География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи Вейнер Эрик

– Возьмите Фрейда. Он еврей и с самого начала был чужим. А потому не боялся стать чужим и в плане идей. Ему было нечего терять.

Я ощущаю прозрение – прямо там, в грузинском кафе в еврейском квартале Вены. Если вы были «своим» – скажем, членом династии Габсбургов, – вы боялись раскачивать лодку. Но если вы были венским евреем 1900 г., лодка уже раскачивалась. Волной больше, волной меньше – ничего страшного. У чужака есть свои плюсы. И это объясняет не только успех евреев в Вене, но и успех маргинализованных групп в других местах. Например, в Соединенных Штатах унитарии дали в сто раз больше видных ученых на душу населения, чем методисты, баптисты и католики. Кроме того, гении, по статистике, чаще происходят от браков между людьми разных религий. У Марии Склодовской-Кюри – она росла в благочестивой католической Польше – отец был атеистом, а мать католичкой.

Венских евреев подталкивала к величию не религия (большинство придерживались светских взглядов), а маргинальность и житейские тяготы. По словам Дорона, в таком большом городе, как Вена, «свое место было у всех, кроме евреев, поэтому некоторые из них разработали очень интересные идеи, новые и авангардные».

– В том числе Фрейд со своей теорией бессознательного?

– Да, – отвечает Дорон.

И это не случайно. Фрейд, будучи еврейским мыслителем, находился в идеальном положении для разработки теории иррационального, поскольку сталкивался с иррациональными ситуациями изо дня в день.

– Если вы хотели быть австрийцем, вам говорили: пожалуйста, но надо ассимилироваться. А если вы ассимилировались, вам говорили: все равно ничего особенного не добьетесь, поскольку в глубине души остаетесь евреем. В общем, как венский еврей вы никуда не могли деться от иррациональности уже хотя бы потому, что с вами поступали иррационально.

В этом есть смысл. Как мы уже видели, творческие люди отличаются повышенной терпимостью к неоднозначности, а что могло быть неоднозначнее, чем судьба венского еврея в начале ХХ века? Такие люди были одновременно и своими, и чужими; и «нами», и «ими». Они одновременно принимались и отталкивались. Очень неуютное положение, чем-то напоминающее любимую позу Фрейда в кресле, – но оно, подозреваю, отлично способствовало творческой гениальности. Как чужаки евреи могли взглянуть на окружающую действительность свежим взглядом. А как «свои» – могли донести эти взгляды до окружающих, сделать их заметными. Но все это лишь до поры до времени. Такое «подвешенное» положение не сохранилось надолго. История имела трагический конец.

В Венской академии изобразительных искусств все дышит прочностью и солидностью. Создается впечатление, что она способна выдержать ядерный удар. Мне требуются все силы, чтобы отворить массивную деревянную дверь – ту самую, сквозь которую один молодой художник безуспешно пытался пройти сначала в 1907, а потом в 1908 г. Обе его попытки увенчались неудачей. Художник все больше огорчался и расстраивался, а потом и разозлился. В итоге он бросил искусство и ударился в политику. Интересно, думаю я, проходя сквозь дверь: как повернулась бы история, если бы академия отнеслась к нему более приветливо? Звали его Адольф Гитлер.

В здании я нахожу Мартина Гуттмана. В черной майке и джинсах он выглядит значительно моложе, чем свои пятьдесят с гаком. Он физик, родом из Израиля, и преподает фотографию, но относится к ней как к философии. По его словам, всякое искусство есть философия. Неудивительно, что в Вене он ощущает себя как дома! В прошлом этот город терпимо относился к таким разносторонним мыслителям, как Мартин Гуттман.

Мы доходим до кафе Sperl, расположенного неподалеку, как делал некогда художник Густав Климт, – и находим столик снаружи. Мартин закуривает. Окружающие тоже курят. Это последний бунт укрощенной Вены. Мы больше не указываем культурный, интеллектуальный, да и какой-либо иной путь миру, но зато дымим, как сверхдержава!

Я рассказываю Мартину о своем поиске; о том, что узнал в Вене и чего не узнал. Сейчас меня больше всего занимает вопрос о населении. В отличие от Афин, Флоренции и Эдинбурга Вена была огромным городом: к 1900 г. число ее жителей насчитывало 2 млн. Какую роль это сыграло в ее расцвете?

– Вы слышали о фазовом переходе?

– Нет.

– Допустим, у вас есть куча молекул. Вы помещаете их в меньшее или большее пространство, даже не нагревая. Тем самым делаете из газового состояния жидкое или твердое. А эти состояния имеют совершенно разные наблюдаемые качества. Если вы сжимаете воду, помещая ее в меньшее пространство, она становится льдом.

– Просто изменяя это пространство?

– Да. Изменяя внешние условия, вы создаете совершенно иные качества, иной режим. Это и есть фазовый переход, и это происходит снова и снова.

На рубеже XIX – ХХ веков Вена претерпевала своего рода фазовый переход, только в более узкое пространство втиснулись не молекулы, а люди. Таким образом, мы опять выходим на теорию о плотности населения, но тут есть своя специфика. По словам Мартина, имеет значение не только степень плотности, но и темпы ее роста.

– Между 1880-ми гг. и Первой мировой войной численность венского населения возросла раза в четыре-пять. А что такое для города стать в четыре раза многолюднее за три десятка лет (скажем, за время с 1980-х гг. до наших дней)? Это означает, что вы выходите на улицу и внезапно оказываетесь в окружении. Народу все больше и больше. И вы это чувствуете. Людей на улице вдруг становится в четыре или пять раз больше – и вы соприкасаетесь с режимом хаоса… Поэтому если вопрос стоит так: «Как Вена помогла гениям?» – я отвечу: в 1890-х гг. люди были более открыты революционным идеям, поскольку их жизненный опыт подсказывал, что вещи претерпевают качественные изменения.

Мне нравится Мартин и нравится его ум. Так и сидел бы здесь день напролет, потягивая пиво среди залежалых идей и клубов дыма от второсортных сигар. Темы сменяют одна другую, от физики до секса, – и я отчасти понимаю, каково было жить в Вене рубежа XIX – ХХ веков. Весенний день. Холодное пиво. Ни жесткого регламента, ни жестких рамок: люди разных занятий свободно беседуют друг с другом, не отягощая себя узкоспециальными терминами.

– Если открыть книгу по физике, написанную в 1890-х гг., видно, что она написана понятным языком. Ученым приходилось отстаивать свои теории перед широкой аудиторией, – говорит Мартин.

Не то что сейчас, когда ученый считается состоявшимся, если никто не понимает в его речах ни слова.

Оказывается, Мартин разработал собственную «классификацию гениев». А именно: есть два вида гениев – объединители и революционеры. Революционеры – их легче распознать – опрокидывают общепринятые понятия. Объединители «берут множество отдельных и не связанных между собой идей и объединяют их нестандартным образом – причем абсолютно убедительно». Объединители связывают точки. Революционеры создают новые.

Оба вида гениев по-своему хороши, говорит Мартин, – каждый на свой лад. Нынче в моде революционеры: наш век поклоняется творческой деструкции. Однако объединители (вроде Баха, Канта и Ньютона) способны изменить мир ничуть не меньше, а то и больше. Скажем, Бах воспринял множество разрозненных музыкальных традиций и соединил их так, как до него никто не делал.

Среда имеет большее значение для революционеров, чем для объединителей.

– Объединителем можно стать где угодно, – говорит Мартин, – а вот революционеру нужна особая обстановка.

– Какая?

– Обстановка, которая обнажает и подчеркивает трудности.

– Чтобы было против чего бунтовать?

– Нет, чтобы ощутить перелом в атмосфере.

– То есть?

– В Вене 1900 г. все ощущали: назревает перелом. И перелом происходил всюду – в музыке, в физике. Видя его, люди говорили: «А как в моей области? Может, и в ней что-то сдвинется?»

Я отхлебываю пиво и вспоминаю «нарушения схемы» и исследования Дина Симонтона. В ходе своих исторических поисков он выяснил: когда появлялись новые (и часто соперничающие) школы философии, процветали и другие, совершенно не связанные с ними области. Перемены ощущались в воздухе.

