География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи Вейнер Эрик

В каждом городе есть хотя бы один портал в прошлое. В Ханчжоу это Западное озеро (Сиху), которое ныне лелеют не меньше, чем в XII веке. Сколько я слышал о нем от своих китайских знакомых! Они высказывались о Сиху благоговейно, словно о знаменитости или божестве. За прошлые века это озеро было воспето в 25 000 лирических стихов. Даже Ричард Никсон, отнюдь не романтик, был потрясен. «Дивное озеро, убогий город», – сказал он, посетив Ханчжоу в 1972 г. И это наблюдение было недалеко от истины: ведь в Китае еще не закончилась «культурная революция».

Интересно: есть ли связь между этим озером и ханчжоуским гением? Хотя гении – явление городское, творческие люди часто черпают вдохновение в природе. Вот почему в городах сохраняют кусочки природы, и у человека остается возможность вступить с ней в контакт. Взять хотя бы Центральный парк Нью-Йорка, Венский лес или Императорский сад в Токио… Город, полностью отделенный от природы, мертв. Творчество в нем чахнет.

Сиху когда-то любил Марко Поло. Этот итальянский путешественник, посетивший Ханчжоу в XIII веке, был очарован и озером, и городом. Их чудесам он посвящает в своих мемуарах немало страниц. По его словам, «без спору то самый лучший, самый величавый город в свете»[28]. Население Ханчжоу составляло не менее миллиона человек (а по некоторым оценкам – 2,5 млн). Крупнее городов было не сыскать. Родина Марко Поло Венеция, с ее 50 000 жителей, по сравнению с Ханчжоу выглядела деревней. Неудивительно, что в Европе рассказам Поло не очень-то верили, полагая, что у него разыгралось воображение.

Между тем у Поло, человека наблюдательного, можно найти немало интересного. Например, он затратил немало чернил, восхваляя личную гигиену жителей. «Есть у них и такой еще обычай: каждый день дважды… все мужчины и женщины моются и, не омывшись, не станут ни есть, ни пить».

По нашим меркам не бог весть что – но Поло приехал из грязной и больной Европы, и в сравнении с ней это была невероятная чистоплотность.

Впрочем, читая неизменно восторженные описания, подчас задаешься вопросом: не перебрал ли автор знаменитого рисового вина? Иначе чем объяснить гигантские груши, по 4,5 кг каждая, или волосатую рыбу в 30 м длиной?

Многое в Ханчжоу пленяло Поло, но особенно – женщины. О публичных женщинах у него сказано: «Эти женщины крайне сведущи и опытны в искусстве прельщать мужчин, ласкать их и приспособлять свои речи к разного рода людям, так что иностранцы, испытавшие это, остаются как бы околдованными и так очарованы их нежностью и льстивостью, что никогда не могут избавиться от этого впечатления».

Возникает ощущение, что Поло делится личным опытом. Был ли он знаком с сексуальными грешками своего времени? Знал ли, что мужскую мастурбацию в Китае считают вредной, а женскую – полезной? Как сообщает историк (и биограф Поло) Лоренс Бергрин, «секс-игрушки для женского оргазма использовались часто (в Ханчжоу. – Э. В.) и обсуждались широко. О них писали в популярных учебниках по сексу».

Да, ко временам Марко Поло в Китае читали пособия по сексу. Созданные столетиями ранее, они оставались неизменно популярными (вроде нашей «Радости секса»). В них имелись откровенные описания сексуальных поз, например: «Поворачивающийся дракон», «Трепещущий феникс». Или такой рискованный вариант: «Рыбьи чешуйки внахлест». Что бы это могло быть? Отдаю этот вопрос на откуп вашей фантазии и скажу лишь, что творческий дух Ханчжоу явно распространился и на спальню.

Более строг Поло к ханчжоуским мужчинам: мол, женоподобны, «мирного нрава, по своему воспитанию и по примеру своего царя… не умеют обращаться с оружием и не держат его в своих домах». Ах, Марко, Марко… Бряцать оружием ведь и не было необходимости. Золотой век Ханчжоу, как и золотой век Афин при Перикле, был по большей части мирным.

Обоим городам мир достался недешево: ценой крови у афинян и ценой денег в Ханчжоу. Китайские императоры понимали, что не в состоянии отразить военное нападение, и предпочитали откупаться. Мир стоил дорого и ценился высоко.

Впрочем, жители не скучали. Жизнь в Ханчжоу никак не назовешь серой. Да с гениями и не заскучаешь. В фильме «Третий человек», снятом по одноименному роману Грэма Грина, один из героев говорит о Швейцарии: «У них была братская любовь, 500 лет демократии и мира, а что они изобрели? Часы с кукушкой». (Кстати, это неверно: часы с кукушкой – немецкое изобретение.)

Изучая золотые века, Дин Симонтон выяснил, что творческим расцветом ознаменовались именно места политически неспокойные, изобиловавшие интригами и неурядицами. По его словам, «похоже, конфликты в области политики подталкивают юные и развивающиеся умы к поиску более радикальных подходов». Китайское проклятие «Чтоб вам жить в интересные времена!» относится не только к политике, но и к творчеству.

Проснувшись, я вижу, что небо пасмурно и моросит дождь. Принимаю душ, улыбаюсь золотой рыбке и иду в вестибюль встретиться с Даной. Подобно многим китайцам, она называет себя на английский лад – для удобства нас, иностранцев, но, полагаю, и для того, чтобы не истязать свой слух нашими попытками произнести настоящее имя.

Дана сидит в кресле под картинй Уорхола «Банка с супом». Огромные очки и строгая прическа делают ее слишком серьезной для окружающей обстановки. Мы уже знакомы по моим прежним поездкам в Китай, и я надеюсь, что она снова поможет мне преодолеть барьер языковой, а быть может, и временной.

Мы отправляемся на прогулку, и завеса молчания быстро спадает. В отличие от моих словоохотливых друзей на родине Дана говорит лишь тогда, когда ей есть что сказать. Я заполняю паузы репликами о погоде.

– Так себе денек, – жалуюсь я.

– Совсем наоборот, – слышу в ответ.

Дождю надо радоваться. В Китае хороший день – это дождливый день. Дождь означает жизнь.

Если так посмотреть, день выдался на славу: лужи уже по щиколотку.

Дана потрясена, узнав, что я в Ханчжоу больше суток, а озера еще не видел. Она предлагает немедленно отправиться туда, тем более что там я увижу одного из ханчжоуских гениев – сановника и поэта Су Дунпо.

Озеро не разочаровывает. Обрамленное с трех сторон лесистыми горами и усеянное многочисленными храмами и пагодами, оно излучает тихую красоту. А через несколько минут мы подходим к статуе. Она гармонична и величава. Это Су Дунпо, сановник из Ханчжоу, а также поэт, живописец, писатель и инженер. Сейчас в Ханчжоу его знают и любят все. Любой с первого взгляда узнает его картины и может вспомнить какие-то его строки. В его честь даже названо блюдо – свиная грудинка в густой подливке. Какая ирония судьбы: ведь Дунпо был вегетарианцем!

– Думаю, многие из нас – рабы жизни, – говорит Дана, пока мы разглядываем статую, – но Су понимал жизнь и умел получать от нее удовольствие.

Мы оставляем позади мостик из тех, что я видел лишь на картинах и в фильмах с Джеки Чаном, и входим в маленький музей. Внутри выставлены некоторые стихи Дунпо – десятки свитков с его почерком сохранились на удивление хорошо. Иногда он писал не на бумаге, а на дереве, камнях и стенах. Такова была спонтанная и дерзновенная природа его творчества (и эпохи).

Если ксилография была Интернетом своего времени, то поэзия была Twitter. Она отличалась удивительным лаконизмом: бездны смысла могли скрываться всего в нескольких иероглифах. Но если некогда стихи слагались лишь о божественных предметах, то во времена династии Сун, как и ныне, поэты не избегали ни одной темы – даже такой, как железные рудники или вши. Ханчжоу напоминали Афины: искусство не было обособлено от повседневной жизни.

Трудно переоценить роль, которую играла поэзия. За вино и чай люди могли расплачиваться текстами известных стихов. Регулярно проводились конкурсы. К поэзии приобщали даже детей. Одну семилетнюю девочку вызвали к императорскому двору и попросили сложить стихи о смерти ее брата. Вот что она написала:

  • В павильоне разлук внезапно опали листья.
  • Над дорогой прощания склубились тучи.
  • Почему же люди не подобны диким гусям,
  • Что пускаются в путь совместно?

Даже и не скажешь, что это написал человек семи лет! Скорее уж сорока семи… Но величайшим поэтом был Су Дунпо. Мое внимание привлекает одно его стихотворение («Путешествуя ночью и глядя на звезды»):

  • Взгляни на вещи вблизи – и узнаешь их подлинную форму;
  • Издали они кажутся чем-то еще.
  • Такая необъятность непостижима –
  • И вздыхаю я в бесконечном изумлении.

