Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви Чадович Николай

Глава 11

Вор

За пару дней до принятия присяги учебную роту стали посещать офицеры из различных служб, имевшие нужду в пополнении своего контингента. Начальник штаба искал писаря, завгар – водителей со стажем, военврач – фельдшера, особист – стукачей, комендант – просто здоровых лбов, умевших и любивших крутить чужие руки.

К этому времени новобранцы уже усвоили, что участь салаги, начинающего службу на общих правах, равносильна судьбе Золушки, какой она была до встречи с феей. На его хилые плечи неизбежно лягут все повинности по уборке отхожих мест, все наряды на кухню, все караулы и вообще вся черная работа, которой в армии предостаточно. Кроме того, его пайка будет бессовестно урезаться в пользу старослужащих. Спасением могла стать только престижная, доходная или редкая должность, как то: свинарь, кочегар, повар, почтальон, каптенармус, хлеборез. С завистью рассказывали о вольготной жизни экскаваторщика, обитавшего в землянке при песчаном карьере в десяти километрах от части, но зато в пятистах метрах от женского общежития. Однако все эти клевые местечки были сплошь забиты дембелями и освободиться могли не раньше осени. Оставалось надеяться на случай.

Случай этот явился Косте в образе инженер-капитана Кочкина, ведавшего в части всем, что имело отношение к материально-техническому снабжению. Есть люди, на которых самый заурядный костюм смотрится как кавалергардский мундир. Кочкин к таким не относился. Даже в парадной форме он выглядел безнадежным штафиркой. И вообще, если бы его очки можно было заменить на пенсне – получился бы вылитый Пьер Безухов. Известно, что судьба обожает шутить с людьми всякие странные шутки. Видимо, именно благодаря одной такой шутке безвредный лентяй Кочкин оказался в должности, на которой не каждый армейский шакал усидит.

В данный момент ему нужен был заведующий складом радиотехнического имущества – расторопный, честный, а главное – непьющий. («У меня на складе одного спирта сто сорок две бочки». На это особенно нажимал Кочкин.) Предыдущий завскладом впал в безнадежный запой и был совсем недавно списан в хозвзвод на должность конюха.

Не встретив в казарме учебной роты никого, кроме оставленного на дневальство Кости, добродушный Кочкин подробно изложил ему цель своего визита. Такую удачу упускать было нельзя!

Юный Жмуркин горячо заверил инженер-капитана в том, что всю жизнь только и мечтал работать на складе, а особенно – радиотехническом, что отец его тоже был кладовщиком, а мать бухгалтером в снабжении и всю эту кухню он, Костя, досконально знает с детства. Ударили по рукам, и через три дня новоиспеченный завскладом уже стоял перед необъятными стеллажами, забитыми чем-то таким, о чем он даже представления не имел. (Воинская часть, в которой оказался Костя, кроме обычного цифрового обозначения, имела еще и название – «Научно-исследовательский пункт по слежению за космическими объектами», и потому сюда чуть ли не железнодорожными составами перли всякое электронное оборудование, большая часть из которого так и оставалась невостребованной.) Кроме собственно склада радиодеталей, где хранилось имущество без малого семи тысяч наименований, на Костино попечение достались склады инструментов, кинофотоматериалов, измерительных приборов, списанного оборудования и, главное, – спирта.

Проведенная втихаря поверхностная инвентаризация, а вернее – самопроверка, обнаружила зияющие пробелы. Не хватало дюжины топоров и ножовок, сотен радиоламп, тысяч транзисторов, километров магнитофонной пленки, многих литров лака и почти центнера краски. Только со спиртом они так и не смогли толком определиться. Его действительно было так много, что даже суточные колебания температуры давали излишек или недостаток в несколько килограммов. Плотность спирта в каждой отдельной бочке мог определить только лабораторный анализ, невозможный в условиях части. Вконец запутывал ситуацию разнобой в сортах – был тут спирт-ректификат и спирт-гидрат, что не одно и то же даже для самого последнего пьяницы. Так и осталось тайной, сколько этого добра сумел вылакать Костин предшественник, прежде чем симптомы поразившей его белой горячки стали очевидны для всех.

Задача, поставленная Косте Кочкиным, была такова: во-первых, не допускать дальнейшего разбазаривания имущества, во-вторых, сделать все возможное для покрытия уже имеющейся недостачи. Третий пункт Костя домыслил сам, но обнародовать не стал: пользуясь своим положением, прожить эти два года если не весело, то хотя бы без забот. Забегая вперед, надо сказать, что все три условия он выполнил. Хотя и при нем было украдено немало, проведенная перед демобилизацией ревизия показала, что на складах царит полный ажур.

Воровали в этой части, кстати говоря, все, кто только мог что-либо украсть. Только одни крали по-крупному и смело, а другие по мелочам и с оглядкой. Самым отъявленным вором по праву считался заместитель командира по тылу полковник Нестеров. Впрочем, он этого и не скрывал. По его гладкой роже постоянно блуждала глумливая воровская улыбка. Однажды, заскочив по какому-то делу на Костин склад, он узрел на его столе дивный морской хронометр, заключенный в ящик из красного дерева. Ни слова не говоря, Нестеров жестом опытного ширмача мигом смел хронометр в свой объемистый кожаный портфель.

– Товарищ полковник! – взмолился Костя. – Он же за складом числится!

– Жмуркин, Жмуркин, ты не забывайся, – скороговоркой осадил его Нестеров. – Если надо будет, я не только это барахло, я тебя самого спишу.

Заместитель по тылу не брезговал ничем – крал бензин, поросят, пиломатериалы, обмундирование, хлеб, огурцы (не поштучно, конечно, а центнерами), медикаменты, списанные автомобили и так далее.

Не вызывало сомнения, что он с кем-то делится, иначе откуда бы взялась такая наглость. Даже на особиста, который со зловещим видом нередко прогуливался возле свинарника или автопарка, ковыряясь палкой в мусорных ямах и скотомогильниках (при этом он был похож отнюдь не на Эркюля Пуаро, а на обыкновенного бомжа), Нестеров демонстративно плевал. Тем более не являлся для него авторитетом занудливый и злопамятный начальник штаба, начинавший службу коноводом еще у Буденного. Был случай, когда одна из имевшихся в хозвзводе лошадок – не то Бидон, вывозивший отходы с кухни на свинарник, не то Роза, вывозившая конечный результат переработки этих отходов со свинарника на огороды, – посмела загадить плац. Следы этой диверсии первыми обнаружили зеленые навозные мухи, а вторым, всего за полчаса до общего построения, начальник штаба.