Мартин говорит: в Вене 1900 г. «ощущалось столько переломов, что казалось – рушится весь мир». Вот почему тогдашний журналист и фельетонист Карл Краус описал Вену как «лабораторию концов мира». Люди понимали, что живут в умирающей империи и вскоре грядет взрыв, – оставался лишь вопрос: когда? Но ощущение скорого коллапса, как ни странно, раскрепощало. Старые правила отживали свой век, новые еще не возникли. Отчего бы не дать волю новому подходу к проблемам? Так, по словам Мартина, поступил и Фрейд.

– Он слушал все больше и больше рассказов женщин, которые приходили к нему и жаловались на насилие. И думал: неужели все эти рассказы правдивы? Не обошлось ли здесь без фантазии? Тут и начинается психология. В какой-то момент он был вынужден сказать: «Не может быть, чтобы все так и было». Он пошел на разрыв с самым простым объяснением. А для этого нужна определенная ментальность. В каком случае вы сможете сделать такой шаг?

– Нужна решимость, да?

– Да, но не только. Нужна открытость для «цунами» – для идеи, которая противоречит здравому смыслу. А когда вы начинаете работать в этом направлении? Когда видите, что так поступают другие.

Под конец своего пребывания в Вене я прихожу к Дому Лооса – новаторскому творению архитектора Адольфа Лооса. Он стоит на маленькой площади напротив дворца Хофбурга, бывшей цитадели власти, а в начале ХХ века – резиденции кайзера Франца-Иосифа. Их отделяют полсотни метров. Полсотни метров и пять веков, ибо один олицетворяет старый мир, а другой – новый мир. Изысканно украшенный дворец – классические купола, статуи греческих богов – словно сошел со страниц странной детской сказки.

Дом Лооса – это, напротив, строгость и минимализм. Из-за отсутствия декоративных деталей над окнами его прозвали «домом без бровей». Лоос выбрал данное место не случайно: это был вызов дворцовой помпезности. В статье «Орнамент и преступление» Лоос излагает свою архитектурную философию: «С развитием культуры орнамент на предметах обихода постепенно исчезает»[65]. По его мнению, орнаментика излишня, ибо противоречит функциональному назначению предметов. Такое украшательство – это «вырождение» и напрасная трата денег. Оно невозможно в обществе, которое желает называться современным. Если гений всегда делает мир чуточку проще (как говорил Брэди в Афинах), то орнаменты, думал Лоос, играют противоположную роль. Он считал, что культуру страны можно оценить по тому, в какой степени исписаны стены ее туалетов. Я читаю это и вздыхаю: похоже, нас не ждет ничего хорошего.

Интеллектуальная динамичность Фрейда и Витгенштейна бросала вызов украшательству. Эти мыслители пытались прорваться сквозь «завитушки» к истине. Вена была учителем, но во многом учила примером. Места гения бросают нам вызов. В них есть нечто сложное для нас. Они завоевывают себе место в истории не национальными ресторанами и уличными фестивалями, а тем, что стимулируют нас и предъявляют требования к нам. Требования безумные, нереалистические, но прекрасные.

Кайзер Франц-Иосиф был кое в чем прогрессивен, но это не касалось архитектуры. Дом Лооса он на дух не переносил – считал его мерзостью и поруганием многовекового идеала красоты. Это неудивительно. Удивительно другое – то, что он сделал (а точнее, чего не сделал): он не повесил Лооса и даже не арестовал. Хотя ничто не мешало: как-никак император, а как показывает история, императоры делают, что им заблагорассудится. Но нет: его реакция была весьма сдержанной. Он лишь приказал закрыть ставнями окна, выходящие на Дом Лооса: дескать, видеть его не желаю. Это была практичная и терпимая реакция, глубоко в венском духе.

Такой же была и реакция на рисунок, который предстал передо мной в середине Рингштрассе. На нем изображена женщина. Ее взгляд – скучающий взгляд манекенщицы – устремлен в сторону, избегая моего взора. Она крепка и даже мускулиста. Из одежды присутствует лишь пара ярко-оранжевых туфель. Больше нет ничего. Бросается в глаза треугольник темных волос между ногами: художник Густав Климт постарался, чтобы он был на самом видном месте. Даже по нашим временам это вызывающе – могу представить себе, что говорили 100 лет назад! Время от времени Климт сталкивался с препонами: скажем, эскизы для росписи, заказанной Венским университетом, были сочтены неприличными. Но никто не мешал ему спокойно творить. Точно так же и Фрейд писал свои скандальные сочинения о человеческой сексуальности без всякого страха перед цензурой.

Я иду вдоль Дунайского канала. Иду венскими улочками. Сажусь на трамваи с ходом мягким как шелк. И в голове всплывает определение: очень мило. Нынешняя Вена выглядит очень милой. Эдакая антикварная лавка, полная предметов былой славы, – вроде дедушкиного чердака, только кофе получше. Но Вена 1900 г. не была такой. Это был город грязной политической борьбы, борделей и физически ощутимого чувства грядущего бедствия. Напряжение – одна из тех составляющих, без которых гениям не расцвести. Напряжение в мире большой политики и в маленьких мирах литературных анклавов, советов директоров. Напряжение, а не необходимость есть мать изобретения.

Начинается дождь: сначала ласковая морось, потом неласковый ливень. Я ищу убежища в кафе Sperl, на сей раз один. Укрываюсь в угловом отсеке с его плюшевой, мягко-зеленой велюровой обивкой – слегка увядший, но классический местный уют: Gemtlichkeit. И это еще одна грань венской кофейни: не беседа, а созерцание. Слегка расслабившись, я наблюдаю за окружающим миром. Все идет как идет: неспешно. Время в венской кофейне течет своим чередом: не presto, а adagio.

Темнеет. Я заказываю сыр, немного селедки и спрашиваю себя: если бы я сидел в венской кофейне достаточно долго и выпил достаточно чашечек эспрессо, может, я стал бы гением? Может, я создал бы теорию бессознательного, или новую школу живописи, или атональную музыку? Или только заработал бы невроз? Сложно сказать. Но мир теперь кажется таким, каким представлял его Лоос: одновременно безбрежным и близким. И чем больше я размышляю над этой формулой, тем больше думаю, что здесь может скрываться ключ к венской загадке. Для созидания нам нужны оба элемента: простор – чтобы открывать ум для Другого, и интим – чтобы собираться с мыслями.

Какая-то женщина садится за фортепьяно и начинает играть. Играет она хорошо: все-таки это Вена. Я доедаю селедку и не столько слушаю, сколько пью музыку. И тут до меня доходит, что повтор золотого века был иллюзией. Золотой век был один и не прекращался – просто в нем возникла интерлюдия. Оркестр сделал паузу, чтобы перевести дыхание. А потом снова заиграл – еще более страстно и виртуозно.

Чаще всего золотой век приходит к увяданию. Золотой век Вены завершился с хлопком. В самом буквальном смысле слова: 28 июня 1914 г. в Сараево сербский террорист Гаврило Принцип убил эрцгерцога Франца-Фердинанда, австро-венгерского престолонаследника, что спровоцировало Первую мировую войну. Культурная и научная гегемония Вены внезапно подошла к концу. А после войны место под солнцем заняли другие европейские столицы. Такими были, например, Париж и Берлин в 1920-х гг. Но в целом гений перекочевал к западу: через Атлантику – в Новый Свет. Американские же места гения были иными: менее эклектичными и более узкоспециальными. Вспомните Новый Орлеан с его джазом, Детройт с его машинами, Голливуд с его фильмами, Нью-Йорк с его современным искусством.

А последний всплеск этого нового «монохромного» гения произошел не в городе, а в месте, которое будет точнее назвать разросшимся пригородом. Имя ему дал в 1971 г. один молодой журналист в профессиональном журнале Electronic News: Кремниевая долина. С его легкой руки так и стали называть это неожиданное, но на редкость значимое скопление гениев. Садясь на самолет, который отвезет меня туда, я задаюсь вопросом: не закончится ли здесь череда великих мест?

Глава 8

Гений слаб: Кремниевая долина

Я стою в магазине с девятилетней дочерью. Отойдя от стойки с «Гарри Поттером» и ловко обогнув прилавок с Риком Риорданом, мы попадаем в отдел нон-фикшн. Я пытаюсь привить ей интерес к истории и гению.

