Застывшее время Говард Элизабет Джейн

Неожиданно из-за поворота появилось такси. Полли остановилась и стала ждать: из ряда вон выходящее событие, очень интересно…

Такси остановилось у дома, и из него вышел крошечный человечек. На нем была морская фуражка, а шинель доходила почти до пят. Наверное, друг Майкла, подумала она, а тот, как нарочно, куда-то ушел с Луизой. Человечек заплатил водителю, обернулся и уставился на дом. Водитель попытался дать ему сдачи, но тот ничего не замечал.

Полли подошла ближе.

– Он хочет дать вам сдачи, – сказала она.

Пришелец резко обернулся, увидел ее и взял банкноты.

– Меня зовут Полли Казалет, – представилась она.

– Казалет, – повторил он с видимым удовольствием. У него были блестящие черные глаза, обаятельная улыбка и сильный французский акцент.

– Я приехаль к мадам Казалет, – произнес он.

– К которой из них?

Тот пришел в явное замешательство.

– Я плохо говорю английски. Вы говорить французски?

– Не очень. – К счастью, она вовремя вспомнила про Арчи. – Идемте со мной, сейчас мы найдем нужного человека.

И она повела его наверх.

– Арчи, тут какой-то француз ищет мадам Казалет. Спроси у него, пожалуйста, что ему надо?

Внезапно на ум пришел дядя Руперт, и ей стало не по себе.

Человечек разразился бурными потоками французского; Арчи прерывал его и задавал вопросы. Затем гость вытащил из кармана два крошечных кусочка бумаги и протянул Арчи. Тот прочел и сказал:

– Полл, беги за Клэри. Скорей!

– Я не могу, у меня волосы мокрые!

– Клэри, надо! Бог с ними, с волосами!

– Ну ладно… – Она подняла голову из тазика, кое-как отжала волосы руками, и они побежали в комнату Арчи. – У него все нормально? Ничего не случилось?

Не зная, что ответить на этот вопрос, Полли промолчала.

Гость уже снял шинель и устроился в кресле. При виде девочек он проворно вскочил на ноги.

– Это дочь Руперта, – представил ее Арчи. – А это младший лейтенант…

– О’Нил, Пипетт О’Нил. Фамилия ненастоящая, как вы понимаете – взял из телефонного справочника. – Он улыбнулся Клэри и поцеловал ей руку. – Мадемуазель Кларисса, enchant de vous voir[25].

Клэри застыла неподвижно, не сводя с него глаз; лицо ее побелело и приняло такое выражение, что у всех присутствующих защемило сердце.

– Я был другом вашего отца, – произнес тот.

– Присядь, – мягко сказал ей Арчи, похлопав по краешку постели. – Это долгая история.

Откинув прилипшие мокрые волосы назад, она послушно села.