– Когда же будет положен конец этому сраму! – воззвал он к командиру части генерал-майору Глазенапу-Граве (по слухам, потомку остзейских баронов, доктору наук и лауреату премии Анри Галабера за выдающиеся достижения в освоении космического пространства). – Если так и дальше пойдет, скоро прямо на крыльцо штаба гадить станут!

– Ты, таблеточник, не кукарекай, – спокойно возразил Нестеров, заходя за спину генерала и говоря как бы от его имени. – Подумаешь, проблему выискал. Взял бы лопату, да и сам убрал тихонечко. За кобылой Буденного небось не брезговал говно подбирать.

Генерал, которого проблемы двойных и переменных звезд занимали куда как больше, чем этот спор, только тяжело вздохнул и ничего не сказал. Дряхлый, слабогрудый начальник штаба схватился за сердце и, шатаясь, ушел писать жалобу министру обороны. Как всегда ухмыляющийся, Нестеров сунул на утверждение командиру очередной акт о падеже поросят. Унынию он вообще никогда не поддавался. Жизнь для него давно стала светлой песней и осуществленной мечтой.

Старшие офицеры – начальники станций и лабораторий – в основном крали спирт, хотя и прочими мелочами не брезговали. В какой-то мере их оправдывало то, что делалось это не корысти ради, а по телесной нужде – в военторге алкогольными напитками торговали исключительно по спискам, а до ближайшего магазина было верст десять с гаком.

Для проведения регламентных работ, в зависимости от типа станции, выделялось от десяти до пятнадцати килограммов девяностошестиградусного зелья, но до контактов и разъемов доходила едва ли бутылка-другая. Случалось, что глубокой ночью Костю будил какой-нибудь майор или подполковник в накинутом прямо поверх белья кителе и заплетающимся языком просил:

– Константин, выдай, ради бога, за август месяц. Позарез нужно. – При этом эмалированный чайник в его руке жалобно дребезжал.

– Да вы, Иван Иванович, наверное, рехнулись, – протирая глаза, отвечал Костя, сам не всегда трезвый. – Июнь еще на дворе. Да и часовой возле склада стоит. В караулке нужно допуск брать.

– Константин, это мы все уладим. Твое дело черпать и наливать.

Черпание и наливание в целях конспирации всегда происходило в темноте, что заранее снимало с Кости обвинения в умышленном недоливе. Да и недосуг было счастливому владельцу чайника считать граммы – душа ведь горела!

Поначалу Костя старался не наглеть. Сначала нужно было присмотреться к обстановке. Публику, прибившуюся к складу при прежнем хозяине, он не отшивал, но и не перекармливал. Посетив конюшню, где его предшественник расчесывал хвост знаменитого Бидона, Костя выведал у него немало профессиональных тайн. В ближайшие помощники себе он взял латыша Лаузиса, до армии успевшего окончить радиотехникум. Тот не только научил своего молодого босса отличать диоды от триодов, а вольтметры от осциллографов, но и частенько развлекал его игрой на гитаре. По-русски Лаузис изъяснялся через пень-колоду, и поэтому тексты всех популярных тогда песен были записаны у него в специальной тетрадке в латинской транскрипции. Под номером первым числился «Альтаир», под последним, тридцать пятым, – «Эти глаза напротив». Стоило только назвать правильный номер, и Лаузис, раскрыв свою тетрадку, с жутким акцентом, но очень проникновенно исполнял заявку. Содержание песни его совершенно не занимало.

Тот же Лаузис, призванный на год раньше Кости, указал ему на многих потенциальных клиентов. Заведующий санчастью скупал магнитофонную пленку хорошего качества, капитан Ловцов – электроды от списанных радиоламп, вольнонаемный теплотехник Бурый – слесарный инструмент, прапорщик Барбакадзе – все, что потом можно было с выгодой перепродать.

Система списания ушедшего налево имущества была настолько же проста, насколько и эффективна. К примеру, на склад являлся какой-нибудь недавно назначенный начальник станции, которому позарез был нужен один-единственный транзистор. Костя доброжелательно и подробно разъяснял ему систему деятельности службы снабжения. Вначале полагалось составить подробную и мотивированную заявку. Затем ее требовалось утвердить у вечно загруженного делами заместителя командира части по измерениям. С надлежащим образом оформленной заявкой нужно было отправляться в бухгалтерию на розыски делопроизводителя Нины (была она молодой вдовой, имела двух детей-дошкольников, сама отличалась слабым здоровьем, считалась любовницей полковника Нестерова и в силу всех этих обстоятельств своими служебными обязанностями манкировала без зазрения совести). Однако даже тот, кто умудрился вырвать у Нины вожделенную накладную, радовался преждевременно. Внезапно выяснялось, что имущество можно получать только дважды в неделю, в строго определенные часы, почему-то всегда совпадающие то с политзанятиями, то с учениями по химической защите, то еще с какой-нибудь аналогичной напастью. Промаявшись таким образом немалый срок, несчастный офицер или вовсе отказывался от своей затеи, или, следуя доброму совету сослуживцев, шел к Косте на поклон. Тот самолично выписывал бедолаге так называемую «открытую накладную», в которую заносил все, что требовалось клиенту. Закрывая накладную в конце месяца, он добавлял в нее и кое-что лично для себя. С этими поборами все привыкли мириться, как собака привыкает мириться с блохами. Так велось со времен основания части, а как известно, не нам отменять то, что не нами заведено. Пользы от этого не будет.

Особенно повезло Косте, когда покончил жизнь самоубийством начальник одной из самых крупных и загадочных станций, по слухам, пытавшейся работать с американскими космическими объектами. Мысленно испросив у покойника прощения, Костя списал на эту осиротевшую станцию чуть ли не полсклада.

Злоупотребления в системе снабжения должна была выявлять комиссия по инвентаризации, регулярно собиравшаяся каждые полгода. Давно прикормленные офицеры, и сами нередко гревшие здесь руки, рассаживались вокруг самого большого стола, снимали кителя, а нередко и сапоги, после чего целый день резались в карты, попутно балуясь дармовым спиртом. В это время Костя самолично составлял акт, который в свой срок дружно подписывался всеми членами комиссии.

