Застывшее время Говард Элизабет Джейн
– Какие? Не смеши меня! Бриг почти ослеп. У Макалпайна страшный ревматизм – он едва лопату в руках держит. Тонбридж такой хилый – дунь на него, и упадет. Рен почти всегда пьян, да и к тому же не в себе. – Клэри загибала пальцы, перечисляя. – А твой драгоценный Кристофер вообще против войны – преспокойно сядет и будет смотреть, как нас всех изнасилуют, или что там они обычно делают. И если нам не на кого надеяться, кроме Тедди с ружьем и Саймона со шпагой, то у нас нет ни малейших шансов.
Она сидела на верхушке лестницы, приставленной к дереву. Выбрав две спелые сливы, она протянула одну Полли, а вторую запихнула в рот.
– Что меня больше всего бесит – никто не может объяснить, что такое «изнасилование». Если нам и правда грозит опасность, мы должны иметь хоть какое-то представление! Но нет, они всегда всё замалчивают! Так уж в семье принято – не говорить о том, что считается неприятным. А я думаю – надо! Только попробуй спроси их – ответа не дождешься! Тетя Рейч сказала, что у меня нездоровое любопытство – как любопытство может быть нездоровым, скажи на милость? Я хочу знать все! – Она осторожно протянула Полли корзинку. – А вот ты нет, правда, Полл?
– Хочу ли я знать все? Пожалуй, у меня не найдется столько времени. Никто не может знать все. Да и что потом делать с этими знаниями?
– Ничего. Просто знаешь и хранишь в памяти на случай, если пригодится.
– Для написания книг – может быть. – Полли вдруг стало грустно, как и всегда, когда она вспоминала о своей бесталанности. – А ты спрашивала мисс Миллимент? Она у нас все знает.
– Она ничегошеньки не знает об изнасиловании, – презрительно отозвалась Клэри. – Я это сразу поняла.
– Откуда? Она такая старая – наверняка знает. Как ты поняла?
– Помнишь, какого цвета у нее лицо – такое, изжелта-серое? Ну вот, она побагровела так, что стала похожа на опавшую листву.
– От смущения, – догадалась Полли. – Может, потому, что знает, но не хочет тебе говорить?
– Нет. Она, конечно, догадывается, что речь идет о чем-то ужасном, но явно не хочет обсуждать – а значит, понятия не имеет! Вот ей и стыдно – в ее-то возрасте!
– А ты посмотри в словаре.
– Отличная мысль!
Тут разговор прервался – Клэри укусила оса.
Погрузив урожай в тачку, Полли направилась к дому в одиночестве (Клэри ушла прикладывать к ранке уксус). Как странно, думала она по дороге: самые обыденные в жизни вещи начинают казаться нереальными – возможно, из-за того, что над ними нависла неизвестность. И то, чего все так или иначе ждут, теперь приобретает не только мелодраматический оттенок, но и становится куда более настоящим, чем то, что происходит на самом деле. Опять это вечное ожидание: когда она вырастет, когда закончится война…
На следующее утро Тедди сказал, что немецкий бомбардировщик совершил налет на Лондон.
– Правда, его сбили, – добавил он. Они с Саймоном установили в холле информационную доску и теперь прикрепляли к ней последние новости. Позвонил отец и долго разговаривал с бабушкой. В итоге было решено переселить всех из Грушевого коттеджа в Большой дом: отчасти из-за того, что кухарка Эмили вознамерилась вернуться в Нортумберленд, к сестрам, но главным образом потому, что всем лучше жить под одной крышей. Это сообщение вызвало смешанные отклики.
– Нам придется переехать! – воскликнула Клэри. – Отказаться от нашей славной, уютной комнатки и переселиться в эту ужасную каморку с жуткими обоями!
– Правда?
– Они собираются превратить нашу комнату в детскую для Роли и Уиллса. Я не понимаю, почему их нельзя поместить в маленькую – они же сами еще малыши, и на обои им наплевать.
Однако за обедом тетя Рейчел напомнила матери, что Луизе велено прервать гостевой визит и немедленно вернуться домой.
– Так что можете остаться в своей комнате, а Луиза к вам присоединится.
– Нам и маленькая вполне подойдет, – поспешно отозвалась Клэри.
– Боюсь, не получится – ее займут Невилл с Лидией.
Делать нечего – оставалось лишь ворчать.
– Она не даст нам спать всю ночь – будет красить ногти и болтать про свой театр! – в отчаянии жаловалась Клэри, пока они сдвигали кровати, освобождая место для третьей и дополнительного комода.
