Дама Тулуза Хаецкая Елена

Симон кашлянул и плюнул, попав вигуэру на колено.

– Что – значит, просрал я Тулузу? Так вы ему писали? Звали его?..

– Мессен, – повторил вигуэр, – на самом деле…

У Симона вдруг сделалось горько во рту.

– Вы никогда меня не любили, – сказал он тихо. – Вы одного только своего Раймона любите…

Его брат, услыхав эти ревнивые слова, прикусил губу.

Симон поднял руку и торжественно проговорил:

– Клянусь Честным Крестом – я войду в Тулузу и возьму там все, что мне потребуется. Иисус мне свидетель, не сниму кольчуги и не положу меча, покуда не наберу от города заложников.

Вигуэр попятился. Оглянулся. Его спутники, лучшие люди Тулузы, стояли такие же бледные, растерянные. А огромный всадник над ним все грозил, грозил громким, хриплым голосом.

Заложники. Много. И не сброд, а самых знатных. Самых знатных.

– Эй! Хватайте их!

Два голоса, почти одновременно, почти слово в слово:

– Мессир, остановитесь!

– Мессир, не делайте этого!

Яростный взгляд – влево, вправо. Гюи де Монфор и рыцарь Ален де Руси. Та-ак.

Третий голос – снизу:

– Не совершайте ошибок. Сын мой, любимое мое дитя, вы будете потом горестно сожалеть…

Епископ Фалькон, пеший, без кольчуги, в одном только пыльном дублете. Стоит, запрокинув к Симону светлое, спокойное лицо. Разговаривает с графом бережно, будто с больным.

– Подождите несколько часов, сын мой. Совсем недолго. Подождите.

Симон тихо стонет сквозь стиснутые зубы.

– Прошу вас, – говорит епископ. – Я решу дело миром.

Симон молчит.

Фалькону подводят коня. Ловкий, как юноша, Фалькон садится в седло. Последний взгляд на Монфора – тот будто в странном сне.

Епископ гонит коня в сторону города. Десяток солдат мчится за ним – свита.

Симон долго смотрит им вслед. Переводит взгляд на вигуэра. Вигуэр лежит лицом вниз, пачкая одежду из превосходной дорогой ткани, а на спине у него сидит солдат и сноровисто вяжет ему руки. Еще несколько лучших людей Тулузы валяются снопами в таком же положении. Остальные стоят на коленях, белые как мел.

У Симона проясняется, наконец, в глазах.

– В замок их! – кричит он. – В подземелье! На цепь!

– Брат! – Гюи хватает Симона за плечо. – Брат! Остановитесь!

Симон стряхивает руку Гюи и обкладывает своего брата последними словами.

Осадив коня у Саленских ворот, Фалькон кричит, чтобы посторонились и дали дорогу. Человек двадцать горожан, вооруженных чем попало, толкутся, преграждая путь. Толкутся бестолково, как овцы. Но вот среди них трое, одетых похуже, а вооруженных получше… И еще один – в кольчуге, и осанка у него что надо, и меч на бедре ладный, и глядит спесиво и с вызовом.

Конные за спиной у епископа сердятся, шумят.

Тот, со спесивой рожей, хватает лошадь епископа под уздцы.

– Назовитесь, – требует он. – Сперва назовитесь, мессен.

Фалькон произносит свое имя. Тотчас же один из горожан – кому и раньше красивое, скучноватое лицо всадника показалось знакомым – выскакивает вперед:

– Это же наш епископ!

– Какой же он «наш»? – Спесивец отворачивается от Фалькона. – «Наш»? В армии Монфора?

– А разве Монфор – не наш граф? – спрашивает простодушный горожанин.

Фалькон повышает голос:

– Скорей, пока не случилось беды!

Лошадь мотает головой. Спесивец выпускает поводья, отступает в сторону. Фалькон теснит горожан.

– Расступитесь! Дорогу! Дайте дорогу!

Он врывается в город. Десяток мчится за ним. Спесивец орет им вослед от Саленских ворот:

– Какая еще беда?..