Осечка случилась всего один раз, да и осечкой-то этот анекдотический случай можно было назвать с большой натяжкой. Кто-то из постоянных членов комиссии заболел, и на его место назначили молодого, только что прибывшего из училища лейтенанта. Спирта он не пил, в карты не играл и, проинструктированный каким-то штабным дураком, рвался в бой, как застоявшийся конь. Дабы остудить пыл, ему поручили пересчет резисторов. За три дня лейтенант действительно пересчитал все двадцать восемь тысяч штук (некоторые были величиной меньше пшеничного зерна), выявив недостачу четырех единиц. Тогда его послали перемеривать огнестойкую ткань, завезенную сюда неизвестно в какие времена и непонятно с какой целью. Спустя два дня Костя с удивлением узнал, что этой ткани имеется в наличии действительно одна тысяча шестьдесят три погонных метра, как это и значилось в амбарной книге. С молодым энтузиастом надо было что-то срочно делать.

В конце следующего дня председатель комиссии лично засунул в карман его плаща бутылку технического скипидара. Пробка в бутылке держалась, что называется, на честном слове. Лейтенант, одеваясь, лихо взмахнул полой плаща и невольно издал сдавленный стон – бутылка ударила его по бедру. Затем по складу распространился резкий смолистый запах, от которого у всех присутствующих засвербело в носу. Очень быстро было доказано, что скипидар мог быть похищен только с Костиного склада, и старшие товарищи принялись журить лейтенанта, правда, не очень строго: дескать, все мы живые люди и тебя понять можем. Тот стоял, чуть не плача от обиды и нестерпимого зуда, вызванного натекшим в галифе скипидаром, и пытался доказать свою непричастность к этому происшествию. Его, конечно же, подняли на смех. Больше лейтенант на складе не появился. А Костя отволок к гаражу председателя комиссии рулон металлической сетки, на которую тот давно глаз положил.

Нельзя сказать, чтобы Костя не ощущал угрызений совести. Ощущал, особенно в первое время. Но он был молод и потому верил в разумность этого мира, здравый смысл старшего поколения и пользу традиций. Да и как не воровать, когда все вокруг воруют? А как, не воруя, свести на складе концы с концами, если эти концы были обрублены еще задолго до его появления здесь? И как без воровства обеспечить хотя бы самым необходимым многодетную семью своего благодетеля Кочкина, который сам красть не умел и засыпался бы на первом же присвоенном шурупе? В самые мерзкие минуты Костя вспоминал слова сослуживца Швейка, повара-оккультиста Юрайды: «Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором».

Это Костю как-то успокаивало. Ведь для того и существует литература, чтобы черпать в ней житейскую мудрость и душевный покой.

Глава 12

Конь бледный

Но не стоит думать, что Костин склад был для военнослужащих единственным источником алкогольного дурмана, против которого с разным успехом и разными методами боролись почти все видные русские государственные деятели, начиная от митрополита Фотия и великого князя Ивана III.

Тот, кто знал нужных людей и надежные места, мог запросто приобрести в части и водку, и коньяк. Правда, стоили они по эту сторону проволоки куда дороже номинала. Те же, кому денег не хватало, пользовались суррогатами. В автопарке пили тормозную жидкость. В столярке – политуру. В лабораториях – декоративный лак, которым закрашиваются паяные контакты. Каждый огнетушитель в столовой был наполнен брагой, вызревавшей на сахаре и хлебных корках. Имелись и гурманы – поклонники одеколона и сапожного крема.

Наиболее кучеряво в этом смысле жили медработники. В санчасти почти открыто хранилась двадцатилитровая бутыль со спиртом-денатуратом, голубым, как глаза киноактрисы Натальи Фатеевой. Считалось, что к этому спирту имеет доступ только начальник санчасти. Каждый раз, покидая кабинет, он накладывал свою печать на солидную винтовую пробку бутыли (почти как царь Соломон на кувшин с очередным плененным ифритом).

И вот что придумали в пику своему начальнику бедовые санбратья – недоучившийся фельдшер Федя и бывший санитар дурдома Боря. Удостоверившись в его отсутствии, они переворачивали бутыль донышком кверху и принимались ритмично встряхивать ее. Капля денатурата шла по винтовой нарезке и падала в подставленный снизу тазик. В минуту вытекало пятнадцать-двадцать капель. Затем санбратьев сменяли больные. (Известно, какие больные лежат в санчасти – одни сачки. Настоящих больных отправляли в гарнизонный госпиталь.) Потом на помощь вызывали свободных от смены дневальных из ближайших рот. К утру набиралась четвертинка. К субботе – почти полтора литра. Можно было звать гостей.

Однажды в число приглашенных попал и Костя.

– А почему он такой синий? – спросил он, с отвращением глядя на стакан, сверкающий чистым ультрамарином.

– А чтоб не пили! – жизнерадостно ответил рыжий Федя.

– Тогда почему я его должен пить?

– Мы его уже второй год пьем и не сдохли, – успокоил гостя черный, как цыган, Боря.

Костя зажал двумя пальцами нос, закрыл глаза и опрокинул в себя адскую смесь, в которой этилового спирта как такового было, наверное, меньше, чем сивушных масел, метанола и пиридиновых оснований. Фиолетовая отрава еще бурлила в его горле, а в башке уже набатом гудел ломовой кайф.

Ах, если бы этот стакан оказался единственным в тот вечер! Но они по русскому обычаю повторили, строили, а уж потом все само пошло-поехало. Кончилось все тем, что Боря провалился в погреб, Федя ушел куда-то, не забыв прихватить с собой упаковку таблеток от гонореи, а Костя заснул в изоляторе на высокой хирургической койке, по обе стороны от которой торчали капельницы.

Очнувшись утром (не проснувшись, а именно очнувшись, как от наркоза), он на карачках выполз в степь, подступавшую прямо к задним дверям санчасти. Одного взгляда в голубое летнее небо оказалось достаточно, чтобы вызвать у него мучительный рвотный спазм. В обе стороны тянулся дощатый забор, опутанный для надежности колючей проволокой, и Косте, чтобы добраться до родного склада, предстояло пройти вдоль него чуть ли не километр.

Сил не было даже на то, чтобы принять вертикальное положение, но невдалеке мирно щипал травку Бидон, с которым Костя был шапочно знаком. Это был лохматый низкорослый конек светло-мышастой масти с совершенно белой головой и седой гривой.