– Мне-то хуже! – встрял Невилл – он тихо стоял на голове в дверном проеме, незамеченный. Лицо его постепенно заливала краска. – Мне придется спать с девчонкой! Я провел мелом линию на полу – если она заступит на мою территорию, я ее отпихну!
– Невилл, как тебе не стыдно подслушивать чужие разговоры! Это невежливо!
Мальчик уставился на Клэри, не мигая.
– А я и есть невежливый.
Та не выдержала и толкнула его. К несчастью, в это время мимо проходила Лидия с полными руками своих пожитков. Воцарился хаос: коробки с мелками, конверты с бусинками для бесчисленных ожерелий в подарок, коллекция ракушек, два игрушечных медведя и кожа змеи, прикрепленная к пробковому дереву, раскатились по всей лестничной площадке. Клэри выбранила Невилла, тот поспешно исчез, а Полли опустилась на колени и принялась собирать вещи.
– Положи все бусинки в мою шляпу, – предложила она, незаметно доставая из-под завала порванную кожу змеи и безуспешно надеясь, что Лидия не обратит внимания.
– Моя самая необычная вещь! – зарыдала та. – Я больше в жизни такую не найду!
– Уверена, Кристофер отыщет тебе еще лучше.
– Я сама хочу найти! Не нужны мне чужие находки!
– Если посидишь смирно, я накрашу тебя помадой.
Это сработало. Лидия послушно села на пол и задрала подбородок, а Полли намазала ее влажный вишневый ротик старой сухой помадой, которой не пользовалась целую вечность.
– Это несправедливо! – заявила Лидия немного погодя. – Взрослые заставляют нас делить комнату с кем они считают нужным – сказали даже, что если приедет эта мерзкая Джуди, они поселят ее к нам с Невиллом, – а сами-то небось не ужимаются! А могли бы, например, легко подселить дядю Хью к маме, когда тетя Сиб поедет на обследование.
– Какое еще обследование? Ты о чем?
– Ее будут оперировать. Я слышала, как они говорили об этом с мамой, а когда заметили меня, то перешли на французский, чтоб я не догадалась.
– …Полл! Последний раз спрашиваю – хочешь кровать у окна или нет?
– Мне все равно.
Дрожа всем телом, она поднялась на ноги и отправилась на поиски матери.
Семья
Осень – зима 1940
– Конечно, я тебя подвезу, о чем речь! – пообещал Эдвард. – Нам пора, а то опоздаем.
Она храбро улыбнулась: пока он одевался, она подкрасилась в ванной. Ужасно будет, если тушь потечет.
– Пойду уплачу по счету, – сказал он. – Дай мне твой чемодан.
Он стоял перед ней с чемоданом в каждой руке, фуражка под мышкой.
– Жаль, что я не видела тебя без формы, – вырвалось у нее.
– Милая, а как же вчера ночью? Жду в машине – не задерживайся.
Ее так смутила стойка регистрации, когда они заселялись – майор и миссис Джонсон-Смайт, – что он решил не повторять опыт.
Она обвела взглядом комнату. Прошлой ночью все казалось таким романтичным: огромная кровать, розовый шелк, тяжелые занавеси, туалетный столик с трельяжем и банкеткой, покрытой парчой. Теперь же комната выглядела пустынной, неопрятной, даже запущенной. Смятые простыни, остатки завтрака на подносе – крошки, жирные тарелки, следы от кофейных чашек, пудра, просыпанная на туалетном столике, мокрые полотенца – его на полу, ее – на стуле. Занавески отдернуты, из окна открывался унылый вид на парковку, а толстый ковер, по которому она вчера с таким удовольствием ходила босыми ногами, оказался не слишком чистым. Она знала, что он женат – насчет этого он был предельно честен, в жизни не встречала человека честнее. Голубые глаза смотрели прямо и серьезно, даже когда приходилось говорить о неловких вещах. При одной мысли о его взгляде она затрепетала. «Ты уверена?» – спросил он после ужина, по дороге в отель. Разумеется, уверена! Она умолчала о своей невинности – ей всегда казалось, что первый раз будет в брачную ночь, после свадьбы, как полагается: она дождется своего Капитана, как говорили девочки в ее команде. Теперь же она понимала, что все это время ждала любви, а остальное неважно…
Когда он узнал, то был потрясен. «Милая, я не хочу причинять тебе боль», – сказал он, однако пришлось. Ей понравились поцелуи и ласки, но все остальное оказалось совсем не так, как она себе представляла. В третий раз было уже терпимо; наверное, мало-помалу привыкаешь. Да и неважно: самое волнующее – быть желанной, по крайней мере, таким привлекательным мужчиной, как Эдвард.