Он рассказал ей, что лейтенант О’Нил встретил ее отца на ферме: их прятали в сарае целых три месяца. О’Нил как раз был в отпуске, когда Франция пала. Он собирался выехать в Англию и присоединиться к де Голлю. Однако к тому времени прочная сеть агентов еще не установилась: ему и Руперту пришлось полагаться лишь на самих себя, свою удачу и изобретательность. По плану они собирались добраться до побережья, а там стащить лодку или подкупить какого-нибудь рыбака, чтобы их переправили через Ла-Манш. Первый фермер передал их другу, однако тут они застряли: последний то ли не хотел, то ли боялся искать надежные контакты дальше на запад. Днем они по очереди собирали для хозяина яблоки и караулили немцев. Пипетт пытался убедить дочь фермера достать им документы, та вроде соглашалась, но была так напугана, что они не стали настаивать. В конце концов ее упросили распечатать их фотографии, позаимствовали у фермера удостоверение личности, скопировали и подделали документы в надежде, что сойдет. Относительно следующего шага они не договорились: Пипетт хотел взять пару велосипедов, а Руперт считал, что пешком лучше – проще спрятаться в кустах, если на дороге появятся немцы. Нужна была карта. У Пипетта имелись кое-какие деньги, у Руперта – нет, даже часы он отдал первому фермеру в обмен на гражданскую одежду. Однако наступила зима – не лучшее время года для ночевок на открытом воздухе. С другой стороны, они понимали, что уже начали злоупотреблять гостеприимством хозяина фермы. Итак, однажды утром, вооружившись хлебом, сыром, мясом и бутылкой «кальвадоса», они отправились в путь. План был таков: перемещаться только по второстепенным дорогам рано утром и вечером, как стемнеет, а днем прятаться и выжидать. Так и передвигались; об этом путешествии будет еще немало историй, пообещал Арчи. В апреле достигли местечка Ла-Форе к югу от Кемпера и снова разошлись во мнении: Пипетт хотел взять лодку и вместе пробираться дальше, Руперт предлагал разделиться и попытать удачи в одиночку. Однако Пипетт настаивал на том, чтобы сперва попробовать его вариант. К этому времени деньги давно кончились, им пришлось воровать еду и вещи, которые можно было обменять на еду. Однажды утром, когда они ночевали в амбаре, их обнаружила женщина, пришедшая кормить кур. Она быстро сообразила, что они в бегах, и предложила помощь. Немцы застрелили ее жениха, когда тот пытался помешать им забирать кур, и теперь она жаждала мести. Она объяснила им, что надо идти в Конкарно: там есть несколько рыбацких лодок, однако иногда в гавань заходят и другие – на день или на два, а потом отплывают, куда – неизвестно. Она вызвалась сама сходить в Конкарно и разведать обстановку. После ее ухода они забеспокоились и отошли подальше на случай предательства, однако к вечеру девушка вернулась без сопровождающих. Выяснилось, что утром на якорь встало небольшое судно – какая удача! По ее мнению, на борт пробраться довольно легко. Когда ее спросили, почему она так думает, она объяснила, что ей самой это удалось: вскарабкалась по трапу, заглянула в люк на полубаке – внутри храпели двое мужчин, – а затем пробралась на камбуз, где стащила нож. Слишком хорошо, чтобы быть правдой… Однако неудача подстерегала их с другой стороны. От долгой дороги их обувь совсем истрепалась. Пипетт раздобыл ботинки подростка, а вот сапоги, которые Мишель достала для Руперта, оказались слишком велики и едва держались на ногах. Из дома вышли после обеда, поскольку Мишель не знала, когда отплывает судно, но далеко уйти не успели: послышался звук приближающегося грузовика – по всей вероятности, немцы. Чтобы скрыться из поля зрения, нужно было перепрыгнуть канаву, перелезть через насыпь и убежать в поля. К несчастью Руперт приземлился неудачно. Остальные успели отбежать на приличное расстояние, и не сразу поняли, что случилось, пока грузовик не поравнялся с тем местом, откуда они убегали. Залегли в полях и прислушались, но машина проехала мимо, не останавливаясь. Вернувшись, они нашли Руперта лежащим в канаве лицом вниз: он скатился туда, пытаясь спрятаться. Мишель перевязала ему лодыжку чулком. Хотя он кое-как ковылял, о приличном расстоянии не могло быть и речи.

Тут Арчи остановился и пояснил:

– Пипетт рассказал ровно до этого места, дальше я буду задавать вопросы и переводить для тебя.

Итак, друзья долго и яростно спорили. Пипетт не желал оставлять Руперта одного, тот велел ему уходить. Тут вмешалась женщина: не для того она рисковала, чтобы все пошло прахом из-за каких-то сантиментов! Один из них должен выбраться. Она обещала присмотреть за Рупертом, и когда лодыжка заживет, он тоже сможет бежать. В конце концов Пипетт сдался. Вдвоем они помогли Руперту перелезть через насыпь и устроили в кустах. Мишель пообещала захватить его на обратном пути.

– А потом, – сказал Арчи, – он дал ему вот это, – и протянул Клэри потрепанный кусочек бумаги.

Она прочла его вслух, едва слышно:

– «Дорогая Клэри, думаю о тебе каждый день. С любовью, папа».

Она склонилась над запиской, затем снова подняла голову.

– Ой! Проклятые волосы – вода капает, сейчас замочит! – Ее глаза засияли, словно звезды, слезы заструились ручьем. – Вторая записка! Второй кусочек любви!

– Второй – для Зоуи, – уточнил Арчи, не понимая.

– Она имеет в виду открытку, которую мать прислала ей из Шасси, – объяснила Полли.

Клэри пыталась высушить бумагу, осторожно прижимая ее пальцами с обкусанными ногтями.

– Если это карандаш, он не потечет, – успокоил ее Арчи.