Жмуркины по документам числились славянами, но в их род потомственных землепашцев, бортников и смолокуров в древние времена, несомненно, сумели затесаться скуластые кривоногие степняки. И вот сейчас генетическая память одного из этих конных варваров проснулась в Косте. Кое-как подманив Бидона к себе, он взгромоздился на его жесткий хребет, вцепился руками в гриву и ударами каблуков послал вперед. Костя забыл или не знал, что этот красноглазый жеребчик строптив, зол и коварен, как мустанг. С места набрав бешеную скорость, он помчался прямиком на дощатый забор.

«Убьемся! – успел подумать Костя. – Это надо же! Конь-камикадзе!»

Однако в нескольких метрах от забора Бидон резко остановился, упершись в землю передними копытами и подбросив задом. Костя вылетел, как камень из пращи, и, грохнувшись о забор, повис на нем в позе святого мученика Андрея Первозванного, распятого дикими скифами. Бидон довольно заржал, подмигнул одним глазом и умчался в сторону передающего комплекса станции «Заря», где в запретной зоне росла самая сочная трава.

Хорошо, что санчасть была рядом. Протрезвевший Боря и вернувшийся из самоволки Федя долго трудились над Костей, замазывая йодом многочисленные ссадины и вытаскивая занозы. Теперь он пил денатурат уже не ради пьянки, а исключительно в целях анестезии.

Глава 13

Лунная пыль

Как уже упоминалось здесь, воисковая часть, в которой Косте довелось проходить воинскую службу, занималась слежением за отечественными и иностранными космическими объектами, которых в околоземном пространстве кишмя кишело. Девять десятых из них занимались различными видами шпионажа. Под серебристыми куполами скрывались сверхсекретные антенны. Сами станции носили поэтические названия, почему-то сплошь начинавшиеся на букву К: «Коралл», «Краб», «Куб», «Кама». Приписанные к ним расчеты за три рубля сорок копеек в месяц делали ту же работу, за которую их коллеги в Штатах получали немалые доллары. Кроме того, они успевали нести караульную службу, драить посуду на кухне, сидеть на гауптвахте и соблазнять офицерских жен.

Особенно трудно приходилось знаменитой станции «Заря», работавшей исключительно по пилотируемым космическим кораблям. Дежурить всерьез им приходилось не чаще раза в год, а все остальное время делилось между нарядами и хозработами. Но уж если с Байконура стартовал очередной «Союз», расчет в полном составе, не исключая и салажат, дневал и ночевал на станции. Даже пищу им доставляли туда в огромных флягах-термосах.

Естественно, что, не имея никакого представления о точных науках, управляться с действительно сложной техникой было невозможно. Учебный процесс в части был поставлен весьма круто. Сержант вручал новичку учебник, к примеру, электротехники, и, на глаз отмерив страниц тридцать-сорок, говорил: «Чтоб к следующему вторнику назубок знал. А не то…» Самое удивительное, что пацан, имевший в школе тройку по физике и путавший ватт с вольтом, через неделю мог отбарабанить закон Ома и правило буравчика как дьякон «Отче наш». Страх побуждал мозг усваивать науку намного эффективнее, чем любознательность. Полугодичный курс техникума тут проходили за месяц-полтора. Кто знает, если бы Эйнштейна в свое время призвали в армию, то под бдительным надзором прусских капралов он не только углубил бы общую теорию относительности, но и довел бы до ума пресловутую единую теорию поля.

Во время особо ответственных стартов в часть прибывали представители Центра, главным образом из отряда космонавтов. В отличие от местных покорителей Вселенной, формально приписанных к ракетным войскам, они носили голубые петлицы, не пили по утрам спирт, не скаредничали, не допекали рядовых мелкими придирками и вообще были людьми легкими, дружелюбными и симпатичными. Скоро Костя многих из них знал в лицо. Все они без исключения очень ему нравились и, вполне естественно, в космос так и не вырвались. Но не это было самым печальным. Самым печальным было то, что Костя фактически угробил отечественную программу высадки человека на Луне, куда более грандиозную и помпезную, чем проект «Аполлон».

О существовании такой программы Костя впервые узнал от одного из своих приятелей, состоявшего экспедитором при штабе. В стальном чемоданчике, опечатанном и обвешанном замочками, он носил секретную документацию из командного пункта в отдел спецсвязи и обратно. Заглядывать в этот чемоданчик, кроме него, имели право только четыре человека в части, каждый из которых был в звании не ниже полковника. Пользуясь этим обстоятельством, экспедитор беспрепятственно доставлял во всех направлениях спиртное, анашу, гражданские шмотки и прочие возбраненные солдатам вещи. Печати и замочки проблемой для него не являлись. Их он снимал с такой же легкостью, как и портянки.

Разговор, естественно, происходил под рюмку.

Источник своей информации экспедитор раскрывать не стал, но картина, соткавшаяся из его довольно бессвязных слов, ошеломила впечатлительного Костю. Выходило, что исследование Луны с помощью автоматических станций заканчивается. Уже готовы космические корабли принципиально новой конструкции, способные доставить советского человека на наш естественный спутник. Высадка, само собой, будет приурочена к открытию очередного съезда КПСС. В честь этого события на Луне будет исполнен «Интернационал» и водружено двадцать четыре или в крайнем случае двадцать пять государственных стягов. («Почему именно столько?» – удивился Костя. «Дурак ты, – объяснил ему экспедитор. – Забыл, что ли, какой съезд последним был? Двадцать третий».) Впоследствии планируется возведение научно-исследовательского института, города союзного подчинения со снабжением по первой категории, обкома партии на правах республиканского ЦК, космодрома «Плисецк-2» и базы ракетных войск стратегического назначения. Народу для всего этого потребуется столько, что уже сейчас по всем частям и подразделениям идет вербовка морально стойких и физически крепких кандидатов.

Врал пьяный экспедитор, говорил правду или просто преувеличивал, так и осталось загадкой, но душа Кости, насквозь отравленная фантастикой, воспылала фанатичной верой в торжество социализма на Луне. В тот же день он написал рапорт о зачислении его в отряд космонавтов-лунатиков.