Чувство изумления присуще многим его стихам. Подобно грекам, он усматривал в нем основу всякого поиска. Способность же ощутить трепет всегда отличала гениев. Многие великие физики – Макс Планк, Вернер Гейзенберг, Ханс Бете – обретали вдохновение не в лаборатории, а на природе – например, глядя на вершины Альп. Дунпо взирал на звезды и небо. Все они обладали «умением удивляться» (Макс Вебер). Это умение важно для гения, в какой бы области ни лежали его таланты. И всякий гений согласился бы с британским мыслителем Аланом Уоттсом: оно «отличает человека от других животных, а людей умных и чутких – от тупиц».

Как я уже сказал, был Дунпо и живописцем. Некоторые его картины, выполненные в живой импрессионистской манере, хранятся в музее. Метод работы был своеобразным: несколькими широкими и энергичными мазками он заканчивал картину за считаные минуты. «Картина либо получалась, либо не получалась, – объясняет его биограф, – и в случае неудачи он комкал лист, выбрасывал его в корзину и начинал все заново».

Когда историки искусства просвечивают шедевры любой эпохи ультрафиолетом, они часто обнаруживают под поверхностным слоем следы предыдущих попыток. Для гениев характерна непреклонная решимость и готовность начинать снова и снова. Нам может казаться, что им все удается с лету: раз – и картина готова. Однако это романтическая иллюзия: гений отличается от посредственности не только числом успехов, но и числом новых попыток.

Гэри Макферсон, специалист по психологии музыкального творчества, провел любопытный эксперимент. Он спрашивал детей, собиравшихся учиться музыке, как долго они планируют ею заниматься. Затем выяснял, сколько времени они тратят на занятия и как растут их умения. Оказалось, что успех определяется не количеством занятий и не изначальными способностями, а внутренней установкой: музыка – это всерьез и надолго. Ребенок, настроенный подобным образом, добивался большего, чем дети, настроенные менее серьезно, даже если занимался меньше, чем они. А если еще и занятия были интенсивными, то его достижения на 400 % превосходили успехи детей, для которых музыка была чем-то второстепенным и случайным.

Меня поражает качество и количество произведений Дунпо. В музее выставлены десятки картин, однако Дана замечает: «Это капля в море». До наших дней сохранилось около 2400 стихов Дунпо и бесчисленное множество художественных работ. Что ж, многие гении (в частности, греческие) отличались удивительной плодовитостью. Бах сочинял в среднем по двадцать страниц в день. Пикассо создал за всю жизнь более 20 000 картин и рисунков. Фрейд опубликовал около 330 работ. (Ван Гог соединил в себе черты, присущие многим гениям: трудолюбие и безумие. Он продолжал работать вплоть до того самого дня, в который застрелился.)

Дунпо был не только поэтом и живописцем, но и популярным в народе сановником, а также искусным инженером. Из его проектов более всего известна дамба через Западное озеро, которая существует поныне. Он был человеком Возрождения за три столетия до Возрождения.

Мы с Даной выходим из музея под прояснившееся небо, и я задумываюсь: почему сейчас таких людей не сыщешь? Куда подевался размах? Впрочем, ответ напрашивается сам собой: несложно вообразить, что случилось бы, пожелай Дунпо с его разносторонними талантами поступить в современный университет.

– Вы интересуетесь литературой, мистер Су? Тогда вам на филологический факультет. А если рисуете – милости просим на факультет живописи. Говорите, вас увлекает инженерное дело? Никаких проблем – у нас есть и такой факультет.

– Но мне интересно все сразу.

– Извините, мистер Су. Ничем не можем помочь. Определитесь, в какой области хотите делать карьеру, а потом приходите. Впрочем, погодите… Я могу посоветовать вам хорошего психиатра.

Мы редко задаемся вопросом, правилен ли такой подход. Однажды на вечеринке я услышал фразу: «В былые времена узкой специализации не существовало, поскольку мир был проще». Резонно. Но, может быть, все наоборот: мир был проще именно потому, что не было узкой специализации? Сейчас поощряется ситуация, когда ученый выбирает себе узенькую нишу и не высовывается за ее пределы. Однако это неизбежно ведет к сужению его возможностей.

Мы оплакиваем смерть человека Возрождения, не замечая в своей слепоте очевидный факт: мы же сами его убили – и продолжаем это делать в вузах и офисах по всей стране.

Писать книгу – акт творчества. Читать – тоже. Однако все это блекнет в сравнении с изобретательностью, необходимой, чтобы достать редкий китайский манускрипт. На какие только ухищрения мне не приходится пойти, чтобы ознакомиться с одной книгой – важной частью китайской загадки!

Автор этой книги – Шэнь Ко. Этот китайский Леонардо да Винчи жил в XI веке и внес заметный вклад во многие сферы знания (в частности, изобрел магнитный компас). Подобно Леонардо, он записывал свои идеи – многообразные и яркие – в записные книжки. Веками эти книжки считались потерянными, но однажды вдруг обнаружились, а недавно были переведены на английский язык.

Однако добыть экземпляр оказалось нелегко. Поначалу я растерялся: ведь мы живем в мире, где от любой вещи (и уж точно от любой книги) нас отделяет один клик. Потом собрался с мыслями и взглянул на вещи философски. Большую часть человеческой истории все было иначе: книги являлись ценным имуществом, даже сокровищем (не только в метафорическом, но и в буквальном смысле). Чтобы достать нужную книгу, люди прикладывали массу усилий. Поэтому миг, когда она наконец оказывалась в руках, был намного слаще.

Книга называется «Мэнси би тань» («Беседы с кистью в Мэнси»). Увлеченный необычным названием и горячим желанием познакомиться с китайским Леонардо, я преисполняюсь решимости раздобыть ее. Навожу справки через знакомых, знакомых знакомых и полных незнакомцев. Наконец мои усилия вознаграждаются: библиотекарь по имени Норман (так его имя звучит на английский лад) приносит ее ко мне в гостиницу. Все делается украдкой, словно мы шпионы или наркоторговцы.

Двухтомник увесист. Я гляжу на него со смесью восхищения и недоверия, словно на посланца из иного мира. Мне не терпится окунуться в текст, но разве можно делать такие вещи без кофе? Да, именно кофе: при всей любви к дивному местному чаю, для таких случаев его недостаточно.

Поэтому я отправляюсь в приглянувшуюся кофейню неподалеку. Называется она Hanyan и удобно ютится между художественными галереями и антикварными лавками. Как раз то, что надо.

Устроившись за столиком, заказываю кофе. Вздрагиваю: с дивана, зажав сигарету между пальцами, на меня взирает Ума Турман – сцена из «Криминального чтива». Чуть позже обнаружится, что в туалете посетителей ждет Роберт де Ниро (как в «Таксисте»). На стенах висят электрогитары и юньнаньские музыкальные инструменты (тоже похожие на гитары), деревянные куклы и виниловые грампластинки. Немного крикливо. Впечатление смягчает акустика: спокойный джаз, слабое гудение кофеварки да китайский непонятный говорок. В атмосфере есть что-то удивительно мирное.

Именно здесь, в нежданной безмятежности, я достаю первый том «Бесед с кистью». Открываю его не сразу, смакуя миг соприкосновения с чудом. Ведь в течение двух веков после смерти Шэня одинокий экземпляр пребывал в забвении. Затем в 1305 г. появилась первая ксилография. Несколько копий осели в руках частных коллекционеров, а книга на шесть столетий потерялась из виду. Лишь в 1940-х гг. ее экземпляр (видимо, уже единственный) вывез в Гонконг известный коллекционер Чэнь Чэнчжун. Там библиофил по имени Ху Дао-цзин затратил жизнь на подготовку критического издания, перевел текст на современный китайский язык, а впоследствии сделал и английское издание, которое попало в мои руки.

Я все еще медлю – взвешиваю увесистый томик в руке, глажу истершийся переплет. Затем неторопливо открываю, наслаждаясь изящной отделкой страниц. А вот и портрет Шэня. Поэт изображен в традиционных шелковых одеждах и шляпе с острыми краями. У него изящная рельефная бородка и отвисшие усы «Фу Манчу». Взгляд устремлен вдаль, словно его внимание привлечено чем-то удивительно интересным. На губах играет легкая улыбка. В целом человек выглядит симпатичным, но понять, какой он, невозможно. Нужно копать глубже.

Если бы в Древнем Китае существовали визитки, визитка Шэня выглядела бы весьма впечатляюще. Судите сами: математик и астроном, метеоролог и геолог, зоолог и ботаник, фармаколог и агроном, археолог и этнограф, картограф и энциклопедист, дипломат и инженер-гидравлик, изобретатель и министр финансов. И это лишь в рабочее время! А в свободные часы он писал стихи и музыку. Он первым выявил морское происхождение некоторых скал и останков. Первым составил топографическую карту. Первым описал осадочные отложения. Выдвинул (правильную) гипотезу о том, что климат постепенно меняется. Величайшим же его вкладом в науку стало наблюдение, что игла компаса указывает на север и юг не точно, а с легким отклонением. Этот феномен, и ныне важный для успешной навигации, называется магнитным склонением. Из европейцев его откроет Христофор Колумб 400 лет спустя. Неудивительно, что Джозеф Нидэм назвал Шэнь Ко «самой интересной фигурой во всей истории китайской науки».