– Когда он это написал?

– В сарае, в Ла-Форе. Попросил передать, если я доберусь до Англии. Не почтой – лично приехать. Это было восемь месяцев назад. Только я не уверен…

Арчи предостерегающе поднял руку, и Пипетт умолк, однако тень старой тревоги уже омрачила ее лицо: на секунду сияние глаз чуть померкло – и снова вспыхнуло. Клэри еще раз прочла записку, и когда она подняла голову, он понял, что несокрушимая вера возобладала над сомнениями.

– Это всего лишь вопрос времени, – сказала она. – Остается только ждать, когда он вернется.

Новости о Руперте распространились мгновенно. В тот вечер Хью с Эдвардом снесли Арчи вниз, чтобы он тоже выпил шампанского, которое Бриг распорядился достать из погреба. Пипетт, разумеется, остался по настоянию Дюши. Воцарилась всеобщая атмосфера облегчения: если Руперт был жив восемь месяцев назад, почему бы ему не остаться в живых и до сих пор? Превосходное владение французским, сообразительность Мишель, близость к побережью; наконец, тот факт, что Пипетту удалось выбраться, – все эти факторы обсуждались на оптимистической ноте. Всплвали все новые и новые подробности приключений беглецов. Совершенно освоившись, Пипетт оказался превосходным рассказчиком, в чем-то даже напоминая самого Руперта. Как-то раз на ферму, где они скрывались, неожиданно заявились немцы, а спрятаться негде. Тогда Руперт посадил Пипетта в тачку, прошептал: «Ты – полный идиот, понял?» и покатил, прихрамывая, мимо немецких грузовиков. Тут Пипетт перекинул ноги через ручку кресла, натянул на лицо блуждающую улыбку и высунул язык; тут же вскочил, изображая хромого Руперта, и произнес монолог, полный ненависти и презрения к слабоумному брату, в то же время давая понять, что и сам не в себе. Он везет брата к доктору, пояснил он немецкому офицеру, хотя тому больше подойдет ветеринар, ведь он ничем не лучше животного. Офицер пожал плечами и отвернулся, остальные с любопытством смотрели на этот цирк. Во взгляде одного солдата даже промелькнула жалость. Бабушка плакала от смеха, вытирая лицо платочком. Им пришлось очень долго играть этот спектакль, ведь дорога на ферму была длинная и прямая, как стрела; они опасались, что из дома выйдет хозяин и выдаст их. Много приключилось разных историй, закончил он, поворачиваясь к Арчи, который вставлял перевод в нужных местах для тех, кто не говорил по-французски.

В тот же вечер, после ужина, слушали девятичасовые новости: японцы устроили массированную атаку на американский флот в местечке под названием Перл-Харбор. Поскольку это случилось лишь час назад, детали пока не были известны. Ясно одно – война неизбежна, если уже не началась.

– Как это могло случиться час назад, если сейчас вечер, а они сказали, что налет был совершен в семь утра? – недоумевала Полли.

– Все дело в разнице во времени, Полл, – объяснил ей отец. – Они находятся на другом конце света, плюс двойное летнее время. У них сейчас завтрак, а у нас – время ложиться спать, особенно тебе.

По воскресеньям всегда укладывались пораньше, поскольку живущим в Лондоне нужно было рано уезжать. Мало-помалу все разошлись по своим спальням.

Почему-то именно этот день стал для многих из них неким водоразделом, поворотным пунктом.

Добравшись до своей спальни, Бриг медленно разделся – пиджак, жилет, фланелевая рубашка, шерстяная фуфайка, брюки, подтяжки, кальсоны, начищенные башмаки, колючие шерстяные носки в крапинку, напоминающие грудку дрозда, – ощупью нашарил на постели пижаму из толстой фланели в широкую полоску, устало думая, что до конца войны, пожалуй, и не доживет. Ему уже восемьдесят один год. Теперь, когда япошки и американцы начали боевые действия, все затянется раза в два дольше, чем прошлая война. В тот раз он тоже остался на заднем плане – позиция, которая ему активно не нравилась. Правда, Хью с Эдвардом тогда все-таки вернулись; глядишь, и с Рупертом повезет. Однако сама мысль о том, что он может не дожить до этого радостного события, беспокоила его и даже угнетала. Руперту будет все равно, думал он, а вот мне – нет. Впрочем, он не стал развивать эту мысль: никогда не умел говорить о любви – даже с самим собой.