А вот и прилавок, который отвечает этой цели: маленькие биографии знаменитых людей: «Кем был Бенджамин Франклин?», «Кем был Альберт Эйнштейн?». Между Томасом Джефферсоном и Теодором Рузвельтом приютился Стив Джобс.

Ничего себе! Стив Джобс! Как он оказался на одном интеллектуальном олимпе с Джефферсоном, Франклином и даже Эйнштейном?

Когда я работал над книгой, меня часто спрашивали: «Какой смысл вы вкладываете в слово "гений"?» На вопрос я отвечал вопросом: был ли гением Стив Джобс? Собеседники реагировали эмоционально, а их мнения разделились поровну.

«Еще бы он не был гением! – восклицали одни и в доказательство помахивали iPhone. – Вы только посмотрите на это! Настоящее чудо. Стив Джобс изменил мир. Он был чистой воды гением».

«Да о чем вы говорите! – не менее страстно возражали другие. – Он же ничего не изобрел. Украл идеи других людей. Впрочем, ладно, можно допустить, что он был гением маркетинга или гением дизайна». И ведь прекрасно знают, что настоящий гений – это просто гений, без всяких дополнительных оговорок. Мы не называем Эйнштейна «научным гением», а Моцарта «музыкальным гением». Масштаб их личности был намного шире, чем яркий талант в какой-то узкой области. И для гениев это типично.

Так кем же был Стив Джобс? Отличался ли гениальностью? Согласно «теории моды», Джобс и впрямь был гением, коль скоро мы (или многие из нас) считаем его таковым. Понятие «гений» есть лишь общественный вердикт, а Джобсу такой вердикт вынесен. Уже сам по себе тот факт, что мы задаем этот вопрос о Джобсе, а не, к примеру, о Томасе Адесе, весьма красноречив. Ах, вы и не слышали об Адесе? Это один из величайших композиторов нашего времени. Он пишет музыку в классическом ключе. Мы получаем тех гениев, каких хотим и каких заслуживаем.

Однако для моей книги не столь уж важно, гениален ли был Джобс. Важнее другое: «гениально» ли место, взлелеявшее его? Можно ли поставить Кремниевую долину в один ряд с классическими Афинами, Флоренцией времен Возрождения, Китаем времен династии Сун? Опять-таки, некоторые из вас энергично возразят: «Нет!» Вы скажете, что великие люди прошлого, вроде Фукидида, работали для вечности, чего нельзя сказать о программистах и техногениях из Долины. Ваш блестящий чудо-айфончик станет вчерашним днем, не успеете вы даже подумать о Фукидиде как следует. Возможно, вы вспомните также, что золотые эпохи прошлого охватывали разные направления – искусство, науку, литературу, – тогда как Кремниевая долина играет одну и ту же мелодию, пусть и в разной тональности. Ситуацию осложняет и то, что звездный час Афин и Флоренции миновал, а у Кремниевой долины он в самом разгаре. Он еще не закончился.

И все же Долина удовлетворяет как минимум одному важному критерию гениальности: влияние. За последние 25 лет наша жизнь существенно изменилась, причем главным образом за счет продуктов и идей, разработанных (пусть и не созданных) в Кремниевой долине. Эти инновации изменили и то, как мы говорим, и то, что мы говорим. Лесли Берлин, историк из Стэнфордского университета, замечает: «Изменяя средство, вы изменяете содержание».

«Здесь будет взращиваться то, что почтенно». Продукция Долины у нас весьма почтенна. Мы отдаем ей дань всякий раз, когда стоим в очередь за последней итерацией Apple и когда заходим в Facebook и Twitter.

Есть у Кремниевой долины и другая специфика. Прежде всего, это не город, а пригород, который не сумели удержать от бурного роста калифорнийское солнце и цифровая пыль. Кроме того, Кремниевая долина более знакома нам, чем Афины и Флоренция. У меня нет ни греческой статуэтки, ни ренессансной картины, но есть iPhone. Я не пишу китайских стихов и индийских картин, но постоянно пользуюсь Google. Я не знаю древнегреческих философов и не общаюсь накоротке с Медичи, но знаком с некоторыми обитателями Долины. Одно время я и сам там жил. Я даже запоем смотрел на телеканале HBO сериал «Кремниевая долина». Стало быть, я хорошо знаком с Долиной.

Или нет? Если задуматься, она напоминает iPhone. Он делает массу чудесного, и я не могу без него обойтись – но я понятия не имею, как он работает и что у него внутри. Apple настоятельно советует не открывать заднюю крышку: чревато поломкой. Я и не пытался – мне довольно было владеть этим сияющим чудом техники, столь идеально и эргономично покоящимся на ладони. Теперь все будет иначе. Дайте-ка отвертку.

Сократ одобрительно кивает: осознать свое невежество – начало мудрости. Фрейд, любитель древностей, соглашается и добавляет, что за моей излишней самоуверенностью стоит глубокая неуверенность и комплекс, связанный с матерью. Дэвид Юм вторит Сократу и Фрейду и замечает, что мне никогда не познать Кремниевую долину (да и любу другую точку земного шара), если я не разберусь в ее истории. Без знания истории я так и останусь ребенком. А надо вырасти.

Я прибываю в Пало-Альто. Сразу становится очевидно, что улицы Кремниевой долины, в отличие от улиц Флоренции, не доносят памяти о прошлом. Когда идешь по фешенебельной Юниверсити-авеню с ее дорогими закусочными, магазинами эргономичных велосипедов и скользящими «теслами» по $100 000, прошлого не видишь нигде. Быть может, город слишком занят мечтой о будущем и созданием будущего, чтобы беспокоиться о прошлом. Тем не менее оно здесь – нужно лишь немного копнуть.

Туристы, ищущие истоки Кремниевой долины, обычно следуют по адресу Эддисон-авеню, 367. Их интересует не сам дом, а гараж с зеленой дверцей за ним. Здесь в 1938 г. два молодых выпускника Стэнфордского университета, Дейв Паккард и Билл Хьюлетт, часами ставили эксперименты. Впрочем, это громко сказано. На самом деле они мастерили. «Они делали регулятор для телескопа в Ликской обсерватории, чтобы изображение было четче, и устройство для боулинга, которое гудело при нарушении линии заступа», – сообщает путеводитель Geek Silicon Valley. В конце концов эти двое наткнулись на важное изобретение – звуковой генератор, помогающий тестировать аудиосистемы. Табличка перед домом подтверждает, что я нахожусь на священной земле. Она гласит: «МЕСТО РОЖДЕНИЯ ПЕРВОГО В МИРЕ ВЫСОКОТЕХНОЛОГИЧНОГО РЕГИОНА: КРЕМНИЕВОЙ ДОЛИНЫ». Между тем, как и многое в Долине, табличка обманчива. Кремниевая долина возникла не здесь.

Подлинное место рождения находится неподалеку. Я прохожу несколько кварталов, минуя очаровательные домики, каждый из которых стоит больше, чем я заработаю за всю жизнь, и оказываюсь у места, которое некогда имело адрес Эмерсон-стрит, 913. Дома уже нет. Осталась лишь небольшая табличка напротив химчистки и автомастерской. Она сообщает, что здесь находилась Федеральная телеграфная компания. Вопреки названию, это была радиокомпания, причем неплохая.

Радио было цифровой технологией своего времени – новой, волшебной и способной изменить мир. Если бы вы были молодым и амбициозным талантом и жили перед Первой мировой войной, радио могло бы вас заинтересовать. В 1912 г. эта новая индустрия получила мощный толчок благодаря закону непреднамеренных последствий: после катастрофы «Титаника» конгресс обязал оснастить все суда радио. Будучи портовым городом, Сан-Франциско оказался в идеальном положении для того, чтобы оседлать новую волну интереса к радиотехнике.

Приблизительно в то же время Федеральная телеграфная компания наняла блестящего молодого инженера по имени Ли де Форест. Пожалуй, это был первый, но далеко не последний случай, когда сюда пригласили талантливого работника из восточных штатов. Де Форест надеялся, что поправит карьеру. И успехов добился фантастических: здесь, на Эмерсон-стрит, он изобрел ламповый усилитель и генератор – приборы, которые сыграли эпохальную роль не только в радиотехнике, но и в телевидении, да и в электронике вообще. Де Форест страстно отдавал себя работе, получая наслаждение от часов, проведенных в «незримой империи воздуха… неощутимой, но прочной как гранит». Эти слова вполне применимы и к Кремниевой долине наших дней! Незримая империя расширяет свои границы.

