадель катапультой, решил Рамонет взять ее штурмом. Небось, франки довольно ослабели от голода, чтобы пальцем их пережать.

На стены крепости наползла осадная башня. Управляли ею горожане, десятка два. Ламберт, приникнув к узкому оконцу, следил за нею. Мысленно всю ее прощупал, разобрал-собрал, оценил. Оценил, кстати, не так высоко. Простенькое устройство, сделанное наспех, без любви и выдумки.

С башни взлетели крючья. Скрежеща, вцепились в стену.

Тотчас же несколько горящих стрел, обмотанных паклей, воткнулсь в деревянное чудище.

– Еще! – заревел Ламберт.

С уханьем раскачали, толкая баграми, раскаленный котел со смолой и последним толчком опрокинули на башню. Вослед пустили десяток пылающих стрел.

Снизу понесся страшный вой. Ламберт засмеялся, выставляя зубы на костлявом лице.

Башня горела. Пламя, вздымаясь выше крепостной стены, кричало почти человеческим голосом. Жаром палило лица осажденным. А Ламберт хохотал во всю свою пересохшую глотку.

С Роны долетел порыв прохладного ветра, шевельнул черное знамя, отбросил с глаз волосы, остудил разгоряченные щеки. От башни остался обугленный остов, а что сталось с нападающими – Ламберт узнать не озаботился.

Цитадель осталась стоять.

Капеллан отслужил праздничную мессу в маленькой часовне. За время осады капеллан иссох, сделался будто вяленый и сильно состарился. Он проговаривал мессу с большим трудом, иной раз и вовсе переходя на свистящий шепот.

Ввечеру забили еще одну лошадь, устроили пир. Ели конину, запивая тухлой водой. Было радостно.

Наутро…

Наконец!

Симонова осадная башня больно кусает нижнюю стену Бокера. Пока с нею идет расправа, бьет в закрытые ворота. Стучит, зовет. Насмехается.

Кричат от боли франки, облитые с бокерских стен кипящим маслом, только Симон не слушает их криков.

И вот ворота растворяются. В душе Симона все разом вздрогнуло – будто ловчего сокола в небо пустили.

Оглушая, вылетела на равнину конница. Рамонет решился встретить врага в открытой битве.

Сошлись лава с лавой. Монфоровы осадные орудия, забытые, догорали у стен.

Гром небесный обрушился на долину Роны. Воды ее помутились от крови.

И слушал Симон страшную музыку битвы, и сам он был этой музыкой.

На что привыкли франки к виду смерти, но даже и они в этот день содрогнулись. Битва закончилась ничем – разошлись, разведенные темнотой. Рамонет – за стены, Симон – в свой лагерь. Покрытые пылью и кровью, пали, чтобы заснуть. И только собаки и мародеры всю ночь бродили по полю боя, ища поживы.

А черное знамя по-прежнему полоскало на слабом ветру. Бессловесно звало Симона, взирающего хмуро – снизу вверх.

Бой на равнине смутил его. Раймон Тулузский имел похвальное обыкновение бежать перед Симоном. Раймончик оказался тверже.

Сломанные копья и мечи, пики, алебарды, ножи, пробитые кольчуги, залитые красным доспехи, вывернутые забрала, иссеченные тела, вырванные внутренности – равнина смердела смертью.

Симон сказал своему брату Гюи:

– Мы сидим здесь двенадцатую седмицу и все без толку.

– Мы сидим здесь, – отозвался Гюи, – а Ламберт сидит там.

Симон без того был мрачен, а тут и вовсе сделался как полночь.

– Проклятье, брат. Будто я хоть на мгновение могу позабыть об этом…

– Вам придется оставить Бокер.

– Чтобы Раймончик и дальше отбирал мои города?

– Мессир, – повторил Гюи, – если вы хотите увидеть Ламберта живым, вам придется снять осаду и начать переговоры.

– Ламберт еще держится, – упрямо сказал Симон.

Но Гюи, когда надо, выказывал себя на диво твердолобым.

– Вы не успеете взять Бокер. Цитадель погибнет раньше.

– Если бы Ламберт умер, – сказал Симон, – они спустили бы черное знамя. Я знаю Ламберта. Он не умрет, пока я ему не позволю.

– Он умрет без вашего позволения, когда у него закончится вода, – негромко отозвался Гюи.

Симон не захотел отвечать ему.

Минуло несколько дней.

