Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви Чадович Николай

Глава 13

Бабье царство

На следующий день слушатели участвовали в праздничном параде (опять Костя продрог, как бездомный цуцик), кушали праздничный обед (ну какой может быть праздник без водки?), присутствовали на праздничном концерте (который сами же и подготовили), а к вечеру были поощрены поголовным увольнением из расположения центра. Мало кто воспользовался этой сомнительной милостью. Ну куда, спрашивается, податься в чужом городе, темном и промерзшем?

Костю эта проблема волновала меньше всего. Во-первых, у него не было ни копейки денег. А во-вторых, его вместе с Василь Васильевичем Пресновым и эстонцем Аугустом назначили дневальными по корпусу. Дежурным формально считался заместитель начальника учебного центра по политико-воспитательной работе, но тот как сгинул сразу после концерта, так больше и не показывался.

Главной проблемой дневальных была не охрана здания от проникновения посторонних лиц и даже не повальная пьянка, охватившая слушателей, а электрический выключатель, установленный в туалете (который ради праздника открыли для посещения). Накануне кто-то вдребезги разбил его пластмассовый корпус, и сейчас любой ротозей мог схлопотать электрический удар.

Если бы слушатели находились в трезвом виде, то тут, конечно, и никакого страха не было бы. Но пьяный человек, заскочивший в туалет помочиться или поблевать, рано или поздно начинал машинально шарить по стенке. Лозунг «Уходя, гасите свет» успел засесть у милиционеров в подсознании. И азербайджанец Ахмед, и хохол Листратенко, и даже армянин Геворкян уже получили по рукам, причем с последним даже случился глубокий обморок.

Вот и пришлось Косте и Василь Васильевичу попеременно охранять злополучный выключатель (Аугуст к тому времени надрался до положения риз, чего от него никто не ожидал).

Была как раз очередь Кости. Служба у него была поставлена четко. Дождавшись, когда очередной ханурик справит нужду, он бесцеремонно хватал его за шиворот и выставлял за порог, не позволяя даже прикоснуться к выключателю, а вернее – к торчащим из его нутра голым проводам.

Внезапно в коридоре раздался странный, никогда здесь не слышанный звук – цок-цок-цок. Так могли стучать только женские каблучки.

Костя похолодел. Женщина? Здесь? Среди пустившихся в разгул пьяных мужиков? Откуда она взялась? Ведь он недавно собственноручно запер входную дверь! Может, это какая-нибудь слуховая галлюцинация?

Дабы выяснить истину, он выглянул в коридор. Прямо на него действительно двигалась женщина – не сказать что молодая, не сказать что очень симпатичная, но тем не менее не мираж и не призрак, а существо из плоти и крови.

По казарме (а как еще можно было назвать это место?) она двигалась уверенно, как по собственной квартире, и еще издали улыбалась Косте.

– Добрый вечер! – произнесла женщина слегка прокуренным голосом. – С праздничком вас!

– Да как вы посмели?! – Костя едва не задохнулся от праведного возмущения. – Сюда посторонним нельзя!

– Какая же я посторонняя? – продолжая кокетливо улыбаться, возразила женщина. – Живу по соседству. И сюда на все праздники заглядываю. Меня ваше начальство знает. Можете у кого угодно про Зину спросить. Только хорошее услышите.

– Ах, Зина! – Костя припомнил загадочную надпись, до сих пор сохранившуюся на стенке его тумбочки. – Так это вы, значит, проживаете в доме номер пять по улице Кузнечной?

– Вот именно! – обрадовалась женщина. – И как вы только догадались?

– Догадаться несложно, – незаметно для себя перешел Костя на светский тон. – И что же вы там куете… на своей Кузнечной?

– Счастье кую, мальчики, счастье! Да только в нашей кузне без хороших молотобойцев не обойтись. – Зина подмигнула Косте. – За этим я и пришла. Вы не сомневайтесь, у меня все имеется. И выпивка, и закуска.

– Где же я вам этих молотобойцев найду? – Костя напустил на себя наивный вид.

– Зачем искать? Вы и сами вполне сгодитесь. – Предупреждая брезгливую гримасу, готовую вот-вот появиться на Костином лице (Зина годилась ему если не в матери, то уж в тетки – точно), она добавила: – Я ведь не одна. Гляньте в окошко.

Любопытства ради Костя выглянул наружу. Прямо напротив окна, под фонарем, околачивались две довольно симпатичные киски. Заметив, что на них обратили внимание, они дружно послали Косте воздушные поцелуи.

«А почему бы и нет? – подумал он. – Килька, надо полагать, в эту пору не штопкой носков занимается. Разве я не человек? Почему бы и не расслабиться в приятном обществе? Тем более если выпивка и закуска имеется. Помянем, как говорится, наших дедов, обеспечивших наше счастье и процветание».

Однако чувство долга окончательно еще не покинуло Костю.

– Есть тут одна проблема, – замялся он. – В туалете выключатель разбили. Боюсь, как бы не угробился кто-нибудь по пьянке.