Улицы наполнены громом копыт. Отряд растянулся. Более двух в ряд даже на самых широких улицах не помещается. Сворачивая в переулок, Фалькон едва не сшиб женщину с угольной корзиной на голове. Корзина обрушивается на мостовую. По камням рассыпается уголь. Прижавшись к стене и пропуская мимо епископа со свитой, женщина плачет и бранится. На волосах у нее сбилось покрывало, грубого полотна, в черных пятнах.

Симон, не глядя, бросает на руки своего сына Гюи плащ и пояс с мечом, так что Гюи совсем погребен под этой грудой и делается как бы невидим.

Навстречу отцу выходят Амори – старший сын, наследник – и сенешаль Жервэ. Симон здоровается с сенешалем, дружески обнимает старшего сына, прижимает к широкой твердой груди. Спрашивает на ходу – как мать, как другие дети, здоровы ли.

– Не озорничали? – спрашивает Симон, оглядываясь во дворе. – Донжон не уронили?

Хохочет.

Не по-доброму смеется отец, исполнен гнева и тревоги. Амори совсем не весело, когда он видит это, однако и Амори улыбается тоже. Попробуй не улыбнись, если граф Симон шутку изрыгнул…

В раскрытые ворота на веревке, будто полон, тянут лучших граждан Тулузы. Всех – числом сорок один, во главе с вигуэром. Обернувшись, Симон все с той же недоброй ухмылкой глядит.

И Амори глядит. Радость от встречи с отцом сменяется на его лице заботой.

Симон говорит своему сыну Амори:

– Это заложники.

Амори молчит. И Жервэ молчит.

Симон повторяет (а ухмылка все шире, и беловатая корка в углу рта – засохшая слюна – трескается):

– Я взял от Тулузы заложников.

Амори молчит.

– Я хочу, чтобы вы разместили их в казематах, какие посуше.

– Хорошо, – говорит Жервэ.

Заложников загоняют во двор. Ворота с грохотом отхлопывают их от равнины, от Гаронны, от милой Тулузы. Солдаты – у многих сохранилась неизгладимая печать палестинского солнца – опускают полон на колени. Пусть ждут, что уготовил им граф. Они пленные, у них времени навалом. Пленным торопиться некуда.

Амори разглядывает их издалека. Забота все глубже бороздит его молодые черты. Кое у кого из заложников лица уже расцвечены побоями.

– Как их много! – говорит Амори отцу.

– Будет еще больше!

Симон отвечает громче, чем нужно. Пусть слышат. Пусть все слышат, даже те, кто с радостью отвратил бы слух от него, от Симона – Симона де Монфора, графа Тулузского.

– Господь с вами, мессир! – вырывается у сенешаля Жервэ. – Не слишком ли сурово вы поступаете с этими людьми?

А Симон – на весь двор – р-ряв:

– А коли и впрямь вздумает Тулуза бунтовать – повешу их на стенах. Одного за другим. Одного, – тык пальцем в сторону полона, – за другим – за другим – за другим… – Вытянув вперед темные, навсегда сожженные солнцем крепкие руки в белых шрамах: – Своими руками! – И, к Амори, без всякого перехода: – Где ваша мать?

– Ждет вас, мессир. – Амори показывает, где.

Все дальнейшие хлопоты о заложниках Симон переваливает на сенешаля, а сам широким шагом направляется к башне – туда, где ждет его дама Алиса.

Гюи, брат Симона, всё еще остается за стенами замка. Он возвратился к арьергарду и теперь следит за тем, чтобы все сеньоры с их отрядами разместились на равнине, не чиня излишних беспокойств друг другу.

Тулуза тревожится.

Тулуза знает за собою грех и потому страшится.

Фалькон влетает на площадь, распугивая беспечных кур, резко осаживает коня перед самым собором Сен-Сернен. Тотчас же двое из его свиты подбегают, чтобы помочь епископу оставить седло. Фалькон задыхается. Однако едва лишь его ноги касаются земли, как он отталкивает поддерживающие руки и опрометью бросается в собор.

Споткнувшись о нищего, всполошив двух унылых богомольных старух, врывается в ризницу.

– Где аббат?