Ночью Косте приснился волшебный сон. Легкий, как птица, он длинными, плавными прыжками несся через пепельно-серую риголитовую пустыню, известную среди селенологов и читателей НФ-литературы как Залив Зноя. Уже наступало время заката, и под косыми солнечными лучами окружающий пейзаж приобрел зловещий и мрачный облик. Каждая скала, каждый булыжник, каждый камешек отбрасывал длинные тени, путавшие перспективу и скрадывавшие расстояние. Целью Кости были сияющие вершины лунных Апеннин, среди которых не то скрывались сокровища внеземной цивилизации, не то дожидались его помощи попавшие в беду товарищи. Внезапно невдалеке что-то сверкнуло, словно наискось чиркнули спичкой, и раздался короткий чмокающий звук. Спустя некоторое время он повторился, но уже в другой стороне и с другой тональностью. «Прекратить метеоризм! Прекратить!» – прозвучал в наушниках странно знакомый голос. «Ах вот оно что! – догадался Костя. – Метеоритный дождь. Я в смертельной опасности». Тут в его нос проникло зловоние сероводорода. «Все! Скафандр поврежден! Это верная смерть! Но откуда на Луне атмосфера, даже такая смрадная?»

Костя закашлялся и проснулся. Метеоритный дождь продолжался, о чем свидетельствовало гулкое буханье, доносившееся из разных углов темной казармы. Концентрация сероводорода нарастала. В проходе возвышалась костлявая фигура командира роты майора Щербенко, проводившего свой обычный ночной обход. Обращаясь то к одному, то к другому из спящих или притворяющихся таковыми бойцов, он истерически выкрикивал: «Прекратить метеоризм! Немедленно!» (Ротный, мозги которого за двадцать пять лет беспорочной службы сильно сдвинулись в сторону дремучего маразма, каждое самое мелкое происшествие во вверенном ему подразделении считал злонамеренной акцией, направленной лично против него.)

Однако солдатики, которых за ужином накормили гороховой кашей с черным хлебом, приказы отца-командира нагло игнорировали. Деятельность их кишечников, поначалу спонтанная, постепенно обретала стройность и полифонию, свойственную разве что симфоническому оркестру. Никто в казарме уже не спал. Каждый честный военнослужащий изо всех сил старался добавить свою скромную лепту в этот поистине необыкновенный концерт.

– На месяц лишаю всю роту увольнений за пределы части! – гнусаво выкрикнул Щербенко (видно, все же нос зажал). – Всех! – И чеканным шагом покинул казарму.

Звуки, раздававшиеся ему вслед, напоминали артиллерийский салют в честь государственного праздника.

Спустя трое суток Костю вызвал к себе особист. Обмахиваясь Костиным рапортом, он вкрадчиво поинтересовался, что тому конкретно известно о программе советских пилотируемых полетов на Луну и откуда столь засекреченные сведения могли к нему поступить. Костя, которому опасность всегда добавляла если не ума, то находчивости, изворачивался долго и упорно. При этом он ссылался главным образом на свою любовь к космосу, привитую чтением произведений Немцова, Беляева и Мартынова (от упоминаний Кларка, Шекли и Брэдбери, которых особист вполне мог квалифицировать как апологетов и трубадуров империализма, он воздержался). Неизвестно, поверил ли контрразведчик подобным байкам, – на роже его было написано, что он даже самому себе редко верит – но обещал Костиным мечтам при возможности посодействовать. Если, конечно, такая программа действительно имеется.

На прощание особист вручил Косте неофициальный список имущества, необходимого его службе для борьбы с ротозеями, шпионами и вредителями. Одного спирта, предназначенного, очевидно, для спаивания вражеских диверсантов, там значилось три метра.

Предсказания всезнающего экспедитора вскоре стали сбываться. Старты космических кораблей к Луне следовали один за другим. Заранее выведав о запуске очередного из них (а было это не трудно, даже официантки в офицерском кафе знали точный график работы всех станций, от которого зависело, когда и с кем им спать), Костя с душевным трепетом ждал известий. Измученные, невыспавшиеся расчеты под утро являлись в казарму и валились на койки. «Ну как там?» – с надеждой спрашивал Костя. «Гроб с музыкой», – был ему ответ. (Вариант: «Фига с маслом».)

– А сколько такая ракета может стоить? – спросил однажды Костя у офицера, понимавшего толк в таких делах.

– Ну, примерно как город на сто тысяч человек со всеми причиндалами, – беззаботно ответил тот.

– А почему ничего у нас не получается?

– Один бог знает. То мимо пролетит, то так грохнется, что только брызги летят. Загадка. Не такие умы, как мы с тобой, над этой проблемой бьются. Я считаю, просто не везет нам.

Он, бедняга, и не знал, насколько близок был к истине. Ведь подлинная причина этого невезения, одетая в застиранное хэбэ и обутое в кирзачи, стояла совсем рядом.

Время от времени запуски приостанавливались и после очередной модернизации кораблей возобновлялись, но точно с таким же эффектом. Если на Луне и существовала какая-нибудь жизнь, ее давно бы уже уничтожило падающее с неба железо.

Иногда Костя выходил в ночь и – если тучи не мешали – пялился на серебристый диск, столь притягательный для волков и сумасшедших. Он словно старался углядеть момент посадки, моля распределяющие удачу неведомые силы об исполнении своей мечты. С таким же успехом он мог выпрашивать добавочную порцию гуляша у заведующего столовой старшины Перепадова, прославившегося умением заварить чай с помощью одной только луковой шелухи.

Если и случалось, что какой-нибудь корабль садился на лунную поверхность более или менее удачно, то следующий обязательно превращался в лепешку. Так и заглох этот грандиозный прожект, оставив в народной памяти только кликуху, закрепившуюся почему-то за автомобилями медвытрезвителя, – «луноход». Да и американцы к тому времени уже сумели нам основательно подгадить. Особенно Олдрин с Армстронгом. На пыльных тропинках далеких планет остались совсем не наши следы.

Глава 14

Пища богов

Любовь и ненависть, как принято считать, ходят рука об руку. По истечении года службы для Кости, продолжавшего любить фантастическую литературу, свою родину и отечественную космическую программу, определились и два главных объекта ненависти – рыжие тараканы и командир роты инженер-майор Щербенко, тот самый, который в приказном порядке пытался бороться с бурным солдатским метеоризмом. Но о ротном потом. Сначала о тараканах.

