Дама Тулуза Хаецкая Елена

Следом за Монфором и из соседних улиц на площадь вылетают всадники. С грохотом несутся к собору. Город остается позади. По ущельям-улицам тянется удушливый черный дым, и мятеж тонет в нем. Горожане торопятся спасти свои жилища и свое имущество.

Издалека завидев этот дым, Симон с малым отрядом спешит на помощь брату.

День уже истощается, сменяясь долгим кровавым вечером.

Не решаясь увязнуть в улицах, Симон обходит город с внешней стороны и готовится ворваться туда через Серданские ворота.

Там уже ждет отряд городского ополчения. И оружие-то у них неплохое, и выучка заметна (надо же!), и командиры из рыцарского сословия.

Пробиваясь друг к другу, братья грызут этот отряд с головы и хвоста, покуда остатки ополченцев не обращаются в бегство и не удирают искать укрытия у святого Сатурнина, в соборе Сен-Сернен.

Отплевываясь кровью и желчью, выбирается из мятежной Тулузы Гюи де Монфор и с ним его отряд – всего сто восемьдесят пять человек.

От копоти черный, приметно вонючий, Гюи сжимает руки брата. Симон окидывает его с ног до головы быстрым, наметанным взглядом: цел.

– Где Амори? – спрашивает Симон вместо приветствия.

– Я здесь.

Амори – в пятнах чужой крови, но невредимый.

На равнине пылают костры. В городе дымит, тлеет, угасает пожар. Медленно меркнет закат.

Аньес, сонная, входит, пошатываясь. Подает большой медный таз с водой. Симон склоняется, черпает обеими ладонями, плещет себе в лицо и за шиворот, шумно фыркает.

Аньес зевает во весь рот. И скучно ей, и томно, и спать охота.

Брат же Симона, как назло, затеял долгое умывание. И так себя польет водой, и эдак. Целую лужу надрязгал. Под конец и вовсе головой в таз засунулся, волосы намочил.

Симон уже растянулся на кровати. Глядит лениво. Неожиданно спрашивает у девушки:

– Это тебя, что ли, привечает мой сын Гюи?

Девушка давится зевком. Глаза сразу делаются настороженными.

– Да, мессир.

И приседает.

– Как тебя звать?

– Аньес, мессир.

Симон осматривает ее – внимательно, с усмешкой. Аньес – создание юное, тоненькое, под просторной рубахой никаких округлостей не проглядывается.

Отвернувшись, Симон говорит:

– И охота костями о кости стучать.

Аньес глупо хихикает в кулачок.

Наконец симонов брат завершает свое бессмысленное плюханье и требует полотенце. Аньес обтирает его мокрые, коротко стриженные волосы – темные, с проседью. Ее руки двигаются медленно, неловко, да и вообще она нерадива.

– Все, мессир? – спрашивает Аньес с надеждой.

– Убирайся.

Девушка забирает полотенце, подхватывает таз и неспешно покидает комнату.

Это маленькая, темная комната на третьем этаже башни, возле оружейного склада. Здесь есть кровать, достаточно просторная для трех человек. В большом одноногом подсвечнике коптит толстая белая свеча.

Амори уже спит. Амори – воин; если рядом нет опасности, спит в любом шуме.

– Хотел спросить вас, брат, да при Амори не решился, – говорит Симон. – Чем это от вас сегодня так разило? Уж не обоссались ли вы с перепугу?

Гюи хохочет.

– Мне на голову вывернули ночной горшок.

– Так я и подумал.

Гюи гасит свечу, подходит к кровати.

– Подвиньтесь.

Некоторое время они лежат молча. Амори тихо, как ребенок, посапывает во сне.

Симон говорит задумчиво:

– Вы уже знаете, сколько человек потеряли?

– Двадцать шесть.

– Как она меня ненавидит…

– Кто?

– Тулуза.

Гюи молчит.

Симон приподнимается на локте.

– Завтра повешу заложников.

Молчание.

Симон резко поворачивается к брату.

– Почему вы молчите?

Гюи нехотя отзывается:

– Не делайте этого.

В темноте Симон шипит:

– Вы все время, все время перечите мне.

– Потому что вы начали терять рассудок, мессир.

– Вы постоянно теперь ставите мне палки в колеса.

– Особенно сегодня, в Тулузе.

– Я должен был сразу повесить этих лицемеров и взять город с ходу. Тогда вы не лежали бы тут обоссанный.

– Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он. Просите Фалькона. Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.

– Я устал! – говорит Симон. – Если бы вы знали, как я устал.

– Решите дело миром, – повторяет Гюи.

– Добавьте, что я во всем виноват.