Потомки же запомнили (если запомнили) Шэня как поэта. Лишь благодаря Нидэму стало широко известно о его научных открытиях. Что ж, дело обычное. Слава гениев прихотлива. Гёте гордился своими научными изысканиями, а мы видим в нем поэта. Сэр Артур Конан Дойл считал себя создателем серьезных исторических романов, но для нас он автор рассказов о Шерлоке Холмсе.

Звезда Шэня взошла, когда он сдал сложнейший экзамен на степень «цзиньши». Такие экзамены, и ныне устрашившие бы студента (надо знать десятки конфуцианских книг), были шагом к прогрессу и внесли свой вклад в золотой век. Их задача состояла в том, чтобы заменить кумовщину меритократией. Некоторое время она успешно решалась: наличие могущественного отца или дяди уже не обеспечивало хорошую должность – нужно было стараться самому.

Конкуренция же была сильнейшей. Лучшие из лучших сдавали последний экзамен в императорском дворце. Во избежание мошенничества принимались тщательные меры: обыск у дверей, номера вместо имен на листках с ответами. Текст ответов переписывался, чтобы судьи не узнали студента по почерку.

Да, в науке Шэнь был крупнейшей величиной. А вот на личном фронте ему не везло. Брак вышел неудачным. Ходили слухи, что жена его бьет. И, подобно многим гениям, он находил отдушину в творчестве. Скажем, год 1075 оказался на редкость несчастливым в личном плане, но в профессиональном – чудо за чудом. Именно тогда он обнаружил новые свойства компаса.

Я читаю и улыбаюсь про себя. Как все близко и узнаваемо! Подобно Фукидиду, Шэнь не вписался в политическую конъюнктуру, стал жертвой наветов, был изгнан и сослан в глухую провинцию. Но, как я понял еще в Афинах, отвержение может стимулировать творчество (во всяком случае, у людей независимого ума). Так случилось и с Шэнем. Обесчещенный и забытый, он обосновался в своем имении в Цзинкоу. Назвал его Мэнси (Ручей мечты): оно напоминало сельскую идиллию, о которой грезилось с детства. Там, в вынужденном одиночестве, он написал свой шедевр – «Беседы с кистью».

Перевернув страницу, я обнаруживаю, что книга не имеет ни цельного повествования, ни цельного сюжета, ни единой темы. Как тут не вспомнить записную книжку («Лестерский кодекс») Леонардо да Винчи! (В 1994 г. ее купил на аукционе Билл Гейтс за $30,8 млн.) Подобно этому кодексу, книга Шэня представляет собой собрание разрозненных мыслей и наблюдений, подчас на самые случайные темы. Вникая в них, можно отчасти понять, как работал этот беспокойный и блестящий ум.

Книга состоит из 609 пронумерованных фрагментов, размер которых варьируется от одной фразы до целой страницы. Названия отражают широту интересов. Например: «Слова, используемые в гадании по черепаховому панцирю». Или: «Богатый глупец». Или: «Вскрытие через красный свет». Звучит интригующе.

Правда, Шэнь не всегда располагает к себе. Временами он не прочь побрюзжать («Об ошибках, найденных в книгах»). Однако гораздо чаще благороден и наблюдателен («О наслаждении делами, сделанными для других», «Об одной и той же доброте, которая приносит разные плоды»). Кроме того, он человек здравого смысла: «Медицинское знание черпается не только из книг». Еще трезвая мысль: «В нашем мире дела зачастую идут не так, как мы ожидаем». Да уж. Трудно не согласиться.

Вообще говоря, Шэнь обладал многими талантами, но в конечном счете он был гением наблюдательности. Причем не любой наблюдательности, а той, которая связана с мгновенным озарением (как говорит Роберт Градин, «красотой внезапного видения»). Именно такие наблюдения имел в виду Чарльз Дарвин, когда предостерегал: «Размышлять во время наблюдения – роковая ошибка». Иными словами, нехорошо, когда наблюдению мешают предпосылки и ожидания. Сосредоточься на том, что видишь. Обдумаешь позже.

Каждое великое открытие, каждое революционное изобретение начиналось с акта наблюдения. Гений смотрит на то, что видят все, но замечает нечто новое. Мир видит всего-навсего еще одну жену-истеричку – а Фрейд находит подсказки к открытию. Мир видит двух обычных птиц – Дарвин усматривает между ними взаимосвязь, способную объяснить происхождение человека. Великие теории – теория бессознательного и теория эволюции – появятся позже, но семя, благодаря наблюдению, уже посеяно.

Конечно, не все так просто. Мы настолько привыкли к окружающей среде, что не замечаем ее. Творческие люди способны увидеть все иными глазами, «сделать знакомое незнакомым».

Взять хотя бы Уильяма Гарвея. Он был врачом и жил в Англии в начале XVII века. До него думали, что кровь образуется в печени, откуда распространяется по всему телу. Гарвей и сам в это верил, пока не увидел пульсирующее сердце рыбы. По ассоциации ему вспомнился насос – и он выдвинул верную гипотезу: наше сердце действует подобно насосу. Опять-таки, это удалось ему потому, что он «сделал знакомое незнакомым», как пишет изобретатель и психолог Уильям Гордон в Journal of Creative Behavior. По мнению Гордона, данным навыком обладают все творческие люди.

Для человека такого масштаба Шэнь не слишком прославлен даже у себя на родине. Когда я упоминаю о своем интересе к нему, собеседники тупо смотрят или удивляются, что меня занесло в эдакие дебри. Но почему его имя не гремело повсеместно? Быть может, виноваты стереотипы: Шэнь был ученым в эпоху, более известную живописью и поэзией. Кроме того, он мало занимался саморекламой.

Впрочем, он и не жаждал славы. Скромный человек, он жил во времена, когда почиталась добродетель. Это неизбывное смирение глубоко присуще китайскому гению и объясняет, почему многие из шедевров китайской классики анонимны, а имена ряда изобретателей неизвестны. Пусть имена забылись, но, как говорит синолог Фредерик Моут, эти люди продолжают жить «в мостах и башнях, городских стенах и гробницах, каналах с их шлюзами и дамбами, корпусах затонувших кораблей – в бесконечных артефактах повседневной жизни».

Золотая рыбка косится на меня с неодобрением. Что-то она на себя не похожа: словно набрала грамм 50, да и отметину над глазом я прежде не замечал. Не меняет ли персонал вместе с простынями и рыбок? Или я теряю чувство реальности? Путешествовать интересно, но подчас это нарушает спокойствие, выбивает из колеи. К счастью, в номере можно не только любоваться рыбкой: к моим услугам четырнадцать телеканалов. Я не чужд этому всеобщему наркотику, а потому тянусь за пультом. Впрочем, тут «наркотик» на любителя: сплошное гостелевидение Китая.

Но что делать? Приходится выбирать: либо китайское ТВ, либо нахальная рыбка. Уж лучше первое. Попереключав каналы, останавливаюсь на оживленной дискуссии, посвященной «великому вопросу Нидэма» (или, как сказали бы сейчас, «инновационному разрыву»). Сколько копий сломано на эту тему! Ведь все изготавливается в Китае, но все изобретено в других странах.

«Почему? – вопрошает ведущая на ясном и чистом английском. – Ведь в Китае полно талантов и ресурсов. – Она хмурит лоб. – Чего нам недостает?»

В студии повисает молчание.

– Да скажите же что-нибудь! – кричу я в экран, шокируя рыбку. (Кстати, я решил ее порадовать и дать ей имя: пусть зовется Гариетта.)

Наконец один из почтенных гостей роняет:

«Недостает времени».

Раздаются возгласы одобрения. Да, времени бы побольше. А еще активного участия властей. Необходимо «выстраивать» инновации подобно тому, как строятся мосты, дамбы и высокоскоростные железные дороги. Слышен новый гул одобрения. Какая глубокая мысль! А ведь инновации не появляются по указке сверху. Во всяком случае, обычно происходит иначе.

Я выключаю телевизор. От дебатов сплошное разочарование. Остался без ответа актуальный, но даже не прозвучавший вопрос: «Что случилось с изобретательностью времен династии Сун?» Или, если сформулировать более остро: «Способствует ли творчеству нынешняя китайская культура?»

Пожалуй, не слишком. В тестах, призванных оценить способность к творческому мышлению, китайцы стабильно показывают худшие результаты, чем жители Запада. Почему? Психологи обычно кивают на конфуцианство: дескать, оно требовало следовать традиции и слушаться авторитетов. Есть в Китае выражение: «Первой подстреливают ту птицу, которая первой взлетит». Оно сродни японскому: «Молотком бьют по гвоздю, который торчит».