– Да его же по пять раз на год разбивают! – продемонстрировала Зина свою компетентность. – На Новый год, на Восьмое марта, на Первое мая, на октябрьские праздники и на День милиции. Тут ведь все самбисты! Один ногой свет включает, другой локтем. Только это дело поправимое… У вас расческа есть?

– Где-то была… нате…

Заполучив пластмассовую расческу, Зина ловко закрепила ее в корпусе выключателя. Теперь доступ к проводам был закрыт. Косте даже стало стыдно за собственную недогадливость.

– Не знаю даже, как и благодарить… – промямлил он.

– А я вас научу, – лукаво ухмыльнулась Зина. – Подберите мне кавалера по возрасту.

Отказать столь добросердечной женщине было бы нетактично, и Костя, задумавшись на секунду, выпалил:

– Сейчас сделаем.

Растолкав отдыхавшего перед сменой Василь Васильевича, он кратко, но доходчиво объяснил ему суть поступивших предложений. Реакция на это могла последовать какая угодно, к чему Костя уже внутренне подготовился, однако, как оказалось, несмотря на возраст, угли страсти еще тлели в казацкой душе. Да и долгая служба на Кавказе кое к чему обязывала. Джигит – он и на смертном одре джигит.

– Пошли, – сказал Василь Васильевич, натягивая сапоги. – А эта сучья контора пусть горит синим пламенем! Тьфу на нее…

Кисок звали Глаша и Маша, но, которая из них кто, Костя забыл уже через пять минут. Девушки были похожи друг на друга, как родные сестры, только одна была покрашена под блондинку, а другая – под брюнетку.

Всю дорогу до Кузнечной, пять, они весело щебетали, но иногда вдруг переходили между собой на какой-то тарабарский язык, не то шокчанский, не то мерзянский.

– Где больше двух, там говорят вслух, – наставительно произнес Василь Васильевич. – Официальным языком на ближайшие сутки объявляю русский. Великий и могучий, так сказать. Небось учили его в школе?

– Какая там школа! – ответила за подружек Зина. – Да они, непутевые, ее еще в пятом классе бросили. Дети улицы.

– Нехорошо, – огорчился Василь Васильевич. – Как бы вы круглыми дурами не выросли. В ваши годы нужно учиться, учиться и…

– И еще раз учиться! – хором подхватили подружки. – Да только поздно уже. Выросли мы. Даже в детской комнате милиции сняты с учета.

– Ну, учеты, они разные бывают, – туманно заметил Василь Васильевич.

– Не числимся! – дружно заявили Глаша и Маша. – Ни в кожно-венерическом, ни за тунеядство, ни за проституцию. Мы передовики производства. Работаем на атомном заводе.

– Где-где? – Тут уж и Костя удивился.

– Это так гидролизный завод называют, – пояснила всезнающая Зина. – Где спирт из опилок гонят. Его у нас сучком кличут. Зарплата хорошая, но условия – сами понимаете. Химическое производство… Вот девчонки слегка и не в себе. Вы на их чудачества внимания не обращайте. А если что – по шее, не стесняйтесь. Мы не москвички, по всяким мелочам не обижаемся. Меня покойный муж чем только не бивал.

– А что, простите, с ним случилось? – деликатно поинтересовался Василь Васильевич.

– Общее заболевание… в нашем городе мужчины долго не живут. – Похоже, что Зина не была настроена обсуждать эту тему.

– Люди говорят, что она его крысиным ядом опоила. – Девчонки успели уйти вперед, и непонятно было, которая из них сказала это.

– Ты порожняк-то не гони, – спокойно ответила Зина. – Некоторые, в погонах, и поверить могут…

– А вот и наша хавира. – Девчонки остановились перед высоким забором, за которым нельзя было ничего рассмотреть. – Блатхата.

– Вы, кобылы, выражайтесь прилично, – цыкнула на них Зина. – Машка, иди вперед. Посадишь кобеля на цепь.

– Которого? – деловито глянула на гостей беленькая девчонка.

Костя, оценивший ее незамысловатую шуточку, рассмеялся, а Василь Васильевич недовольно засопел.

В конце концов калитка, тяжелая, как ворота феодального замка, была открыта, злой косматый пес загнан в будку, и вся компания ввалилась в дом – типичную крестьянскую избу, правда, изнутри убранную и обставленную с мещанскими претензиями.

Из кухни пахло пареным-жареным, а в зале был заранее накрыт праздничный стол, украшенный, кроме всего прочего, батареей разноцветных бутылок.

– У вас как заведено? – осведомилась Зина. – Сначала за стол, а танцы потом? Или наоборот?

– За стол. – Василь Васильевич, успевший похудеть на пустых щах и перловке, непроизвольно облизнулся. – Какие могут быть танцы на пустое брюхо.

– Нажравшись, тоже особо не попляшешь, – заметила черненькая девчонка, очевидно, Глаша. – Мы на своем атомном заводе полсмены пляшем, а полсмены в лежку лежим.

– Садитесь за стол, а я горячее принесу, – распорядилась Зина. – Пусть мужчины пока наливают.