Сид услышала новости на станции «скорой помощи» и поспешила домой на случай, если Рейчел позвонит. Собственно, не было никаких особых причин, почему Рейчел стала бы звонить, однако надежда теплилась, вопреки логике. Наскоро сделав себе сэндвич с тушенкой, она присела на диван посреди ужасно пыльной гостиной (терпеть не могла домашнюю работу), раздумывая, не позвонить ли самой – только чтобы услышать ее голос; говорить было, в сущности, не о чем. Наверное, когда-нибудь ей совсем нечего будет сказать Рейчел, ведь она не могла – и никогда не сможет – выложить все, что у нее на душе. Сколько же в мире влюбленных, которые могут запросто сказать друг другу: «Я хочу тебя. Я хочу видеть тебя голой в своей постели, плоть к плоти; ты будешь моим удовольствием, твое удовольствие – моим счастьем». Она давно привыкла скрывать от людей свою истинную натуру, но так и не смогла научиться притворяться перед Рейчел. Она ощущала себя тайным агентом или шпионом в тылу врага: в этом бесконечно враждебном пространстве обнаружение равносильно смерти.

В тот вечер, пока она сидела и ждала, а телефон все не звонил, ей впервые закралась в голову мысль сделать над собой усилие и разлюбить Рейчел – и это было бы не тюрьмой, а спасением.

– А вот мне он не написал! – пожаловался Невилл Лидии, когда они укладывались в постель.

– Может быть, этот француз потерял бумажку и не признался, потому что ему стыдно?

– Вряд ли.

Лидия поняла, что он ужасно обижен.

– Он ведь и Джульетте ничего не написал, – напомнила она.

– Ну еще бы! Писать какой-то малявке, которая и читать-то не умеет! Даже папа не стал бы маяться такой дурью! Ладно-ладно, вот погоди, я вырасту и стану заниматься всякими интересными и жутко опасными штуками – тогда я буду писать… – Он задумался на секунду. – Арчи, и тебе, и еще Гитлеру и Флосси. А ему – фигушки! Вот тогда он у меня попляшет!

Лидии было ужасно приятно, что ее включили в список будущих корреспондентов, и она благоразумно умолчала о том, что кошки тоже не умеют читать.

– Я буду беречь твои письма, – пообещала она. – А Гитлер все равно скоро умрет, и не стоит ему писать.

Не получив ответа, она добавила:

– Мне правда очень жаль, Нев. Я понимаю, как он тебе дорог.

– Ха! Да я вообще о нем не думаю! Уже почти и не помню! Что-то смутное мелькает, скоро совсем исчезнет и растворится вдали, как облачко дыма. Так, сущая ерунда! Я бы о нем и не вспомнил, если бы он не написал Клэри…

Так его любовь боролась с разочарованием, пока он не выдохся и не уснул, обессиленный.

Бабушка устало опустилась в кресло и принялась развязывать туфли. Вечер утомил ее гораздо сильнее, чем она себе в этом признавалась, и оттого мрачные предчувствия лишь усилились. Новости о Руперте – хоть это и в сотни раз лучше, чем никаких известий – все же казались слишком туманными, неконкретными. Да, восемь месяцев назад он был жив – однако с тех пор многое могло случиться. Ему не удастся сбежать без посторонней помощи, и ради этого другим пришлось бы рисковать жизнью. Именно поэтому она запретила звонить Зоуи: нет никакой уверенности, что он жив и здоров; лучше выждать несколько дней до ее возвращения, а там уже рассказать все как есть. Чего бы я хотела на ее месте, спросила она саму себя. Пожалуй, сперва мне бы не понравилось, но потом я все равно оценила бы заботу. Значит, решено.

Она сняла свой крест из сапфиров и жемчуга и долго держала в руках, прежде чем положить на туалетный столик.