Находят и приводят аббата. Тем временем Фалькон уже пробудил от сонного полузабытья ленивого дьякона. Дьякон устрашился и в одночасье сделался усерден.

А Фалькон отдавал приказы – будто пожар тушить прибежал.

Велел звонить.

Велел созывать народ.

Распорядился послать за консулами, за нотаблями и членами большого совета. Вынь да положь Фалькону нотаблей. Хоть из-под земли!..

Сомлев в страхе и неизвестности, Тулуза, едва только заслышала колокола, встрепенулась: вот оно!.. Сейчас все расскажут, все разъяснят!.. Что – как там Симон? Очень ли гневается? Будет наказывать или нет? И если повесит, то кого?

Сейчас!.. Сейчас!..

Площадь и базилика быстро заполняются людьми. Конники Монфора, отряженные в епископскую свиту, вздымаются над толпой. То и дело расталкивают людей, чтобы освободили путь для городской знати: тем место не на площади, а в соборе.

На ступенях, среди нищих (те-то уж рады-радешеньки приключению), утвердился Кричала – передавать толпе на площади слова, говорящиеся в соборе. Одним ухом Кричала в базилике, другим – вовне, на площади.

Вышел Фалькон – как был, в запыленной одежде, без надлежащего облачения, с одним только посохом в руке.

– Кто это? – понесся шепот.

Фалькон заговорил.

– Возлюбленные дети! Что вы натворили? Зачем подвергли себя смертельной опасности?

Этот голос – высокий, ломкий – многие узнали, ибо нередко слышали его прежде.

– Вроде, епископ это, Фалькон, – зашелестели голоса в паузу, пока Кричала надрывался на ступенях: «Зачем, говорит, опасности себя подвергаете? Смертельной!»

– Фалькон, Фалькон. Епископ. И посох у него.

– Мало ли что посох! Если б в ризах – тогда да, конечно. В ризах – тогда был бы Фалькон, а то…

– Дурные вести доходят до графа Симона, вашего доброго господина. Будто бы за его спиной Тулуза задумала предаться в руки еретиков.

– «За спиной у Симона, значит, Тулуза предалась еретикам! – вот что подумал Монфор», – драл глотку Кричала, а в толпе внимали, ужасаясь. – «Симон о том возьми да проведай! Вот что случилось!»

Тихий, от сострадания трепещущий, голос старого епископа:

– Я знаю, что это неправда. Господь знает, что это неправда. Этого не могло быть. Тулуза клялась Симону в верности. Не могла солгать Тулуза.

И столько спокойной убежденности в словах Фалькона, что слушатели его в то же самое мгновение проясняются лицами, просветляются взорами и невольно кивают головами, доселе клонившимися под тягостью дум. Ну конечно же, не может лгать Тулуза!.. Тулуза никогда не лжет. Вот и Господь это знает.

– Симон, граф Тулузский, в сильном гневе.

– «Гневается Симон. Зол ужасно!» – самозабвенно орет Кричала.

– Я знаю, каков в гневе Симон де Монфор. Вам же лучше не знать этого, ибо гневается он на вас.

В соборе – молчание. Кричала выплевывает на площадь:

– «Симон, говорит, на нас в страшной злобе. Того и гляди в клочья порвет»!

И дает петуха.

Кто-то, захлебываясь, кашляет под самой кафедрой. Консулы растревоженно смотрят снизу вверх – на Фалькона.

Епископ продолжает:

– Возлюбленные дети! Я научу вас. Вы не должны бояться Симона, хотя бы он и сердился на вас. Ведь вы не ведаете за собою никакой вины.

Кричала молчит. Задумался. В толпе начинают наседать:

– Что он говорит? Что епископ сказал?

– Говорит, будто нет на нас никакой вины! – сипло орет Кричала. Те, кто подобрались слишком близко к нему, шарахаются, будто их криком отбросило, – так неожиданно он завопил.

Фалькон в соборе уговаривает – негромко, проникновенно:

– Забудьте страх. Тулузу и Монфора связывают узы, наподобие брачных. Смело идите к нему. Покажите ему, что вы покорны его власти, а он не прав в своих подозрениях. Граф Симон глубоко верует в Господа. Он устыдится.