– Что это, интересно, за сорта? – сказал Василь Васильевич, изучая бутылки, у которых отсутствовали не то что пробки, но и этикетки.

– Наши, местные, – ответила беленькая Маша. – Сучок на клюкве, сучок на зверобое, сучок на липовых почках. Ты какой больше любишь?

– Я вообще-то шампанское люблю… – От запаха местных настоек Василь Васильевича перекосило.

– Вот завтра шампанским и опохмелимся, – сказала черненькая Глаша. – Его у нас в кабаках с черного хода продают. С тройной наценкой…

В это время из кухни, таща на ухвате чугунный горшок, вернулась Зина. Горячее блюдо представляло собой натушенный вперемешку ливер – сердце, почки, легкие, сычуг, вымя, хвост. Оказывается, это было национальное мокчанское блюдо, подаваемое на заказ только в лучших городских ресторанах.

– Говядина-то свеженькая. С рынка небось? – накладывая себе лучшие куски, поинтересовался Василь Васильевич.

– С бойни, – ответила Зина. – Позавчера товарняк корову сшиб. А у меня кум на бойне работает. Вот и удружил свеженинки к празднику. Считай что задаром.

– Неплохо вы здесь живете. Выпивка задаром, закуска задаром. Верно говорят, что Октябрьская революция открыла в жизни рабочего человека новую эру, – позволил пошутить Костя.

Однако его слова приняли за чистую монету.

– Действительно, грех жаловаться, – сказала Зина. – Всего хватает. За это и выпьем!

Выпили. Поморщился один только Василь Васильевич, извративший свой вкус кавказскими коньяками и винами.

Дабы побыстрее поднять настроение и окончательно смести барьер неловкости, все еще существовавший между гостями и хозяевами, стали пить рюмка за рюмкой почти без перерыва. Выпили за хозяйку, за Глашу, за Машу и за каждого из гостей в отдельности. После этого Глаша положила свою руку на левое колено Косте, а Маша – на правое. Зина обняла заметно повеселевшего Василь Васильевича.

– За что я ценю наших российских баб, так это за самостоятельность, – закусывая холодцом, сказал он. – Буквально все на них держится. От профсоюзов до тяжелой промышленности. На Кавказе совсем не так. Там бабы никакого авторитета не имеют. Им даже за одним столом с мужчинами не позволено сидеть.

– А спят они как? – спросила Зина. – Вместе или порознь?

– Порознь, конечно. Баба по ихней вере – существо нечистое. Ее без необходимости лучше вообще не касаться. Бывал я в их старых саклях. Гляжу, а из потолка четыре крюка торчат. Зачем они, думаю. Может, люльку подвешивать? А потом мне добрые люди суть дела разъяснили. Оказывается, раньше к этим крюкам специальные кожаные петли крепились. Баба продевала туда свои руки и ноги, особым образом выворачивалась и висела в воздухе, как птичка-колибри. Мужик подходил к ней сзади и, не вынимая из зубов трубку, делал свое дело. Чтобы, значит, ни единой части своего тела, кроме детородного органа, не осквернить.

Непонятно было, врет Василь Васильевич или говорит правду, но его сообщение вызвало за столом оживленную дискуссию. Глаша даже не поленилась выйти на середину комнаты и попыталась принять позу, описанную гостем с Кавказа. При этом в ее туалете что-то лопнуло.

– Нет, – изрядно намучившись, сказала она в конце концов. – Это натуральная дискриминация. Феодальные пережитки какие-то. Да здравствует Великая Октябрьская революция, освободившая женщин Востока!

– Поддерживаю этот тост! – объявил Василь Васильевич, пытаясь вырваться из цепких объятий Зины.

Когда Глаша вернулась на прежнее место, Маша вовсю целовалась с Костей.

– Хватит, – сказала Глаша, направляя вилку в глаз подруги. – Сейчас моя очередь.

Пир продолжался. Следующим горячим блюдом были жаренные в сметане караси. Зина охотно объяснила, что они стали легкой добычей для всех желающих после того, как стеклозавод по недосмотру спустил в реку ртутные отходы. Никакой опасности для человека караси не представляют, это Зине гарантировала знакомая лаборантка санэпидемстанции, а кроме того, их уже отведала вчера одна знакомая старушка, не заработавшая даже поноса.

– Интересно, какой еще сюрприз вы нам приготовили. Наверное, барана, покончившего жизнь самоубийством, – пробормотал Костя, попеременно подставляя губы то Глаше, то Маше. В глазах девушек ему хотелось выглядеть записным остряком.

Однако Зина почему-то обиделась. У кого-то душа от алкоголя черствеет, а у кого-то, наоборот, становится чрезвычайно ранимой.

– Вы, молодой человек, насчет баранов-то поосторожней. Я всяких там охальников и не за такие слова кипятком окатывала…

Их стали мирить, и по этому поводу всем пришлось налить сучка, настоянного на дубовой коре. Потом выпили за дружбу между народами, опять за Октябрьскую революцию, затем за революцию Февральскую, за крейсер «Аврора», за броненосец «Потемкин» и даже за Кровавое воскресенье. При этом Василь Васильевич крикнул:

– Позор царскому провокатору попу Гапону!