Какое может быть творчество в такой обстановке? Ведь гений – это по определению «торчащий гвоздь» и «взлетевшая птица»! Редкие ученые смельчаки ставят ребром вопрос о культуре и творчестве. Эта тема является минным полем с самых первых шагов.

Прежде всего, не существует ни единого определения творчества, ни согласия относительно того, сколь желательно творчество. Некоторые культуры мало ценят оригинальность. У катангских чокве в Африке «художники постоянно заняты монотонной работой вроде изготовления церемониальных масок мвана пво – и ничуть не устают», замечает Арнольд Людвиг в American Journal of Psychotherapy. Аналогичным образом не утомляет повторение одних и тех же действий и самоанцев.

В некоторых культурах творчество считают чем-то сродни болезни – опасным влечением, которое следует обуздывать. Гольским изготовителям масок из Западной Либерии приписываются сверхъестественные способности – однако, замечает Людвиг, это не мешает видеть в них людей «безответственных, пустых и ненадежных». Либерийские родители отговаривают детей от этой профессии, опасаясь позора для семьи. Иногда они пытаются в буквальном смысле выколотить художественные наклонности из своих отпрысков. И все же многие остаются резчиками по дереву. Их влечет желание, которому они не знают имени и которое не могут контролировать. «Они творят, поскольку должны», – заключает Людвиг.

У нас на Западе творчество – особенно творческий гений – считается прерогативой немногих избранных. Так бывает не во всех культурах. Антрополог Марджори Шостак опросила кунгсанов из пустыни Калахари, у которых развиты и бисероплетение, и фольклор, и музыка. В ответ на вопрос, какие из членов племени отличаются наибольшими творческими способностями, они неизменно отвечали: «Все». В примитивных обществах большинство людей участвуют в творческой деятельности, а в более «развитых» творчество начинает восприниматься как нечто особое, а потому становится уделом все меньшего и меньшего числа людей.

Азиатские культуры – особенно конфуцианские (китайская и корейская) – подходят к творчеству совершенно иначе, чем культуры западные. Жителей западных стран обычно волнует лишь результат, продукт творчества. Для азиатов процесс и путешествие не менее важны, чем место назначения.

Кроме того, западные культуры отождествляют творчество с новшеством. Мы согласны называть творчеством лишь то, что порывает с традицией. В конфуцианских странах вроде Китая дело обстоит иначе: китайцев интересует не столько новизна технологии или идеи, сколько их полезность. Неважно, насколько нова и неожиданна та или иная вещь, – вопрос в том, будет ли от нее прок. Творчество в Китае представляет собой не отход от традиции, а ее продолжение, новый виток спирали.

Чем обусловлены столь разные подходы? Наши представления о творчестве и гении глубоко уходят корнями в космологические мифы. Эти мифы чрезвычайно могущественны. Вы глубоко впитали их, даже если совершенно нерелигиозны. «В начале сотворил Бог небо и землю» – влияние этих слов на людей верующих и неверующих колоссально. В иудейской и христианской традиции создание «из ничего» (ex nihilo) считается не только возможным, но и замечательным: ведь «из ничего» творил сам Бог – и мы, люди, в какой-то мере на это способны. Соответственно, художник (или архитектор, или программист) создает нечто «из ничего». Он создает то, что не существовало ранее. И творческий акт, подобно самому времени, линеен. Создатель начинает в пункте A и продолжает (с перерывами на кофе или как получится), пока не достигнет пункта Б.

В китайской космологии Вселенная безначальна. Дао безначально. Создателя не существует. Всегда что-то было, всегда что-то будет. Поэтому творческий акт есть не создание нового, а открытие старого. Китайский путь – это создание в контексте (creatio in situ). Конфуций говорил: «Я передаю, но не создаю»[29]. Он предостерегал людей от нового и неожиданного, чтобы они не попали в ловушку «неправильных взглядов».

В этом есть свой смысл – хотя лично мне китайское стремление продвигаться вперед с оглядкой назад не близко. Китайцы говорят: «Мы можем творить, почитая традицию». Звучит хорошо, но реально ли это? Можно ли съесть десяток пончиков с кремом, одновременно соблюдя диету?

С другой стороны, вспоминается Томас Элиот. У него есть замечательная статья под названием «Традиция и индивидуальный талант», где он пытается доказать, что новому необходимо старое; ни один поэт и ни один художник не живет в вакууме. «Нельзя оценить только его одного, необходимо, ради контраста и сравнения, рассматривать его в сопоставлении с предшественниками»[30]. Согласно Элиоту, для подлинно творческого человека прошлое не совсем исчезло: он ощущает его живое присутствие. Если хочется новшеств, не надо убегать от традиции. Наоборот, ей можно – и нужно – открыться.

Именно так поступали китайские гении времен династии Сун. Они рассматривали каждое потенциальное новшество в контексте традиции. Если оно представляло собой развитие традиции, его усваивали. Если нет – отказывались от него. И это не измена духу инновации, а осознание факта, сформулированного спустя восемь столетий историком Уильямом Дюрантом: «Нет ничего нового, кроме способа компоновки». В отличие от нас китайцев не смущала перспектива провести жизнь, отыскивая новые комбинации старого. Они знали, что здесь лежит путь к великой красоте. И здесь проявляется гений.

Вот почему китайский золотой век, в отличие от итальянского Возрождения, ознаменовался не внезапными (и деструктивными) прорывами, а медленным и постепенным прогрессом. Но разве это умаляет его величие? Не думаю. Все новшества эволюционны. Разница лишь в маркетинге. На Западе наловчились подавать малейшие модификации как нечто революционное. Автомобильные компании и изготовители компьютерной техники (да и не только они) на все лады расписывают «новые и усовершенствованные модели», хотя чаще всего новизна моделей весьма относительна. И они это знают. Знаем и мы – но согласны подыгрывать условностям.

Все это было бы милым ребячеством, если бы не наша сверхсерьезность. Ведь в Соединенных Штатах ежедневно «консультанты по творчеству» промывают мозги компаниям и сотрудникам, переживающим трудности: надо, мол, все переиначить. Расстаньтесь с пережитками прошлого и возведите «из ничего» будущее во всей его ослепительной и радикальной новизне.

Это не то, во что верили древние афиняне. И не то, во что верили китайцы времен династии Сун. Чем больше я размышляю у Западного озера (его воды сияют в полуденном солнце, как во времена Марко Поло), тем больше понимаю, что в это не верю и я.

Я начинаю подозревать, что китайский «инновационный разрыв», как и многое в этой стране, – лишь иллюзия. Действительно ли китайцы менее склонны к творчеству, чем европейцы? Или они творят на иной лад? У меня возникает надежда, что Дана – китаянка и человек современный – ответит мне на этот вопрос.

Мы встречаемся снова, на сей раз в одной из ее любимых кофеен. Обстановка – китайский уют среди богатства цветов и тканей. Я заказываю кофе и излагаю свои соображения. Дана медлит с ответом.

– В этом что-то есть, – говорит наконец она. – Семья и традиция ставят перед нами больше ограничений.

Ей и в голову не пришло бы хоть в чем-нибудь ослушаться родителей. И она диву дается, как американским детям такое сходит с рук.

Юные китайцы сталкиваются и с языковым барьером. Китайская письменность включает в себя тысячи значков (идеограмм). Выучить их можно лишь одним способом: механической зубрежкой. Начиная с шести лет китайские дети заучивают по пять идеограмм в день. Но, может быть, когда столь много умственных сил уделено зубрежке, для творческого мышления остается меньше свободных нейронов? Причем китайский язык, в отличие от английского или французского, не оставляет места импровизации и игре слов. Идеограмма есть идеограмма. Как разительно отличается это от Древних Афин, где язык не мешал творчеству, а стимулировал его!

Чуть позже, за обедом – хрустящим тофу, жареной рыбой и бок-чоем в чесночном соусе, – я меняю тему и спрашиваю Дану о китайском чувстве юмора. Ведь юмор может способствовать творчеству. Согласно некоторым исследованиям, люди, получившие хороший заряд шуток, – например, послушав юмориста, – лучше выполняют упражнения на творческое мышление, чем контрольная группа, которая шуток не слушала.

Юмор высоко ценился во времена династии Сун. К примеру, Су Дунпо любил «подтрунивать над врагами, друзьями да и самим собой», сообщает его биограф Линь Ютан. Однако не утратилась ли эта способность? Согласно недавнему исследованию, китайцы ценят юмор меньше, чем жители западных стран, причем не соотносят его с творчеством. Я задаю вопрос Дане: так ли это?

– Вовсе нет. Мы ценим юмор. Но… – Следует долгая пауза. По отсутствующему взгляду и по тому, как замерли палочки, порхавшие над тофу, я понимаю, что собеседница не закончила свою мысль.

– Что «но»?