Она стояла у окна с карманным зеркальцем в руках, пытаясь провести четкую линию помадой, однако губы припухли от его жестких усов, и помада смотрелась размазанной. Она припудрила верхнюю губу и подбородок – больше ничего нельзя было сделать. Так, теперь: выйти из номера, спуститься вниз на лифте, спокойно пройти через холл – не надо ни на кого смотреть – и выйти к машине. Она поправила галстук, надела фуражку, закинула сумку через плечо и твердой походкой вышла из комнаты.
Он укладывал чемоданы в багажник.
– Отлично, детка, – похвалил он. Видимо, понял, как ей было трудно покинуть гостиницу. Какой чуткий и внимательный!
– Так, мэм, куда прикажете?
– Паддингтон.
– Слушаюсь.
В машине она поймала себя на мысли о том, как было бы здорово провести с ним все выходные. Вместо этого придется ехать к родителям в Бат: друзья разъехались кто куда, заняться совершенно нечем. Мама будет критиковать ее макияж, а отец – покровительственно смешивать слабенький джин с тоником.
По дороге в Лондон они застряли позади невероятно длинной колонны грузовиков. Он попросил сигарету, и она прикурила две.
– Счастлива?
Она поняла, что он хочет услышать «да», однако в действительности ее охватила паника при мысли о расставании и долгих часах ожидания понедельника, когда они снова встретятся на аэродроме.
– Тебя тоже отпустили только на выходные?
– Ага, и я намерен использовать их на всю катушку!
Она хотела спросить, поедет ли он домой, но передумала – конечно, поедет, куда же еще? У него четверо детей, он говорил. Правда, когда она поинтересовалась про возраст (надеясь получить хоть какое-то представление о его жене), он улыбнулся и сказал, что все ужасно взрослые, кроме младшего.
– Я тебе в отцы гожусь, знаешь ли.
Многие на его месте притворились бы моложе, чем на самом деле – только не Эдвард. Более того, когда он посадил ее на поезд, то сказал пожилому проводнику:
– Присмотрите за моей любимой доченькой, Джордж!
И проводник одобрительно улыбнулся и закивал.
Он усадил ее в углу.
– У тебя есть что почитать?
У нее не было. Он вышел и купил ей «Лилипута», «Таймс» (никогда не читала) и «Сельскую жизнь».
– Этого тебе хватит.
Он наклонился и прошептал ей в ухо:
– Здорово было, правда, милая? Лучше этого ничего на свете нет!
Слезы обожгли ей глаза, и прежде, чем она успела сморгнуть, он протянул ей роскошный шелковый платок с изумительным запахом. Какой он щедрый, заботливый, чуткий!
– Я верну его тебе в понедельник, – пообещала она, стараясь не плакать.
– Оставь себе, милая, у меня их полно.
Он снял с нее фуражку и поцеловал в губы – мимолетно, одним касанием.
– Пока, милая! Хорошо тебе отдохнуть! – И ушел.
Она промокнула глаза платком и попыталась открыть окно, чтобы посмотреть ему вслед, но его уже не было видно. Она снова уселась в угол: как мило с его стороны, что он так быстро ушел!
Она тихонько высморкалась и вскоре заснула.
– Бедная мамочка!
– Да уж…
– Знаешь, я начинаю понимать смысл добровольной эвтаназии.
– Да, только в нашем случае она не в здравом рассудке, чтобы принять такое решение.
Вилли промолчала: холодная логика сестры не переставала ее раздражать.
Они сидели в чайной и пили серый кофе; между ними стояла нетронутая тарелка с печеньем. Им позвонили из больницы: управляющей показалось, что леди Райдал готовится их покинуть (по ее выражению). Однако по прибытии на следующее утро – Джессика из Френшэма, Вилли из Суссекса – их встретили новостью о том, что ей лучше.
– Она держится, – сообщила экономка, шурша накрахмаленными юбками по коридору. – У нее очень крепкое сердце, но я бы не стала возлагать слишком большие надежды.
Затем они провели ужасный час возле матери. Раскрасневшаяся и слегка усохшая, она лежала на подушках. Беспокойство выдавали слабые движения пальцев, к которым клейкой лентой были примотаны крупные бриллиантовые кольца.