К этому времени общество естественным путем созрело для танцев. Зина включила радиолу «Ригонда», лично ею спасенную при пожаре в клубе родной трикотажной фабрики. Обильная еда на резвости танцоров совсем не отразилась, а сучок, как ни странно, больше бил по голове, чем по ногам. Костя уже с трудом мог вспомнить обстоятельства своего появления здесь, однако двигался вполне прилично – и твист выкаблучивал, и в шейке трясся, и в летке-енке прыгал, и даже пытался выписывать замысловатые па в танго.

Танцы чередовались – быстрый, медленный, быстрый, медленный и так далее. По просьбе публики Василь Васильевич изобразил лезгинку. Когда Костя, сражавшийся на два фронта, выбивался из сил, Маша танцевала с Зиной, а гибкая и вертлявая Глаша, задрав юбку, выдавала канкан.

Вскоре Василь Васильевич и Зина куда-то исчезли. Третье горячее блюдо – свиные ножки с капустой – успело остыть, а количество опорожненных бутылок значительно превысило количество полных.

Опомнился Костя уже в постели, нагой, как праотец Адам. С одной стороны к нему прижималась горячая, как печка, Маша, а с другой – ледяная, как покойница, Глаша (наверное, только что навещавшая дворовый нужник). В соседней комнате равномерно трещали пружины матраса и голос Зины настойчиво требовал: «Еще, еще, еще!..»

В учебный центр наши герои вернулись только на исходе следующего дня. Их ожидал не только заместитель начальника по политико-воспитательной работе, сам получивший изрядную головомойку, но и инспектор здешнего угро. В городе уже был объявлен розыск бесследно пропавших дневальных.

Оправдываться смысла не имело – опухшие рожи и стойкий запах перегара говорили сами за себя. У Василь Васильевича из сапог предательски торчали портянки, а у Кости на ширинке отсутствовали пуговицы.

Обоих провинившихся решено было отчислить из учебного центра и, снабдив соответствующими характеристиками, отправить восвояси. Приговор был неоправданно строг. Только позже они узнали, что под утро казарму посетила инспекционная группа из местного Министерства внутренних дел, от всего увиденного впавшая в ужас.

До Москвы Костя и Василь Васильевич добирались вместе. Практически весь путь они провели в вагоне-ресторане. Поезд хоть и считался фирменным, но мокчанские национальные блюда повара готовить не умели, как их только Василь Васильевич ни упрашивал. Зато водка качеством мало чем отличалась от пресловутого сучка.

Прощаясь с Костей на Казанском вокзале, Василь Васильевич сказал:

– Не надо тужить. Время провели неплохо. Да и девахи попались сочные. Будем надеяться, что они нас не обманули.

– В каком смысле? – не понял Костя, в равной мере измученный и физически и духовно.

– В том смысле, что на учете в кожно-венерическом диспансере они не числятся, – объяснил ему товарищ по несчастью.

– А-а-а… – протянул Костя, еще с вечера ощущавший резкую боль во всем, что имело хоть какое-то отношение к орудию мужского блудодейства. – Беда только в том, что спал я не с картотекой, а с живыми людьми…

Глава 14

Пропавшая грамота

Во всем управлении не было второго человека, имевшего столь пышный букет взысканий, как Костя Жмуркин (и не только банальных выговоров, но и так называемых «служебных несоответствий», после которых чересчур ревностному служаке остается только застрелиться). Даже небезызвестный сержант Синицын, впоследствии разоблаченный как маньяк-убийца, душивший девочек-дошкольниц их же собственными колготками, до этого имел всего две нахлобучки и то по пустячному поводу – несоблюдение формы одежды.

Многие удивлялись, почему такого вахлака не гонят из органов в шею. Почему начальник управления генерал-майор Быкодеров проявляет к этому пигмею столь несвойственный ему либерализм? По этому поводу ходило немало слухов, в которых фигурировала и любвеобильная Килька, и какие-то сверхсекретные бумаги, хранящиеся в генеральском сейфе, и влияние неких всесильных спецслужб. Существовала даже совершенно абсурдная версия, утверждавшая, что уже много лет подряд Жмуркин с успехом заменяет Быкодерову не только Кильку, но и всех других женщин.

Истина же лежала на поверхности. Успешно преодолев массу служебных препон, затоптав большинство своих соперников и уже сидя на ползаднице в кресле министра, Быкодеров ни под каким соусом не мог расстаться со своим ненавистником. Они были повязаны между собой, как ночь и день, как топор и топорище, как поп и черт.

Чем больше страданий и унижений доставалось на долю Жмуркина, тем успешнее развивалась карьера Быкодерова, а одновременно укреплялись и позиции органов. Эпоха, впоследствии названная «застойно-застольной», близилась к закату, и кое-кто уже поговаривал, что престарелого кавалера девятого ордена Победы мог бы вполне заменить его свояк, в милицейских кругах известный под ласковым прозвищем Зятек.