К ним Костя испытывал антипатию с детства, и, возможно, поэтому наглое усатое племя плодилось на просторах нашего отечества столь же успешно, как рептилии в триасовых болотах. Дело покорения космоса тараканы восприняли с энтузиазмом. Внутри начиненных электроникой блоков они чувствовали себя не менее комфортно, чем в кухонных закоулках. Сверхвысокие частоты, мощные электромагнитные излучения и блуждающие токи влияли на них исключительно благотворно. Нигде более Костя не встречал таких крупных экземпляров, как в аппаратуре станции «Коралл». Жаль, что устроители тараканьих бегов не имели доступа на этот сверхсекретный объект.

Особенно обнаглели рыжие выродки после того, как в здании, где располагался центральный радиотехнический склад, являвшийся как бы Костиной резиденцией, решено было разместить дежурную чайную. Отныне каждый работающий в ночную смену оператор мог по записке своего командира получить кружку подслащенной воды и ломоть ситника. Как ни голодны были посетители чайной, после них все же оставались крошки. Тараканы прознали об этом без промедления. Их орды заселили не только чайную, но и все прилегающие помещения. Теперь, когда Костя, открыв поутру склад, шел к электровыключателю, под его ногами хрустело так, словно пол сплошь был посыпан семечками. Пиретрум, борная кислота, дуст и хлорофос оказывали действия сугубо паллиативного характера – через пару недель численность незваных квартирантов неизменно восстанавливалась. Дело доходило даже до конфликтов личностного характера.

Однажды, проснувшись среди ночи на столе в своей конторе (из-за постоянных стычек с ротным он старался бывать в казарме как можно реже), Костя ощутил жажду. Стукнув ногой в стенку, за которой располагалась чайная, и получив ответный сигнал, он отправился к соседу в гости.

Всем несложным хозяйством дежурной чайной заправлял тщедушный, но шустрый и жуликоватый ефрейтор Тяпкин по прозвищу Тяпа. Ничего не умея толком, он смело брался за любое дело: выступал в наилегчайшем весе за сборную части по штанге, по клеточкам перерисовывал портреты солдатских подруг с фотографий на холсты, зауживал форменные брюки, играл в оркестре на саксофоне, лечил от грибка и трихомонад, заменял в столовой хлебореза и стряпал липовые увольнительные записки. Все его начинания терпели крах, что постоянно навлекало на Тяпу хулу от командиров и рукоприкладство от сослуживцев.

Возможно, поэтому он встретил Костю настороженно, но, убедившись, что тот не собирается сыскивать сданные месяц назад в ремонт наручные часы, а тем более мстить за безнадежно загубленные парадные галифе, поспешил угостить гостя своим фирменным напитком, даже не требуя на то письменного предписания.

Все освещение чайной на данный момент состояло из тусклого ночника, прикрытого газетой. Тяпе уже давно пора было прикрыть свое заведение, и он опасался визита дежурного по части.

– Что-то твоя бурда и чаем даже не пахнет, – констатировал Костя.

– Весь чай я вчера с корешами счифирил, – сознался Тяпа. – Так что извиняй. – Внезапно он оживился, словно припомнив что-то. – Хочешь, я тебя кофейком угощу? Консервированное, на сгущенном молоке.

– Ну давай, – милостиво согласился Костя, выливая фальшивый чай в раковину.

Тяпа достал из какого-то тайника консервную банку с пробитой в двух местах крышкой, освободил ее от многих слоев целлофана и долго возился за стойкой, звякая ложечкой и подливая кипяток в толстый граненый стакан, именуемый в просторечье «маленковским» (неясно было, изобрел ли его товарищ Маленков лично или просто любил к нему прикладываться).

Наконец напиток был приготовлен, и Костя, с удовольствием потягивая густую ароматную жидкость, рассеянно слушал очередную байку Тяпы о том, как, работая на строительстве Останкинской телебашни, он однажды сорвался со стометровой высоты и спасся только потому, что в последний момент зацепился ширинкой за кусок арматуры, которую накануне по собственной халатности не срезал.

Кофе постепенно убывал, и на язык Косте все чаще попадались аппетитно хрустящие просахаренные комочки. Его стало разбирать любопытство, и он поднес один из этих комочков поближе к ночнику. При внимательном изучении он оказался раскушенным пополам тараканом.

Костя еще не сумел осознать этого, а Тяпа, проявив завидную реакцию, уже оказался за порогом чайной, вне пределов досягаемости кулаков разъяренного приятеля. Оставшись в одиночестве, Костя разгромил в чайной все, что мог, прополоскал рот и принялся ждать. Обутый в клеенчатые тапочки и не успевший прихватить с собой даже шапку, Тяпа не мог долго продержаться на ноябрьской стуже.

Спустя примерно полчаса за окном послышалось царапанье и к стеклу прижалась обезьянья мордочка ефрейтора, у которого разве что сосульки на ушах не выросли.

– Костя, прости, – заканючил он голосом профессионального попрошайки. – Я тебе бутылку коньяка выставлю. Мне завтра обещали принести.

– Заходи, чувырло, – милостиво разрешил уже успевший успокоиться Костя, однако, когда Тяпа, как пугливое привидение, возник в дверях, все же заехал ему сапогом по копчику.

Проклиная всепроникающих насекомых, они обоюдными усилиями вскрыли консервную банку до конца. Вся она была заполнена шевелящейся массой, состоящей из кофе и тараканов по принципу «фифти-фифти».

Над дальнейшей судьбой этого сомнительного лакомства они раздумывали недолго. Наиболее реальным претендентом на него был сержант комендантского взвода Самцов, давно опостылевший Тяпе еженощными визитами. Налившись дармовым чаем, он добра не помнил и при каждом удобном случае пытался уличить своего кормильца в хищении сахара и заварки.

(Следует отметить, что характер Самцова изменился в худшую сторону не без влияния заведующего столовой старшины Перепадова, у которого тот начинал службу в должности повара. Однажды вечером Самцов решил искупаться в котле-автоклаве, предназначенном для приготовления супов, каш и других жидких блюд. Разомлев в теплой водичке, он не заметил, что в столовую с инспекционным визитом явился Перепадов, внешним видом весьма напоминавший знаменитого комдива Чапаева. Некоторое время он молча смотрел на обнаглевшего повара, который тоже не издавал никаких звуков, а затем закрыл и тщательно задраил герметичную крышку котла, своим устройством напоминавший входной люк подводной лодки. Оказавшийся в полном мраке, Самцов ощутил, что вода начинает медленно закипать. Конечно же, Перепадов не собирался сварить его живьем. Действия старшины носили сугубо воспитательный характер. Выждав минут десять, он открыл крышку и, подозвав дежурного по столовой, шутки ради сказал ему, что картошку и крупу можно уже закладывать, а вот перец и лавровый лист еще рано.

