Застывшее время Говард Элизабет Джейн

– Я тут подумл… Интересно, как ты будешь выглядеть с короткой стрижкой? Так, знаешь, разнообразия ради.

– Тебе же всегда нравились длинные волосы?

– Да, но вкусы меняются.

Ей так будет легче, подумал он, и был прав. Позвав Вилли с ножницами, Сибил велела ему остаться, чтобы следить, насколько коротко он хочет, и вскоре пол был усеян длинными прядями.

Он украдкой поднял с пола локон и спрятал, однако обе успели заметить: Вилли с состраданием, а Сибил со страхом, но поскольку мысль о том, что он знает, была невыносима, она от нее попросту отмахнулась.

А вот Полли знала. Окруженная всеобщим заговором молчания, она несла это знание в одиночку и уже сама боялась и словом обмолвиться. С отцом нельзя – тогда он начнет переживать и за нее. С матерью тоже нельзя – это предательство по отношению к отцу. С Клэри невозможно – у нее и так свое горе. Все остальные сохраняли такой равнодушно-веселый вид, что она просто не знала, как к ним подобраться.

Она пыталась отвлечься, ухаживая за Кристофером. Тот медленно шел на поправку. С тех пор как в доме появился Оливер, он постепенно перестал плакать. Пес не отходил от него ни на шаг. Кристофер даже начал гулять в одиночестве: по его словам, Оливеру необходимо больше двигаться. Он часто бродил по лугам, бросал собаке старый теннисный мячик, и та неутомимо за ним гонялась. Выходит, он в Полли особо и не нуждался. День за днем тянулись унылой, бесконечной чередой: подъем в жуткой холодине, завтрак, уроки, мама, Кристофер, домашняя работа, штопка и глажка, присмотр за Уиллсом или Роли. Настоящее казалось серым, будущее – черным. Она жила в тумане надвигающегося ужаса.

Однажды сумрачным ноябрьским днем мисс Миллимент зашла в классную комнату за учебником греческого для Клэри, включила свет и обнаружила Полли, сидящую за столом. Та вскочила на ноги.

– Я забыла сделать затемнение, – сказала она, и по голосу стало понятно, что она плакала. Мисс Миллимент выключила свет, и Полли опустила жалюзи. В комнате было ужасно холодно: маленькая керосинка давно погасла.

– Ты не замерзла тут? – спросила мисс Миллимент.

Полли вернулась к столу и пробормотала, что не заметила холода.

– Я вижу, тебя что-то беспокоит. – Мисс Миллимент присела за стол.

Повисло молчание. Полли смотрела на нее в упор – та не отвела взгляда, – и тут ее прорвало:

– Мне надоело, что со мной обращаются как с ребенком! До смерти надоело!

– Да, пожалуй, это бывает утомительно – особенно когда взрослеешь. Люди часто говорят, – продолжила она после паузы, – как прекрасна молодость. Боюсь, они просто забывают, каково это на самом деле. Я помню, было ужасно!

– Правда?

– К счастью, все мы вырастаем, хотим мы того или нет. Ты скоро минуешь эту утомительную промежуточную стадию, и им придется признать, что ты выросла.

Она подождала немного и добавила:

– Пройдет. Нет ничего вечного.

Девочка покачала головой и отвернулась.

– Смерть длится вечно.

Ее тихое отчаяние обнажило такую глубину несчастья, что мисс Миллимент была одновременно шокирована и тронута.

– Ты имеешь в виду дядю? – спросила она, отчасти надеясь на это.

– Вы прекрасно знаете, что нет!

– Да, милая, знаю, прости.

– Дело не в том… – ее голос дрогнул, – что они не хотят разговаривать об этом со мной – они и друг с другом не говорят! Все притворяются, будто ничего не происходит! Получается, что они лгут друг другу! А маме и так тяжело, ведь ей становится хуже! Это все папа виноват! Он должен сам начать разговор, и тогда она выскажется! Если бы я умирала, я бы этого хотела! – Слезы текли по ее лицу, но она не обращала внимания. – Просто ужасно, глупо, бессмысленно!