Вот уж кого без всякого преувеличения можно было назвать баловнем судьбы! Такого стремительного продвижения по служебной лестнице отечественная история не знала со времен турка-брадобрея Кутайсова, буквально за пару лет заслужившего от Павла Первого все мыслимые и немыслимые звания, должности и титулы.

Благодаря одной лишь удачной женитьбе никому досель не известный ловелас, подвизавшийся на скромной должности в Политуправлении внутренних войск, чуть ли не в мгновение ока превратился во всесильного заместителя министра, депутата Верховного Совета, доктора юридических наук, члена ЦК и т. д. и т. п.

Как и любой нувориш, он ни в грош не ставил существующую элиту, хапал больше, чем мог проглотить, и плевать хотел на все законы, в том числе и на законы природы. О его смелых кадровых решениях, сомнительных связях, безоглядных загулах и загребущих лапах ходили легенды. Подчиненных он казнил и миловал, как восточный сатрап.

На руководящих должностях в МВД стали все чаще появляться люди его склада – аморальные деляги, циничные красавцы, пахнущие дорогим одеколоном и еще более дорогим коньяком. Руководство страны, на словах приверженное суровым догматам всеобщей уравниловки и пуританского большевизма, запаниковало. Трудно было бороться с настырной и беспринципной молодежью, втершейся в доверие к впавшему в старческий маразм генсеку. Да и силы были уже не те – мучил геморрой, заработанный на бесчисленных заседаниях Политбюро, отказывали почки, простуженные во время октябрьских бдений на Мавзолее, барахлили желудки, испорченные изысками спецкухни, с перебоями стучали сердца, безвозвратно отданные делу борьбы за освобождение рабочего класса, туманился рассудок, в котором отсталое собственническое подсознание боролось с передовым коммунистическим сознанием.

Трудно было даже представить себе, что случится со страной, если к власти придет поколение Зятька, лишенное пролетарских комплексов и марксистских рефлексий.

Абсолютно все: и политическая обстановка в мире, и настроение народных масс, и воля среднего звена партии, и даже само время – казалось, играло на руку Зятьку. И угораздило же его, себе на беду и на радость врагам, нарваться на Костю Жмуркина, до этого скромно прозябавшего в провинции и никаких личных чувств к заместителю союзного министра не питавшего. Коса, как говорится, нашла на камень. Гений удачи столкнулся с гением злонравной любви.

А дело было так. Зятек, до этого успешно шерстивший южные и юго-восточные регионы страны, на манер татаро-монгольского хана везде насаждая своих верных баскаков и принимая щедрые дары от местной знати, внезапно нанес молниеносный визит в родные края Кости Жмуркина.

Находясь почему-то не в лучшем расположении духа, он прямо в аэропорту устроил разнос встречавшим его официальным лицам, среди которых был генерал-майор Быкодеров, в качестве талисмана захвативший с собой безответного Костю.

Каждому начальнику приходилось поочередно отчитываться перед высокопоставленным гостем, на основании доносов, слухов и сплетен уже составившим свое собственное представление о положении дел в правоохранительных органах республики. Достаточно было двух-трех превратно истолкованных слов, чтобы полковники становились подполковниками, майоры – капитанами, а цветущие мужчины, на висках которых только-только начинала пробиваться седина, отправлялись на пенсию.

Досталось и Быкодерову. От полного морального уничтожения его спасло, наверное, только Костино присутствие да еще то обстоятельство, что присвоение и снятие генеральского звания являлось прерогативой исключительно местного Верховного Совета.

Вид Быкодерова, трясущегося от страха, бормочущего жалкие оправдания и лакейски заискивающего перед похмельным молодцем, в сыновья ему годящимся, не мог не вызвать у Кости чувства глубокого удовлетворения. Это было именно то, что Альберт Эйнштейн, правда, в совершенно ином контексте, называл «кратким мигом торжества».

Впрочем, довольно скоро Зятек сменил гнев если и не на милость, то хотя бы на относительную терпимость. Кадровые перестановки прекратились. Головомойки поутихли, руководящий состав МВД вздохнул с облегчением, словно баба, проводившая со двора взвод солдат-мародеров, неосмотрительно пущенных ею на постой.

Московский визитер между тем приступил к разрешению многочисленных проблем, накопившихся в республике, причем брался за дела, совершенно не соответствующие профилю его службы. (Видимо, имел на то какие-то особые полномочия от тестя.) Как человек современный, он отвергал кабинетные методы работы, предпочитая проводить заседания в саунах, охотничьих домиках и недоступных для простых смертных профилакториях с преимущественно женской обслугой.

Все местное начальство, не исключая, конечно, и Быкодерова, вертелось вокруг Зятька мелкими бесами. Нашлось занятие и для Жмуркина – охлаждать шампанское, прибирать в парилке, следить за температурой воды в бассейне, а главное, держать перед Быкодеровым щит своей ненависти.