– Не только вы.

Симон сжимает свои большие кулаки.

– Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.

– Мессир, это ваш город.

Помолчав, Симон осведомляется – раздраженный:

– Так что же я, по-вашему, должен делать?

– Мессир, я очень хочу спать.

Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.

Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо над ухом Гюи он громко произносит:

– Знаете ли, брат, почему я до сих пор не велел вздернуть вас за непокорство?

Гюи сонно бормочет, что не знает.

Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в темноте – неполной, ибо край неба в окне озарен лагерными кострами – видно загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.

– Только потому, – сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли его брат), – что на этом свете у меня только два искренних друга: вы и Алиса.

Два дня метался Фалькон между разъяренным Симоном и оскорбленной Тулузой. Пытался одолеть пролитую ими кровь.

Осунувшийся, бледный, переходил из дома в дом, везде получая одни только попреки.

А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.

Тулуза Фалькона не любила, но – дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.

В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.

Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..

А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть – хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.

Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.

Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.

Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.

А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.

За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.

А за дверью, в господских покоях над лестницей сидят за кружечкой доброго вина два старых приятеля, два состоятельных торговца – Гуго Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и обожатели графа Раймона. Не раз сиживал веселый старый граф с ними за одним столом.

Разговаривают.

Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.

– Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.

– Разумеется, нарочно.

– Надо было догадаться! «Пусть, мол, самые знатные идут на поклон к Монфору»!..

– «Смягчить его сердце»! Вы можете себе представить, чтобы у Монфора вдруг смягчилось сердце?

– У Монфора вообще нет сердца.

– Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а сам с собою свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ…

– Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку…

Много нелестного о епископе высказали; после утомились.

– Я ведь его еще в Марсалье знал, – сказал Белангье задумчиво. – Я держал там лавку… Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.

– Почтеннейшая личность, – вставил Дежан. Он тоже знавал мессена Альфонсо.

– Слишком поглотили его торговые заботы. За сыном-то недоглядел.

– Да, – подхватил Дежан, – случается такое, чтобы у добрых родителей вырастали дурные дети.

Они пили вино и жевали хрустящие хлебцы. Они во всем были согласны друг с другом. И только на душе сладковато и тревожно ныло ожидание.

Белангье засмеялся.

– А знаете ли, друг мой, какую историю я слышал о ханжестве Фалькона?

О Фальконе рассказывали множество историй, одна другой забавнее.

– В прежние времена, – начал Белангье, – когда Фалькон еще не подался в монахи, сочинял он, как вам известно, песенки. Так, дрянь песенки. Но затем раскаялся и художество трубадурское из сердца изверг.

Дежан слушал, заранее улыбаясь.

– И стоит теперь кому-нибудь спеть прежнюю фальконову безделку, как он немедленно карает сам себя и в тот день не ест ничего, кроме хлеба, и пьет только воду.

Оба засмеялись. Потом Дежан сказал:

– Вот бы заставить его поголодать.

– Это легко устроить, – молвил Белангье. – Всегда сыщутся доброхоты сообщить стишки желающим.

– А мелодия?

Белангье засмеялся.

– Ничего, сосед, проорем без мелодии; от этого хуже не сделаются.

И достал клочок, где поверх плохо затертых цифр – локти ткани, помноженные на солиды, – были накарябаны стихи.

– Откуда у вас? – спросил Дежан.

– Говорю вам, доброхоты сообщили. Весь город знает, что сейчас Фалькон…

Тут служанка поднялась наверх, к господам, и испуганно доложила:

– Там Фалькон.

Дежан развернулся к ней всем корпусом.

– Ты ему не открыла?

– Нет, мессен, – ответила служанка.

Дежан встал и направился к входной двери. Белангье, чуя потеху, пошел за ним следом.

Дверной молоток застучал снова. Дежан подобрался к окошечку в двери и громко спросил:

– Кого там черти принесли?

Грозно спросил, даже брови нахмурил, хотя из-за двери этого видно не было.

– Епископа Фалькона, – необидчиво отозвались с площади.

– Так скажи им, пусть унесут обратно.

Белангье тихонько засмеялся.

– Отворите мне, – попросил Фалькон. – Я хочу поговорить с вами.

– Вот еще! – выкрикнул Белангье. – Отворить вам! Ведь вы только прикидываетесь кроткой овечкой, а на самом деле вы – епископ дьяволов.

И ликующий взгляд на Дежана бросил: как?.. Дежан закивал, давясь безмолвным смехом.

– Это правда, – грустно согласился Фалькон. – Ведь вы дьяволы, мессены, а я – ваш епископ.