– Пожалуй, здесь я с тобой соглашусь – я бы тоже этого хотела, – задумчиво кивнула мисс Миллимент (на секунду в ее голове пронеслась постыдная мысль: когда придет ее время, некому будет ни лгать, ни говорить правду). – Но мы ведь с тобой – не они. Как бы мы ни переживали за близких, мы не можем поменяться местами. Каждому дано по силам его, иногда больше, иногда меньше – у всех по-разному. Порой это очень нелегко принять – я думаю, ты и сама уже понимаешь.

– Но мне ведь тоже тяжело притворяться!

– Значит, ты понимаешь, каково твоему отцу.

Помолчав, она добавила:

– Когда человек умирает, у него есть право выбора, как ему поступить. Ты же со мной согласилась только что, правда? Пойми, ты притворяешься не перед собой – и они тоже. Перед собой мы все честны. То, как они ведут себя друг с другом, – это целиком и полностью их дело.

Маленькие серые глазки смотрели на нее с проницательной добротой, и Полли стало теплее на душе оттого, что ее понимают.

– Вы хотите сказать, – медленно произнесла она, – что я не должна судить о людях по своим стандартам – то есть по себе?

– Это всегда мешает любить безусловно, не находишь? – сказала мисс Миллимент, словно Полли это пришло в голову первым делом. – Осуждение всегда немножко портит человека.

Легкая улыбка тронула ее губы и тут же исчезла в двойном подбородке.

– Давай-ка перейдем куда-нибудь потеплее. Только сперва помоги мне, пожалуйста, найти учебник греческого. У него темно-зеленая обложка, но буквы так выцвели, что я уже не разберу.

На пороге мисс Миллимент сказала:

– Я очень признательна за твое доверие и, конечно же, никогда его не предам.

Значит, не придется просить ее никому не говорить.

Луиза сидела в своей гримерке (она делила ее с другой девушкой) в халатике, наброшенном на плечи, – было холодно. В комнате с бетонным полом, треснутой раковиной и маленьким окном без занавесок всегда пахло сыростью. Она включила все лампы на столике – они давали хоть немного тепла.

Был перерыв между пьесами, и она писала Майклу.

«Мемориал-театр, Стратфорд-на-Эйвоне.

Дорогой Майкл,

Я была очень рада получить твое письмо так быстро – оно ждало меня здесь. Жаль, что у вас на корабле не хватает нужного оружия, – это возмутительно! Наверное, люди, которые выдают оружие, никогда не были на эсминце и не понимают, что вам надо».

Неплохо: звучит заинтересованно. Вообще-то, его письма чересчур изобиловали техническими деталями, и читать их было довольно скучно. Ей хотелось, чтобы он больше писал о своих чувствах – и о чувствах к ней, разумеется. Он и писал – совсем чуть-чуть, всего пару предложений после долгих страниц, посвященных пушкам «Эрликон», погоде (вечно ненастной) или рассказам о его капитане.

«Конечно, здорово, что я сюда попала, только все совсем не так, как ожидалось. Театр просто огромный, есть места, где зрители не слышат ни слова. Средний возраст труппы – включая меня – около семидесяти, по моим подсчетам: двум актерам уже за восемьдесят, а самому младшему – сорок семь, представляешь! Всю молодежь призвали, наверное. Остались только три женщины: одна довольно старая, другая средних лет. Сейчас зимний сезон, Шекспира, к сожалению, не ставят. Я – инженю, фу-у! И роль у меня ужасная. Героиню зовут Этель. Пьеса называется «Его превосходительство губернатор»; главного героя играет Бэй – он играл эту роль еще сто лет назад, в молодости, а героиню – его жена. Сама идея любить дряхлого старикашку просто смехотворна! У меня ужасные реплики, вроде «Мой герой!» и всякое такое; почти все время приходится носить вечернее платье (бледно-голубой шифон), и совсем нет смешных реплик – то есть нарочно смешных. Так-то смешно, если переврать текст. В общем-то, все ко мне добры, разве что некоторые меня «переигрывают».

