Я знаю тайну Герритсен Тесс

39

Эверетт придет сегодня.

Я не видела его с того дня, когда неделю назад нас выписали из больницы, – нам обоим нужно было прийти в себя. И уж конечно, время требовалось мне, ведь столько всяких дел навалилось. Прочитать завещание отца. Придумать, что делать с отцовской собакой, которая так и сидит в будке. Привести в порядок весь дом, спальню, заляпанную кровью. А еще эти постоянные разговоры с полицией. Я уже три раза говорила с детективом Риццоли, и мне иногда кажется, что она хочет выскоблить мой мозг, узнать в мельчайших подробностях, что произошло в тот день. Я ей каждый раз повторяю, что больше ничего не помню и мне нечего ей сказать. Кажется, она уже готова оставить меня в покое.

Слышу звонок. Несколько секунд – и в дверях появляется Эверетт с бутылкой вина. Как всегда, он пришел точно вовремя. В этом весь Эверетт, такой предсказуемый, но еще и немножко нагоняющий скуку. Впрочем, со скукой я справлюсь, поскольку в данном случае она являет себя в такой привлекательной, роскошной упаковке. Иметь богатого бойфренда никогда не повредит.

Он входит в мою квартиру какой-то усталый и подавленный, и его поцелуй – всего лишь вымученный клевок в щеку.

– Открыть бутылку? – предлагаю я.

– Как хочешь.

Это что еще за ответ? И где сегодня его энтузиазм? Раздраженная, я иду с вином в кухню, и, пока ищу в шкафчике штопор, он стоит и смотрит на меня, не предлагая помощи. После того, что мы пережили вместе, я полагала, что он захочет отпраздновать, но он даже не улыбается. Напротив, он выглядит так, будто в трауре.

Я вытаскиваю пробку, наполняю два бокала и протягиваю один ему. Запах у каберне сочный, насыщенный – вино, вероятно, дорогое. Эверетт делает всего один глоток и ставит бокал.

– Я должен сказать тебе кое-что, – говорит он.

Черт побери. Я должна была догадаться. Он хочет разорвать отношения. Как он смеет порывать со мной? С трудом сдерживаясь, я гляжу на него поверх бокала.

– И что? – спрашиваю я.

– В ту ночь в доме твоего отца… когда мы почти что умерли… – Эверетт испускает глубокий вздох. – Я слышал, что ты говорила Билли и что он говорил тебе.

Я ставлю бокал и смотрю ему в глаза:

– Что конкретно ты слышал?

– Все. Это не была галлюцинация. Я знаю, кетамин затуманивает разум, человек видит и слышит то, чего нет на самом деле, но то, что слышал я, не было фантазией. Я слышал, что вы сотворили с той маленькой девочкой. Что вы оба с ней сотворили.

Я спокойно беру бокал и делаю еще глоток:

– Это все игра воображения, Эверетт. Ты ничего не слышал.

– Слышал.

– Кетамин затуманивает память. Поэтому-то насильники им и пользуются.

– Вы били ее камнем. Вы оба убили ее.

– Я ничего не делала.

– Холли, скажи мне правду.

– Мы были совсем детьми. Неужели ты думаешь, я бы могла…

– Хоть раз скажи мне правду, черт тебя подери!

Я резко ставлю бокал:

– Ты не имеешь права так говорить со мной.

– Имею. Я был влюблен в тебя.

Вот это уже просто смешно. Если он был настолько глуп, что влюбился в меня, то это дает ему право требовать от меня честности? Ни у одного мужчины нет такого права. По отношению ко мне.

– Лиззи Дипальме было всего девять лет, – говорит он. – Ее ведь так звали, верно? Я прочел о ее исчезновении. Мать видела ее в последний раз в субботу днем, когда Лиззи ушла из дома в своей любимой шапочке из Парижа, вышитой бисером. Два дня спустя какой-то ребенок нашел ее шапочку в автобусе «Яблони». Поэтому подозрение пало на Мартина Станека и его обвинили в похищении и убийстве девочки. – Эверетт делает паузу. – Ребенок, который нашел шапочку, – это ты. Но на самом деле ты нашла ее не в автобусе. Так?