Радио было не только бизнесом. Оно было еще и хобби. По всему заливу Сан-Франциско множество людей пытались что-то мастерить. Всюду возникали клубы любительского радио, окружая любительство особой возвышенной аурой. Можно прочертить отчетливую линию преемственности от любительских радиоклубов 1910-х и 1920-х гг. к Домашнему компьютерному клубу, который в 1970-х и 1980-х гг. сыграл столь важную роль в появлении персонального компьютера.

Удивительно, что центром радиореволюции стал такой маленький городок, как Пало-Альто. Газета Palo Alto Times хвасталась: «Пало-Альто стал для радио и электроники тем же, чем был Менло-Парк Эдисона для лампы накаливания». Но не было человека более увлеченного, чем любознательный четырнадцатилетний подросток по имени Фред Терман. Он был очарован новой технологией и первооткрывателями из Федеральной телеграфной компании – их «грозным присутствием», как пишет его биограф Стюарт Гиллмор. «Новый офис компании теперь украшали четыре 15-метровые мачты для „секретных“ экспериментов, увешанные 20 километрами алюминия». На каждом шагу висели предупреждающие знаки, а ничто не захватывает интерес подростка сильнее, чем запретное. Терман не упускал свободной минутки, чтобы пробраться к территории компании, и даже умудрился хитростью устроиться туда на летнюю работу. Как тут не вспомнить Филиппо Брунеллески, который каждый день ходил мимо Санта-Мария-дель-Фьоре и думал: «А что, если?..» Быть может, сходные мечты посещали и юного Фреда Термана.

Терман был плоть от плоти Стэнфорда. Он не только провел там большую часть 82 лет своей жизни, но и был сыном Льюиса Термана – профессора психологии Стэнфордского университета и одного из создателей знаменитого IQ-теста, шкалы интеллекта Стэнфорда – Бине. Льюис Терман считал, что потенциальных гениев важно распознать в детстве, чтобы дать им надлежащее воспитание. «С точки зрения Термана, на кону стояло будущее цивилизации – не больше и не меньше», – замечает Даррин Макман в своей замечательной «Истории гения». Терман был эдаким американским Гальтоном: твердо верил в наследственность гениальности и обязанность педагогов выявлять людей с «правильными» генами.

В 1921 г. Льюис Терман начал масштабное исследование, преследующее именно эту цель. Он нашел около тысячи детей с IQ свыше 140 («начинающий гений»), а затем в течение многих лет прослеживал их судьбу. «Термиты», как их прозвали, сделали неплохие научные успехи, но подлинной гениальности не проявили. Более того, Терман прозевал двух будущих нобелевских лауреатов: Луиса Альвареса и Уильяма Шокли. «В тесте на IQ они недотянули до 140, а потому были отсеяны и забракованы», – объясняет Макман.

Льюис Терман был умен. Но, подобно многим умным людям, имел свои «слепые пятна». Он не осознал, что между интеллектом и творчеством, как и между образованием и творчеством, нет прямой связи. Хорошее образование и гениальность – вещи «из разной оперы». Более того, как сказал мне за блинами Пол Саффо, нынешний обитатель Долины, «гений может быть очень глупым».

Скажете, абсурд? Однако в качестве доказательства Саффо ссылается на знаменитый анекдот о Колумбовом яйце. Согласно легенде, Колумб вернулся из своего путешествия в Америку героем. Однако на некоторых людей в Испании его подвиги не произвели впечатления.

– Подумаешь, – сказал один критик за обедом, – кто угодно может переплыть океан. Что может быть проще?

В ответ Колумб взял вареное яйцо и предложил гостям поставить его на стол вертикально. Они пробовали так и сяк, но ничего не вышло. Тогда Колумб взял яйцо, разбил скорлупу с одного конца и с легкостью поставил на стол.

– Что может быть проще? – заметил он. – Это может сделать кто угодно – если ему покажут, как это сделать.

Молодой Фред Терман рос в тени отцовского социального эксперимента. Интересно, как это повлияло на него? Как минимум, он хотел удивить отца научными успехами. Получил в Стэнфорде пару степеней и вскоре открыл первую электронную лабораторию к западу от Миссисипи. Впоследствии, будучи деканом инженерного факультета Стэнфордского университета, он пытался привлечь самые лучшие и самые яркие умы с Восточного побережья. Подобно Федеральной телеграфной компании, он без зазрения совести перехватывал кадры, выбирая лучших. «Лучше иметь в команде одного человека, который прыгает на семь футов, чем сколько угодно людей, прыгающих на шесть футов», – однажды записал он. Он ставил своей целью строить «башни мастерства».

На мир Терман смотрел оком инженера. Верил измеримым показателям – метрикам – задолго до того, как это вошло в моду. Он был стеснительным и наверняка согласился бы со старой шуткой про инженеров: «Как распознать инженера-экстраверта? Очень просто: он смотрит не на свои ботинки, а на ваши ботинки». Между тем Терман был первым героем-ботаником Кремниевой долины. Впоследствии этот типаж стал классическим.

Терман был интровертом, которому удавалось выглядеть экстравертом. Он прекрасно создавал связи между людьми и был в этом первопроходцем в то время, когда слово «связи» еще не обрело меркантильного смысла. По словам Гиллмора, он «создавал связи не для личной выгоды и не для привлечения богатых спонсоров, а потому, что видел в этом свою работу – создавать круг взаимоотношений».

В частности, он укрепил творческий союз двух своих бывших студентов – Билла Хьюлетта и Дейва Паккарда: поощрил их задействовать коммерческий потенциал звукового генератора и предоставил кредит в $538 на раскрутку дела. Страна как раз переживала пик депрессии, и это помогло ему убедить молодых людей. Как впоследствии объяснял Дейв Паккард, почему бы не создать собственную компанию, когда вокруг не хватает рабочих мест?

Успех не заставил себя ждать. Первым серьезным клиентом стала студия Уолта Диснея, которая закупила восемь генераторов для постановки «Фантазии». Это положило начало сотрудничеству между Кремниевой долиной и Голливудом, самым ярким примером которого сейчас служит киностудия Pixar.

Часто говорят, что в возникновении Кремниевой долины видную роль сыграл Стэнфордский университет. Так оно и есть. Однако, вопреки расхожему мнению, дело не в передовом уровне Стэнфорда – тогда он был классом пониже. Просто при Термане возникла иная концепция университета. Терман разрушил стену, отделяющую научный мир от «реального».

Ресурсов было немного, но была земля. Причем много земли. В 1951 г. на части невозделанной земли Терман основал Стэнфордский индустриальный парк (ныне Стэнфордский научно-исследовательский парк). Отнюдь не все были в восторге. Индустриальный парк? Это нечто новенькое, особенно для вуза, мечтающего стать элитным. Идея напоминала дарвиновские «эксперименты для глупцов».

Во многом Терман действовал не по точному расчету, а по наитию – и оно не обмануло. Но шотландцев порадовала бы и его практичность: технопарк был спроектирован так, чтобы в случае провала его можно было превратить в учебное заведение.

Провала не случилось. Терман реализовал нужную идею в нужное время. Проект был совершенно уникальным, да и место неожиданным: в Пало-Альто, на Пейдж-Милл-роуд – рядом паслись лошади! Получилось весьма пасторально для технопарка. А первыми обитателями парка стали братья Вариан, сыновья иммигрантов из Исландии. Они же одними из первых в Долине добились успеха.

Впоследствии Терман основал Стэнфордский научно-исследовательский институт, который «занимался научными разработками в практических целях, не всегда совместимых с традиционной ролью университета». Получился как бы антиуниверситет в рамках университета. Хитроумно! И очень в шотландском духе. Кроме того, Терман запустил Кооперационную программу углубленного изучения дисциплин, которая позволяла инженерам и исследователям получить серьезную ученую степень, параллельно работая на полную ставку.

К тому времени вовсю шла холодная война, и Терман, в отличие от многих коллег на Восточном побережье, не стеснялся брать деньги у Дяди Сэма. Причудливый союз этих щедрых оборонных расходов с контркультурным движением, которое вскоре охватит залив Сан-Франциско, поможет породить Кремниевую долину.