– Она отказалась их снимать, – пояснила экономка. – Они все время соскальзывают и теряются в постели. Леди Райдал, к вам дочери!
Однако веселый тон, объявляющий приятный сюрприз, прошел незамеченным. То ли она их не узнала, то ли ей было все равно. Лишь однажды, пока они тихо переговаривались между собой, она вдруг произнесла громко и отчетливо:
– После падения, когда лошадь взбрыкнула, они пришли и перерезали шнурки – боже, какое облегчение! Однако без поддержки не обойтись, и вскоре у меня заболела спина.
– Когда это было, мамочка? – Но та проигнорировала вопрос.
Джессика глотнула кофе и поморщилась.
– Пожалуй, скоро совсем никакого кофе не будет. Не представляю, как ты без него обойдешься, ты ведь так его любишь!
Фраза предназначалась в качестве оливковой ветви – точнее, веточки. Незначительное раздражение прошло, и Вилли с радостью ее приняла.
– Поехали к нам, – предложила она. – Похоже, в любой момент может случиться обострение, а тебе ехать в такую даль…
– Спасибо, моя хорошая, разве что на выходные – потом мне нужно возвращаться и закрывать дом во Френшэме, искать жильцов.
– Правда? А Реймонд что говорит?
– Как ни странно, он не против. Вообще-то, он получил работу в Бленхейме и так рад, что ни о чем другом и думать не может.
– Джесс! Вот здорово! И чем он занимается?
– Говорит, там все строго засекречено, и он не может сказать. За него замолвил словечко старый друг матери – лорд Кэрредайн. И потом, с его ранением кабинетная работа как раз то, что нужно. Он велел никому не рассказывать, пока не пройдет собеседование – вроде уже прошло благополучно. Наконец-то он нашел свою нишу!
– А ты что будешь делать?
– Ну, я тут подумала… Может, Джуди поживет у вас? Я не хочу отправлять ее в пансионат, и ей так нравится общаться с Лидией.
Вспомнив реакцию Лидии, Вилли осторожно ответила:
– Да, конечно, отличная идея. Правда, сперва нужно поговорить с Дюши – и с мисс Миллимент, наверное.
– Та не будет против. Она еще летом переживала, что недостаточно полезна.
– Разве? Когда это было?
– Когда мы приезжали в начале каникул. Она сказала, что хотела бы уехать на несколько недель, но не знает, куда. Я бы предложила к нам, но Реймонд ее не любит.
– А ты сама-то что собираешься делать? Присоединишься к нашему клану?
– Очень мило с твоей стороны, но я, пожалуй, займу мамин дом в Лондоне – нельзя же оставлять его без присмотра со всеми вещами!
– Брайант все еще там?
– Да, но с этим надо что-то решать. Вряд ли мама может позволить себе платить жалованье слугам, если они ей больше никогда не понадобятся. Знаю-знаю, это ужасно, – добавила она, заметив выражение лица сестры, – но нам надо подумать, как все устроить, особенно с Брайант – ведь она служила маме верой и правдой, а теперь слишком стара, чтобы искать другое место.
– Да, пожалуй. Но почему вдруг именно Лондон?
Джессика ответила уклончиво: мол, подумывает найти какую-нибудь полезную работу, «хоть бы даже и в столовой», однако после этого между ними возникло напряжение. Джессика знала, а Вилли подозревала, что работа на благо родины была не единственной причиной.
– А что слышно об Эдварде? – спросила Джессика, меняя тему.
– Он приезжает завтра. Собирался сегодня, но не отпустили.
– Что ж, мы должны быть благодарны и за малые радости.
– Да уж… Иначе вообще нечему будет радоваться.
Это прозвучало с такой неподдельной горечью, что Джессика решила не углубляться в тему.
Уже в машине Вилли снова ступила на скользкий лед.
– Мне кажется, обустраиваться в Лондоне именно сейчас не совсем разумно. Разве Реймонд не хочет, чтобы ты была поближе к нему, в относительной безопасности? В Оксфорде, например?
– Ой, ну что ты! Он только рад свободе. Вдобавок ему полезно общаться со свежими людьми, которые ничего не понимают в разведении цыплят или собак – словом, всего, что у нас не вышло. И вообще, честно говоря, чем дальше от Френшэма, тем ему лучше: дом просто в ужасном состоянии – тетя Лина им совершенно не занималась, и Реймонд готов был вкладывать в ремонт каждый пенни. А когда я обустроюсь в Лондоне, ему будет проще заглядывать в свободное время…
Повисла очередная пауза: обе думали об одном и том же, далеком от предмета обсуждения.