– Ты пришел к массе выводов, не основанных ни на каких свидетельствах, – холодно, рассудительно отвечаю я.

– Билли дал тебе камень, и ты ударила ее. Вы оба ее убили. А потом ты взяла шапочку.

– Эта сказка никогда не выдержит проверку в суде. Ты был под воздействием кетамина. Тебе никто не поверит.

– И это твой ответ? – Он с отвращением смотрит на меня. – Тебе больше нечего сказать о маленькой девочке, пропавшей столько лет назад? О ее матери, чье сердце было тогда разбито? Все, что ты можешь сказать, – это «не выдержит проверку в суде»?

– Не выдержит. – Я снова беру бокал и беззаботно делаю глоток. – К тому же мне было всего десять лет. Вспомни, чего только ты сам не делал в десять лет.

– Я никогда никого не убивал.

– Там не так все было.

– А как там было, Холли? Ты права, в суде это дело развалится, так что ты вполне можешь сказать мне правду. Я больше не собираюсь встречаться с тобой, поэтому тебе нечего терять.

Я смотрю на него несколько мгновений, взвешивая, что он может сделать с правдой. Пойти в полицию? Выболтать какой-нибудь газете? Нет уж, я не настолько глупа.

– Ради матери этой маленькой девочки – она двадцать лет ждала, что Лиззи вернется домой. Дай ей хоть это. Тебе достаточно просто сказать, где тело.

– И испортить собственную жизнь?

– Твою жизнь. Все дело в тебе, верно? – Он покачивает головой. – И как я, черт возьми, не разглядел этого раньше?

– Брось, Эверетт. Ты делаешь из мухи слона.

Я протягиваю руку и прикасаюсь к его лицу.

Его пробирает дрожь, и он отшатывается назад.

– У нас ведь было кое-что вместе. Хорошее времечко. – Я улыбаюсь. – Отличный секс. Прошу тебя, давай оставим это позади и забудем все, что случилось.

– В том-то и дело, Холли: все случилось. И теперь я знаю, что ты такое на самом деле.

Он разворачивается и выходит из кухни.

Я хватаю его за руку:

– Ты ведь никому не скажешь?

– А если скажу?

– Тебе не поверят. Скажут, что это месть отвергнутого бойфренда. А я скажу, что ты надругался надо мной. Угрожал мне.

– И ты это сделаешь, правда?

– Если потребуется.

– Мне не нужно ничего никому говорить. Потому что тебя слушают прямо сейчас. Каждое твое слово.

Мне требуется несколько секунд, чтобы осознать услышанное. И как только смысл его слов доходит до меня, я хватаю его за рубашку и рывком расстегиваю ее – он даже не успевает прореагировать. Летят на пол пуговицы. Эверетт стоит в распахнутой рубашке, а я смотрю на красноречивые провода у него на груди.

Я отскакиваю от него и начинаю бешено прокручивать в голове все, что сказала ему и что наверняка слышала полиция. Я ни в чем не призналась. Ничто из сказанного мной нельзя рассматривать как признание в убийстве. Да, я могла показаться бессердечным манипулятором, но это не преступление. В мире сколько угодно таких людей: успешные топ-менеджеры и банкиры, чье бессердечие не наказывается, а вознаграждается. Они просто ведут себя как те существа, которыми они и родились.

Эверетт другой. Он не из нашей породы.

Он молча поправляет на себе рубашку, пряча под ней провода, и я вижу боль, даже скорбь на его лице. Смерть иллюзии. Иллюзии по имени Холли Девайн, девушки, которую он полюбил. Теперь перед ним стоит настоящая Холли Девайн, и он не хочет иметь со мной ничего общего.

– Прощай, – говорит он и выходит из кухни.

Я не иду за ним. Стою и слушаю, как закрывается дверь моей квартиры.

Я швыряю свой бокал, он разбивается о холодильник и разлетается на сотню осколков. Красное вино, словно кровь, течет на пол.