Прошлепав чуть ли не четверть мили в единственную уборную на этаже шотландского замка Викторианской эпохи, который ее свекры столь оригинально называли «домом», Диана благодарно заползла в огромную и, конечно же, холодную спальню. Каменные стены были декорированы причудливой смесью оружия и акварелей. Местами каменный пол устилали жутковатого вида кокосовые циновки. Глубоко утопленные в стену готические окна были слишком малы для занавесок, и сквозняки беспрепятственно проникали в комнату. Огромная, высоченная кровать оказалась в высшей степени неудобной: тонкий матрас, набитый конским волосом, валик, которым можно было перегородить плотину, две тонюсенькие подушки, пахнущие маслом для волос, одеяла, напоминающие конскую попону. Приходилось спать в халате и в носках. В этой комнате всегда размещали их с Ангусом; теперь это ее личная спальня, сказали свекры. Они были к ней очень добры, особенно после того, как узнали, что она беременна; однако через два дня ей хотелось выть на луну от скуки. Разумеется, она вне себя от горя (по их выражению). Бедняжки, они сами тяжело переживали смерть сына, поэтому она старалась, как могла. Сейчас ей казалось, что Ангус погиб давным-давно, хотя прошло всего три недели. Скоро старшие вернутся из школы – у нее не было выбора, пришлось ехать в Шотландию на каникулы. По крайней мере, здесь ей не придется тратить деньги – кроме как на билеты, – а финансовая ситуация и так не ахти. К тому же ожидается четвертый ребенок… Она обожала своих детей, особенно Джейми, но появление еще одного ребенка значительно ухудшит положение. Если бы не Эдвард, она бы продала лондонскую квартиру (если предположить на минутку, что кому-то понадобится разбомбленная квартира посреди войны) и купила бы – или сняла – что-нибудь подешевле за городом. Однако даже в этом случае перспектива платы за обучение, возросшей вдвое, означала полное банкротство. В голове беспрестанно крутились неутешительные мысли. Услышав новости о японцах, разбомбивших американский флот, домашние пришли к выводу, что война продлится еще очень долго. Свекор даже предложил ей остаться у них насовсем. Она понимала, как это благородно с его стороны, ведь он ее всегда терпеть не мог, но скорей бы умерла, чем согласилась: это означало больше никогда не увидеть Эдварда, а без него она погрязнет в унылом болоте тягостных обязательств. Ах, если б он оказался здесь сейчас, думала она, забираясь в ледяную постель. Даже в этом склепе с ним было бы весело! Если бы он мог навсегда остаться рядом… Эта мысль неотступно засела в голове, прогнав сон. На рассвете она впервые в жизни всерьез задумалась о том, как этого добиться.

Майкл Хадли сразу же предложил поделиться своей спальней с Пипеттом, и теперь тот мирно спал в одной с ним кровати. Особо много не разговаривали: французский Майкла был в зачаточном состоянии, поскольку студентом он предпочел учебу в Германии. Попытались обсудить атаку японцев: сошлись на том, что благодаря элементу неожиданности урон наверняка серьезный. Затем Пипетт пожелал ему спокойной ночи, завернулся в одеяло и затих. Его приезд помешал Луизе провести еще один вечер с ним. Впрочем, может, оно и к лучшему: прошлый раз, хоть и весьма приятный, оказался суровым испытанием. Она еще так молода – слишком молода, чтобы понимать, чего хочет. Кажется, она понемногу влюбляется в него, однако было бы нечестно дурить девочке голову, пока он сам не поймет, насколько все серьезно… Мама всегда хотела, чтобы он женился, и страстно желала внука. Как правило, она находила разумные объяснения, почему девушки, которых он приводил домой, никуда не годятся; однако с Луизой этого не случилось. В открытую они, разумеется, не обсуждали, и все же под конец визита всплыла тема внука. «Не тяни, а то будет слишком поздно», – сказала она и тут же притворилась, будто имела в виду возраст, однако он понял истинный намек: не допусти, чтобы тебя убили, не оставив сперва наследника.