Кричала надсаживается:

– К Монфору идти советует! К ногам этого франка пасть! Покорность показать! Говорит – тогда, мол, простит…

Собор еще почтительно внимает епископу, а площадь уже волнуется.

– Монфор – франк! Что еще ему на ум взбредет?

– Знаем мы, как повинную голову меч не сечет! Очень даже сечет! Сам сек…

Из-под кафедры спрашивает епископа один из консулов:

– Боязно нам отдаваться в руки Монфора. Кто его знает, Симона? Он – франк…

– Я его знаю. Его знает Церковь. Граф Симон гневлив, но отходчив. Доверьтесь мне. Я сумею вас защитить. Вы же сейчас смело ступайте к Монфору и защищайте Тулузу. – Фалькон тяжко переводит дыхание. – Договоритесь с ним по-хорошему. Пока еще можно… Я удержу его руку.

Время уходит – неудержимо утекает, и с каждой песчинкой в часах его становится все меньше.

Толпа на площади шумит, да так громко, что уши начинают болеть. Откричавший свое Кричала сидит на ступеньках среди нищих. Те делятся с ним водой и дружески давят пойманную на Кричале вошь…

Еще чего – к Симону идти! В ноги ему пасть! Ему в ноги падешь, а он тебя как раз этой ногой по морде – только зубы подбирать успевай. Нет уж, лучше к Саленским воротам идти, там, говорят, Спесивец баррикадой улицу загородил.

Другие возражают. Монфор к Нарбоннскому замку целую армию привел. Видали – вон уж и шатры ставят, и костры палят, над кострами что-то жарят. Последнее дело для города с графом ссориться, если он и гневлив, и армию привел. Да и Фалькон обещал за руку Монфора удержать…

Первые – свое:

– Станет Фалькон за нас заступаться! Фалькон – католик; он с Симоном заодно.

– Господь с вами, конечно же Фалькон – католик. Кем еще ему быть, коли епископом в Тулузе поставлен?

Спросили Кричалу. Он-то почти что в самом соборе был. Хоть одним ухом – а епископа самолично слышал. Как, стоит Фалькону верить?

Кричала плечами пожал, сказал сипло:

– По мне так, хоть все они в огне сгори. Жила бы Тулуза.

Все сразу, объединившись, загалдели. Вот ведь от души человек сказал! Сразу видать – из-под самого сердца слова вынул. Да, добрая речь.

И так, согласно кивая, разошлись: одни пошли к Спесивцу баррикаду крепить, а другие – за Саленские ворота, на поклон к Монфору.

Симон имел обыкновение мыться чуть ли не крутым кипятком, поэтому вода, хоть и остыла немного, но все же оставалась горячей.

Гюи, сын Симона, просидел после отца в деревянной ванне, пока не сомлел. Грязи – что с отца, что с сына – натекло предостаточно. Родственная грязь: потревоженная пыль одних и тех же дорог.

Наконец, Гюи выбрался на волю. Оставляя мокрые следы, прошлепал к лавке, где бросил одежду.

Аньес, заискивающе улыбаясь, подала молодому господину рубаху, помогла натянуть на влажное тело. Ребра, позвонки, ключицы, острые лопатки – всего Гюи обежала пальцами. Мил он ей.

Гюи дал себя одеть, позволил огладить. На лавку плюхнулся, вымолвил со вздохом:

– Ох. Устал…

И вдруг ухватил Аньес поперек живота и, весело визжащую, подмял под себя.

Знатная баррикада получилась у Спесивца. Воздвиг ее (и многие спешили ему в помощь) напротив Саленских ворот. Только что это за ворота, если стены снесены? Одно воспоминание осталось.

Спесивец не стал дожидаться исхода разговоров Симона с городом. Будто бы и без того не понятно, чем эти разговоры закончатся. Большой кровью они закончатся.