40

Два месяца спустя

С заднего крыльца отцовского дома я вижу, что в глубине леса что-то происходит. На Дафна-роуд припарковано с полдюжины полицейских машин и передвижных криминалистических лабораторий, откуда-то издалека доносится лай собаки. Земля оттаяла, и теперь они наконец могут взять анализ почвы, но они не знают, где искать, и первые два дня потратили впустую, обыскивая участок, где жил тогда Билли Салливан. Теперь они переехали в лесок за их домом. Двадцать лет назад это место не было обследовано, тогда все время потратили на раскопки вокруг «Яблони» и вдоль дороги на отрезке в полторы мили, где Билли бросил велосипед Лиззи. Никому и в голову не пришло искать в лесу у Дафна-роуд, потому что мы с Билли сбили их с толку и они подозревали невинного человека. Все нам верили, ведь мы были детьми, а детям не хватает ума изобрести такую ложь. По крайней мере, так думают взрослые.

Раздается звонок.

Я открываю дверь и вижу на крыльце детектива Риццоли. На ней туристические ботинки и куртка, заляпанная грязью, в жестких черных волосах торчит прутик. Я не приглашаю ее в дом. Мы холодно смотрим друг на друга через порог. Две женщины, которые слишком хорошо понимают друг друга.

– Холли, мы все равно найдем тело. Почему бы вам не сказать, где оно?

– И что я получу за это? Золотую звезду?

– А как насчет того, чтобы заработать очки за сотрудничество с нами? И получить удовлетворение оттого, что вы хоть раз в жизни сделали что-то человеческое?

– Золотую звезду за это не дают.

– И все случившееся только в этом? Только в вас? В том, что получите вы?

– Мне нечего сказать. – Я начинаю закрывать дверь.

Она удерживает дверь рукой:

– Зато мне много чего есть вам сказать.

– Я слушаю.

– Это случилось двадцать лет назад. Вам было всего лишь десять, когда вы это сделали, так что никто не сможет вас обвинить. Вы ничего не потеряете, сказав нам, где она.

– Но я и не приобрету ничего. Какие у вас доказательства того, что я имею к этому какое-то отношение? Сомнительные воспоминания свидетеля, одуревшего от кетамина? Записанный разговор, в котором я абсолютно ни в чем не призналась? – Я покачиваю головой. – Пожалуй, я выберу молчание.

Моя логика неоспорима. Риццоли никак не может вынудить меня к сотрудничеству. Найдут они тело Лиззи или нет, я неприкосновенна, и она это знает. Мы смотрим друг на друга – две половинки одной монеты, две несгибаемые и умные женщины, умеющие выживать. Но она из тех, кто за всех переживает, а мне почти на всех наплевать, если это не касается меня.

– Я буду наблюдать за вами, – тихо говорит детектив Риццоли. – Я знаю, что вы сделали, Холли. И я точно знаю, что вы собой представляете.

Я пожимаю плечами:

– Да, я не такая, как все, ну и что? Я всегда это знала.

– Вы долбаная социопатка, вот вы кто.

– Но это еще не делает меня воплощением зла. Просто я такой родилась. Некоторые рождаются с голубыми глазами, некоторые могут бегать на марафонские дистанции. А я? Я умею постоять за себя. Вот в чем моя сверхспособность.

– И когда-нибудь это вас подведет.

– Но не сегодня.

Треск ее рации нарушает воцарившуюся тишину. Она срывает рацию с пояса и отвечает:

– Риццоли.

– Собака сделала стойку, – раздается мужской голос.

– Что ты видишь?

– Много листвы, и больше ничего. Но сигнал вполне определенный. Ты не хочешь прийти посмотреть на это место, прежде чем мы начнем копать?

Риццоли тут же поворачивается и спускается с крыльца. Я наблюдаю за тем, как она садится в машину, и знаю, что вижу ее не в последний раз. Впереди у нас долгая шахматная партия, а сейчас только дебют. Ни у одной из нас нет пока преимущества, но мы обе уже хорошо знаем противника.