Сегодня вечером, слушая новости и осознавая, что стоит за ужасной статистикой количества погибших, он впервые в жизни всерьез задумался о собственных рисках. До этого он жил в некоем «заколдованном» пространстве, в режиме «со мной ничего не случится»; в каком-то смысле именно из этого источника он черпал свою храбрость, к которой относился весьма щепетильно. Это у них семейное: он должен быть таким же смелым, как и его отец – и даже лучше, отважнее. Однако теперь перед глазами с безжалостной отчетливостью стояла картинка: американские моряки в кают-компании за завтраком – пронзительный вой самолетов, дождь из бомб, – колоссальная, безумная мышеловка для тысяч ничего не подозревающих, невинных людей. Впервые он испытал настоящий страх за свою жизнь. Как бы он себя повел в такой ситуации? Удалось бы ему выжить? Неужели бедной мамочке опять придется через это пройти? Сперва отец, потом он: каково ей будет потерять самых дорогих на свете людей? Корабль, на который его назначили капитаном – торпедный катер, – столь же уязвим для атак с воздуха, мин и торпед, как и любой другой; к тому же не стоит забывать и про артиллерийский огонь – именно он первым косит рулевых и офицеров. Мостик – самое опасное место, а ведь там он и будет находиться большую часть времени… И снова его охватил холодный, липкий страх: придется часами стоять на боевом посту, сохраняя видимое хладнокровие и невозмутимость. В тот вечер он понял, что страх – неотъемлемая составляющая храбрости и что шансы быть убитым на новой должности весьма высоки. Мама права, как всегда, – с наследником можно и не успеть…

В ту ночь на дежурстве, кроме прочих обязанностей, Анджела зачитывала ежечасные сводки новостей с подробностями о бомбардировке Перл-Харбора. Пять линкоров получили серьезные повреждения, более двух тысяч погибших, уничтожено две сотни самолетов. Кроме того, была совершена атака на американскую базу на Филиппинах и на двух островах в Тихом океане. Япония объявила войну США и Великобритании. Как странно было сидеть одной в крошечной комнатке с толстой стеклянной перегородкой и читать ужасные новости о далеких событиях в той же ровной, профессиональной манере, что и о повышении цен на картофель. В промежутках, когда в эфире играли концертные записи и у нее появлялось немного свободного времени, она составляла разные списки. «Наиболее важные качества в мужчине: честность, доброта, откровенность (но это, по сути, то же самое, что честность). Нежность». «Чего она хочет в жизни больше всего? Работу поинтереснее. Путешествовать. Любить и быть любимой». Дальше не придумывалось. «Чего она хочет на Рождество?» Почти ничего нельзя достать… «Ожидания на будущий год? Чтобы кончилась война» – хотя это вряд ли. Кажется, арена военных действий только разрастается, распространяется, как чума; вскоре будет охвачен весь Китай, Индия, Африка. Кто знает, может, человек, которого она могла бы полюбить взаимно, в эту самую минуту гибнет под обстрелом… Все, о чем она думала – даже эти списки, – неизбежно возвращалось к одной и той же теме. Это все, чего я хочу, печально размышляла она. Больше ничего.

Кристофер лежал на узкой раскладушке, большую часть которой занимал Оливер. Едва он пробовал шевельнуться, как пес глубоко вздыхал и двигался, словно пытаясь освободить место, но почему-то в итоге расползался еще больше. Впрочем, сегодня Кристофер почти не обращал на него внимания: свежие новости выбили из привычной колеи. Поведение японцев не просто шокировало, но и породило новые, отчетливо тревожные угрызения совести. Как бы он себя чувствовал на месте американцев? Люди, хладнокровно совершившие такое, способны на все. Если бы он был американцем, разве не бросился бы на защиту своей страны от подобных угроз? Более того: разве обязательно быть американцем, чтобы у тебя возникло желание защищать родину? Да, он против войны – против того, чтобы люди убивали друг друга, однако факт есть факт: именно этим они и занимаются. Может быть, у него нет морального права свысока смотреть на остальных – тех, кто также не одобряет войну, однако при этом сообща выполняет грязную работу? За последний год, полный страданий и внутренних конфликтов, ему ни разу не пришло в голову, что он мог быть не прав – не в интеллектуальном смысле, а в том, что отделял себя от своего народа. Он вспомнил издевки отца, подколки и насмешки молодежи, с которой он долгие месяцы работал на строительстве взлетной полосы – сперва с ним спорили, но мало-помалу оставили в покое, так что по целым дням с ним никто не разговаривал, кроме угрюмой хозяйки квартиры. Та вечно обманывала его с продовольствием: забрала талоны, а взамен кормила хлебом с маргарином на завтрак, так что почти все заработки уходили на сэндвичи в единственном пабе поблизости. Все это он переносил стоически, поддерживая себя мыслью о собственной правоте – что, по сути, подразумевало неправоту остальных. Однако теперь, думая о погибших моряках, он начал понимать, что даже если и был прав, это оказалась нехорошая правота: она подразумевала моральное превосходство – чуждое, как он теперь понимал, его природе. Вспомнить только, как он воевал с Тедди, когда тот хотел присоединиться к его лагерю, разбитому в лесу! А если он ничем не лучше других, то…