– Юмор должен быть разумным. «Разумный» – очень важное слово для китайцев.

Разумный юмор? С ходу звучит странно. Разве юмор – не противоположность разумности? Разве разум не отдыхает, пока мы шутим?

Потом я вспоминаю писателя и журналиста Артура Кёстлера. В своей книге «Акт творения» он посвятил несколько глав юмору и творчеству. (Не самое увлекательное чтение: что может быть менее смешным, чем анализ смеха!) По мнению Кёстлера, юмор и творческое мышление задействуют одни и те же «когнитивные мускулы» в ходе «бисоциативного шока». Мы находим нечто смешным, если оно неожиданно и в то же время логично. В качестве примера он приводит старый анекдот о капитализме и коммунизме.

– Скажите, товарищ: что такое капитализм?

– Эксплуатация человека человеком.

– А что такое коммунизм?

– Это когда все наоборот.

Надеюсь, во времена Кёстлера это звучало смешнее… Однако суть понятна: юмор опирается на логику. Анекдот адресован нашему разуму и вызывает «мгновенное слияние двух матриц, которые обычно несовместимы». Концовка неожиданна, но совершенно осмысленна. Неожиданный логический поворот делает анекдот смешным. Юмор разумен. Если человек лишен чувства логики, шутник из него будет так себе.

Творчество стимулируется не только юмором. Важно ощущение игры. Ученые выяснили: дети детсадовского возраста, любящие играть, лучше решают задачи на дивергентное мышление, чем дети, которые играют мало. Гении из старого Ханчжоу отлично знали, что это касается и взрослых. Су Дунпо однажды назвал свои занятия живописью «игрой с кистью». По словам его биографа, он «держал перо почти так же, как держат игрушку».

Любовь к играм китайцами не утрачена, а значит, надежда на творческое будущее страны жива. Вот бытовая сценка, виденная у гостиницы: две женщины, одна из которых одета в жилет из искусственного леопарда, перебрасываются на тротуаре в бадминтон – и это в час пик! Еще у китайцев есть аркадная игра, испробованная и мной: «Бросание мешочков с песком во времена династии Сун». (По словам Даны, по-китайски название звучит интереснее.)

А как вам такая история? Одно время был в Ханчжоу автобусный маршрут KI 55. Сочетание букв и цифр делало номер похожим на английское слово KISS («поцелуй»). Поэтому в народе автобус прозвали «поцелуйным». Многие любили ездить на нем, даже если это существенно удлиняло маршрут. Вот вам и «практичная» нация! Увы, однажды маршрут сняли. Поцелуйный автобус исчез. Люди были возмущены, в местные газеты посыпался поток жалоб. Но счастливой концовки у этой истории не было: власти не пошли навстречу гражданам.

«Должно быть, я единственный человек в этой полуторамиллиардной стране, который не может зайти в Facebook», – думаю я. Ничто не помогает. Виной тому «Золотой щит» – неуклюжая и большей частью тщетная попытка властей контролировать доступ к Интернету.

Мы считаем цензуру помехой творчеству. И впрямь, драконовские режимы мешают ему, а подчас (как в Северной Корее) и вовсе душат его. Однако авторитаризм может волей-неволей стимулировать изобретательность. Скажем, некоторые граждане ГДР ухитрялись прятаться не только в багажники машин, но даже чуть ли не в моторы, чтобы пробраться за Берлинскую стену.

Нас уверяют, что лучший способ стимулировать творчество – это снять все препятствия. Но ведь есть много свидетельств обратного. Психолог Рональд Финк провел эксперимент, участников которого просил соорудить поделку своими руками. Но одним испытуемым дали много подручных материалов, а другим мало. Оказалось, что наиболее творческий подход проявили люди, имевшие мало возможностей… Можно еще вспомнить различие между западной и китайской живописью. Китайская живопись «вертикальна»: художник не имеет полной свободы, ибо некоторые элементы рисунка обязательны. Напротив, западная живопись «горизонтальна»: дозволены любые новшества. Поскольку китайские художники действуют в условиях более жестких ограничений, чем западные, пространство для творчества сужается.

Та же динамика (назовем ее «силой ограничений») имеет место в музыке. Как справедливо заметил Брайан Ино, электрогитара – инструмент глупый. И все же она позволяет делать некоторые вещи качественно – на них и направляют свою творческую энергию гитаристы. Музыкант ограничен своим инструментом, однако это не снижает, а стимулирует его творчество.

Роберт Фрост однажды сказал, что писать свободный стих – все равно что играть в теннис без сетки. Без границ дело не идет. Вот почему подлинно творческие люди стремятся к ним, а подчас даже изобретают их.

В 1960-х гг. один французский писатель и математик основал экспериментальное литературное движение под названием УЛИПО. В нем «сила ограничений» доходила до крайности. Раймон Кено, сооснователь движения, уподобил его участников «крысам, строящим лабиринт, из которого они пытаются бежать». Жорж Перек, один из членов этой группы, написал роман на триста страниц, не используя букву «е».

Возможно, вы сочтете это пижонством или согласитесь с отзывом критика Эндрю Галликса в Guardian, что «УЛИПО надевает на себя литературные оковы». Не без этого. И все же затея не бессмысленна. Она помогла усомниться в одном из величайших мифов о творчестве: будто бы ограничений следует избегать. Более того, заключают психологи Роберт Стернберг и Тодд Любарт, «мы можем снизить креативность, если создадим для людей со значительным творческим потенциалом слишком свободные, тепличные условия».

Воистину, лучше меньше, да лучше. И это касается не только отдельных людей, но и целых наций. Взять хотя бы «нефтяное проклятие» (или «парадокс изобилия»). Страны с богатыми природными ресурсами (особенно нефтью) застывают в культурном и интеллектуальном развитии. Чтобы убедиться в этом, достаточно краткого визита в Саудовскую Аравию или Кувейт. У саудовцев и кувейтцев все есть, поэтому они ничего не создают.

В Китае же совершенно иная ситуация: люди всячески изощряются, чтобы, к примеру, обойти «Золотой щит» – да и просто чтобы выжить. Иногда приходится задействовать самое страшное китайское оружие. Нет, это вовсе не порох, а гуаньси.

Слово «гуаньси» обычно переводят как «связи», но его смысл глубже. «Мне нужно найти гуаньси», – говорят люди, словно имея в виду природный ресурс вроде нефти, скудный, но незаменимый. Китайцы вечно ищут новые и неосвоенные источники гуаньси.

Можете представить мой восторг, когда я, неприспособленный иностранец, нашел настоящий кладезь гуаньси. Выяснилось, что знакомый моего знакомого знаком с Ма Юнем, одним из богатейших людей Китая. Ма Юнь (или Джек Ма) сделал состояние, создав интернет-холдинг Alibaba. Его часто называют «китайским Стивом Джобсом». Уж не знаю, насколько он гениален, но наверняка ему есть что сказать о китайском творчестве прошлого и настоящего.

…Однажды утром я получаю SMS от своего источника гуаньси. Встреча с Джеком Ма назначена в вестибюле отеля Hyatt в 17.00. Я не должен опаздывать. Я должен быть один. (Последнее не сказано напрямую, но подразумевается.)

Я приезжаю на 15 минут раньше и меряю шагами цветистый, но заурядный холл. Ровно в 17:00 сквозь вращающиеся двери входит маленький – пожалуй, даже миниатюрный человек. Первое наблюдение: на нем надеты тренировочные штаны. (Надо же… Тренировочные штаны!) Такова одна из привилегий человека с состоянием в $3 млрд: носи себе тренировочные штаны когда вздумается. На то, что я жму руку одному из богатейших людей Китая, указывает лишь присутствие молодого человека в аккуратном костюме и галстуке. Он вечно маячит неподалеку, готовый подать кредитку, сотовый телефон или что-нибудь еще, необходимое или угодное Джеку Ма.

Мы садимся за столик – и я немедленно ощущаю внимание окружающих. Разумеется, адресовано оно не мне, а Джеку. Он настоящая знаменитость: здешний уроженец, выбившийся в верхи. Появляется официантка. Джек заказывает чай, и я следую его примеру. Чай способствует глубокому мышлению.

Я рассказываю Джеку о своей авантюрной затее с «географией гения». Но эта тема второстепенна: интереснее послушать историю Джека Ма – «парня из глубинки», ставшего миллиардером. Вы спросите: зачем? Не достаточно ли того, что он сказочно, фантастически богат? В наши дни недостаточно. Нужно быть не только сказочно богатым, но и интересным. Этого хочет публика. Поэтому каждому миллиардеру необходима история. Без истории, без сказания о героической борьбе и преодолении препятствий деньги не имеют ценности. Или, во всяком случае, имеют меньшую ценность.