Я возвращаюсь на крыльцо и смотрю через отцовский двор на лес. Деревья еще не обросли листвой, и через голые ветки я вижу Дафна-роуд, куда подъехало еще больше машин. По другую сторону дороги к участку, на котором стоит старый дом Билли, примыкает лес. Там поисковая собака почуяла запах.

Там они ее и найдут.

41

Лиззи Дипальма появлялась из земли по кусочкам: косточка пальца здесь, лодыжка там. За двадцать лет в неглубокой могиле ее плоть была целиком съедена, но, когда извлекли череп, у Мауры не осталось сомнений относительно принадлежности костей. Держа череп одной рукой, она стряхнула землю с верхней челюсти и посмотрела на Джейн:

– Это детский череп. Судя по частично вышедшим средним резцам, я оцениваю возраст в восемь-девять лет.

– Лиззи было девять, – сказала Джейн.

Маура осторожно положила череп на брезент и отряхнула землю с перчаток:

– Думаю, ты ее нашла.

Несколько секунд они стояли молча, глядя на отрытую могилу. Захоронение имело глубину не больше фута, поэтому собака и смогла уловить запах даже двадцать лет спустя. Двоим детям откопать могилу такой глубины было вполне по силам, а Билли Салливан в одиннадцать лет был достаточно креплым и рослым, чтобы орудовать лопатой.

Достаточно сильным, чтобы убить девятилетнюю девочку.

Маура счистила еще немного земли с черепа, и они увидели вдавленный перелом на левой височной кости. Такое повреждение не могло быть следствием удара по касательной – удар был нанесен со всей силой и сбоку, скорее всего, когда она лежала на земле. Маура представила себе последовательность событий: девочку толкнули, и она упала. Мальчик поднял камень и ударил девочку по голове. Камень – старейшее из всех орудий убийства. Ровесник Авеля и Каина.

– Холли помогла ему сделать это. Я знаю, – сказала Джейн.

– И как ты это докажешь?

– Вот это-то и сводит меня с ума. Доказать я это не могу. Если мы попросим Эверетта Прескотта дать против нее показания, защита назовет это свидетельством, основанным на непроверенной информации. Хуже того, еще и свидетельством, полученным от свидетеля, находившегося под воздействием кетамина. Когда мы повесили на него микрофон, чтобы записать ее слова, она ни в чем не призналась. Она слишком умна, чтобы проговориться. Так что у нас нет ничего, что привязывало бы ее к убийству.

– Ей было всего десять, когда это случилось. Разве ее можно привлечь к ответственности?

– Она помогла убить девочку. Да, это случилось двадцать лет назад, и она сама была ребенком. Но знаешь что? Я не думаю, что люди меняются. Она сегодня такая же, какой была тогда. Змея с возрастом не превращается в пушистого зайчика. Она по-прежнему змея и будет жалить и дальше. Пока кто-нибудь не остановит ее.

– Но на сей раз этого не случится.

– Да, на сей раз это сойдет ей с рук. Но мы, по крайней мере, отдали долг справедливости Мартину Станеку, пусть и слишком поздно для него. Бонни Сандридж уж постарается, чтобы весь мир узнал о его невиновности. – Джейн посмотрела сквозь деревья на дом Эрла Девайна. – Господи Исусе, тебе не кажется иногда, что мы окружены ими? Монстрами вроде Холли Девайн и Билли Салливана? Если они считают, что им ничего не грозит, то они перережут тебе горло и глазом не моргнут.

– И тут на сцене появляешься ты, Джейн. Ты всем нам даешь безопасность.

– Беда в том, что таких, как Холли Девайн, в мире слишком много и мне за всеми не уследить.

– Ну, по крайней мере, ты смогла добиться вот этого, – сказала Маура, глядя на череп Лиззи Дипальмы. – Ее ты нашла.

– И теперь она сможет отправиться домой, к матери.

Воссоединение будет грустным, но все же оно произойдет – одно из нескольких, случившихся во время этого расследования. Арлин Дипальма вскоре обретет свою пропавшую дочь. Анжела Риццоли вернулась к Винсу Корсаку. Барри Фрост воссоединился – плохо это или хорошо – со своей бывшей женой Элис.

«И Дэниел вернулся ко мне».