Особенно долгим и бурным было заключительное мероприятие, в ходе которого один из референтов Зятька потерял папку с какими-то весьма важными бумагами. Хватились их только при посадке в самолет. Референт был немедленно разжалован и уволен, а провожающих – без разбора чинов и званий – послали на поиски пропавших бумаг. Вслед им летел многоэтажный мат, которого Зятек поднабрался за время службы во внутренних войсках, и обвинения в пособничестве вражеским разведкам.

Так уж получилось, что злополучную папку отыскал не кто иной, как Костя Жмуркин (опыт терять и находить у него, слава богу, имелся), ради этого переворошивший целую гору использованных березовых веников, уже вывезенных на ближайшую свалку.

Зятек, стоя на трапе готового к отлету авиалайнера, лично пожал Костину руку и с мягкой хрипотцой, свойственной всем отцам-командирам, произнес:

– А почему ты еще лейтенант? С сегодняшнего дня будешь капитаном. За исполнением прослежу лично, смотрите у меня! – погрозил он пальцем генералам и полковникам, сгрудившимся на летном поле.

Первым в ладоши захлопал Быкодеров, а затем его поддержали остальные коллеги. Впрочем, непонятно было, кого именно они приветствуют – новоявленного капитана или отбывающего восвояси заместителя министра. Не исключено также, что это была всего лишь истерическая реакция вконец задерганных людей, избавившихся, пусть и на время, от источника своих кошмаров.

Из аэропорта Костя возвращался как на крыльях. Отныне Зятек стал его кумиром. В экстазе внезапно вспыхнувшей любви он даже забыл про свой злочастный талант, чему в немалой степени способствовала початая бутылка заграничного виски, подаренная ему кем-то из отъезжающих (самим уже, наверное, в глотку не лезло).

Скорее всего именно в этот день и час над Зятьком стали сгущаться тучи, хотя грому было суждено грянуть чуть позже, в ноябре, как раз накануне Дня милиции, когда прямо в своей супружеской постели скоропостижно скончался самый верный из ленинцев, кроме всего прочего, известный также как защитник Малой земли, покоритель целины, инициатор возрождения и чемпион Книги рекордов Гиннесса по разделу «Почести, награды и знаки отличия».

Ох, не вовремя случилась эта беда! Не успел Зятек как следует подготовиться к ней. Еще бы годика два-три пожить под крылышком у тестя, поднабраться силенок, укрепить авторитет, упрочить связи, проводить в последний путь как можно больше недалеких и злобных старцев, почему-то мнящих себя умом, честью и совестью нашей эпохи.

А так он оказался в положении внезапно осиротевшего волчонка-сеголетка. Не успели окрепнуть лапы, слабовата еще хватка, подводит чутье, выдает щенячий визг, а главное – не сбились еще в стаю верные друзья-товарищи.

По тестю еще не успели справить сорок дней, а со всех сторон на его предполагаемого наследника уже поперли разные зоологические твари – растоптать, разорвать, выпить кровь. Были тут и неповоротливые, но могучие медведи, опасавшиеся за благополучие своих берлог, были и кабаны, взращенные еще в свинарниках усатого Генералиссимуса, были и грифы-стервятники, ради такого случая прилетевшие из далекой пустыни, были и коварные горные барсы, были даже и вконец обнаглевшие серые зайцы средней полосы России. Раньше-то они все и шушукаться в полный голос не смели, а теперь вдруг – откуда что взялось! Прорвало! Зарычали, зашипели, завыли, заулюлюкали…

Но страшнее, но опаснее всех оказалась холодная загадочная рептилия, не то крокодил, не то питон, начавшая свой жизненный путь, как ни странно, в северных чахлых болотах и откормившаяся потом на всяких там диссидентах, подписантах и отказниках. Уж от этого врага пощады ожидать не приходилось. Уж он-то мог шутя проглотить кого угодно – не только чересчур зарвавшегося отечественного волчонка, но даже заморских зверей-тяжеловесов, слона и осла.

Карьера Зятька, обещавшая быть радостной песней, стремительной ракетой, нескончаемым праздником, оборвалась на самом взлете. Следствие, суд, тюрьма – вот чем все это закончилось. Хорошо хоть, что живым остался.

Да ладно бы еще, если бы пострадал он один! Где там! Всесокрушающая лавина репрессий обрушилась на всю милицию в целом. Такого не ожидал никто. Застрелился сам министр, в одночасье лишенный вдруг всех наград и званий. А ведь, поди, уже на покой собирался. Ружьишко приобрел для охоты на водоплавающую дичь. Вот и пригодилось ему напоследок это ружьишко.

И пошло-поехало – от вышестоящего звена к нижестоящему. Косили всех подряд – и тех, кто чересчур высовывался, и тех, кто, подобно куропаткам, пытался спрятаться в дремучих зарослях наших будней. Хорошо хоть, что коса эта не достала всякую мелкую сошку – начальников отделов, оперов и участковых. А кто рангом повыше – все полегли (правда, не в землю, а на нары), особенно в столь любимых Зятьком южных республиках. У следственных бригад прокуратуры ордеров на арест не хватало – пришлось срочно допечатывать. Щелкоперы тоже в стороне не остались. Газеты только про то и пели, что там-то и там-то в органах выявлены очередные злоупотребления.