Однако Самцов повел себя после этого странно: мало того, что стал заикой, да еще и сон совершенно утратил. При одном виде здания столовой он падал в обморок, за что был признан профнепригодным. Впрочем, подходящую должность ему вскоре нашли – истопником при караулке. Так он и жил в ней, как цепная собака в будке, питаясь исключительно сухим пайком. Не обремененный сном и излишним пищеварением, Самцов всего себя посвятил святому служению Уставу караульной и гарнизонной службы. Обмануть, подкупить или уговорить его было невозможно. Особенно часто приходилось страдать от его притеснений нечистым на руку Тяпкину и Жмуркину.)

Вызванный Тяпой по внутреннему телефону, Самцов вскоре явился. Шинель его, заменявшая одновременно и одеяло и матрас, выглядела соответствующим образом, а на голове, несмотря на холод, косо сидела вылинявшая пилотка. Глаза, запавшие глубоко, как у мертвеца, лихорадочно блестели. Он, конечно же, не верил в доброту Тяпы, но кофе от него тем не менее принял. Выглядел сей напиток как настоящий, был подслащен, а не посолен, на табуретке не лежали канцелярские кнопки, да и других явных подвохов не наблюдалось. Отощавший на сухомятке Самцов навалился на неожиданное угощение, как солдат на Дуньку. Когда в стакане всплыл первый дохлый таракан, он спокойно выловил его ложечкой и положил на край стола. Так же поступал со вторым и с третьим. После появления четвертого Самцов немного задумался, а затем копнул ложечкой поглубже. На поверхность она явилась переполненная добычей, как рыбацкий невод на Ньюфаундлендской банке. Тяпа схватился за хлебный нож, а Костя за ножку ближайшей табуретки. Однако эксцессов не последовало. Пробормотав «С-с-спас-сибо, с-с-сволочи», Самцов жестом римского патриция запахнул свою жуткую шинель и гордо удалился. В чайной он действительно больше никогда не появлялся.

Среди солдат в ту пору ходила хохма, обещавшая досрочный дембель тому, кто уничтожит не менее миллиона тараканов. Костя, действуя как химическими, так и механическими средствами, лишил жизни куда большее количество ночных мародеров (это даже не считая съеденных им), однако свой срок отбарабанил от звонка до звонка.

Глава 15

Идиот

Тараканы были неистребимы в силу своей многочисленности, бешеных темпов размножения и способности скрываться от преследователей в любой щели. Майор Щербенко существовал в единственном и уже сильно подпорченном экземпляре, по причине возраста к размножению был вряд ли пригоден, радикулит не позволил бы ему залезть даже в окоп полного профиля, но вреда людям, а в особенности Косте Жмуркину, он причинил значительно больше, чем все на свете тараканы, вместе взятые.

Поговаривали, что до того, как стать строевым командиром, Щербенко слыл авторитетом в области радиолокации и даже совместно с весьма обширной группой соавторов написал один из первых учебников на эту тему. Но потом с ним что-то случилось. Не то вертушка радарной антенны задела его по голове, не то он сам сунул эту голову в активную зону излучателя высокочастотных импульсов. В госпитале, однако, выяснилось, что, кроме головы, у Щербенко ничего другого не пострадало, а эта часть тела, как известно, для офицера не самая главная, тем более если глотка продолжает успешно функционировать. (Всем еще памятен был анекдотический случай, когда абсолютно неграмотный человек, до восемнадцати лет пасший баранов на Кавказе, впоследствии дослужился до полковника, и не где-нибудь, а в железнодорожных войсках. Диплом о высшем образовании и все нужные справки чадолюбивый отец купил ему на базаре в Нальчике перед самой войной.)

Правда, измерительную станцию Щербенко не доверили, но роту дали. С тех пор учебник радиолокации, с которого за давностью лет сняли гриф «Секретно», всегда лежал на столе в ротной канцелярии. Время от времени Щербенко начинал читать его, морща лоб и шевеля губами, но дальше второй страницы введения еще ни разу не добрался.

Всех своих бойцов, а равно и младших офицеров он люто ненавидел, как злой и завистливый горбун может ненавидеть стройных красавцев. Рота, за исключением нескольких прирожденных подхалимов, отвечала ему пылкой взаимностью.

Однажды на утреннем построении (дело было сразу после мартовского праздника) он произнес перед личным составом следующую страстную речь:

– Не буду скрывать, товарищи, кое-кто из вас поздравил меня по почте с Международным женским днем. Вы пишете, что хотя я и не имею отчетливых женских половых признаков, но, несомненно, могу быть отнесен к этой части человечества, поскольку являюсь проституткой и этой самой… как ее… язык не поворачивается произнести…

– Блядью, – тихо подсказал кто-то из задней шеренги.

– Вот-вот, именно ею. Старшина, быстренько найдите мне этого говоруна… Так вот, товарищи, ваше внимание мне, безусловно, лестно. Но ложный авторитет мне не нужен! Хватит того, что моим именем туалеты расписывают. Попрошу авторов злопыхательских посланий добровольно явиться в канцелярию. Иначе графологической экспертизе будет подвергнута вся рота! А теперь – разойтись!

Хохоча в кулак над подобным образцом армейского красноречия, Костя направился в туалет, который действительно был украшен афоризмами типа «Щербенко – пень с глазами», «Очко имени майора Щербенко», «Щербенко – мультивибратор», но неожиданно наткнулся на ротного, по какой-то причине задержавшегося в коридоре.

– А вы чему злорадствуете? – строго спросил он. – Что я сказал смешного? А ну, за мной!

Пришлось Косте в канцелярии попеременно правой и левой рукой несколько раз написать «Щербенко – сука драная», прежде чем обвинение в попытке дискредитации чести и достоинства командира было с него снято. Однако он крепко запал в память ротного, хоть и поврежденную, но именно в силу этого цепкую как репей.