Черное знамя – под солнцем выгоревшее, ставшее бурым – висело на крыше донжона.

Ламберт был жив.

Цитадель ждала помощи.

Настал август. Земля переполнилась урожаем. Мужланы, пригнанные в армию Монфора, тосковали и маялись – домой хотели. Но своевольно покинуть графа не решались. Как бы за такое Монфор целую деревню не спалил.

И вот ночью у палисада франкского лагеря ловят какого-то человека. Подкрадывался, таясь в тени. Его валят на землю лицом вниз, крутят ему руки за спиной, а после, взяв за волосы, тянут голову назад, чтобы ловчее перерезать горло.

Этот человек не сопротивляется и не делает ничего, чтобы спастись, и только кричит на наречии Иль-де-Франса, чтобы ему оставили жизнь до того мгновения, когда он сможет увидеть графа Симона.

Тут этого человека хорошенько связывают и гонят в лагерь. У палатки графа Симона спрашивает симонов оруженосец и сын, меньшой Гюи:

– Зачем тебе непременно видеть мессира де Монфора?

Тот человек плачет и дрожит и заметно, что он изголодался.

– Я принес ему вести, – говорит он хрипло. – Я принес вести из цитадели. Дайте мне напиться…

Ему дают. Он выхлестывает целый ковш, обливаясь.

– Что же, – говорит тогда оруженосец, – твоя весть такова, что не доживет до рассвета?

– Развяжите меня, – просит тот человек.

Но молодой Гюи, отцов оруженосец, только усмехается.

– Это уж граф Симон решит, стоит ли тебя развязывать. А пока что ложись и спи. И не надейся, что я спущу с тебя глаз, пока граф не проснется.

Симон пробудился рано. Ему тотчас же показали ночного гостя – тот спал, скорчившись и морща во сне лицо. Глядя на него, сказал Симон:

– И вправду плохи дела в цитадели.

И повелел немедля освободить ламбертова человека.

Тот, пробуженный от беспокойного сна, громко закричал. Симон рявкнул на него. Он закопошился и кое-как поднялся на ноги.

– Ты кто? – спросил Симон.

– Жеан из Нейи, мессир.

– Ты из цитадели?

– Да, мессир. Ламберт де Лимуа говорит: если граф Симон нас не вызволит, мы все умрем. Воды осталось на седмицу, а из съестного – одна лошадь…

Жеан тяжко вздохнул и опустился на землю. Его плохо держали ноги.

Глядя на Жеана сверху вниз, спросил граф Монфор:

– Сколько человек осталось у Ламберта?

– Шесть десятков.

После того Симон обременил Жеаном оруженосца, наказав накормить и умыть тому лицо. Жеан, пошатываясь, ушел вослед меньшому Гюи.

Симон повернулся к Бокеру, задрал голову. Знак близкой смерти все так же осенял цитадель. И день наступал все такой же жаркий и безветренный.

Совет был собран в симоновой палатке. Пришли уставшие, злые. Осада была бесплодной. Время уходило впустую. Сидеть под крепкими стенами всегда было делом скучным, а тут и вовсе непозволительно затянулось.

Говорили все разом, избывали недовольство – шумно, не стесняясь в выражениях. Симон почти не слушал.

За эти седмицы Монфор постарел, обрюзг, под глазами набухли мешки, в резких морщинах вокруг рта залегли тени.

Неожиданно он выглянул из палатки и крикнул кому-то, скрытому пологом:

– Иди сюда!

У входа завозились. Симон обратился к собравшимся спиной. Те постепенно замолчали: что еще за диво приготовил Монфор, чтобы удержать несмирных своих баронов под стенами надоевшего Бокера?

А Симон за руку ввел в собрание Жеана из Нейи. Был теперь Жеан куда менее грязен, но все оставался измученным и оголодавшим.

На него уставились с недоброжелательным любопытством. Что еще за мужлан такой?..

А Жеан вовсе не мужлан. Жеан копейщик, да только все равно смутился.

Не выпуская его руки, сказал Симон баронам:

– Мессиры! Вот Жеан из Нейи. Сегодня ночью он пробрался к нам от Ламберта. Я хочу, чтобы вы услышали, что он скажет.

Жеан глуповато улыбнулся. Симон подтолкнул его.

– Повтори для этих сеньоров то, что говорил мне.