А что, интересно, такое сверхъестественное открылось? Ну, занимались поборами. Ну, фальсифицировали материалы. Ну, искажали отчетные данные. Ну, дезинформировали руководство страны (хотя это еще надо посмотреть, кто кого больше дезинформировал). Ну, замочили одного подвыпившего комитетчика, заснувшего в вагоне метро. Подумаешь, трагедия! Разве для матушки России это что-то из ряда вон выходящее? Зато ведь и порядок был, не надо отрицать очевидное! Раскрываемость само собой. Профилактика. Отчеты в коллективах. Смычка с творческой интеллигенцией. Какие фильмы снимались! Какие песни пелись! «Наша служба и опасна, и трудна…» Эх, все пошло прахом!

Для того чтобы окончательно унизить милицию, новым министром назначили злобного, полоумного старца, вскормленного кровавым мясом в гнезде птенцов Железного Феликса. Как сказочный Кощей Бессмертный, он не спал ночами, выдумывая, чем бы еще ущемить славных молодцев в красных фуражечках. Зарплату им, что ли, снизить? Или штаты срезать? Права обкорнать? Неплохо! Пусть знают свое место. А еще лучше – поставить эту шарашку под прямой контроль комитета! С прослушиванием служебных телефонов, радиоперехватом и перлюстрацией переписки. Вот уж тогда запляшут!

То было время позора и бесчестия. Быкодеров в своем кресле каким-то чудом уцелел, хотя цена этому чуду была известна – лишение Кости Жмуркина благоприобретенного звания. Теперь все, кому не лень, потешались над его погонами, на каждом из которых имелось по две звезды и по две дырки.

В стране воцарилась атмосфера гнетущего ожидания, как это бывает в открытом море, когда на горизонте возникает странное кучевое облако, словно бы не подвластное господствующим ветрам – верный признак надвигающегося шквала. Какая участь ожидает корабль в самое ближайшее время? Пойдет ли он на дно вместе со всем экипажем или крутая волна лишь слегка тряхнет его? А что, если шквал вообще пронесется мимо и на всех палубах вновь заиграют оркестры, а в барах в честь чудесного спасения будут подавать бесплатный ром?

Никто ничего не понимал, даже самые умные люди.

Одни говорили – жить стало лучше, водка подешевела. Такого не было даже при Никите.

Другие говорили – наоборот, жить стало хуже, на праздношатающихся людей устраивают форменные облавы. Такого не было даже при Виссарионовиче.

Милиционерам запретили приобретать и использовать личный транспорт, что было прямым нарушением их гражданских прав, зато позволили в любое время врываться в бани, кинотеатры и парик-махерские, что было столь же явным нарушением гражданских прав иных лиц. Дескать, квиты.

Вскоре, однако, монстры прошлых эпох, надорвавшие последние силы в борьбе с молодыми и жадными до жизни конкурентами, стали вымирать сами собой. Повторилась история с динозаврами, не то задохнувшимися собственными кишечными газами, не то отравившимися непривычными для них цветковыми растениями, не то вследствие своих громадных размеров утратившими способность к размножению.

На смену туповатым диплодокам и кровожадным тираннозаврам пришли совсем другие существа – мелкие, но пронырливые, а главное, всеядные.

Атмосфера постепенно стала меняться. Да и голоса вокруг зазвучали совсем другие. Ничего не поделаешь, смена исторических эпох…

Глава 15

Охотники на мамонтов

Как говорилось выше, новые хозяева страны принадлежали уже к другой генерации (если не биологической, то идеологической). Тем не менее они имели явную генетическую связь со своими предшественниками. Даже молились тем же самым идолам, правда, не так рьяно.

С одной стороны, они разрешили народу трепаться вволю. Семьдесят лет не разрешали, а тут пожалуйста… И это при том, что еще на памяти старшего поколения за одно-единственное еретическое слово (и даже за оговорку!) расстреливали, а позже стали сажать. Скажет, например, ведущий праздничного концерта: «А в заключение сводный красноармейский хер… ох, простите, хор исполнит песню о партии!» – и нет уже этого ведущего. Все родственники от него быстренько отказываются, а жена переходит на девичью фамилию.

Даже за слово «жид» привлекали к уголовной ответственности. Потом, правда, перестали… Короче, сначала было нельзя, а потом вдруг стало можно. И буквально обо всем, вплоть до самых святых вещей! Могло из этого что-нибудь путное получиться? Да никогда! Ведь недаром сказано у Екклесиаста: «Кто разрушит стену, тот рискует быть ужаленным змеей». В том смысле, что сначала нужно поостеречься, а уж потом давать волю людской молве, орудию куда более опасному, чем змеиное жало. Это к вопросу о гласности.