На Фреда Термана работала и затаенная обида. Как уже упоминалось, Стэнфорд был отстающим вузом. Восточное побережье свысока глядело на весь регион, включая Стэнфордский университет. Когда в 1891 г. Леланд Стэнфорд, железнодорожный промышленник и американский сенатор, основал это учебное заведение в память об умершем сыне-подростке, в восточных штатах скептически улыбались. «Нужды в новом университете в Калифорнии не больше, чем в приюте для бедных капитанов в Швейцарии», – издевалась газета New York Mail and Express.

Подобные замечания долго не смолкали и в ХХ веке, раздражая Термана. Но еще больше его раздражал отъезд выпускников на восток. Он хотел видеть Стэнфорд магнитом, который будет притягивать, а не отталкивать. Это ощущение неудовлетворенных амбиций живо в Кремниевой долине и поныне. Один венчурный инвестор сказал мне: решая вопрос о финансировании стартапа, он смотрит, есть ли у директора это качество – желание обставить остальных. Чем больше это желание, тем лучше.

Амбициями могут обладать и города. Меня озаряет догадка: а ведь такими были все места гения, в которых я побывал: Афины ощущали себя позади Спарты, а Флоренция – позади Милана (и Венеции в финансовом плане). Отсюда рождается мотивация (пусть частичная): быть первым. Эдинбург отчаянно хотел доказать, что ничуть не уступает Лондону и Парижу, а Калькутта – что она ничуть не хуже Запада. Дело не только в том, что слабейшие больше стараются, – благодаря статусу аутсайдера они еще и лучше видят.

Что за человеком был Терман? При всей его славе – а он известен как «отец Кремниевой долины» – понять это непросто. Один бывший стэнфордский студент запомнил его как «чуть взъерошенного человека с добрыми глазами за оправой очков, который целеустремленно вышагивал с кипами бумаги в руках. Никогда не семенил». Другие находили его «жестким и скучным». Что же было на самом деле?

В поисках ответа я направляюсь в Архив Кремниевой долины. Вхожу в величественную залу с деревянными шкафами. Здесь хранится история. Библиотекарь вручает мне одну из десятков больших картонных коробок: Фред Терман любил писать письма. Коробка содержит переписку, относящуюся к работе Термана в Гарвардской научно-исследовательской радиолаборатории. Во время Второй мировой войны ему пришлось покинуть Калифорнию, чтобы возглавить эту лабораторию. Работая в секретном режиме с бюджетом, которому позавидовал бы Стэнфорд, ученые искали способ ставить помехи вражеским радарам. В итоге Терман и его команда нашли интересное решение: сбивать с толку немецкие и японские радары с помощью дипольных отражателей (полосок из металлизированной бумаги). Тем самым они помогли союзникам и спасли, по некоторым сведениям, 800 бомбардировщиков и их экипажи.

Я открываю одно из писем. Оно пожелтело и выцвело, но легко читается. В разгар войны Терман руководил штатом в 850 человек, но выкроил время для письма в Стэнфорд некоему Ч. К. Чану, студенту-физику. Начало деловое: «Давно пора довести дело до конца и оформить в виде доклада работу по гетеродинному детектированию». Потом звучат более личностные нотки: «У меня неприятное чувство… Вы отлично поработали, и ваша заслуга должна быть признана». Другие письма выдают настойчивость, особенно когда речь заходит о попытках Стэнфорда обойти вузы восточных штатов.

Копаясь в письмах Термана, я вспоминаю о Шейле из Флоренции и о том, как она наткнулась на письмо Галилея. Теперь понятно, каково это: случайно найти письмо, пусть даже ординарное. Захватывает дух и немного не по себе – словно подслушиваешь собеседников, беседующих за годы или века от тебя.

Порывшись в коробке еще немного, я нахожу газетную вырезку, датированную апрелем 1944 г. Это статья под названием: «США планируют обучать иностранных инженеров». К ней прикреплена записка, написанная от руки Дональдом Тресиддером, президентом Стэнфордского университета: «Вы в курсе? Интересно ли нам это? Если да, как нам реагировать?» Ответ Термана отсутствует, но наверняка он был утвердительным, причем слову сопутствовало дело.

А под конец жизни Фред Терман написал, что ни о чем не жалеет: «Если бы я мог прожить жизнь заново, то поставил бы ту же пластинку». Он умер в 82 года в своем доме на территории кампуса. В Стэнфордскую мемориальную церковь пришли сотни людей, чтобы проститься с ним. Дональд Кеннеди, президент университета, сказал в своем надгробном слове, что Термана более всего отличала «способность думать о будущем». Добавим: не только думать, но и строить это будущее.

Калифорния не случайно оказалась местом всех этих событий. Этот штат был (и отчасти остается) прибежищем – прибежищем брошенных возлюбленных, обанкротившихся бизнесменов, неприкаянных душ. Как выразился Уильям Фостер из Stratus Computer, «если вы потерпите неудачу в Кремниевой долине, об этом не узнает ваша семья, а вашим соседям будет все равно».

Было у Калифорнии и еще одно преимущество: отсутствие груза истории. Как любят говорить историки, этот штат «родился современным». Его заселили поздно, в отличие от Восточного побережья с его глубокими корнями. Серьезной местной культуры здесь не было, так что пришельцы все создавали сами. В общем, «сделай сам» и с чистого листа.

Кремниевая долина – высшее проявление американского типа гения: «Не просто выдумывать и создавать новое, но находить ему применение, причем такое, которое позволит делать деньги», – пишет историк Даррин Макман.

Уж чего в Америке в избытке, так это оптимизма. А гению без оптимизма (или хотя бы толики его) не обойтись. Вопреки имиджу мрачного гения, творческие ученые обычно бывают бльшими оптимистами, чем их менее творческие коллеги. Согласно одному исследованию, оптимистичные работники креативнее пессимистичных. А Кремниевая долина – просто цитадель оптимизма.

Как сказал один местный житель, это «жесткий оптимизм». По его словам, в других местах страны новую идею встречают градом причин, по которым она не сработает, – в Кремниевой долине же ей бросают вызов. Почему вы этого не делаете? Чего вы ждете? Жесткий напор.

Подобно мультфильмам Pixar и симфониям Моцарта, успешные люди и места многоплановы. Есть миф об успехе, и есть подлинные причины успеха. Да, они отчасти пересекаются – но лишь отчасти. Кремниевая долина не исключение из этого правила; ее мифология – такая же гладкая и отполированная, как очередные продукты Apple.

В мифе о Кремниевой долине все течет как по нотам: идея возникает в уме мрачноватого молодого человека лет двадцати трех, одетого в синие джинсы и развалившегося в кресле-мешке, – полностью сформированная, идеальная и безупречная. Кресло стоит в «инкубаторе» – доме, где обитают другие мрачноватые и талантливые молодые люди. Они обязательно пьют кофе.

Коллектив молодых гениев с ходу осознает ценность идеи и приступает к мозговому штурму. За считаные минуты рождается название: Einstyn – и все радуются удачной находке. Пьют индийский светлый эль.

Молодой гений встречается с венчурным инвестором. Инвестор (в синих джинсах и выглаженной рубашке) сразу понимает гениальность проекта и выписывает чек на крупную сумму. Будучи лет на тридцать постарше гения, он предлагает поделиться житейским опытом, но гений отказывается. Мол, сделает все по-своему, следуя своему внутреннему GPS. Инвестор одобрительно кивает. В честь открытия устраивают вечеринку, на которую собираются молодые люди в синих джинсах и с выражением самодовольного превосходства на лице.

Молодой гений арендует офис в Пало-Альто рядом с представительством «Теслы» и неподалеку от святая святых – старого дома Стива Джобса. За считаные месяцы начинается проект Einstyn. Но… его встречают молчанием и полным непониманием. Молодой гений приходит к выводу, что вокруг идиоты. Между тем по «скорости сгорания» Einstyn не уступает взлетающему F-16. Вскоре инвестор прекращает инвестирование. Молодой гений расстроен и сидит без работы, но зато о нем думают: вот молодец! Ведь Кремниевая долина «открыта неудачам»…

Месяцем позже, все в том же кресле-мешке, наш техногений рождает еще одну блестящую и полностью сформированную идею: прибор слежения с помощью GPS, который помогает искать пропавшие носки. Он называет его Scks. Венчурный инвестор приходит в восторг и выписывает чек на сумму еще большую, чем прежде.