– Мессиры, – заговорил Жеан. Глядел он при этом на Симона. – Ламберт де Лимуа прислал меня к вам сказать, что жить цитадели осталось менее седмицы. Они все умрут там от жажды… Ламберт говорит: почему они медлят? Разве они не видят, что мы умираем?

Он замолчал, переводя дыхание.

– Ну так что, – сказал Симон. – Видим мы черное знамя?

Бароны молчали.

– А льва моего видим? – вдруг спросил Симон.

– Что? – вырвалось у Гюи. Он не вполне понимал, куда клонит брат.

Симон широко, недобро улыбнулся.

– Да то, что лев мой голоден. Сделался как этот Жеан, тощий да жалкий… А вы не хотите его накормить, мессиры, – проговорил Симон, постепенно разогревая себя. Он был полон темной силы и хорошо управлялся с нею. Медленно обводил глазами собравшихся, будто и их хотел запалить своей голодной яростью.

– И то правда, – сказал, засмеявшись, буйный Фуко де Берзи. – Что мы тут сидим без толку? Накормим бедного зверя, да так, чтоб у него из-под хвоста полезло.

И начал говорить о штурме. Предлагал навалиться всей силой и…

Симон прибавил:

– Мы не можем отдать Раймончику Ламберта. Даже если, вызволяя его, потеряем больше людей, чем спасем.

А Жеана отпустили – нечего ему тут больше делать.

15 августа

Шесть дней на то, чтобы спасти Ламберта. Один из этих шести потратили, разбивая сухую землю и таская бревна – сооружали внешнее укрепление перед палисадом лагеря. Как раз напротив тех ворот Бокера, что назывались Винными.

Рамонет глядел, как потеют франки, усмехался. Крепко, видать, его, Рамонета, боятся, если свой лагерь решили еще редутом усилить.

А Симон знал, что Рамонет усмехается, и веселился от души. Ибо не из страха возводил редут, а для отвода глаз.

И вот наступает утро, и Симон скрывается за валом против Винных ворот. У Симона большой отряд. Он ждет.

А Фуко – тот дорвался: с гиканьем, шумом, увлекая за собой горстку храбрецов, несется к воротам Святого Креста. С ним, грохоча, мчит телега с камнями и тяжелыми бревнами. Ее толкают сзади и, разогнав хорошенько, пускают. Телега бьет о палисад и заваливает его. Следом катит черепаха, несущая в своем чреве таран. Берзи прорывается к воротам Святого Креста и начинает бить в них тараном.

Как ошпаренные, выскакивают из города бокерцы. Из Винных ворот, конечно. И хотят ударить по Фуко.

И тут на них из засады бросается Симон.

Битва закипает сразу в двух местах.

И день остановился, бесконечный и яркий, как картинки в часослове. Красные древки копий – будто нарочно их выкрасили. Лошади спотыкаются о завалы тел. С кольев свисают кишки. Крик и вонь, звон металла и стон земли.

Остановились, когда стало темно, – будто ото сна очнулись. Симона отбросили к самому палисаду его лагеря, вынудили отступить и скрыться, но штурмовать не захотели, ушли в Бокер.

В лагере разило, как на бойне. Посреди палаток, где было свободное место, запалили факелы. Стаскивали туда раненых. Медикусы помыкали баронскими оруженосцами и разоряли припасы, бесконечно требуя овечьего жира, меда, чеснока.

Между медикусами сновали монахи и те из рыцарей, кто не хуже костоправов умел промывать раны и накладывать повязки.

Симон крепко спал в своей палатке.

– Мессир!..

Монах. В руке, окровавленной по локоть, – горящий факел.

Симон сел, сердито уставился на него.

– Что случилось?

– Пленный. Он ранен.

– Ну так добейте его, – сказал Симон. – Я спать хочу.

Но от этого монаха за здорово живешь не отделаться. Он настырен и неуступчив. Он не желает отдавать на расправу католика.

– С чего вы взяли, что он католик? – спрашивает Симон. Зевает душераздирающе.

– Вы должны остановить ваших людей, мессир, – говорит монах. – Они хотят предать его мучительной смерти. Они хотят… в отместку за поражение…

Монах говорит еще что-то. Сонная тяжесть тянет Монфора к земле. Со стоном он поднимается на ноги.

– Где этот ваш католик?

Монах обрадованно тащит Симона за собой. Граф спотыкается.

– Что он говорит? – спрашивает Симон.