На самом деле он ведь не покидал Мауру. Это она показала ему на дверь, потому что верила, что настоящее счастье можно обрести, лишь выкорчевав все несовершенное, как отрезают больную конечность. Но ничто в мире не совершенно, и уж конечно, не любовь.

А она никогда не сомневалась, что Дэниел любил ее. Один раз он был готов умереть за нее – разве требовались более веские доказательства?

Тем вечером Маура добралась с места преступления домой уже затемно. В ее доме горел свет, окна светились ярко, призывно. На подъездной дорожке стояла машина Дэниела; снова стояла не прячась, стояла там, где ее мог видеть весь мир. Вот как далеко они зашли вместе – туда, где им все равно, что остальные будут думать об их союзе. Маура пыталась жить без него, верила, что может перешагнуть через это, обойтись без любви. Она думала, что смириться и быть счастливой – одно и то же, а на самом деле на некоторое время вообще забыла, что такое быть счастливой.

Увидев свет в доме и машину Дэниэла на подъездной дорожке, Маура это вспомнила.

«Я готова снова быть счастливой. С тобой».

Она вышла из машины и с улыбкой на губах двинулась из тьмы к свету.

42

Понимаете, так устроен мир.

Есть люди вроде меня, и есть люди, которые считают меня воплощением зла, потому что я, в отличие от них, не плачу на просмотре грустных фильмов, на похоронах или когда звучит «Старая дружба»[26]. Но глубоко внутри каждого блеющего слезливого типа скрывается темный эмбрион того, что представляю собой я, – хладнокровный приспособленец. Это то, что превращает хорошего солдата в палача, соседа в информатора, банкира в вора. О, они, вероятно, будут это отрицать. Они все считают себя более человечными, чем я, по той простой причине, что они плачут, а я – нет.

Если только у меня не возникает нужды поплакать.

И уж конечно, не плачу я сейчас, стоя на том месте в лесу, где нашли тело Лиззи. Прошла уже неделя с тех пор, как полиция собрала все свои железки и уехала, и хотя следы их работы еще остались – перекопанная земля, яркие полицейские ленты на деревьях, – но пройдет немного времени, и все вернется к прежнему состоянию. Листья накроют одеялом голую землю. Прорежутся молодые деревца, прорастут корни, и через несколько лет, если дать природе делать свое дело, этот клочок земли ничем не будет отличаться от остального леса.

Станет таким, каким был двадцать лет назад, когда мы стояли здесь с Билли.

Я помню тот октябрьский день, помню, как в воздухе пахло дымком и влажными листьями. Билли принес свою рогатку и пытался подстрелить кого-нибудь – птицу, белку, кого угодно, кому не повезло попасться ему на глаза. Ему так и не удалось ни в кого попасть, и он был разочарован и жаждал крови. Я прекрасно знала его настроения, знала, что в ярости он может наносить удар, как кобра, но я его не боялась, потому что видела себя в его глазах.

Худшую часть себя.

Он вставил в резинку очередной камень и в очередной раз промазал по пернатой цели, как вдруг увидел Лиззи, которая шла по дорожке и вела свой велосипед. На ней был розовый свитер и вязаная шапочка со сверкающими бусинками – ее купили родители, когда они всем семейством ездили в Париж. Как она гордилась этой шапочкой! Последнюю неделю каждый день приходила в ней в школу, а я во время ланча смотрела на нее, потому что мне отчаянно хотелось такую же. И еще я хотела быть похожа на Лиззи – светловолосую, хорошенькую, умевшую так легко находить друзей. Я знала, что моя мать никогда не купит мне ничего столь же ослепительного, ведь это может привлечь нежелательное внимание мальчиков, которые сделают со мной то же, что сделал с ней ее дядя. «Тщеславие – это грех, Холли. Как и корыстолюбие. Научись обходиться без них». И вот теперь я увидела эту сверкающую шапочку на хорошенькой головке Лиззи. Мы были в лесу, и она пока не заметила нас – вела свой велосипед по дороге и громко пела, словно весь мир был ее публикой.

Билли выстрелил из рогатки.