– А как Сибил себя чувствует? – спросила Джессика, демонстрируя искреннюю озабоченность.
– Вернется домой через неделю.
– Ей все-таки пришлось?..
– Да, прооперировали. Теперь ей предстоит долго восстанавливаться, бедняжке. Врачи сказали – это единственный выход. Мы-то все думали – у нее рак, включая ее саму. Она держалась очень храбро, только переживала, чтобы Хью, не дай бог, не узнал.
– А он так и не знает?
Вилли покачала головой.
– Ему, похоже, и в голову не приходило. У него и так забот хватает: Эдвард на аэродроме, сам живет в клубе, целыми днями работает, а по ночам дежурит на лесопилке – вряд ли у него хватит сил еще и на переживания. Мне кажется, он просто рад, что нашли проблему и приняли меры.
Всю оставшуюся дорогу они делились мнением о своих дочерях, сравнивая их недостатки.
Забавно, до чего Вилли похожа на их мать, думала Джессика: та тоже вечно вела себя так, словно неурядицы других ниспосланы ей лично в виде сурового испытания.
Если Джессике что-то нужно, она всегда сделает вид, будто заботится исключительно об удобстве других, отмечала Вилли, усмехаясь про себя – совсем как мамочка в их детстве: когда наступали летние каникулы, она объявляла, что папе будет полезно отдохнуть от сочинительства и развеяться, хотя на самом деле тот мечтал остаться в Лондоне и спокойно продолжать работу. Как правило, эти взаимные проникновения в истинный характер друг друга в целом не снижали сестринской привязанности, однако сегодня обе старательно умалчивали о том, что занимало их мысли больше всего, и потому в разговорах ощущалось некоторое напряжение, хотя внешне обе сочувствовали друг другу: «Зато у нее хорошая, полезная работа на Би-би-си» (об Анджеле) и «Я уверена, она очень талантливая девочка – наверняка унаследовала что-то от тебя» (о Луизе).
Джессика выглядела, как всегда, изможденной, однако в последнее время более элегантной: бледно-бирюзовый шифоновый шарф обвивал ее длинную шею, создавая смелый контраст с зеленовато-желтым платьем. Даже ее руки, когда-то огрубевшие от домашней работы, снова стали гладкими и белыми. Крупное серебряное кольцо с бирюзой и вены на тыльной стороне по цвету сочетались с шарфом. Конечно, думала Вилли, теперь, когда у нее стало больше денег, она может себе позволить. От этой мысли на душе стало как-то теплее, проснулась былая нежность к сестре.
– Тебе очень идет шарф, – заметила она.
– Я прячу свою кошмарную шею, которая уже «поплыла», как сказала бы мамочка.
– Милая, ты всегда будешь привлекательной.
– Ну, одеваться, как ты, все равно не смогу.
Позже Вилли вспомнила, что оставила машину в Баттле, на станции.
– Боюсь, придется ехать за ней.
Так они и сделали, а потом две с половиной мили ехали до дома в тандеме.