Согласитесь: красивая история. Такая же красивая, как последний iPhone. Однако давайте отвинтим заднюю крышку и посмотрим, что внутри. Прежде всего: в кресле-мешке ничего путного не надумаешь. Ничего! Говорю это по личному опыту. Однако у меня возникает ощущение, что миф ошибочен и в других отношениях. Но в каких? В отличие от нашего техногения, когда мне нужна помощь, я готов это признать. И вот парадокс, напоминающий о янусовой шотландской улыбке: за помощью я обращаюсь к Человеку без Мобильника.

Чак Дарра, антрополог и уроженец Кремниевой долины, приходит в кофейню в Маунтин-Вью в шортах, сандалиях и, верный своему слову, без мобильника. «Не хочу, чтобы до меня было легко добраться», – поясняет он с такой интонацией, словно говорит нечто естественное и очевидное. Хотя, если задуматься, так оно и есть.

Впрочем, в остальных отношениях Чак типичен для Кремниевой долины. Он родился в Стэнфордском госпитале в те времена, когда здешние края еще слыли «черносливовой столицей» Соединенных Штатов. Помимо садов и сухофруктов, здесь ничего особенного не было. Жизнь в Долине сердечного упоения (так ее называли) казалась молодому Чаку идиллией. Лучшее место на Земле! Здесь и фрукты сочнее, и воздух свежее. Грецкие орехи были размером с грейпфруты.

– Я рос в местах тихих и спокойных, – говорит он, и я вижу по его глазам, что он покинул меня и перенесся в иные (и лучшие) времена. В Эдем до микрочипа.

Чак признает, что развитие Долины стало для него неожиданностью.

– Однажды подходит человек и говорит: «Есть новая штука, называется кремний». Я ему: «Какой кремний? Что за глупости?» Он мне: «Делаем чипы для калькуляторов». А я ему: «Звучит как полная ерунда». В общем, я был скептиком.

Ныне Чак – Маргарет Мид Кремниевой долины, и магистраль 101 для него как дом родной: он изучает местных жителей с их странными повадками и считает это бесконечно интересным занятием.

Мы заказываем кофе и находим столик снаружи: погода изумительна – как, впрочем, и всегда (ведь это же Калифорния). Свет по яркости почти не уступает афинскому, и у меня опять возникает соблазн объяснить расцвет (на сей раз Кремниевой долины) климатом. Но я останавливаю себя. Дело не в погоде (во всяком случае, не только в погоде).

По его словам, секрет успеха Кремниевой долины состоит не в том, что она стала лучшей, а в том, что она была первой. Чтобы понять Долину с ее инновациями, важно усвоить, что у первого всегда есть преимущество. Взгляните на клавиатуру ноутбука. Сверху и слева расположены клавиши QWERTY. Почему? Неужели так удобнее печатать? Вовсе нет. Более того, эта последовательность была введена именно потому, что она неудобна. Клавиши первых пишущих машинок часто заедали, и конструкторы расположили их таким образом, чтобы притормозить машинистку и снизить риск заедания. На последующих машинках клавиши работали нормально, но последовательность букв (QWERTY) осталась. Машинистки привыкли и приспособились к ней. Ей учили на машинописных курсах. Второсортный вариант закрепился – подобно тому, как видеоформат VHS одолел более качественную технологию Betamax. Подобно тому, как отцы-паломники обосновались в заливе Массачусетс вместо Виргинии просто потому, что заблудились.

Одним словом, победу не всегда одерживает «лучшая» технология или лучшая идея. Иногда свой вклад вносит случай или закон непреднамеренных последствий. Но важнее то, что происходит после влияния этих факторов. Мы приспосабливаемся к неудобной клавиатуре: пальцы так и порхают по клавишам. VHS отлично работает, пока его не вытесняет DVD, а сейчас и потоковое видео. Колонисты выдерживают суровые зимы Новой Англии и в итоге процветают. Так и с местами гения: они не идеальны и не слишком красивы, но ставят перед нами определенные задачи. И когда мы смело и творчески реагируем на эти задачи, закладывается фундамент золотого века. Однако сначала нужно попасть туда первым. Это объясняет философию Кремниевой долины: лучше выйти на рынок с сырым продуктом сегодня, чем с совершенным – завтра. Как однажды заметил Стив Джобс, когда изобрели лампочку, никто не жаловался, что она тускло светит.

Первопроходцы вроде Кремниевой долины становятся магнитами. А став магнитами, набирают неудержимую движущую силу. Опять-таки, творчество заразительно. Исследования показали, что мы более креативны, когда нас окружают креативные коллеги. И не будем забывать: творческий стимул мы получаем даже тогда, когда лишь наблюдаем «нарушение схем» (скажем, как кто-то ест оладьи на ужин). Став очевидцами чего-то неординарного, мы и сами начинаем мыслить неординарно.

Эту своеобразную «инфекцию» я ощущаю на себе. Проведя в Долине всего несколько дней, я уже начинаю глядеть на мир иначе – вижу возможности, которые не видел на остоке. С языка легко слетают такие слова, как «бета-версия» и «хакатон». Я не самый предприимчивый человек, но здесь, купаясь в калифорнийском солнце и шипучем оптимизме, могу представить, как изменяю мир – да еще по ходу дела зарабатываю состояние.

По дороге на встречу с Чаком я заметил мебельный фургон, припаркованный у непритязательного офиса в Маунтин-Вью. Грузчики деловито тащили эргономичные кресла и датские столы: судя по всему, прежняя фирма потерпела крах и ее место заняла более перспективная. Наиболее яркий символ Кремниевой долины – не iPhone и не микрочип, а мебельный фургон.

По словам Чака, эта текучесть – ключ к пониманию Долины. Здесь все постоянно меняется; это место обладает колоссальной кинетической энергией – сродни той, что я наблюдал в Калькутте, только более направленной. Частью местной мифологии стал девиз Марка Цукерберга, основателя Facebook: «Двигайся быстро – и ломай». Пусть даже сам Цукерберг сейчас ломает не слишком много.

Взгляните на десять крупнейших компаний Кремниевой долины, предлагает Чак. За несколькими исключениями, каждые пять – десять лет список полностью обновляется. «Это невероятная, невероятная текучесть», – говорит он. И ведь это уже было. Мне вспоминается Флоренция: комитет, наблюдавший за строительством Санта-Мария-дель-Фьоре, каждые несколько месяцев менял руководство.

Чак объясняет: один из величайших мифов о Кремниевой долине состоит в том, что здесь много рискуют. Не то чтобы ее обитателям вовсе был чужд риск, но это «янусов» парадокс, который понравился бы шотландцу. По мнению Чака, Кремниевая долина превозносит риск, но «в ней, как почти нигде, отработаны способы избегать риска».

– Например?

– Сами посудите. Нам говорят: эти предприниматели заслуживают своих денег, поскольку рискуют. Но вы не увидите тут людей, готовых спрыгнуть с крыши. А падают они как кошка. Приземляются в таких заведениях, как это, и пьют капучино, поскольку их риск – тот еще риск. Большинство людей, занятых высокими технологиями, объяснят вам: если они потеряют работу, то найдут себе другую – может, даже и получше.

– У них есть запасной парашют?

– И еще какой! Почему бы и не рискнуть, когда тебе ничто не угрожает.

Да, думаю я, это вам не Флоренция. Искусствовед Шейла объясняла: «В случае неудачи вы бесповоротно погубили бы и себя, и свою семью».

Я размышляю об этом удивительном риске, потягивая добротный кофе и глазея на скользящие мимо гугломобили. И тут Человек без Мобильника разбивает еще один миф о Кремниевой долине. Согласно мифу, Долина – рассадник выдающихся идей. На самом деле ничего подобного! Признаться, я удивлен. Я всегда думал, что выдающиеся идеи – сильная сторона Кремниевой долины.

– Вздор! – Чак опускает меня с небес на землю. Кремниевая долина выделяется не идеями, а тем, что происходит после того, как идея попала сюда. Как Индия индуизирует идеи, так Долина «кремнизирует» их. Продукт, который получается в блендере, одновременно похож и не похож на исходные продукты.