Цепь кошмарных событий началась в тот день, когда хозяйка выставила его из дома без предупреждения: якобы ей сообщили, что он – гомик. Глупости, возразил он (так оно и было). «Ах, я, по-твоему, лгунья?» Выходит, что так. Тогда она позвала мужа, и тот попросту вытолкал его за дверь, не дав забрать вещи. Было ужасно холодно и, кажется, пятница, оскольку в кармане нашлись деньги. Он зашел в паб и выпил виски, чтобы успокоиться – его трясло. Потом куда-то шел… кажется, сел в поезд, а дальше все как в тумане… Проснулся оттого, что двое мужчин в форме с нарукавными повязками трясли его на скамейке у моря. Стали задавать кучу странных вопросов, на которые он не мог ответить; с каждым новым вопросом он понимал, что не знает совсем ничего. Кажется, он был еще жив, поскольку испытывал дикий страх перед этими людьми и еще чем-то смутным, ускользающим в подсознание. Они продолжали задавать странные вопросы о полках, отпусках и базах и еще другие, менее странные – например, о том, как его зовут, однако у него не было имени – или он просто не мог вспомнить. Его привезли куда-то и заперли в крошечной комнатушке. Кто-то принес ему чашку чая – единственный добрый поступок в этой новой жизни, где он был никем. Он заплакал и не смог остановиться. Ему не хотелось быть кем-то: хотелось лишь отключиться и больше ничего не чувствовать… Потом он оказался в больнице; там ему сообщили, кто он, но легче от этого не стало. Приехали родители; страх вдруг проснулся и захлестнул с головой. Его лечили электрошоком: в первый раз оказалось не так уж плохо – он не знал, чего ожидать, когда его привязали на высоком столе. После у него жутко раскалывалась голова, однако при этом он испытал большое облегчение. Правда, потом он стал бояться процедур. В промежутках, лежа в постели, он все еще чувствовал себя безымянным и отчаянно одиноким. Однажды в голове всплыла строчка из песни: «Мне никто, никто не нужен, и я сам не нужен никому». Как вообще можно такое петь? Они просто сами не знают, о чем говорят, даже не подозревают, каково это.

За городом, у бабушки, ему сперва не понравилось. Все были к нему добры, но от этого еще больше хотелось плакать. Тут появился Оливер и принял его как есть, не спрашивая, кто он такой и чего добился в жизни. Оливеру тоже пришлось пережить нелегкие времена: он скулил во сне, а иногда рычал, и все же доверял Кристоферу с самой первой встречи.

Он протянул руку и погладил пса по голове. Оливер выгнул шею и ткнулся длинным, холодным носом ему в ладонь. Если я вступлю в армию, Полли присмотрит за ним, подумал он, и сердце защемило при мысли о разлуке. Наверное, когда идет война, всем приходится разлучаться с любимыми.

Что ж, буду как все.

В тот вечер Хью с Сибил занимались любовью, чего не делали уже очень давно – не спеша, даря друг другу всю накопившуюся нежность. После, лежа в его объятьях, она сказала:

– Счастье мое, как я тебя люблю! Правда же, нам повезло?

И не успел он согласиться, как она провалилась в сон.

– Он поцеловал мне руку чисто из вежливости.

– Неправда, Полл, он находит тебя хорошенькой! К тому же у тебя более подходящие руки, мои так просто ужас для любого француза! – Она вытянула вперед обветренные кисти с обкусанными ногтями. – Пожалуй, мне не стоит знакомиться с французами.

– Если ты выйдешь замуж за француза, они будут целовать тебя в других местах, глупышка! Только незнакомым целуют руки вместо того, чтобы пожать.

Они чистили зубы в ванной, готовясь ко сну.

– У меня голова болит, – пожаловалась Клэри, сидя на краешке ванны.

– Это от перевозбуждения. Прими аспирин, я не скажу бабушке. – Она заглянула в шкафчик, однако таблеток не было. – Я возьму из маминой комнаты.

Через пару минут она вернулась.

– Извини, там свет погашен и ни звука – наверное, легли спать.