Надо признать, что у Джека Ма хорошая история. Он вырос в бедной (хотя и не нищей) семье, а совершеннолетия достиг в эпоху, когда Китай открывал двери для первых западных туристов. Юный Джек любил болтаться перед отелем Shangri La, разглядывая экзотичных толстосумов. Он вызывался быть гидом, причем почти бесплатным: экскурсия в обмен на импровизированный мини-урок английского. Схватывал все на лету. А ведь язык отнюдь не нейтрален в культурном плане: ценности прячутся даже в самих словах. Так чужие понятия – «свобода», «шанс», «принятие риска» – все больше поселялись в мозгу юного Джека, пока однажды он не осознал, что стал мыслить иначе. Да, он не перестал быть китайцем. Но часть его стала американской. И когда в Китае появился Интернет, Джек был психологически готов к нему. Он учредил компанию Alibaba и постепенно сколотил многомиллиардное состояние.

И ведь случилось это не где-нибудь, а в легендарном Ханчжоу – колыбели множества гениев, у берегов Западного озера, столетия назад вдохновлявшего Шэнь Ко и Су Дунпо. По словам Джека Ма, когда его компания только зарождалась и не имела нормального офиса, сотрудники использовали озеро как зал совещаний: находили траву погуще и устраивались поудобнее.

Джек Ма с убеждением говорит, что он «стопроцентно китайского производства». Но, на мой взгляд, история его успеха есть сочетание китайского уважения к традиции с американской практической сметкой.

Почему таких людей в Китае мало? Страх перед риском?

– Что вы! Посмотрите на китайцев в казино или на дорогах. В них столько азарта…

Да, пожалуй. Водители явно готовы рисковать, причем не только своей жизнью, но и чужой.

По мнению Джека, на способности китайцев к творчеству негативно сказывается образовательная система – особенно отупляюще сложные экзамены. Когда-то экзамены способствовали золотому веку, а сейчас они вносят свою лепту в инновационный разрыв. Они не просто в тягость студентам – они убивают творческое начало. Приведу одно воспоминание.

Хочешь не хочешь – а все это требовалось вызубрить. Такое принуждение мне настолько претило, что после последнего экзамена я целый год не мог думать о научных проблемах.

Эти слова принадлежат не Джеку Ма и не несчастному китайскому студенту, а Альберту Эйнштейну: ему пришлось вытерпеть подобные экзамены в Германии. Заметим, что именно претило Эйнштейну: не материал и даже не сами экзамены, а насилие. Самые приятные вещи становятся в тягость, если делать их из-под палки. А нынешние китайские школы очень даже используют «палку».

Однако проблема не только в этом. По словам Джека, для отставания китайцев есть еще одна, более тонкая причина:

– Китай утратил свою культуру, свою религию.

Я едва не поперхнулся чаем: по многолетнему опыту общения с китайцами знаю, что религия – тема опасная, которую лучше обходить стороной или затрагивать предельно осторожно. Однако Джек Ма защищен мощным денежным валом. Сейчас Китай дает массу свободы слова… если вы можете себе это позволить. Мой собеседник продолжает:

– Религиозные учения содержат массу замечательных идей. И в плане творческого мышления эти идеи имеют совершенно практическую ценность.

Я прошу привести пример. Джек вспоминает одну из основных религий Китая – даосизм, учение о «Пути вещей». Потягивая чай, он объясняет, что даосизм помог возвести его компанию на олимпийские высоты.

– Когда я конкурирую с eBay или с кем-то еще, я никогда не использую западный путь. Я обращаюсь к даосизму.

– Даосизм против eBay? Как это?

– Когда вы бьете меня сюда, – он указывает на свое солнечное сплетение, – я не отвечаю тем же. Вместо этого я бью вас сюда и сюда. Туда, где вы не ожидаете. Смысл в том, чтобы использовать в драке ум и смекалку и не терять равновесие.

Западный подход, которого Джек ожидает от своих конкурентов, есть путь боксера. Джек же действует подобно серфингисту.

Тут я вспоминаю о художнике, с которым познакомился несколькими днями ранее. Я спросил его о творческом разрушении. Близко ли оно китайцам в той же степени, что и нам, жителям западных стран? В ответ он нарисовал дерево, которое растет на юге Китая: корни его не уходят в землю, а висят в воздухе. Когда они достаточно длинны, они касаются земли – и тогда порой рождается новое дерево. Новое дерево не уничтожает старое, а растет рядом с ним. Один корень может превратиться в новое дерево, но все равно он связан со старым деревом. Новое создается, а старое не разрушается.

Джек Ма считает, что будущее китайскому творческому гению может обеспечить лишь возрождение такой вечной философии и культуры. В противном случае «остается лишь подражание. Мы копируем, перенимаем знания и снова копируем. Но так долго не протянешь». И все же, по его мнению, надежда есть. Она, среди прочего, кроется в Интернете. Джек убежден, что Китай обретет новую связь с прошлым через современный Интернет – технологию, которая поможет преодолеть отупляющее влияние школ и государственной пропаганды.

– Будем надеяться, что лет через тридцать, если повезет, у нас будет поколение, которое совместит конфуцианство, даосизм и христианство. И все благодаря Интернету.

Как именно сочетание религий может стимулировать новый китайский ренессанс, остается неясным. Но Джек Ма достаточно богат, чтобы не углубляться в детали.

Мы прощаемся. Я возвращаюсь в гостиницу пешком, а по дороге обдумываю нашу беседу. Нежно-золотистое солнце закатывается за край Западного озера…

Как отнестись к полученному рецепту от творческого застоя? Действительно ли он предполагает нечто иное, чем западный «путь»? Или за красивой оберткой ничего не стоит?

Впрочем, мне вспоминается одно исследование, которое вроде бы оправдывает оптимизм Джека Ма. Роберт Стернберг вместе со своим коллегой психологом Вейхуа Ню просил американских и китайских студентов выполнить художественный проект. Результаты оценивались независимыми судьями (обеих стран). Американские произведения были сочтены более креативными. Что ж, в этом нет ничего удивительного. Поразительно другое: когда ученые повторили эксперимент, дав на сей раз прямое указание «проявить творческий подход», результаты американцев улучшились незначительно, а результаты китайцев – коренным образом. Может, китайцы не мыслят креативнее по той простой причине, что никто не призвал их к этому?

Как сказал мне один ученый, китайцам важно следовать за вождем. Если вождь – тиран, они ведут себя тиранически. Если вождь – поэт, они склоняются к поэзии. Когда я впервые услышал такую трактовку, то счел ее упрощением. Но… кто знает. Если, как показывают исследования, творчество заразительно, то в иерархическом китайском обществе «зараза» должна начаться сверху и распространиться в низы. Едва ли в этой стране появится император-поэт, но, быть может, возникнет просвещенное руководство какого-то иного типа?

Поживем – увидим. А пока я спешу вернуться в гостиницу с ее иллюстрациями из Энди Уорхола, кипами книг и золотой рыбкой, которая наверняка уже гадает, куда я подевался.

Конец легче объяснить, чем начало. Если истоки китайского золотого века теряются во мгле, причины его заката довольно очевидны. Ученые мыслители вроде Шэнь Ко, при всей гениальности, не развили свои наблюдения в стройные теории. А владыки Ханчжоу были лучшими поэтами, чем императорами. Во внешней политике они допустили серию тяжелых просчетов, которые привели в 1279 г. к монгольскому вторжению. Впрочем, как я понял еще в Афинах, золотой век редко заканчивается только лишь по вине внешних врагов: дает о себе знать внутренняя порча. Так было и с Китаем. Экзаменационная система, некогда источник прогресса, выродилась в бездумную драку за власть и престиж.

«Достоинства системы оказались неотделимы от ее слабостей», – замечает синолог Моут. Пожалуй, это применимо ко многим городам, видевшим великий культурный расцвет. В конечном счете они сгибались под бременем собственного величия.

Прозревал ли конец Ханчжоу его самый знаменитый гость, Марко Поло? Или был ослеплен славой знаменитой столицы? Его рассказы были настолько фантастичны, что скептики окрестили его дневник Il Milione – «миллион (врак)». Но даже на смертном одре, когда друзья призывали его покаяться и очистить свою репутацию, Поло не дрогнул. «Друзья, – ответил он, – ведь я не записал и половины увиденного».

…Я упаковываю вещи и улыбаюсь при мысли о том, что со мной все будет наоборот. Я направляюсь на родину этого великого путешественника – в страну, узнавшую расцвет еще более великий и еще менее правдоподобный, чем Ханчжоу. Гений, как всегда, не сидел на месте. Не остался на месте и я.

Глава 3

Гений стоит дорого: Флоренция

Великие умы не всегда мыслят одинаково, но тянутся друг к другу, влекомые некой могучей и безымянной силой. Свидетелем удивительного сборища стала одна зала в итальянской Флоренции: 25 января 1504 г. сюда сошлись почти три десятка живописцев – величайших художников Возрождения (да и любой эпохи). Там был Леонардо да Винчи с молодой восходящей звездой по фамилии Буонарроти, более известной по имени Микеланджело. Были и Боттичелли, и Росселли, и Филиппино Липпи, и Пьеро ди Козимо, и многие другие. Их работы могли бы наполнить целый музей. (И наполняют: знаменитая галерея Уффици находится всего в нескольких метрах от места, где собралась эта компания.)