Горожане – и страх им, и вместе с тем праздник – выбрасывали из окон всякий хлам, с превеликой охотой жертвовали баррикаде рухлядь, обломки и даже крепкие вещи, несли старую мебель, мешки с соломой, дрова. От строительства возле собора Сен-Этьен похитили и доставили бревна и кирпичи. Все это наваливалось на пересечении двух улиц и обильно сдабривалось сверху битыми горшками.

Нарбоннский замок хорошо виден отсюда, с баррикадной верхушки, где Спесивец и его друзья-удальцы в ожидании событий подкрепляют силы хлебом и разбавленным вином. Передают из рук в руки флягу, перешучиваются, переругиваются, пересмеиваются. В ставни нависших рядом домов, озорничая, стучат: вдруг оттуда красивая девушка выглянет.

Оружие – заостренные палки, копья, топоры, пращи, два неплохих арбалета и у Спесивца рыцарский меч.

Передний вал баррикады щетинится десятками кольев, направленных на замок, – как бы в оскале.

Нарбоннский замок. Средоточие могущественного монфорова гнева.

Вот видят Спесивец и остальные: по соседней улице движется процессия во главе с нотаблями. Торжественно колышется знамя, красное с золотым крестом. В задних рядах горожане, из тех, кто поплоше, усиленно тянут шею: разглядеть бы, что там, впереди. Нестройно распевают Veni Creator, выкликают: «Монфор!» и «Тулуза!» – сочетание имен невозможное, несбыточное.

А навстречу шествию, рассыпавшись по пустому полю, отделяющему город от замка, мчится другая толпа. Что-то кричат на бегу, только разобрать невозможно за дальностью.

В головах процессии видят, что у Нарбоннского замка творится неладное. Замедляют шаг, а то и вовсе останавливаются. Сзади топчутся, наседают.

У самых ворот один людской поток встречно сливается с другим. Хвост процессии продолжает завывать на все лады Veni Creator, а в воротах уже водоворотом вьется паника. Нотабли пытаются развернуть назад. С поля все прибывает и прибывает испуганного народа.

– Назад!.. – кричат беглецы. – Монфор!..

Сзади напирают:

– Монфор! Монфор! Тулуза!

– Скорее!.. В город!.. Симон взял заложников!

Над головами шевелится красное полотнище, вспыхивает золотой тулузский крест.

– Назад!.. Назад!.. В город!..

Беглецы втискиваются между нотаблями – белые от страха глаза, тяжелое дыхание.

– Симон! Симон велел убивать всех!

Страх прокатывается по толпе, как судорога по умирающей змее.

– Назад! Назад!

Знамя исчезает. Несколько солдат из свиты Фалькона окружены слепой от ужаса толпой. Солдаты испуганы не меньше. В них летят плевки и угрозы, угрозы и плевки – но это только до первого удара. А после уже не остается от них ничего, что можно было бы похоронить по-христиански.

По телам, растоптанным в кашу, оскальзываясь, толпа несется обратно в город.

Спесивец, стоя на верхушке баррикады, размахивает руками – зазывает:

– Сюда! Сюда!

Многие бегут к нему, под защиту баррикады. Другие, будто одержимые жаждой, растекаются по улицам. Возле епископской резиденции остались еще люди Монфора.

Обманом проникли в город! Нарочно проникли! Убивайте всех! Убить их всех!

Франков гонят, как дичь. Франков всего шестеро – но вооружены; но защищены кольчугой и шлемом; но бьются отчаянно, не разбирая, кто попадает под удар – мужчины или женщины, старики или дети.

Франки погибают один за другим, все шестеро. Их тела волокут к баррикаде.

Спесивец велит снять с убитых оружие и все ценное, раздеть и усадить на баррикаде в непристойных позах. Это исполняется с восторгом. Мертвецам связывают руки, заставляя держаться за уд. Все кругом хохочут и радуются, будто только что одержали величайшую победу.

Еще несколько баррикад преграждают доступы к Дораде и Капитолию. Тулуза пьяна собственным мужеством.

Пусть приходит. Пусть только сунется.

И сунулся – Гюи, брат Симона, его друг, его цепной кобель. С ним сотня всадников – тяжелая рыцарская конница – и десяток лучников. И еще старший сын Симона – Амори.