Квартиру я сняла на краю города у старого работника сцены с дочерью. По пятницам он ужасно напивается и ругается по-шекспировски: однажды обозвал «сметанной харей» и выгнал из дому. Долл просила меня подождать на улице – обещала, что скоро впустит. Я с ними обедаю: почти всегда подают фаршированное овечье сердце с зеленью и картофелем – однако это единственная полноценная еда, так что я не привередничаю. Есть еще очень элегантная чайная, где пончики стоят ЧЕТЫРЕ ПЕНСА за штуку, и то крошечные (правда, вкусные). Я получаю два фунта десять шиллингов в неделю за репетиции и пять – когда мы играем, а жилье стоит тридцать шиллингов, так что мне приходится экономить. Можно, конечно, жить и в отеле, но там обеды по пять шиллингов – это уже нереально. [Она все время хотела есть – трудно было сдержаться и не писать о еде.] Иногда Бэй приглашает меня в гости на чай с сэндвичами или печеньем, а однажды даже подали вареное яйцо».

Тут она задумалась. Пожалуй, не стоит рассказывать ему о трудностях возвращения домой по вечерам, после спектакля: либо тебя преследуют чешские офицеры – их полк разместили возле Стратфорда, и они всегда ходили парами (поговаривали, будто они насилуют девушек), либо облапают престарелые актеры, предлагающие проводить до дома.

«Комната у меня крошечная, большую часть занимает огромная скрипучая кровать с тонюсеньким матрасом, а одеяло всю ночь сползает на пол. По вечерам я сижу в пальто – отопления тоже нет – и сочиняю пьесу или учу роль. Река довольно живописная, лебеди плавают. Иногда мы репетируем в баре, на террасе с видом на воду».

Она перечитала письмо.

«Переигрывают» [решила пояснить она] – это когда актер уходит в глубь сцены (подальше от зрителей), так что тебе приходится идти за ним или подавать ему реплики, стоя спиной к залу. Пожилые актеры все время так делают – наверное, стараются привлечь внимание. Один из них когда-то выступал в мюзик-холле и на репетициях просто бормочет текст себе под нос. Он довольно толстый и, если не занят на сцене, спит на трех стульях.

Когда же ты теперь получишь отпуск? Мы сможем увидеться? Я задействована только в трех пьесах. Может, оставят подольше, хотя вряд ли, так что мне придется ехать домой [она чуть не написала «и заниматься какой-нибудь скучной военной работой», но засомневалась: а вдруг он с ней не согласен?] и выучиться чему-то полезному.

Ты читал Ибсена? Я читаю «Росмерсхольм» и «Кукольный домик». Он и вправду понимал, насколько тяжело тогда было женщинам – им не позволяли ни работать, ни строить карьеру. У него такой современный язык, что я даже не сразу поняла, как давно он писал – ну, достаточно давно. Знаешь, когда его пьесы впервые стали играть в нашей стране, то они вызывали большой скандал – однако при этом не особенно цепляют людей вроде моей мамы или тетушек. Кстати, я познакомилась с Альфредом Уорингом – он первый ставил Ибсена – и Шоу тоже. Он живет со свирепой экономкой в миленьком, полуразвалившемся доме, только он почти глухой и трясется, так что поговорить толком не удалось. К тому же я заметила, что экономке не нравится мое присутствие, поэтому я пробыла там не больше получаса. Именно от него я и узнала, что Ибсена воспринимали в штыки – не то что Шоу. Мне кажется, он хотел, чтобы его именно так и воспринимали.