В Кремниевой долине идеи не изобретаются, а перерабатываются – быстрее и толковее, чем в других местах.

– Если у вас есть идея, вам скажут, как ее вписать в общий климат здешних идей, – объясняет Чак. – Есть определенные механизмы, институты, которые сводят талантливых людей.

Если бы Кремниевая долина была частью мозга, она была бы не лобной долей и даже не мозговой клеткой, а синапсом – местом контакта.

Еще один момент: технология в Кремниевой долине не главное. Да, здесь многое связано с технологией, но это цель, а не средство.

– Люди говорят, что приехали сюда, поскольку тут все круто по части технологии, но это они придумывают задним числом, – говорит Чак. – Подлинная причина приезда состоит в том, что здесь иначе заключаются сделки. Не так, как в других местах.

Долина легко принимает и легко отталкивает людей.

– Бывает, поговоришь с человеком, который приехал несколько недель назад, а он разговаривает так, словно всегда работал в Кремниевой долине. В эту среду легко вписаться, но и легко вылететь из нее.

Места гения – это не только магнит, но и сито.

Зато, замечает Чак, есть и правдивый миф о Кремниевой долине: она действительно поверхностна. Среднестатистический местный обитатель знает множество людей, но вскользь, неглубоко. Во многом именно это делает регион таким успешным: не привязанность людей к нему, а отсутствие привязанности.

– Люди легко встраиваются в местные связи, но и легко отрывают себя от них. В этом есть нечто удивительное. Никто не говорит, что за Кремниевую долину он готов умереть или убить. Совсем наоборот.

В 1973 г. молодой социолог Марк Грановеттер написал научную статью, которая со временем стала самой цитируемой работой в области социологии (по последним подсчетам – 29 672 цитаты). Называется она «Сила слабых связей». Она короткая, и сам автор называл ее лишь «фрагментом теории». Однако интересна тем, что, при всей своей простоте, предлагает любопытный и парадоксальный тезис.

Название статьи говорит само за себя. Связи, которые мы считаем слабыми, – с коллегами и знакомыми – чрезвычайно сильны. Напротив, связи, которые мы считаем сильными, – с семьей и коллегами – слабы. Грановеттер признает, что это кажется бессмысленным, но провокационно добавляет: «Парадоксы – отличное противоядие от теорий, которые объясняют все слишком гладко».

Звучит многообещающе. Вдруг это объяснит успех Кремниевой долины? Я решаю найти Грановеттера, где бы он ни находился. Вообразите мою радость, когда выясняется, что он живет именно здесь, в Пало-Альто, где, как и в Калькутте, вероятность совпадения выше, чем в других местах.

Наутро я нахожу Грановеттера в его стэнфордском офисе. Бетховен и Эйнштейн позавидовали бы: кипы бумаги возвышаются на письменном столе, как монументы древности, грозя обвалиться. Они доминируют над всем кабинетом. Кабинет же принадлежит маленькому человеку, тихому и не лишенному дружелюбия.

Я усаживаюсь за стол и вытягиваю шею, чтобы разглядеть Грановеттера за пачками бумаги и спросить о «фрагменте теории». Как слабые связи могут быть сильными?

– Слабые связи могут научить большему, – объясняет он. И тому есть много причин. Человек, с которым у вас слабая связь, чаще происходит из иной среды, чем вы. Отсюда и плюсы таких иммигрантских сообществ, как Вена и Кремниевая долина (в половине стартапов Кремниевой долины хотя бы один основатель родился за пределами Соединенных Штатов). Кроме того, нам психологически легче задеть человека, связь с которым слабая. А готовность задеть – одна из важных составляющих креативности.

Сильные связи улучшают наше душевное состояние. Они избавляют от одиночества, однако ограничивают наше мировоззрение. Группа с сильными связями чаще впадает в «группомыслие», чем группа со слабыми связями.

Грановеттер делает оговорку: слабые связи не всегда хороши.

– Если вы попали в стабильное место, где ничего особенного не происходит, и нуждаетесь прежде всего в поддержке, то от слабых связей будет мало толку.

Зато в таких местах, как Кремниевая долина, слабые связи ценятся на вес золота.

Слабые связи можно представить в виде точек. Чем больше точек имеется в нашем распоряжении, тем лучше. Каждая слабая связь образует точку. В местах со сверхтекучестью все эти точки формируют магистраль – трубопровод, по которому передаются знания и идеи.

Красота теории Грановеттера состоит в том, что она описывает не только процессы, но и многие продукты Кремниевой долины. В конце концов, что есть Facebook, как не супермаркет слабых связей? По словам Грановеттера, Марк Цукерберг не изобрел слабые связи, но сделал их «значительно более дешевыми».

На протяжении многих лет «фрагмент теории» проверялся другими социологами и выдержал испытание на прочность. Джилл Перри-Смит, профессор бизнеса из Университета Эмори, изучила один институт прикладных исследований и выяснила, что более высокая креативность присуща ученым, у которых большое количество слабых связей, а не несколько близких коллег. Аналогичные результаты дали другие исследования. В частности, психолог Кит Сойер высказал такую провокационную мысль: «Крепкая дружба не способствует творчеству».

Я спрашиваю об этом Грановеттера, и он отвечает: может быть, но свои плюсы есть и у слабых, и у сильных связей. Он подчеркивает также, что никоим образом не призывает ослабить все сильные связи:

– Моей жене это уж точно не понравилось бы.

Я сижу в безликом Starbucks (бывают ли другие?) в безликом торговом центре в Саннивейле. Центр как центр – на окраинах таких пруд пруди. Но у него есть своя история. Если бы мы оказались здесь в 1970-х гг., то заметили бы двух патлатых оболтусов-подростков в джинсах и военных куртках, которые на тяжелых велосипедах катят к магазину «Умелые руки». Там они закупают проволоку, провода, материнские платы, зажимы-крокодильчики и отправляются домой. Эти оболтусы – Стив Джобс и Стив Возняк. А из купленных деталей они делают Apple I – один из первых персональных компьютеров.

– Здесь, в этом невзрачном торговом центре, возник современный мир, – объявляет Майкл Малоун с той уверенностью, которую ожидаешь встретить в Долине. Малоун был очевидцем этой тайной истории. Он рос в трех кварталах от Джобса, часто видел, как ребята возвращаются из магазина, и гадал, что у них на уме. Наверное, думал он, крокодильчиками защепляют сигареты с марихуаной. Оба Стива и вправду баловались марихуаной, но в данном случае они следовали по пути, проложенному Ли де Форестом и Фредом Терманом годами ранее: мастерили.

Малоун увлечен историей края, который с виду лишен прошлого. В Долине он живет с 12 лет. Немного работал на Hewlett-Packard, делал популярную колонку для San Jose Mercury News, написал несколько биографий знаменитостей здешнего региона, а теперь неофициально известен как «заслуженный профессор Кремниевой долины».

Но Малоун вызывает у меня еще какое-то подспудное чувство – и до меня не сразу доходит, с чем оно связано. А, вот: я впервые вижу здесь человека в спортивной куртке.

– Это практично, – говорит он слегка извиняющимся тоном. Он привык носить ее в те времена, когда работал в газете и носил блокнот в боковом кармане. В Кремниевой долине, как и в Шотландии, выбор одежды часто диктуется практическими соображениями.

Малоун в простецкой манере высказывает свое мнение по любому поводу – от работы собирателем вишни в санта-кларских полях («поганая работа») до погоды:

– Погода важна. На Восточном побережье говорят иначе, но это вздор. Куда же без погоды?

Расписывает, как хорошо жить в Долине:

– Слушайте, почему бы вам сюда не переехать?

Я настойчиво расспрашиваю: в чем главный ключ к успеху Кремниевой долины? И он уступает:

– Знаете, отчасти просто повезло.

Смотрите, как все сложилось одно к одному, как множество факторов превратили эту милую, но непримечательную долину виноградников и сухофруктов в экономический гигант и самый близкий современный аналог Афин и Флоренции. Перечень длинный. Превосходный климат… Привычка мастерить: сначала радио, потом транзисторы и микрочипы… Яркий и настойчивый профессор… Университет, который поддержал неортодоксальный подход профессора… Холодная война и гигантские государственные субсидии, которые она обеспечила… Контркультурное движение 1960-х гг. … Уж повезло так повезло.