С другой стороны, народу запретили пить все, что градусами крепче кефира и кваса. (Хотя были предложения подвергнуть гонениям и кефир, благодаря которому наше юное поколение якобы алкоголизируется еще в пеленках.) Опять серьезная промашка вышла. Опять не посоветовались с таким крупным авторитетом, как Екклесиаст. Ведь у него черным по белому (правда, маленькими буквами) написано: «Никто не в состоянии выпрямить то, что Бог создал кривым». То есть, как вы, товарищи, ни бейтесь, а народ-выпивоху не перевоспитаете. Это к вопросу о борьбе с пьянством.

Можно закрыть спиртзаводы, можно выкорчевать виноградники, можно пустить на металлолом оборудование для производства пива, купленное, кстати сказать, за валюту, но народ от этого пить меньше не станет. Больше – пожалуйста! Из вредности. А меньше – никогда! Ведь уничтожить сахар, томатную пасту, муку, горох, сиропы, карамель, искусственный мед, все виды фруктов и (если верить рецепту О. Бендера) табуреты – не удастся никому и никогда. Уж лучше тогда сразу уничтожить народ.

Когда казенное спиртное стало исчезать из продажи, его производство наладили в домашних условиях. Самогоноварением занялись писатели, директора школ, офицеры, шахтеры, железнодорожники, судьи и школьники. У каждого была своя методика, которыми люди охотно делились между собой, как прежде делились секретами домашнего консервирования.

Хотя моря самогона и озера суррогатов залили страну, очереди у гастрономов не уменьшались, а, наоборот, росли. Продавцы винно-водочных отделов и даже грузчики внезапно превратились в элиту общества. Все искали с ними знакомства, все лебезили перед ними.

На спекуляции спиртным были нажиты огромные состояния. День трезвости, объявленный в городе средней величины, приносил его организаторам десятки «штук». Декада трезвости – сотни.

Американскую мафию породил «сухой закон». Нашу – антиалкогольная кампания. Если Достоевский прав и вся наша русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то над колыбелью новорожденной российской преступности вместо святцев, наверное, читали ежемесячник «Трезвость и культура».

Очередь за водкой стала таким же непременным атрибутом тогдашней жизни, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году – человек с ружьем. Туда ходили, как на работу, там знакомились и влюблялись. Там дрались, пели песни и рассказывали анекдоты.

Вокруг очередей процветал самый разнообразный бизнес. Сюда с базаров переместились карманники, а с вокзалов – проститутки. За определенную таксу можно было нанять так называемую «группу захвата», прорывавшуюся к прилавку чуть ли не по головам покупателей. Пенсионеры подрабатывали, торгуя своим местом в очереди, цена которого возрастала по мере продвижения вперед. Встречались ловкачи, предлагавшие фальшивые справки из ЗАГСа о регистрации свадьбы или смерти, – на любое из этих торжеств полагалось по два ящика водки.

Бывали случаи и вовсе анекдотические. Например, к прилично одетому гражданину, томящемуся в самом конце очереди, подходил некто в милицейской форме. Сострадая интеллигенту, теряющему время в компании отбросов общества, он предлагал за небольшую мзду добыть любое количество спиртного. Мзда якобы требовалась для умасления грузчиков. Получив деньги, часто немалые, лжемилиционер исчезал. Обычно – навсегда.

В столь бурной, а главное – постоянно меняющейся обстановке Жмуркин, как и большинство его сограждан, просто растерялся. Возможно, впервые в жизни он не знал – кого любить и кого ненавидеть. Верить ли апологетам перестройки или, наоборот, обходить их стороной, как опасных провокаторов? Придерживаться принципов гласности или вообще прикусить язык? Учреждать кооперативы или закапывать свои последние денежки в огороде? Держать нос по ветру или с головой нырнуть под одеяло? Продолжать пить горькую или с ясным взором устремиться вперед по пути перестройки?

Совсем, гады, запутали народ! Тут и царя-батюшку добрым словом помянешь, и кремлевского горца. Хоть какая-то определенность была.

А пока Костя Жмуркин жил как бы по инерции. Впрочем, от службы не отлынивал. Понимал, что это не ремстройконтора…

Накануне в вестибюле управления вывесили объявление, приглашавшее всех сотрудников на общее собрание. Тема намечалась самая актуальная – перестройка. Явка, как всегда, была строго обязательной.

В девять часов утра тридцатисемилетний лейтенант Жмуркин, прихрамывая на правую ногу (успел нажить артрит), расхаживал по кабинету и неспешно диктовал губастому юнцу, твердо решившему стать на защиту жизни, здоровья, прав и свобод советских граждан, текст заявления, почти полностью совпадающего с тем, которое ему когда-то подсунул Быкодеров.

– Прошу… принять меня… на службу… Написал? В органы… милиции… на должность… Что хоть у тебя в школе по языку было? – спросил он, заглядывая через плечо юнца.

– «Три», – ответил тот, тщательно выводя слово «должнасць». – С плюсом.

– На должность… инспектора-кинолога… Готово?

– Ага.

– Что же ты написал? – взъярился Жмуркин. – Прочти последнее слово.

– Инспектора-гинеколога…

– Значит, ты согласен работать в милиции гинекологом?

– Если надо, то согласен, – твердо ответил юноша.