На этом я заканчиваю [ее потянуло в сон] – и так вышло слишком длинно и скучно.

С любовью, Луиза».

Внизу страницы она приписала:

«Если вдруг получишь отпуск в ближайшем будущем, можешь приехать сюда и остановиться в отеле – я легко забронирую тебе номер».

Впрочем, она тут же пожалела о своем приглашении: лучше бы он увидел ее в более приличной роли, чем эта дурацкая Этель.

Письма к Стелле были куда откровеннее: в них она подробно обсуждала тему выбора между лапаньем стариков с мерзким запахом изо рта и систематическими изнасилованиями у реки в исполнении юных чехов, наверняка не понимавших ни слова. Эта перспектива ее всерьез пугала: в конце концов, шесть дней в неделю – и даже с учетом двойного летнего времени к пяти было уже темно, и на улицах Стратфорда воцарялась мертвая тишина.

«Ты боишься [писала Стелла в ответ], и я тебя вполне понимаю. Видимо, придется терпеть старых распутников – однажды они тебе и вправду могут понадобиться. Я бы на твоем месте выучила парочку резких фраз на чешском – так, на всякий случай. Бедная Луиза! Какую сомнительную профессию ты выбрала! Актрисы всегда считались легкой добычей, тем более что Европа сильно отстает от нас в плане морали. Хочешь, я приеду? Пустишь меня к себе на скрипучую кровать? У меня совсем нет денег. Отец считает, что нехватка денег закаляет характер – к нему, разумеется, это не относится».

И прежде чем Луиза успела написать ответ, она приехала без предупреждения.

– Йа пришоль отфести тепя к реке и телать фсякие кнусности, – спародировала она, встретив подругу прямо на выходе со сцены.

– Ой, Стелла! Вот здорово! Какая ты молодчина, что приехала! Пойдем ко мне в гримерку, я переоденусь.

– И как ты еще не заледенела в своем шифоне?

– Привыкаю. На сцене довольно тепло благодаря прожекторам. Вот когда ждешь выхода – тогда тяжело приходится.

– Видела пьесу. Ужасно, правда? Бедняжка!

– Я старалась, как могла. – Ее слегка обидело, что Стелла не добавила «Но ты играла хорошо».

– Ты ждешь, чтобы я тебя похвалила? Ну, ты играла неплохо; наверное, лучше нельзя. Это твоя гримерка?

– Только на текущий спектакль. В следующем я в массовке, так что буду делить с другими.

– Влюблена в кого-нибудь?

– Неа. А ты?

Стелла покачала головой:

– Я не из тех, на кого обращают внимание. В один прекрасный день он появится, и я потеряю голову за отсутствием практики – в отличие от тебя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, моя дорогая, что таких, как ты, выбирают гораздо чаще. – Она откинулась на стуле и скрестила лодыжки; толстые серые чулки никоим образом не портили ее изящества.

– Я привезла немного еды. Мы сможем здесь перекусить?

– Нет, нас выгонят в любую минуту. Привратник хочет поскорее запереть двери и отправиться домой.

– Значит, на квартиру?

– Зависит от того, успел ли Фред лечь спать или напился и колобродит. И еще надо спросить разрешения у Долл. Так-то все будет нормально, если только он не наклюкался.

– И что тогда?

– Окажемся на улице.

– А других вариантов нет?

– Разве что к реке, только замерзнем. Ладно, съедим дома тихонько. Это очень героический поступок с твоей стороны – привезти еду.

– Похоже, съесть ее будет еще большим героизмом.

– Эй, девушки, вы скоро там?

– Уже идем!

Луиза набросила полотенце на коробочки с гримом, подхватила сумку, обмотала вокруг шеи шарф, и они вышли на улицу. Было темно хоть глаз выколи.

– Держись за мою руку, – велела Луиза. – У меня есть фонарик, но я и так знаю дорогу.

– Он еще не вернулся из пивной, – сообщила Долл, впуская их. – Я-то не против, – добавила она, когда Луиза объяснила ситуацию. – Идите на кухню, я заварю вам чай. В конце концов, ты же не мужчина!

– Это она кому? – тихо спросила Стелла, пока они относили вещи в комнату.

– Тебе, наверное. А она славная, правда?

– Очень, – искренне отозвалась Стелла. – Только видно, что боится отца.

Когда они спустились, хозяйка уже накрыла на стол: чашки, блюдца, сахарница и кувшин молока.

– Чайник на плите, – сказала она. – Я закрою дверь; будем надеяться, что не заметит.

Она сняла выцветший передник и повесила на дверь.

– Когда он заявится, сидите тихо – сегодня же пятница.

У нее было усталое, доброе лицо человека, который уже ничего не ждет от жизни.

– А что, по пятницам особенно плохо? – спросила Стелла.

– Он напивается. В остальные дни трезвый.

Она заварила чай, и девушки молча принялись за еду: сырные рулетики, яблоки, кусочки шоколада.

– Я уже хочу, чтобы он пришел – посмотреть, как это выглядит, – заметила Стелла, пока Луиза споласкивала чашки.

– Не стоит. Давай лучше поднимемся наверх и ляжем.

– А в доме есть уборная?

– Да, на лестничной площадке.

Он вернулся, когда Стелла еще была в уборной. Луиза понадеялась, что та сообразит пересидеть там, пока Долл проводит его наверх, в постель.

Девочки быстро разделись, Стелла натянула теплые носки.

– У меня вечно мерзнут ноги – родимчик хватит, если дотронуться.

Долго лежали и шептались ни о чем.

– Здорово, что ты приехала. Надолго?

– Нет, тольк до завтра, до полудня – мне еще надо заехать домой.

На следующее утро поднялись рано. Стелла решила угостить подругу завтраком в «Лебеде», а Долл пообещала накормить их обедом.

– Отлично! Наконец-то увижу ее папашу.

– Ничего интересного – днем он тихий и скучный. Да и вообще, они почти не разговаривают за едой.

– Совсем?

– Ну, там, «передай соль» – и все.

День выдался ясный, морозный – чистое небо, бледно-желтое солнце, иней на тротуаре. Решили пройти мимо театра – Стелла хотела посмотреть на него при свете.

– Говорят, он безобразный – вот я и хочу лично убедиться. Впрочем, что ждать от елизаветинского театра? Мне кажется, здания эпохи Тюдоров выглядят суррогатно, напоминают дома по дороге в Бат.

– А я никогда не обращала внимания на то, как они выглядят.

Рядом со Стеллой она всегда чувствовала себя ограниченной и недалекой, в чем тут же и призналась.

– Это я в Оксфорде начала все подмечать, – ответила та. – Впрочем, есть и оборотная сторона медали, как с хорошим обонянием. От красивых зданий дух захватывает, а уродливых в будущем, надеюсь, станет меньше.

Афиши возвещали о концерте Моисеевича: в программе – Бетховен.

– Прошлый раз я чуть не рассмеялась – до того он был ужасен, – фыркнула Стелла. – Блям-блям-блям! Как будто пытался достучаться до самого Бетховена.

– Как Питер?

– Вступил в летные войска – только что. Каждую ночь моет по двести тарелок; говорит, пальцы распухли, как сосиски, а они еще хотят, чтобы он играл.

– По вечерам? Для солдат?

– Да нет, на концертах. У них там в отряде много музыкантов, даже профессионалов, однако все они – рядовые второго класса в лучшем случае, так что дирижирует командир эскадрильи. Питер говорит, что его заставляют играть много и без всяких репетиций, да еще с такими руками. С другой стороны, могло быть и хуже.

Они шли вдоль реки, в которой отражалось небо.

– Ну и что ты думаешь о войне? Чем дело кончится?

– Да я как-то не задумывалась…

– Я так и знала! Ты не читаешь газеты, наверняка не слушаешь новости и вообще понятия не имеешь, что происходит. Ну ты хотя бы слышала, что «Арк Ройял» затонул? Итальянцы потопили – что еще больше ухудшает ситуацию.

– Я не знала. – Луиза понятия не имела, что это за корабль. – Линкор?

– Авианосец.

Луиза представила себя на тонущем корабле.

– Ужасная смерть…

– К счастью, жертв немного – в Средиземном море тепло. Вот в Атлантике холодно, долго в воде не продержишься.

– Майкл сейчас там.

– Вы поддерживаете связь?

– Он пишет. Ты хочешь сказать… – она запнулась, шокированная; мысль медленно проникала в сознание, – если корабль пойдет ко дну, у людей нет никакой надежды? А как же спасательные шлюпки, плоты и всякое такое?

– Иногда все происходит слишком быстро, или к ним долго никто не приплывает на помощь, чтобы подобрать из воды. Бывает, что лодок не хватает, и люди цепляются за них в воде.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мой кузен служил на эсминце, их подбили торпедой, он рассказывал кое-что.

Она не стала углубляться в подробности: Луиза и без того уже занервничала. Что толку переживать, если от тебя ничего не зависит?

Наконец добрались до «Лебедя», где было решено завтракать: омлет из порошковых яиц, довольно жилистые сосиски и странного цвета кофе.

– А что ты чувствуешь к Майклу?

Луиза серьезно задумалась.

– Ну… Кроме всем известного тщеславия – ты же знаешь, он вечно повторяет, что я очаровательна, – приятное разнообразие, надо сказать… Не знаю. Пожалуй, какую-то ясность вносят письма. Вот смотри: я пишу домой – маме, потому что она этого ждет; иногда просто всем сразу – это одно дело. Потом я пишу тебе – это совсем другое дело: тебе я могу рассказать все, и ты не станешь меня ругать или отсылать домой. Так вот, Майкл где-то посередине – наполовину взрослый, наполовину ровесник. Наверное, это все от того, что он на четырнадцать лет старше.

– Может быть, у тебя комплекс Электры?

– Фу, нет!

И тут Луиза поняла, что одну вещь она так и не рассказала Стелле – и не расскажет никогда.

– Наверное, – добавила она сбивчиво, – мне с ним спокойно.

Ироничная, проницательная улыбка подруги смягчилась, и они закрыли тему.

Луиза спросила Стеллу об Оксфорде; та ответила, что в иных обстоятельствах для нее это была бы идеальная среда.

– А сейчас я просто топчусь на месте, и все, чему я научилась, пригодится мне как шоколадное суфле – помнишь, мы на курсах готовили?

– Мне кажется, все знания рано или поздно пригодятся.

– Ага… Если научишься обращаться с акулами, то непременно попадешь в кораблекрушение? По-моему, жизнь и есть одно сплошное кораблекрушение, а об акулах узнаешь уже после того, как тебя спасли. В общем, отец хочет, чтобы я работала секретаршей у адмирала или еще какого-нибудь почтенного типа, а мать считает, что я должна идти в медсестры.

– А ты?

Та пожала узкими плечами:

– Не знаю.

– Хорошо бы нам вместе чем-нибудь заняться.

– Да, было бы неплохо. Давай кто первый придумает, сразу скажет другому.

После молчаливого обеда, состоявшего из бычьей печени с луком – Фред был бледен, но вполне приветлив; он медленно жевал, глядя на Стеллу с необъяснимым выражением лица, – Луиза проводила подругу на станцию. Чувствуя приближающуюся разлуку, обе неловко замялись и принялись спрашивать друг у друга о семьях. Выяснилось, что у каждой ничего не изменилось.

– Они вообще не меняются, правда?

– Меняются, наверное, только мы не замечаем.

– По крайней мере, тебе не приходится противостоять целой куче народа.

– А я как раз хотела сказать – зато у тебя приятное разнообразие.

После отъезда Стеллы Луизе стало совсем тоскливо. Моя лучшая подруга, с грустью думала она. Точнее, единственная. Может, она просто не умеет дружить? Конечно, у нее есть Майкл. С другой стороны, они не совсем друзья: скорее, играют в некую игру, правила которой он знает лучше ее. К тому же его искреннее восхищение делает эти отношения довольно-таки тепличными. Она надеялась подружиться с Джеем, однако по возвращении из гостей выяснилось, что тот спит в комнате Эрнестины. Он больше не читал ей стихов, не ласкал ее грудь; вообще старался избегать или отпускал насмешливые замечания, как бы ни к кому не обращаясь, явно предназначенные для нее. А Эрнестина, как всегда излишне шумная и болтливая, хвасталась направо и налево – дескать, единственная женщина в труппе, у которой есть любовная связь. Сутки, проведенные со Стеллой, еще яснее дали понять, как ей не хватает подруги. Пожалуй, даже скучную «военную» работу можно потерпеть, если устроиться вместе.

Тут Луиза почувствовала, что в горле саднит. Вечером она слегла с температурой, пропустила три следующих спектакля «Марии Мартен», за что ее в итоге и уволили.

Миссис Криппс и Тонбридж сидели на предпоследнем ряду в темноте; сзади доносилось тяжелое дыхание и прочие красноречивые звуки. Смотрели «Кинг-Конга». Покосившись на Тонбриджа, миссис Криппс поняла, что тот всецело захвачен сюжетом. Ей самой фильм показался ужасно глупым – огромная горилла влюбляется в кинозвезду, бред какой-то! Она бы предпочла настоящее, хорошее кино с Робертом Тейлором или Кларком Гейблом. Или, к примеру, мюзикл с Фредом Астером и Джинджер Роджерс. И все же, когда он пригласил ее в кино, она согласилась не раздумывая. Ей хотелось свидания, возможности сидеть рядом в темноте и чтобы никто не знал, где они. Она нарядилась в самое лучшее: красное зимнее пальто с лисьим воротником (кончик просовывался прямо в морду и закреплялся зубами), темно-коричневая велюровая шляпка с фазаньими перьями и горчичного цвета лентой (как только она села, ее попросили снять головной убор, и теперь ей было ужасно жарко – на коленях не хватало места для шляпы и меха). К тому же она надела лучшую сатиновую блузку – нежно-голубую, и ей совсем не улыбалось в ней пропотеть. Обезьяна ломала какой-то небоскреб. Она тихонько охнула, в надежде, что он ее обнимет, однако он лишь протянул руку и похлопал ее шляпу. Надо признать, он не особенно торопится, подумала она.

– Это всего-навсего сказка, – прошептал он.

Ее лицо блеснуло в темноте – не разобрать, успокоилась или нет.

А что, если он возьмет ее за руку? Один раз не вышло – помешала шляпа. Он попробовал еще раз – кажется, удалось. Правда, шляпа скатилась куда-то вниз, но она не обратила на это внимания. Пухлые мягкие пальцы обняли его ладонь – он мог легко сжать их, даже не чувствуя костей. Вся она была мягкая, сдобная; при мысли о приятных на ощупь округлостях его старый «моторчик» застучал еще сильнее.

– Это всего лишь горилла, – шепнул он; хотел было добавить, что не подпустит к ней гориллу, но передумал – не хотелось выглядеть чересчур сентиментальным.

После фильма она подняла с пола шляпу, и они вышли в холодную, сырую темень. Впрочем, она была только рада: в ее представлениях леди не потеют. Он пригласил ее в лучшее кафе, где пирожные стоили по три пенса за штуку, а блюдо с печеньем (плюс джем и маргарин) – целых девять.