Оставшись наедине со своими мыслями, Вилли думала о том, что Джессика теперь сможет видеться с Лоуренсом в любое время: они с женой жили неподалеку от маминого дома, в Майда Вейл. Именно поэтому она и хочет перебраться в Лондон, тогда как я напрочь застряла в деревне! Вот бы уговорить Эдварда открыть их дом на Лэнсдаун-роуд! Она не видела Лоуренса с того концерта в Национальной галерее. Они провели вместе чудесный день. Гуляли по набережной, и он изливал ей душу: рассказывал, как тяжело живется с безумно ревнивой женой, которая целыми днями хандрит, запершись в спальне с французскими романами и мигренью, а едва он появляется на пороге, закатывает ужасные скандалы. По работе ему приходилось часто разъезжать по всей стране, и она вечно воображает его в объятьях каждой скрипачки и певицы, которой он аккомпанирует, тогда как на самом деле он мечтает о тихой домашней жизни с женщиной, понимающей, что музыка прежде всего. Вспоминая о его горящих черных глазах, она вздрагивала от доселе не испытанного волнения. Они выпили чаю в отеле «Черинг-Кросс»; он держал ее за руку и снова и снова повторял, как он счастлив был ее встретить. Когда она заторопилась на поезд, он предложил составить ей компанию. Очарованная этим жестом, она объяснила, что с ней будут золовка и племянница… «Мы поедем первым классом, как подобает первоклассным людям», – заявил он величественно. В конце концов она заставила его сократить путешествие до Танбридж Уэллс, и все же этот час был одним из самых восхитительных в ее жизни. Она рассказала ему о том, как в молодости танцевала в русском балете, и сам Чекетти восторженно отзывался о ее необычайном таланте – Лоуренс сперва даже не поверил, что она начала лишь в шестнадцать, – и как брак положил всему этому конец. У него было врожденное чувство эмпатии, которое ей в мужчинах прежде не встречалось. Она не осознавала, что ее жизнь за последние двадцать лет исключала получение какого-либо опыта в этой сфере (не считая тех, с кем она так или иначе состояла в родстве). Он прекрасно умел слушать, задавал нужные вопросы, словно бы заранее знал, что она хочет сказать. Выходя, он поцеловал ей руку, и она посмотрела на свою кисть, совсем как молодая девушка, на мгновение даже почувствовала себя Карсавиной в «Spectre de la Rose»[13]. С тех пор он прислал два письма – точнее, открытки в конвертах: одну из Манчестера, другую из Майда Вейл. «Я часто думаю о нашем чудесном разговоре в поезде – и не только», – написал он в первой. Во второй намекал на «оазис в пустыне наших жизней». На каждую из них она ответила четырех- и пятистраничными посланиями, в которых изливала отчаяние по поводу бессмысленности своего существования. Когда она впервые использовала это слово, он погладил ее по щеке одним пальцем и сказал: «У вас русская душа, вы постоянно стремитесь «в Москву». Это ваша мечта, ваше убежище». После они еще не раз шутили, упоминая Наполеона. Наконец-то кто-то проникся трагедией ее жизни, думала она. Письма были призваны расширить эту игру. Ей хотелось показать свою утонченность в выгодном свете, но с чувством такта. Разумеется, она их не отослала – это было бы небезопасно. В свою очередь, она восхищалась его стойкостью, бесконечным терпением под гнетом ревности. Она догадалась, что он не смог реализоваться в профессии так, как хотел. Периодически он намекал на это, роняя фразы вроде «когда я выиграл стипендию в колледж» или «и после концерта профессор Тови лично подошел и представился», «когда я получил золотую медаль за…». Поразительно, как много они успели обсудить за полдня! До этого они практически не общались наедине. А вот Джессика виделась с ним нередко – с тех пор как он дирижировал любительским оркестром и хором в Гилдфорде (она, разумеется, тут же вступила в хор).
Сворачивая на подъездную аллею, она покосилась на зеркало заднего обзора: Джессика ехала следом.
– Мне не нравится, что ты остаешься в городе.
– Милый, все будет хорошо. У них в подвале отличное бомбоубежище – при малейшей опасности нас туда быстренько переправят. – Она протянула руку. – Ты у меня такой паникер!
– Ну, если повезет, я заберу тебя домой раньше, чем ты думаешь. Сегодня я встречаюсь с Большим Белым Вождем, и если найти хорошую сиделку, он отпустит, я знаю.
– Как это тебе удалось устроить?
– На прошлой неделе договорился о встрече: он сказал, что сегодня будет свободен после операции. Если я его уговорю, то больница не имеет права тебя удерживать.
Он улыбнулся ей, и она вдруг почувствовала, как сильно он вымотался. Если ему будет легче оттого, что она в деревне, тогда, конечно, надо ехать… хотя при мысли о необходимости вылезать из постели ее чуть не затрясло от слабости. К тому же теперь все переехали в Большой дом. Где будет спать сиделка, даже если они ее найдут?..
Ему уже пора, сказал он, как бы не пропустить встречу с мистером Хизерингтон-Бьютом. С одной стороны, ей не хотелось, чтобы он уходил, с другой – общение с кем бы то ни было больше получаса страшно изматывало.
– До свидания, моя любимая девочка, – сказал он. – Не забудь съесть копченого лосося, это тебя взбодрит. Я передам привет Полли, Саймону и Уиллсу, – добавил он, опередив ее. – Завтра позвоню.
И он ушел, оставив ее с россыпью подарков: копченая рыба, два романа (хотя читать сил не было), розовые розы (надо позвонить сестре, чтобы принесла воды), большая гроздь черного винограда – он никогда не приходил с пустыми руками. Сейчас позову медсестру, устало подумала она, отвернулась и провалилась в сон.