Целью встречи был поиск «удобного и дерзновенного» места для установки последнего шедевра Микеланджело – статуи Давида, столь огромной, что флорентийцы прозвали ее Гигантом. Спокойной дискуссии не получилось: страсти кипели, как горшок с пастой путанеска. Кстати, Флоренция породила не только гениев (и само понятие индивидуального гения), но и образ «анфан терибль»[31]. А тут не один гений, а сразу двадцать девять – и все люди бурные, пламенные. Попав в одну залу с ними, мы пережили бы опыт столь же незабываемый, сколь и сокрушительный.

Со времен Древних Афин ни один город не порождал столько ярких умов и блестящих идей, да еще в столь краткий промежуток времени. Сомневаться в факте Возрождения не приходится: о нем свидетельствуют многочисленные памятники искусства. Но почему оно случилось? Это остается загадкой. Было ли оно обусловлено открытием древнегреческих и древнеримских текстов? Или (относительно) просвещенным правлением? Или чем-то еще?

Еще загадочнее то, почему гений столь пышно расцвел именно во Флоренции? Казалось бы, городок неподходящий: болотистый и малярийный. То пожары, то потопы, то эпидемии бубонной чумы. Порта нет, зато вокруг недобрые, а подчас и воинственные соседи. Имелись города побольше (Венеция – в три раза многочисленнее) и крепче в военном плане (Милан). И все же средоточием Возрождения стала Флоренция. Почему? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся к Платону: «Здесь будет взращиваться то, что почтенно». Афины чтили мудрость – и получили Сократа. Рим чтил власть – и получил империю. Что же чтила Флоренция?

Один из важных ключей к ответу – маленький кругляш размером с ноготь. Он выделяется среди прочих плодов флорентийского Возрождения и позволяет объяснить их. Без него не появились бы гении, да и Возрождение, наверное, не состоялось бы.

Скорее всего, вы не задумывались о его важности и даже не сочли бы за искусство. Однако это и впрямь предмет искусства. Он сделан из чистого золота, на одной стороне изображен Иоанн Креститель, на другой – цветок лилии. Это флорин – символ богатства и вкуса Флоренции, ее странного сочетания беспечности с прагматизмом. Быстро признанный от Каира до Лондона, он стал первой в мире международной валютой. Ему пытались подражать, но безуспешно. Некоторые презирали его – в их числе флорентиец Данте, который писал о «проклятом цветке»[32], а ростовщиков определил в седьмой круг ада: среди сжигающей пыли они вечно томятся, глядя на кошели, привязанные к их шее. А ведь без золотой монетки (и того, что она олицетворяла) нам не видать бы ни «Давида» Микеланджело, ни «Джоконды» Леонардо, ни куполов Брунеллески. Более того, поскольку Возрождение было революцией не только в искусстве, но также в философии и науке, то, быть может, без «проклятого цветка» не возник бы и мир Нового времени.

История Флоренции есть история денег и гения. Я знаю, что эти два слова редко встретишь в одной фразе. Казалось бы, гении дышат высокогорным воздухом, не ведающим удушливых паров наличности, трансфертных платежей и уж тем более актуарных таблиц. Гений выше этого. Гений чист. Гения нельзя купить.

Но это – красивая иллюзия. Деньги и гениальность находятся в тесной спайке и неразлучны, как молодые любовники.

И все же что именно связывает деньги и гений? Можно ли согласиться с красочным выражением Дэвида Лоренса, что вся культура выстроена на «глубоком дерьме наличности»? Грубо говоря: не потому ли во Флоренции произошло Возрождение, что Флоренция могла себе это позволить? Или дело обстоит сложнее? Я собираюсь ответить на этот вопрос, и у меня есть план. План включает в себя серьезное чтение, полевые исследования и… искусствоведа с собакой.

Искусствоведа зовут Юджин Мартинес. Из всех экскурсоводов, историков, аспирантов и прочих, кто зарабатывает на хлеб флорентийской культурой, мое внимание привлек именно он – сначала в Интернете, а затем и в реальном мире.

Он и сам в чем-то человек Возрождения: гид и искусствовед, гурман и собачник. Его туристическая компания называется Ars Opulenta, что в переводе с латыни значит «Изобильное искусство». Хорошее название – сочное и полное позитива. Хотя больше всего Юджин подкупил меня собакой. Если другие веб-сайты предлагали услуги строгих людей на фоне Барджелло, галереи Уффици и прочих достопримечательностей – мол, с искусством не шутят, – то сайт Ars Opulenta встретил меня фотографией Юджина в обнимку с дворнягой. Оба улыбались, а далеко на заднем плане алел купол Санта-Мария-дель-Фьоре. Историческое здание воспринималось как заметка на полях, штрих к главному – радости. Именно в радости Юджин видит подлинную цель великого искусства. Как он позже скажет мне, «надо получать удовольствие от удовольствия». В этом вся Флоренция. Такой она была и такой осталась.

Юджин вырос под сенью «Клойстерса»[33], в неуютном Нью-Йорке – городе уличных автомойщиков[34], стриптиз-клубов и долгов. Однако еще в юности он ощутил зов живописи и откликнулся на него. Специализировался по истории искусства в Нью-Йоркском университете, а попутно (вдруг пригодится) изучил и графический дизайн. Потом пошел работать в рекламное агентство – делал оформление реклам для банков. Не самое высокое искусство, но на жизнь хватало. Затем перешел в журнал Beaver, где искусство еще менее высокое, но, опять же, с голоду не умрешь.

Однако вскоре не выдержал. Влюбившись сначала в итальянца, а потом и в Италию, он спустя полгода переехал туда. Это случилось лет тридцать назад. На первых порах, как и все приезжие, он подчас выглядел дураком. Однажды заказал капучино в два часа дня. Окружающие уставились на него с изумлением: либо псих, либо американец – ведь ни один уважающий себя итальянец никогда не закажет капучино после полудня. Но вскоре Юджин изучил все подводные камни, заговорил по-итальянски и освоил искусство получать удовольствие от удовольствия.

Он открыл собственное турагентство и быстро сообразил, что его псина пригодится в бизнесе. Искусствовед с собакой вызывает больше доверия. Ведь искусство с его «гениями» устрашает. Люди думают: «А что, если мы не поймем эти шедевры? Что, если выдадим собственное невежество? Что, если (вполне закономерный вопрос) мы попросту не доросли до этих высот?» Улыбающаяся собака позволяет расслабиться и почувствовать себя комфортнее.

…Я иду на встречу с Юджином. Путь недалек, но вокруг море туристов. Я не Моисей и волнами не повелеваю, поэтому приходится протискиваться сквозь толпу, минуя джелатерии и уличных шаржистов, аккордеонистов и лоточников, продающих портреты Боба Марли. Наконец нахожу небольшое кафе, где мы условились встретиться.

Юджин приходит один, без собаки, но это не уменьшает его обаяния. Тридцать лет итальянской жизни – сначала в Риме, потом во Флоренции – не стерли ни целеустремленности походки, ни добродушной грубоватости. Невысокий и слегка располневший, он одет по моде скорее южного Бронкса, чем Южной Италии.

Юджин заказывает крохотную порцию кофе, а я, все еще под впечатлением от Китая, останавливаю свой выбор на зеленом чае. Мы находим столик и заводим разговор.

Юджин комфортно ощущает себя и с тем, что знает, и с тем, чего не знает. Его гений, если здесь подходит это слово, есть гений аутсайдера. Он латиноамериканец, живущий в Италии, гей среди натуралов и любитель прямоты в той сфере культуры, которая известна увертками и экивоками. Он знает историю и искусство, но не видит нужды облекать свои рассказы в претенциозную словесную вязь, свойственную специалистам.

По ходу разговора я то и дело спотыкаюсь о длинные итальянские имена, и Юджин переделывает их на английский лад. Микеланджело становится Майком, Леонардо да Винчи – Лео, Лоренцо Гиберти – Ларри, а Филиппо Брунеллески – Филом. Поначалу мне не по себе: не кощунство ли это? Все равно как сокращать Моисей до Мо. Но постепенно я вхожу во вкус. Пусть гении спустятся с небес и вернутся на землю – здесь им самое место. Мифы мифами, а гении не боги. Поэтому мы оказываем себе и им дурную услугу, относясь к ним как к небожителям.

Между тем меня шокирует признание Юджина: Возрождение ему не близко. В том, как он это произносит, есть что-то располагающее. Но его слова выглядят ересью, святотатством, карьерным самоубийством. Ведь Юджин – гид, и Возрождение – его хлеб. Представьте себе метеоролога, который не любит погоду, или юмориста, который на дух не переносит смех.

– Как? – удивляюсь я. – Вам не нравится Возрождение?