– Ладно, неважно. Пройдет на свежем воздухе. Это все не имеет значения. – Клэри сунула руку в карман; Полли догадалась, что она трогает пальцами записку.

– Клэри, я хочу тебе кое-что рассказать. Сперва я не собиралась говорить об этом, ведь ты была так расстроена…

– О чем?

– Осенью и еще немножко зимой я думала, что мама умирает…

– Полл! Но почему?

– Понимаешь, я случайно подслушала разговор папы с тетей Вилли. Это было ужасно! Папа не знал, что я все слышала, и не сказал мне! Как можно умалчивать о таких важных вещах?! Близким надо все рассказывать, правда ведь?

– Да, – медленно произнесла Клэри, – надо. Если честно, я тоже за нее беспокоилась. То есть сама-то я ничего не слышала, – поспешно добавила она, – просто тетя все время ходила больная и ужасно выглядела. Зато теперь она идет на поправку.

– Да, слава богу!

– Надо было мне рассказать – я же твой лучший друг, разве нет?

– Конечно да, но ведь и ты мне ничего не говорила.

– Да, я поняла. Такая ловушка получается – умалчиваешь из любви к близким. С другой стороны, чем больше любишь кого-то, тем откровеннее ты должен быть с ним – даже о самом трудном. Мне кажется, это и есть лучшее доказательство любви. – Она обвила Полли руками. – Обещай, что больше никогда не будешь страдать в одиночку!

– Ладно. И ты обещай!

– Обещаю. Отныне любое умалчивание считается признаком нелюбви!

И Полли ответила, подражая бабушке:

– Совершенно с тобой согласна, дорогая.

Дохромав на костылях в уборную и обратно, Арчи почувствовал, что окончательно выбился из сил. Помимо бурных эмоций, несколько часов беспрерывного перевода в обществе целой кучи народа – хоть и ставших ему теперь близкими – совершенно вымотали его. А тут еще новости о японцах… Война распространяется все шире, британцам придется нелегко – на земле, в воде и даже в воздухе их численность неуклонно сокращается…

Дружище Руп! Дай Бог, чтобы с тобой было все в порядке, где бы ты ни находился, думал он, осторожно укладываясь в постель. Повезло, что он хорошо владеет французским – на его месте никто другой не смог бы продержаться так долго. За столом он позволил себе заразиться оптимизмом семьи, однако сейчас, оставшись наедине с самим собой, слегка протрезвел и воспринимал шансы Руперта весьма критично. К тому же Пипетт поведал ему гораздо больше, чем остальным. Наверное, Руперту было очень одиноко там, на поле. Пипетт рассказывал, что они почти сразу заключили пакт: не разыгрывать из себя трех мушкетеров с их благородными девизами «один за всех и все за одного». Пипетт, как профессиональный военный, был настроен серьезно: его задача – выбраться из оккупации, чтобы воевать с немцами в Англии. Руперт – хоть и доброволец – чувствовал то же самое, поэтому когда дело дошло до серьезного выбора, никто особенно не колебался.

За столом Рейчел оказалась рядом с ним. Когда провозглашали тосты – за Руперта, за Пипетта, и его ответный: «За семью!» – все повернулись друг к другу, чокаясь. Он коснулся ее бокала и прошептал едва слышно на фоне общего веселья: «За тебя, милая Рейчел, – и за Сид». Ее глаза на мгновение расширились от изумления, затем смягчились; она улыбнулась чуть нервно и ответила: «Благослови тебя Бог, Арчи». Вот так – очень мягко и безболезненно – закончилась эта история любви.

Любовь… Почему-то перед мысленным взором предстала Клэри. Какое у нее необычное лицо – настоящее зеркало души, сколько в нем отражается эмоций! Он снова проиграл в памяти момент, когда остановил Пипетта на полуслове: вот она опустила голову, цепляясь за бумажку как за спасительный якорь, а затем взглянула на него, и в ее глазах он прочел воскрешение той веры, что опиралась на неугасимую, безусловную любовь. Внезапно он почувствовал себя таким ничтожным, неопытным, несерьезным… Вот она знает, что такое любовь, думал он, больше, чем кто-либо другой. И в нем – помимо уважения и приязни – вдруг шевельнулась ревность – к Руперту, ее отцу, и к любому неизвестному, кто в будущем мог стать объектом ее привязанности…