От всадника до всадника – большое расстояние. Широко рассеялись по всему полю и потому кажется, будто их очень много. Сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее – разгоняя лошадей, криком грея в себе ярость – конница накатывает на город.

Тулуза ждет, готовая содрогнуться под первым ударом.

Все ближе, ближе…

Ворвались – сразу в нескольких местах. Загремели, заголосили по улицам, не глядя ни вправо, ни влево. На скаку разрубали и кололи все, что шевелится: человека, свинью, собаку – ни перед кем не удерживали руки.

Из окон, с крыш на конников вдруг дождем посыпались камни, обломки черепицы, палки, горшки – что ни попадется. Лошади пугались, шарахались.

Вылетев за поворот, Гюи резко натянул поводья. Первая баррикада едва не насадила его на колья. Обернувшись, Гюи закричал тем, кто шел следом:

– Назад! Бароны, назад!..

С трудом развернулся на узкой улице. Конь упрямился, тряс головой и вдруг заржал, оседая на задние ноги. В его бок, пронзив простую белую попону, вонзилось длинное копье. Гюи успел выдернуть ноги из стремян. Падая, конь придавил его. Гюи страшно закричал. Один из франков, спешенный, уже бежал к нему.

Гюи с трудом высвободил из-под конской туши руку. Солдат выволок симонова брата, и оба они тотчас пали на мостовую, хоронясь от стрел и камней. Не поднимая головы, пятясь, отползли назад и скрылись за углом. Конь, истыканный стрелами, остался громоздиться перед баррикадой.

– Зажгите баррикады! – крикнул Гюи, вскакивая на ноги.

К нему подлетел Амори – светлые волосы, широкое лицо.

– Дядя! У Дорады и дальше, за Капитолием, – там улицы перегорожены.

– Наденьте шлем, – сказал ему Гюи.

Лучники уже срывают с плеча колчаны, вынимают стрелы, загодя обмотанные соломой и тряпками, – все быстро, молча, привычно. Один за другим выскакивают из-за угла, посылают в баррикаду горящие стрелы – и снова скрываются.

Вскоре вся улица затянута дымом. В огне скрываются и туша коня, и мертвые франки, насмешки ради выставленные перед баррикадой, и острые зубы-колья.

Спесивец и его сотоварищи бегут сломя голову прочь и с ними вместе спасаются и жители соседних домов. Пламя, весело треща, растет, поднимается выше, зализывает ставни домов, нависающих справа и слева…

Сопровождаемый пожаром, Гюи отступает на север от Саленских ворот, к собору Сен-Этьен.

– Тулуза! – кричат со всех сторон. Из окон, с крыш. И вместе с этим кличем изливаются на людей Монфора нечистоты, мусор, битые горшки, камни.

– Бокер! Тулуза! Тулуза!

Перед конными бегут, припадая к стенам, лучники. Нависающие над первыми этажами более широкие вторые спасают пеших от града камней, которым горожане осыпают конников.

– Быстрее, бароны! – кричит Гюи де Монфор. – К Сен-Этьену! К Сен-Этьену!

Стремительно повернувшись, Гюи ищет взглядом Амори. Старший сын Симона цел. Вот он наклоняется, подхватывает на коня лучника – у того разбита голова. Слепой от крови, лучник обвисает в седле, тяжко наваливается на Амори.

Сжимая зубы, Амори скалится. Амори очень похож на Симона.

Гюи кричит:

– Племянник! Наденьте шлем!

В следующее мгновение мир для Гюи меркнет. Голова – благодарение Создателю, защищенная шлемом – наполняется гулом, сквозь забрало течет что-то липкое, вонючее. Гюи хватается за шлем, срывает его. Из шлема выливается зловонная желтоватая жидкость. Гюи кашляет, плюется. Повсюду сыплются камни и палки. Ругаясь, Гюи вновь надевает шлем.

Последний поворот.

Вырвавшись из теснины улиц, как из западни, на площадь перед собором Сен-Этьен, Гюи оглядывается. Епископская резиденция спокойна – островок невозмутимости.

За спиной у Гюи, возле Саленских ворот, дымится, готовясь запылать, город.