– Не нравится. Слишком много смазливого. – И пока я гадаю над его ответом, он продолжает: – Да вы сами поймете. Подождите несколько дней.

Ладно, подожду.

А пока объясняю свою авантюру с географией гения. Юджин слушает внимательно. Не смеется, что еще больше располагает меня к нему. Вы удивитесь, узнав, сколько людей веселятся до упаду, услышав о моей затее. Миф о гениальном одиночке столь глубоко въелся в нас, что попытки найти иные объяснения человеческому величию отметаются с порога.

Мы укрепляем себя кофеином. В наши планы входит, обстоятельно побеседовав, перейти реку Арно. (Звучит так, словно мы – небольшая армия.) Однако поход приходится отложить: знаменитое тосканское солнце скрылось за тучами – и зарядил холодный дождь. Это надолго. Между тем в кафе тепло и уютно, а нам с Юджином надо обсудить несколько столетий. Поэтому внешний мир, лежащий за Арно, подождет.

С чего начать размышления о Возрождении? Наверное, с художников и поэтов?

Юджин советует иное. Флоренция была городом купцов и банкиров. Пройдите по городским мостовым к Меркато Веккьо, старой рыночной площади, – и увидите деловитых людей за длинными деревянными скамьями. Они меняют деньги, выдают ссуды и заключают сделки. (Если банкир разорялся, его скамью ломали. Поэтому слово «банкрот» означает «сломанная скамья».) На заре Возрождения во Флоренции действовало около 80 банков.

Один из них возвышался над другими: банк Медичи. Семейство Медичи пользовалось во Флоренции колоссальным влиянием начиная с XII века, а в течение лет пятидесяти фактически управляло ею. Как предполагает фамильное имя, первоначально Медичи были аптекарями, – на их гербе изображен круг из шести пилюль, что весьма знаменательно: ведь они, подобно дозе кофеина, улучшили «обмен веществ» во Флоренции. Другое дело, что «лекарство» Медичи, как и многие лекарства, имело свои побочные эффекты и создавало опасность зависимости. Но в целом снадобье оказалось неплохим и шло на пользу пациенту.

Медичи активно покровительствовали искусству. Но что это значит на деле? До поездки во Флоренцию я толком не знал – рисовал в своем воображении богачей, у которых золота больше, чем вкуса, и для которых заказать шедевр – все равно что нам заказать пиццу. И можно ли меня винить? Ведь само слово «покровительство» отдает спесью и элитарностью. Назовем вещи своими именами: покровители часто ведут себя покровительственно.

По мнению Юджина, Медичи такими не были. Их меценатство было позитивным. Они хотели красоты не только для себя, но и для общества. Им было не все равно, что думает средний флорентиец о произведениях искусства, которые они заказали. Да, возможно, так они зарабатывали популярность в народе и укрепляли свои позиции во власти. Но что нам до того? Главное, что людям была польза. И в тогдашней Флоренции мир искусства был демократичнее, чем сейчас, когда качество работ оценивается горсткой критиков и владельцами галерей. Мы обособили искусство от мира.

Хорошие меценаты не только выписывают чеки – они вдохновляют. Они бросают вызов. Медичи вовсю подталкивали городских художников к рискованным экспериментам, которыми мы сейчас восхищаемся, но которые в ту пору могли показаться безрассудными.

Медичи не просто мирились с новшествами – они требовали новшеств. Юджин объясняет:

– Денег у них было немерено. И они хотели лучшее из лучшего. А когда получали лучшее из лучшего, то начинали хотеть чего-то еще и просили создать это.

В плане вкуса Медичи не отличались от прочих флорентийцев, но богатство позволяло им собирать то, что гуманист Маттео Пальмиери назвал per bellezza di vita (вещи, необходимые для оснащения жизни красотой). Забудьте про dolce vita: во Флоренции жизнь не была сладкой. Но она была (и остается) прекрасной.

Медичи не были невежественными коллекционерами, озабоченными лишь престижем. Они чувствовали искусство. Вспомним наблюдение патриарха этого клана, Козимо Медичи: «Каждый художник рисует самого себя». Сразу видно, что человек глубоко понимает творчество. Между Козимо и городскими художниками возникли своеобразные отношения, в которых важную роль играла интуиция. Козимо не говорил: «Нарисуйте (или изваяйте) то-то и то-то». Творцы вроде Донателло «угадывали желания Козимо по малейшему намеку».

Козимо был Биллом Гейтсом своего времени. Всю первую половину жизни он зарабатывал состояние, всю вторую – тратил его. И вторая половина принесла ему больше удовлетворения. Однажды он признался другу: величайшее его сожаление состоит в том, что он не занялся филантропией на десять лет раньше. Козимо понимал, что такое деньги: это потенциальная энергия с ограниченным сроком годности. Их нужно тратить – или их полезность иссякнет и сдуется, как вчерашний воздушный шарик.

Под надежным патронажем Медичи люди искусства могли творить, не беспокоясь о деньгах. Это особенно касалось любимцев клана вроде Донателло. Он хранил деньги в корзине, привязанной к потолочной балке, и предлагал помощникам и друзьям брать их. И люди брали.

Возрождение сотворило миф о голодающем художнике. Микеланджело жил почти как монах. Даже обретя немыслимую славу и богатство, он целыми сутками довольствовался ломтем хлеба и стаканом вина. Мылся редко и часто спал в ботинках. Отказавшись от дружбы и романтической любви, жил одним только искусством.

– Для него не имели смысла деньги как таковые, обладание ими, – рассказывает Юджин, медленно попивая третью чашечку эспрессо. – Ему не было дела до денег. Когда он умер, под его кроватью нашли коробку с такой суммой, что хоть покупай Флоренцию.

Микеланджело был первым художником, переживавшим великие душевные муки. «Моя радость – в печали», – сказал он, и эти слова были подняты на знамя поколениями мятущихся художников.

А вообще, если уж речь зашла о взаимосвязи личной гениальности и личного богатства, самый мудрый совет дает молитва Агура: «Нищеты и богатства не давай мне»[35]. На всем протяжении истории подавляющее большинство гениев принадлежали к средним и высшим средним слоям. У них было достаточно денег, чтобы добиваться желаемого, но не настолько много, чтобы «беситься с жиру».

Мы более всего способны создавать новое, когда сталкиваемся с сопротивлением. Творчество не требует идеальных условий. Более того, оно процветает именно в условиях непростых. Глыба мрамора, из которой Микеланджело создал статую Давида, была отвергнута другими скульпторами. Они забраковали ее – и по-своему были правы. Но Микеланджело углядел в изъяне вызов, а не признак негодности. И хотя большинство гениев воспитывались, не испытывая нужду в пище и предметах первой необходимости, определенная степень бедности полезна: она заставляет включать дополнительные интеллектуальные резервы. Или, как сказал физик Эрнест Резерфорд: «У нас нет денег, поэтому придется думать!»

Но почему Медичи тратили на искусство столь крупную часть своего благосостояния? Были ли они альтруистичнее нас? Или есть иное объяснение? Золотой век можно рассматривать как место преступления: все сводится к возможности и мотиву. Многообразных возможностей у Медичи хватало. А что насчет мотива?

По словам Юджина, ответ опять кроется в золотой монете. Эти флорентийцы благоговели перед древними греками, но считали некоторые их идеи неудобными. Скажем, Платон не одобрял ростовщичество. Аристотель также полагал, что, когда от денег – предмета неодушевленного – рождаются новые деньги, это противоречит природе. А ведь именно так Медичи и сколотили свое состояние: через ссуды под проценты. Без сомнения, они испытывали чувство вины и боялись вечных адских мук. Не будем забывать: в те времена ад был вовсе не абстрактным понятием и не метафорой неприятностей или чрезмерной жары. Ад понимался как очень реальное место, куда не захочешь попасть и на пару дней, не говоря уже о вечности. Что же делать? К счастью, церковь выдвинула новую концепцию: чистилище. За четвертой чашечкой эспрессо Юджин объясняет:

– Это называлось «индульгенции». В один прекрасный день церковь объявляет: «Мы продаем индульгенции. Мы готовы заключить сделку: вы платите за эти шедевры искусства и архитектуры, а мы похлопочем насчет вечных мук. Деловой подход: вы строите прекрасный алтарь, и, по нашим подсчетам, это избавит вас от 80 000 лет в аду. Вместо этого попадете в чистилище».

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эта книга научит вас завершать начатое. И не важно, идет ли речь о создании блога, запуске интернет-...
Что необходимо делать, чтобы сотрудники хотели и могли позаботиться о гостях и как результат гости б...
К чему приведут нас наше развитие, наши открытия? Быть может случится так, что нам станет скучно и м...
История монголо-татарского нашествия, Александра Невского и его детей, рассказанная монгольским воин...
Более чем через полвека после первого выхода в свет книга «Мотивация и личность» по-прежнему предлаг...
Ханс Фаллада (псевдоним Рудольфа Дитцена, 1893–1947) входит в когорту европейских классиков ХХ века....