Но… «Не спешите», – слышу я голос Дина Симонтона. Одно дело, когда только лишь везет, – и совсем другое, когда умеешь использовать счастливый случай. Счастливый шанс мог выпадать и другим местам – но они им не воспользовались.

– Идемте, – внезапно предлагает Малоун, – кое-что покажу.

– Куда мы идем?

– Увидите.

Мы садимся в его пикап, который – в сочетании со спортивной курткой и профессорскими манерами владельца – ненадолго «ломает схему» в моем мозгу. Однако я быстро прихожу в себя. Через несколько минут мы останавливаемся на одном из тех калифорнийских перекрестков, которых избегают пешеходы. Однако нас он не пугает: мы вылезаем из пикапа прямо посреди улицы. Мимо проносятся машины, водители которых смотрят на нас как на марсиан (или нет – как на людей с Восточного побережья).

– Место не очень удобное, – намекаю я.

– Вы лучше представьте, что сейчас 1967 год.

– Представил. Может, теперь пойдем?

– И сейчас пять или шесть часов вечера. Будний вечер.

– И что?

– Вы стоите тут и видите парня на велосипеде. Он поплавал в Стивенс-Крик и сейчас возвращается домой. Он выехал вот оттуда и проедет вот там, чтобы срезать дорогу. А вот еще один парень – тоже на велосипеде. А по Фримонт-авеню мчится «мерседес», направляясь к загородному клубу Los Altos. Первый парень – Стив Возняк, изобретатель персонального компьютера. Второй парень – Тед Хофф, изобретатель микропроцессора. Тип в «мерседесе» – Роберт Нойс, один из изобретателей интегральной схемы, основатель Fairchild и Intel. Итак, интегральные схемы, процессоры, компьютеры… Сколько денег это будет по современным меркам? Десять триллионов долларов. И это определяет современный мир.

– Но это же просто перекресток?

– Вот именно. Что может быть характернее для Кремниевой долины, чем перекресток с автострадой в предместье, на котором пересеклись пути гениев?

Места, как и картины, могут быть аляповатыми. Их цветистость отвлекает от серьезной задачи. Но в Кремниевой долине этих проблем нет. Главная артерия региона, Эль-Камино-Реал, с ее автомастерскими, химчистками и фастфудами, имеет самый заурядный вид. Как мы уже знаем, гениальность не нуждается в роскоши. На протяжении столетий гении творили в непритязательной обстановке. Эйнштейн разработал общую теорию относительности за кухонным столом в скромной квартирке в Берне.

Гению не нужны необычные условия, поскольку он видит необычное в повседневном. Вещи повседневные (и с виду скучные) подчас важнее всего. Взять хотя бы «слабые привилегированные акции». Звучит не так соблазнительно, как «часы Apple Watch» или «гугломобиль», но это одна из главных инноваций Долины, которая внесла немалый вклад в ее успех. Благодаря таким акциям появилась новая фондовая структура, которая облегчила создание компаний. Занудно, но важно.

На протяжении всего своего визита в Кремниевую долину я никак не могу отделаться от воспоминаний и ассоциаций. То и дело меня посещает мысль: «Минутку, это уже было! Так делали в Афинах (или Флоренции, или Ханчжоу)». Я не произношу это вслух, а то люди вокруг могут расстроиться: слишком уж сильна иллюзия, что Кремниевая долина создана ex nihilo, «из ничего». Однако на самом деле Кремниевая долина – это Франкенштейн, собранный из обломков золотых веков прошлого, спаянных в нечто якобы новое.

Куда бы я ни взглянул, я вижу отголоски прошлого. Как и в Древних Афинах, людей здесь мотивирует не только личная выгода. Они работают не для себя (во всяком случае, не только для себя), а ради того, чтобы своей технологией преобразить и улучшить мир. Согласно недавнему опросу, проведенному консалтинговой фирмой Accenture, люди, работающие в Кремниевой долине, особенно внимательны к мнению людей своего круга. Как сотрудники они очень лояльны – однако их лояльность направлена не на конкретную компанию, а друг на друга и на увлеченность технологией.

Больше всего Кремниевая долина напоминает Эдинбург. Это не случайное совпадение: отцы-основатели Америки находились под сильным влиянием шотландского Просвещения. Как мы помним, гении той эпохи были не только мыслителями, но и деятелями. Они не сидели сложа руки, но пытались улучшить жизнь: «Наверняка есть лучший способ…»

Я предвкушаю встречу с Человеком, Видящим Скрытое за Углом. Так называют Роджера Макнами в некоторых кругах Долины. Венчурный инвестор и музыкант, друг и деловой партнер Боно, он обладает тем умением взглянуть на местность «с высоты птичьего полета», которое необходимо и при поклонении индусским богам, и при финансировании стартапов.

Я жду его в маленьком конференц-зале на знаменитой Сэнд-Хилл-роуд в Менло-Парке: эта улица с ее элегантными, но ординарными с виду офисами – местная Уолл-стрит. Вот и Роджер. Он выглядит в точности так, как я ожидал: синие джинсы, майка, плетеные браслеты, длинные волосы. В разговоре о деловой практике значительно чаще ссылается на Джерри Гарсия, чем на Майкла Портера. В отличие от Человека без Мобильника Человек, Видящий Скрытое за Углом, владеет несколькими мобильниками и выкладывает их на стол, словно талисманы.

Пока все хорошо. Но вообразите мое разочарование, когда он с ходу развеивает мои иллюзии про способность видеть сокрытое:

– Вздор!

Слово «вздор» я слышал с момента приезда чаще, чем слово «микрочип»…

– Ладно, – отвечаю я, – вы не видите, что делается за углом или за стеной. Но чем же вы занимаетесь?

– Изучаю историю. Занимаюсь практической антропологией. Потом выдвигаю гипотезы: какова относительная вероятность того, что должно произойти.

Это, знаете ли, напоминает старого доброго Гальтона. Как я вскоре пойму, Роджер – характерный для Долины типаж: несколько закрытый, больше тяготеющий к числам, чем к людям, но способный увидеть в нашем социальном «я» то, чего не заметят экстраверты. Для таких людей, как Роджер Макнами, Долина, царство героев-ботаников, – лучшее место.

Однако я настаиваю: чем именно вы занимаетесь? Как определяете, стоит ли поддержать проект?

– Я открыт идее, что будущее отличается от прошлого, но не считаю это догмой.

В моем мозгу сверкает еще одна ассоциация: с шотландским Просвещением. Эти слова вполне мог сказать и Дэвид Юм. Позиция Макнами – это философский эмпиризм Юма, только на калифорнийский лад. Юм допускал, что будущее окажется таким же, как прошлое, но не был категоричен. Если солнце всходило на небо вчера, говорил он, это не означает, что так произойдет и завтра. Из Юма вышел бы отличный венчурный инвестор.

Подобно Шерлоку Холмсу, этому продукту Шотландии, Роджер придерживается детективного подхода к делу. Он уделяет особое внимание мотиву и возможности – и прежде всего возможности, поскольку ее «страшно недооценивают»:

– Множество людей уверяют, что своим успехом обязаны способностям. Надо же так себя обманывать!

Роджер видит ситуацию иначе. В таких местах, как Кремниевая долина, возникает критическая масса – происходит «фазовый переход» Мартина Гуттмана. Есть два ключевых фактора: время и пространство. Время играет важную роль: если бы Леонардо да Винчи жил не во Флоренции XVI века, а во Флоренции XXI века, он был бы не гением, а узником прекрасной тюрьмы.

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эта книга научит вас завершать начатое. И не важно, идет ли речь о создании блога, запуске интернет-...
Что необходимо делать, чтобы сотрудники хотели и могли позаботиться о гостях и как результат гости б...
К чему приведут нас наше развитие, наши открытия? Быть может случится так, что нам станет скучно и м...
История монголо-татарского нашествия, Александра Невского и его детей, рассказанная монгольским воин...
Более чем через полвека после первого выхода в свет книга «Мотивация и личность» по-прежнему предлаг...
Ханс Фаллада (псевдоним Рудольфа Дитцена, 1893–1947) входит в когорту европейских классиков ХХ века....