Дежан с Белангье переглянулись. Пора! Белангье извлек свой клочок со стихами, оба почтенных торговца сблизили над ним головы и дружно заорали:

– Был слишком нежен с вами я,

Вы отвернулись от меня,

И друга верного гоня…

За дверью было тихо.

– Ушел? – шепотом спросил Дежан.

Белангье пожал плечами. Дежан резко распахнул дверь. Фалькон стоял на пороге. Дежан столкнулся с ним лицом к лицу.

– Благодарю вас, – молвил ему Фалькон.

Дежан растерялся.

– За что?

– Никогда не поздно вспомнить о своих грехах, – пояснил Фалькон.

– Это вы о себе? – хмыкнул Белангье. Пергамент в рукав сунул.

– Да и о вас тоже.

– Ладно, – перебил Дежан. – Говорите, зачем пришли, и уходите. Без вас было куда лучше.

– Я сейчас уйду, – утешил Фалькон. – Я приходил с просьбой.

– Говорите, говорите. А что, монахи все попрошайки?..

– Я прошу вас помириться с графом Тулузским.

Дежан с Белангье сочно захохотали. Потом Дежан произнес:

– С графом Тулузским я в большой дружбе, а вот с захватчиками и чужаками и вправду подчас враждую.

– Я говорил о Симоне де Монфоре, – спокойно сказал Фалькон.

Дежан криво улыбнулся.

– Раз вам удалось истребить полгорода одним только коварством.

– Вы же знаете, что это ложь.

Дежан призадумался.

– Ну и что? – сказал он с вызовом. – А чего вы от нас добиваетесь, мессен епископ?

– Я хочу, чтобы завтра вы пришли в Вильнёв для разговора с сеньором де Монфором.

– Да вы в здравом ли рассудке? – вмешался Белангье. – Вы действительно думаете, что мы придем?

– Да.

– Потому что вы нас попросили?

Фалькон усмехнулся.

– Из любопытства.

И пошел прочь.

– Эй! – крикнул ему в спину Дежан. – А что там такого любопытного будет?

Фалькон не ответил.

Дежан с досады плюнул и захлопнул дверь.

Утро и день Фалькон провел в Тулузе, уламывая чванливых горожан одолеть испуг. К вечеру, иссиня-бледный от усталости, выпив только горячей воды, ушел из своей резиденции неподалеку от собора Сен-Этьен и направился к Нарбоннскому замку. Дьякон шумно причитал ему вслед, однако остановить не посмел.

В Нарбоннском же замке бушевал Симон де Монфор. Бурно ссорился со своим братом Гюи и рыцарем Аленом де Руси – давнишним другом еще по Святой Земле. Рыцарь Ален был верзилой, каких поискать, выше Симона, с хмурым, грубоватым лицом. Симон отдал ему город Монреаль.

Все трое ужасно кричали друг на друга.

– Я сдеру с них кожу! – орал Симон.

– Да вы ума лишились, мессир!

– А Тулузу я…

– Да замолчите же!..

– …по камешку!..

– Посмейте только!..

– …уничтожу…

– От вас все отвернутся!

Фалькон попытался что-то сказать, но за день бесконечных разговоров с неуступчивой Тулузой осип, а перекричать Симона не так-то просто даже его брату Гюи.

– …сжечь гнездо…

– Мне что, на колени перед вами встать? – завопил Гюи в лицо брату. – Выслушайте же меня!

Симон слегка отпрянул.

А Гюи и в самом деле брякнулся на колени и так, на коленях, принялся поносить своего старшего, своего любимого брата.

– Вы утратили разум, мессир! Прежде я любил вас! Теперь стыжусь! Прежде я преклонялся!.. А сейчас… мне вас жаль!

– Ах вы, дерьмец! – рявкнул Симон. – Немедленно встаньте!

– Не встану! – разъярился Гюи. – Так и буду стоять!.. вам на позор!..

– Только себя опозорите!

– Это вы себя опозорите, если разрушите город! Придите в себя, брат!

– Я и без того в себе!

– Вижу я, что наша мать однажды разродилась дураком! – крикнул Гюи.

Симон размахнулся, чтобы ударить его. Ален схватил графа за руку.

– Вы будете жалеть, – сказал Ален после краткой паузы и выпустил руку Симона.

Тут Фалькон побледнел еще сильнее и стал тихо оседать на пол.

Братья тут же забыли свою ссору и бросились к епископу. Фалькон слабо отталкивал их руки и качал головой.

Симон подхватил епископа на руки и отнес на кровать, в опочивальню. Согнав пригревшегося там пса, Симон осторожно опустил Фалькона на смятые покрывала.

– Вы больны? – спросил он.

Гюи запалил лучину.