Полчаса спустя он закрыл за собой огромную черную дверь и направился к машине. В голове было до странного пусто, как будто она временно отделилась от тела, которое автоматически переставляло ноги и открывало дверцу машины.
В памяти хаотично всплывали обрывки разговора:
«…ваша жена неплохо держится, насколько можно ожидать…»
«…К сожалению, из двух удаленных опухолей одна оказалась злокачественной…»
«…операция прошла успешно, так что все будет в порядке…»
«…считаю своим долгом проинформировать вас о том, как обстоят дела…»
Потом ему предложили сигарету.
«Но ведь она поправится? Вы же сами сказали – успешно…»
Ответа не последовало. Каждый раз, когда он набирался храбрости и задавал прямой вопрос, врач выражался так уклончиво и запутанно, что ничего толком не прояснялось.
«…есть все шансы на улучшение…»
«…нет поводов для чрезмерного волнения…»
Единственное, о чем он высказался недвусмысленно, был момент обсуждения диагноза с пациенткой.
«Ни в коем случае», – замотал он головой, и тяжелые щеки цвета сливы неловко колыхнулись из стороны в сторону.
Это слегка успокоило: ему совсем не хотелось, чтобы она переживала, и мистер Хизерингтон-Бьют с энтузиазмом его поддержал. Для пациентов – особенно женщин – нет ничего вреднее переживаний.
На этой ноте мистер Хизерингтон-Бьют встал и протянул белую, изящную кисть. Череда широких улыбок, расходящихся, словно круги на воде, «заходите в любое время, когда понадобится».
Только сейчас Хью осознал, что не спросил самого главного, зачем, собственно, и приходил: сможет ли он забрать ее домой. Возникла необходимость снова «зайти», но он подавил в себе это желание. Очевидно, сейчас она не в том состоянии. В понедельник он поговорит с экономкой. Еще там, в палате, он заметил, как ей плохо: полупрозрачная, молочно-белая кожа, крошечные прожилки на веках, обычно невидимые, сероватые тени под глазами, рот потрескался от жара. Думая о ее губах – о том, как она в задумчивости закусывала верхнюю губу, – он вдруг вспомнил, что не поцеловал ее перед уходом. Интересно, стала бы она возражать? Или даже не заметила бы? Неожиданно его потянуло к ней: остаться наедине, обнять, следить за ее дыханием, слушать тихий, нежный голос, вспоминать, болтать, сплетничать, делиться милыми пустяками…
Нет, сейчас к ней нельзя – только зря растревожит. Еще подумает, что у него плохие новости, тогда как на самом деле все хорошо: врач доволен, она поправляется, операция прошла успешно… Репетируя предстоящий разговор, он и сам почувствовал облегчение – вполне естественно, что эти профессионалы всегда стараются обезопасить себя по максимуму, если не уверены на сто процентов… Нет, надо ее поберечь. Неважно, чего он там хочет – разнообразия ради можно и о других подумать.
Он зажег сигарету и завел мотор. Так странно ехать в Суссекс от нее, хотя всегда было наоборот, и пятница – любимый день недели… Ничего, скоро он заберет ее домой. Надо поговорить с Рейчел: может, та посоветует, где найти хорошую сиделку.
– Х-Е-Р, – старательно записывала она. – Херес?
– Нет, просто «хер».
– Так бы сразу и сказал.
– А ты не копайся! Ладно, дальше проще. «Жопа». Ж-О-П-А.
Лидия лизнула карандаш и продолжила.
– Готова? – спросил Невилл. – Яйца.
– А что плохого в яйцах? По-моему, это скучно…
– Заткнись! Дерьмо! Блевотина! Soixante-neuf![14]
– А как пишется? Похоже на иностранное.
– Это такая иностранная поза – самое грубое слово в мире!
– А ты покажи!
Однако Невилла так просто не поймать.
– Ты остальные записала?
– Нет еще.
– Ну так записывай, а то забудешь!
– Не забуду. Что там было первое?