Неплохой фильм, заметил он, и она покладисто согласилась. Он был в штатском: темно-синий костюм в тонкую полоску, широковатый в плечах, и нарядный галстук. В кафе оказалось жарко: окна затемнены, так что свежий воздух не поступал. Зато здесь она могла снять пальто и мех. Печенье оказалось довольно жестким.

– До вашего далеко, – быстро сообразил он.

– Еще бы, – ответила она, потягивая горячий, слабый чай. Если б не война, она отослала бы его обратно на кухню.

Им всегда было трудно поддерживать разговор за едой. Как правило, во время его бесчисленных перекусов она сидела и смотрела, как он ест – и ведь ни грамма не поправился, костлявый, как и прежде!

Чувствуя напряженность, он заговорил о войне: высказал свое авторитетное мнение о японцах и американцах.

– Помяните мое слово, ничего хорошего из этого не выйдет. И не стоило мистеру Черчиллю обещать, что мы их тут же поддержим. «В течение часа», сказал он. По-моему, это уж слишком.

– Пожалуй.

Ей наскучили разговоры о войне и о странах, которые, по ее мнению, лезли куда их не просят.

– С другой стороны, мистер Черчилль знает, что делает.

– И не говорите! – поддакнула она, надеясь, что он последует ее совету.

К этому времени доели печенье и теперь поглядывали на тарелку с пирожными. Дилемма: все разные, и, по крайней мере, одно явно вкуснее остальных. Как истинный джентльмен, он пододвинул ей тарелку.

– Что вы предпочитаете, миссис Криппс?

Она заметила, что он косится на тартинку с джемом, и взяла себе шоколадный кекс. Теперь они могли расслабиться и поговорить о более интересных вещах. Пару дней назад ему пришло письмо: Айлин принесла его на кухню и положила на стол. Раньше он никогда не получал писем. На конверте было напечатано «Мистеру Ф. С. Тонбриджу» и адрес. Как только он пришел ко второму завтраку, она показала на письмо. Он взял его и долго смотрел, не открывая, затем молча положил в карман.

– Надеюсь, вы не получили плохие новости, мистер Тонбридж? – осторожно спросила она за чаем.

– И да и нет, – ответил он.

После она намекнула, что разделенная беда становится легче, однако он то ли не понял, то ли сделал вид.

И сейчас, глядя, как он жует, слегка морщась – видимо, джем попал на больной зуб, – она решила позондировать почву еще раз.

– Да, война – большое зло. Хуже всего то, что она разлучает семьи. Мистер Руперт пропал, миссис Хью целую неделю скучает, миссис Эдвард почти не видит мужа… – Пауза. – И вы, опять же, мистер Тонбридж, наверное, скучаете по жене…

Он проглотил остатки пирожного и откашлялся.

– Миссис Криппс, я не стал бы ничего рассказывать – я не из тех, кто обсуждает личные дела на публике, однако должен признаться честно – я совершенно по ней не скучаю. Наоборот, как гора с плеч свалилась. В жизни бы ее больше не видеть! Она… Поверьте на слово, она оказалась не очень хорошим человеком.

– Какая жалость!

– Не стану рассказывать, что она натворила – это не для ваших ушей.

В конце концов он не удержался и все рассказал о Джордже и о том злополучном дне (хотя и не вдаваясь в подробности).

– А потом я получил письмо – вы, наверное, помните.

Она закивала столь энергично, что из прически выпала шпилька прямо в тарелку, и она поспешно прикрыла ее пухлой рукой в ямочках.

– Так вот, письмо было от адвоката – ей нужен развод. Собирается выйти за него замуж и хочет оставить дом себе.

– Да что вы! Впрочем, он вам, наверное, без особой надобности?

Он подумал о том, сколько лет выплачивал кредит. Ему казалось, что у него есть свой дом… Как же он ошибался!