Вторая их стычка носила лингвистический характер. Как и многие впавшие в детство люди, Щербенко придумывал новые слова или до неузнаваемости искажал смысл слов общеупотребительных. Лопату он называл ковырялкой, молоток – стукачом, рубанок, соответственно, – строгачом, а корову – мычалкой. «Ну что, братцы, насупились?» – ласково спрашивал он в столовой, когда рота приканчивала первое блюдо. После завершения обеда следовала команда: «Кто уже окомпотился, выходи строиться!» Особенно возбуждало его красноречие какое-нибудь чрезвычайное происшествие в роте, например, самоволка или залет по пьяному делу. Обращаясь к провинившимся, Щербенко от избытка чувств едва не рыдал:

– Дегенераторы! (Вместо «дегенераты».) Курвиметры! (Очевидно, он полагал, что это мужской род от «курвы», хотя на самом деле так назывался прибор, используемый в картографии.) Жопуасы! (Усилительная форма от «папуасы».) Целкомонадзе! (Данный неологизм относился к кавказцам, которых в роте было предостаточно.) Гондоны штопаные! (Вот уж это было солдатам близко и понятно.) Откобелились и отсучились! (По аналогии с «оттянулись».) Спились и скурвились! Продали родину за стакан вонючей сивухи и кусок сраной кишки! (Имелось в виду влагалище.) Стыд вам и позор!

Костя, неравнодушный к всяким литературным изыскам, взял себе в привычку записывать эти неологизмы в блокнот, однако вскоре на этом попался. Неизвестно, какие жуткие подозрения родились у Щербенко, но подлый писака был подвергнут тщательному личному обыску, включая прощупывание швов нижнего белья и протыкание шилом подметок сапог. Все обнаруженные у него бумаги, даже конфетные обертки, были изъяты. Так пропали почти все Костины рукописи. После этого Щербенко решил с рядового Жмуркина впредь глаз не спускать. Тот поначалу попытался откупиться спиртом и стройматериалами (действуя, естественно, через посредников), но майор, во-первых, не пил – своей дури хватало, – а во-вторых, как всякий идиот, искренне полагал, что все положенное для ремонта казармы он получит в срок и в полном объеме. Как бы не так!

Дальнейшая их конфронтация протекала по такой схеме: Костя всеми доступными способами подрывал хилое хозяйство роты, а Щербенко как мог старался сделать его жизнь содержательней, то есть почаще привлекать к нарядам и хозработам. За два года службы Костя побывал в увольнении всего один раз, когда ротного поместили на обследование в гарнизонный госпиталь, дабы в очередной раз проверить – рехнулся ли он окончательно или еще может какое-то время послужить отечеству.

В течение этого счастливого дня Костя познакомился с жизнью глухого поселка Сангой, солдатами окрестных частей переименованного в «Сайгон». Он впервые в жизни прошелся по деревянным скрипучим мостовым, о которых до этого слышал только в песнях, и созерцал трехэтажные кирпичные здания, население которых по случаю летней поры перебралось в поставленные тут же войлочные кибитки. В бревенчатой столовой он пил кисловатую бурду, поименованную в ценнике как «Вино типа Кеша, крепость 10–12 градусов». Этого загадочного «Кешу» разливали черпаками из сорокалитровых бидонов, и в нем обильно плавала мелкая древесная щепа. В центре поселка, возле автобусной станции, старики-кочевники на глазах у всех справляли нужду, как это они привыкли делать всю жизнь на просторах своих необъятных степей. На узкой железной койке в общежитии мясокомбината при содействии коренастой и скуластой женщины, скорее всего бывшей зэчки, Костя утратил невинность. В комнату постоянно заходили другие бабы, то утюг взять, то еще по какому-нибудь делу, и любовникам пришлось с головой завернуться в одеяло. Потом, когда все закончилось, страшно разочарованный, да еще обиженный вопросом: «Из какого аймака ты родом?» – Костя обильно обсыпал всех присутствующих пудрой. На всю жизнь он запомнил тоску, вдруг разобравшую его во время долгого пешего возвращения в часть.

Очередной сюрприз Щербенко преподнес Косте на Новый год – загнал в караул на самый далекий пост. Стоять ему довелось в наиболее поганое время – с полуночи до двух.

Мороз выдался такой, что на автоматах, принесенных с улицы в караулку и вовремя не протертых, появлялись похожие на лишаи белые пятна. От ветра сотрясались все заборы, а под навесами туда-сюда катались пустые железные бочки.

Костя надел белье, обычное и теплое, повседневное обмундирование, ватные брюки и бушлат, шинель, толстые суконные портянки, огромные постовые валенки, вязаную маску с прорезью для глаз, шапку-ушанку, тулуп, скорее похожий на шалаш, чем на предмет одежды, шерстяные перчатки и меховые беспалые рукавицы. После этого начальник караула навесил на него автомат, противогаз, ремень со штык-ножом и подсумком, взял под руку и повел на пост. Если бы Костя упал в таком облачении, то никогда бы не смог самостоятельно подняться.

Скоро щель в маске заросла инеем, а ветер быстро выдул из-под многослойной одежды последние остатки тепла. Где-то взлетали осветительные ракеты, знаменующие приход Нового года. Из офицерского кафе доносились звуки музыки. Дабы окончательно не пасть духом, Костя занялся сочинением подобающих такому случаю стихов. К исходу второго часа ночи стенания его души и горечь сердца обрели следующую форму:

Вернувшись в караулку, скинув с себя все лишнее и растерев искусанное морозом лицо, Костя получил праздничный ужин, в который, кроме обычного набора из вермишели с бараньими костями да селедочного хвоста, на этот раз входила кружка остывшего какао и четыре квадратика печенья. Что в это время делал Щербенко, он не знал. Скорее всего сидел в канцелярии, стараясь в солдатском храпе различить позвякивание стеклянной посуды, свидетельствующее о грубом нарушении дисциплины.

«Ладно, – подумал Костя. – Я прощаю тебя. Ты сам себя наказал. Через год я отмечу этот праздник дома, а ты вновь будешь трезвым сидеть в унылой ротной канцелярии, вдыхая вонь солдатских портянок».

(Судьба Щербенко, впрочем, сложилась иначе. Ненависть к нему Кости была так велика, что вскоре он необъяснимым образом поумнел, установил в роте либеральные порядки, принялся критиковать начальство и даже осмелился появиться на территории части в гражданской одежде. И тогда, решив, что Щербенко спятил окончательно, его немедленно уволили на пенсию, присвоив в утешение звание подполковника. Но все это случилось уже после Костиной демобилизации.)