Он повторил. Долгосрочный план по зачистке своей спальни оказался не так-то прост в реализации. С одной стороны, она все время забывала слова, с другой – вечно задавала дурацкие вопросы об их значении. Самая сложная задача – заставить ее продемонстрировать приобретенные познания за обедом, но как это сделать, если она не понимает, о чем говорит? Если честно, иногда он и сам не понимал: в школе было модно притворяться, будто все знаешь, что напрочь убивало шансы на получение информации. Взять хоть soixante-neuf: он даже не догадывался, что бывают «непристойные позы», тем более иностранные. Его основной целью было изобразить так называемое «дурное влияние» – тогда Лидию заберут из их спальни. Конечно, он получит нагоняй, но оно того стоит. Возможно, даже переселят к Тедди и Саймону! Если приедет эта кривляка Джуди (взрослые упоминали в разговоре), бедной Лид придется жить с ней. А если Тедди с Саймоном наотрез откажутся его взять, тогда он останется совсем один. Хотя ему частенько казалось, что это самое лучшее, почему-то стало грустно. В школе никогда не удается побыть одному – даже в туалетах стены не до потолка, и все слышно. А еще бывает страшно, когда случается приступ астмы: никого рядом нет, и ингалятор куда-то подевался – вот тогда тяжело… Насчет этого Лидия молодец: в таких случаях она всегда сидела с ним и читала до тех пор, пока ему не становилось легче, а на следующий день даже не заикалась о приступе.
А еще, когда он оставался один, в голову лезли разные мысли, и все почему-то грустные. Война оказалась совсем не такой, как он ожидал, и то, что раньше было увлекательно, стало либо скучным, либо невозможным, а скучное – еще скучнее. Потом отец… О нем вообще думать не хотелось. Как он мог уехать и оставить их с Клэри ни с чем? (Зоуи со своим дурацким ребенком, которого она сделала нарочно, не считаются.) Что-то в семье стало много смертей, подумал он. Сперва мама, потом отец исчезает без предупреждения. Следующая будет Эллен, не иначе.
На него нахлынуло желание побыть одному. Глядя на голову Лидии, склоненную над тетрадкой, он уже пожалел, что затеял все это – ничего хорошего не выйдет.
– …блевотина звучит ужасно противно, – говорила меж тем Лидия. – Я, конечно, могу и ее написать, но не буду. Мне интересно только, если это страшное ругательство.
– Да я-то знаю и похуже, но ты еще слишком маленькая. – Ему стало совсем скучно.
– Я тебя уже почти догнала – в ноябре мне будет девять.
– Но сейчас тебе всего восемь, да к тому же ты еще и девчонка!
Для того чтобы от нее сбежать, пришлось выбираться из старой машины и прыгать прямо в крапиву, но ему было так скучно, что оно того стоило. Он побежал от нее, мелькая в траве обожженными ногами, пока ее вопли не сделались смешными. В саду он нашел листья щавеля и натер ими ноги до зеленых полос, затем улегся в высокую траву и стал думать, чем бы заняться. Можно, к примеру, совершить плохой поступок. В школе они с Хокинсом заключили пари: кто больше натворит за каникулы. Победителю доставалась половина карманных денег проигравшего за семестр. Чтобы избежать споров, они разработали целую систему баллов: за незначительный проступок (взрослые сердились и велели больше так не делать) один балл. За более серьезный (наказание) – два. Дальше сложнее: придумать что-то новенькое, чего никто никогда не делал, и получить суровое наказание – три балла. И наконец, самое лучшее и самое сложное: натворить то, чего никогда не делал, и не попасться – за это начисляются пять баллов. «А как мы проверим, что другой не соврал?» – спросил он, и Хокинс напомнил ему про понятия чести и благородства: если настоящие друзья предают друг друга, они попадают в ад – верное дело. Он был на шесть месяцев старше, с ярко-рыжими волосами. Летом на носу скапливались веснушки, так что он становился желтым. Его кусала змея, и он выжил, а еще он заходил в камеру ужасов Музея мадам Тюссо и видел там жуткие вещи. Из скучного у него были только фокусы: всегда видно, как он это делает; однако он продолжал тренироваться на всех, кто под руку подвернется; Невиллу, как его лучшему другу, приходилось брать на себя львиную долю. В остальном с ним было ужасно весело.
Тут ему в голову пришла блестящая идея, и он отправился ее выполнять.
– Он меня так напугал! – Айлин приложила руку к груди, словно в подтверждение. – Я пошла туда поискать свою метелку, думала – там оставила. Вхожу, глядь – а он на столе танцует в чем мать родила, с клюшкой мистера Хью. Ну не знаю… – Она сделала глоток чая, подкрепляясь после нервного стресса. – Занавески все задернуты, лампочки на столе зажжены – я так перепугалась! Побежала искать Эллен, да не нашла – пришлось идти за мисс Рейчел. Не следовало ему снимать одежду – большой ведь уже мальчик!
Читать бесплатно другие книги:
