Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей Корбюзье Ле

1

Как я вижу ситуацию

Я уже говорил с несколькими сотнями тысяч человек по всему миру и всех их увлек мечтой. Ногами я стоял на земле, и только мой взгляд устремлялся ввысь, сквозь возмущение и смятение. Я познал все города, потому что обошел их, осмотрел, познакомился с ними. Я слышал отчеты, жалобы, отчаянные признания. Повсюду мне говорили: «Надежды выбраться нет, надо худо-бедно… приспосабливаться к худшему».

В ответ я мог сказать лишь общие слова, назидательные, если хотите. Но всегда без исключения я мог предложить хирургическую операцию: четкую, местную, своеобразную, которая дала бы оценку устаревшему прошлому и открыла бы дверь в новые времена.

Моя жизнь, благодаря присущей мне охоте к перемене мест и по природе моего характера и происхождения, позволяет мне быть достаточно близким идее, восходящей к безопасности в человеческом плане, вне рамок слишком строгого регионализма. С годами я всё больше ощущаю себя человеком мира, однако с прочной привязкой к Средиземноморью, этому королевству форм в лучах света. Я нахожусь во власти императивов гармонии, красоты, формы. Я получил в наследство от своих предков постоянство одного факта: свободу мысли и незаинтересованность в материальных благах. Свободную мысль, которую постоянно влечет за пределы кочующих явлений.

Во второй части этой книги – она будет всего лишь свидетельством, на которое, надеюсь, я смогу ссылаться, чтобы говорить о сегодняшнем движении жестокости, – я сделаю всё возможное, чтобы избежать понятий «Франция», «Германия», «Америка», «СССР» и т. д. Эти понятия могут содержать в себе благородство, величие, любовь: любовь к тому, что мы знаем, к тому, что можно увидеть и схватить, к тому, кто мы есть, даже лучше: к тому, кем должны бы быть. Понятия глубоко естественные, если они представляют собой выражение чувства семьи во всех доступных ему широких пределах. Но понятия, которые искажаются и окружают себя пушками и штыками, едва то, чему следовало бы быть неуловимым или хотя бы гибким и подвижным – граница – становится линией различий, разделения, разногласий, даже местом конфликтов, скрытым точным инструментом, вроде бойка, который безотказно поджигает порох и узаконивает войны. Понятия естественные и благородные или понятия предательские, включающие корыстные, жестокие, частные интересы, умело использующие отвратительное лицемерие. В этом я чувствую опасность, вижу возможность поддержания и дальнейшего укрепления эгоистичного «я», тщеславия, ограниченной и скупой собственности, искусственно налаженного наследства против самих законов природы: природа завершает жизнь, дивную деятельность – смертью; и ничто не подлежит передаче, кроме благородного плода наших трудов: мысли. Всё прочее исчезает, все огромные приобретения, сделанные в течение жизни. Всё разрушается, и каждому предстоит начать заново: борьбу, усилие над самим собой, личные завоевания, увлекательные и в какой-то степени бескорыстные. Смерть – это закон жизни. И в этом ее красота, ее величие, ибо в эгоистичном накопительстве нет никакого смысла. А вот печальное зрелище: вехами на этом благородном пути сделали банкноты. Его этапы отметили банковскими счетами. Накопили денег. А когда настал последний час, смерть: «Уйди, прах, отныне бесполезный скелет, в фамильный склеп или в крематорий. Завещание в сейфе, который хранит все: деньги передаются». И сдается мне, что в этом-то и заключается одна из самых больших слабостей, которой покорились люди.

Этот эгоизм, простершийся от личного к коллективному, противопоставил один народ другому, сгубил и парализовал цивилизации и ослабляет сегодня наши усилия. Сегодня отчетливее, чем когда-либо, понятно, что мысль выряжена в тесную униформу. То, что некогда существовало, – во времена «всемирной», потому что границ не было, цивилизации – закон движения солнца, и закон течения рек, и закон загадочных судеб, всё стало маркировкой по закону комиссариата полиции: национальность прежде всего. А поскольку интересы здесь враждебные, а там совпадающие, суждение может быть черным или белым. Так были возведены барьеры на пути естественного движения человеческих трудов, каковые развиваются соответственно непостижимым причинам на земном шаре, где всё является (или должно являться) непрерывным, сопредельным, сквозным, растяжимым, «сочувственным», а не наоборот.

Внимательно прислушайтесь, например, к «возвышенным» спорам, затеянным по случаю столетия Гёте во Франкфурте, в детище Лиги Наций, Международном институте интеллектуального сотрудничества. Англичанин превозносит Шекспира; француз – Рабле или Бальзака; итальянец в ответ предлагает Данте или Микеланджело; испанец – Сервантеса. Каждый проявляет настойчивость, заодно Гёте получает свою щедрую долю комплиментов (кстати, порой эти дифирамбы звучат комически, когда оратор старается дать слушателям понять, что он осознал величие Гете и приблизился к нему). Перепалки, стычки; все при деле. Но вот все сходятся на Магомете, потому что он принадлежит нации, которая еще никак не представлена в этом органе высокой культуры; он не относится ни к одной из наций – «участниц», он вне «я» и «меня», возникающих на всех поворотах дискуссии.

Когда соборы были белыми, все национальности объединяла общая идея: над всем главенствовало христианство. Еще до начала повсеместного возведения сводов новой цивилизации, единый порыв уже собрал воедино народы новой эры и полным превратностей путем повел их в Иерусалим, где находилась гробница всеобщей идеи, любви.

Вот и я хотел бы оказаться здесь не кем иным, как одним из тех, кто пытается отыскать дорогу к «созидательному», подготовить наступление «завтра»; одним из тех, кто с интересом всматривается в добро, с хладнокровием – в зло и кто, несмотря ни на что, позволяет своему носу – этому тонкому нюхательному инструменту, который боги поместили нам на лицо, дабы дать нам возможность пустить в ход накопленные инстинктом силы – вести себя к чему-то полезному. Этот инстинкт тоже представляет собой личный «дар», которым мы обязаны судьбе, совокупности неисчислимых осознанных или бессознательных знаний, накопленных бдительным рассудком.

2

Причина поездки

На третий день моего пребывания в Америке меня попросили выступить с заявлением в Радио-сити на студии, транслирующей свои передачи по пятидесяти каналам в США. Радио-сити – это храм техники, расположенный в одном из небоскребов Рокфеллер-центра.

Храм торжественный, облицованный темным мрамором, сверкающий ясными зеркалами, оправленными в рамы из нержавеющей стали. Тишина. Просторные коридоры и площадки; открываются двери: оказывается, через них втягивают в себя и извергают клиентов бесшумные лифты. Нигде ни одного окна… Молчаливые стены. Повсюду «кондиционированный» воздух, чистый, обеспыленный, с постоянной температурой.

Я на шестом этаже или на сорок первом?

Студии большие, безупречные; это лишает вас возможности открыть рот, чтобы произнести хоть что-нибудь. В каждой студии зрители занимают запертый в некое подобие стеклянного аквариума амфитеатр. Они могут разговаривать; ни слова из их болтовни не выйдет за пределы аквариума. Что они видят? Оркестр, певицу; а вот какой-то господин в очках, которого так приветливо принимает обворожительная миссис Клодин Макдональд. Что они слышат? Малейший звук, выведенный, переданный через динамик. Это занимательное зрелище, потому что амфитеатр полон. Господина сажают к столу: графин с ледяной водой и стопка картонных стаканчиков. Каждый на своем месте. Во втором аквариуме, совсем маленьком, находятся какие-то волнующе таинственные инструменты и человек, который отдает команды. Часы, диктор. Когда я закончу, меня отправят в маленький аквариум, где можно разговаривать. И тут мое внимание привлекает какой-то предмет. Догадавшись, что это, я указал сопровождавшему меня Фернану Леже на прямую красную иглу, вращающуюся вокруг циферблата с делениями от одного до шестидесяти. Это секунды. Какая же она неотвязная: «Видишь эту стрелку, что вертится так быстро, – сказал я Леже, – она отмечает секунды и больше ничего. А вон на том циферблате, сбоку, показывают часы. Какая разница! Часы вернутся завтра. Но этот первый циферблат с секундами, это что-то космическое, это само время, которое уходит безвозвратно. Эта красная стрелка есть не что иное, как материальное свидетельство движения миров!»

Миссис Клодин Макдоналд приступает к своим священным обязанностям:

Good afternoon everyone…

I have the pleasure of asking you to extend your welcome to one of the most brilliant and forward thinking man in the world of art and architecture… Le Corbusier of France. An exhibition of his recent work… drawings and models will open this evening at The Museum of Modern Art in New York City.

Later Le Corbusier will lecture under the auspices of the Museum in cities of the East and Middle West… He will present his ideas for using modern architecture and city planning to create happiness in the world so changed by the amazing development of the machine.

Our distinguished guest, Le Corbusier of France had his first sight of your country last Monday.

You agree with me, I know, that it is a privilege to meet the artist architect whose influence is recognized in all parts of the civilized world, and who believes so sincerely that «the house, the street, the town are points to which human energy are directed» and that what was in a large measure adequate before the development of the machine with its effect on man’s tempo of living, can, today, counteract the principles around which we revolve. I have the honor of presenting to you, Le Corbusier, who will speak briefly in French… I shall hope to give you an adequate translation of his remark [27].

«Я с легкостью профессионала, посвятившего жизнь изучению первого цикла машинной эры, вношу в область архитектуры и урбанизма предложения, в которых применяются все современные техники, но конечной целью которых является возможность выйти за пределы простой утилитарности. Столь необходимая цель призвана дать людям машинной цивилизации радости души и здоровья. Подобную программу не следует рассматривать ни как европейскую, ни как американскую. Она носит общечеловеческий и универсальный характер. И является неотложной задачей. Необходимо заменить нынешнюю грубость, нищету, глупость тем, что я называю обязательными радостями.

Ста лет оказалось достаточно, чтобы сделать города бесчеловечными.

В понедельник утром, когда пароход „Нормандия“ приближался к карантинной зоне, я увидел выступающий из тумана фантастический, почти мистический город. „Вот он, храм нового мира!“ Но судно двигалось вперед, и видение превратилось в картину неслыханной грубости и жестокости. Это, безусловно, самое очевидное проявление возможностей нынешнего времени. И подобная грубость и жестокость не вызывают у меня отторжения. Именно так начинаются все великие дела: силовыми методами.

Вечером, на проспектах города, я оценил его население, сумевшее с помощью свойственного ему закона жизни создать породу: красивых мужчин, очень красивых женщин.

Мир переживает одну из самых значительных метаморфоз в истории. Коллективное и личное сталкиваются, вместо того чтобы соединиться. Возможен ли синтез? Да, в режиме «человеческого масштаба» и человеческой мудрости.

Сейчас время архитектуры. А новой архитектуры нет без нового урбанизма. Новые города всегда, испокон века приходили на смену старым. Но сегодня может родиться город нового времени, счастливый город, лучезарный город.

Академическая архитектура осталась в прошлом. Архитектура воплощает свое предназначение: приведение в порядок настоящего времени. Не будем больше говорить о стилях, ни современных, ни старинных; само событие есть стиль. Механистическое общество проявит себя в своей мысли, в своих орудиях производства и в своем инструментарии: жилье и города, выражения чаяний современного сознания. Вот в чем стиль!

Америка, постоянно двигающаяся вперед в своем развитии, располагающая неограниченными материальными ресурсами, обладающая уникальнейшим энергетическим потенциалом – это именно та страна, которая сможет первой и вдобавок с исключительным совершенством реализовать эту сегодняшнюю задачу.

У меня есть внутреннее ощущение, что идеи, которые я здесь излагаю и которые оформлены в понятие „Лучезарный город“, естественным образом прорастут в почве этой страны. Предлагая эту первую доктрину оснащения машинной цивилизации, эти созидательные, оптимистичные и деятельные положения, возможно, слишком дерзкие, но исполненные веры в могущество нового времени, я убежден, что встречу здесь одобрение тех, кому их собственный опыт и суждение внушили подобные надежды».

3

Нью-Йорк – вертикальный город

Нью-Йорк – это вертикальный город под знаком нового времени. Это катастрофа, но прекрасная и заслуживающая внимания катастрофа, стремительность которой подавила отважных и достойных людей. Ничто не потеряно; Нью-Йорк в замешательстве встряхнулся. После столь тяжкой работы он еще истекает потом, но уже настал момент, когда, утирая лоб, можно взглянуть на плоды своего труда и внезапно подумать: «Да, не получилось. Начнем-ка заново!» Нью-Йорк обладает такой прекрасной формой упорства и устремлений, что все можно начать сначала, соорудить заново и прийти к чему-то еще более величественному, но управляемому! Эти люди не собираются спать. Этому городу всегда не больше двадцати лет, на самом деле город, который я имею в виду, построен в масштабе нового времени.

Марокко, творение, современное Нью-Йорку, лишено знака нового времени. Франция обосновалась посреди ослабевшей цивилизации: мусульманской.

Свидетельства славных времен дремлют там под солнцем: Фес, пышный город, и по всей стране мечети, дворцы султанов и калифов, восточные рынки, где еще теплится жизнь. Разочарованное поколение – и всё же поразительное, благородное, достойное. Франция хорошо справилась: она принесла благосостояние, образование, а главное – порядочность и правосудие. Блага в какой-то степени навязанные – однако их почитают непременными символами цивилизации. Армия – армия солдат «по призванию» – вызвала уважение. Страну покрыла прекрасная сеть дорог «на французский манер». Возвели города. Увы, время не изменилось, вопросы не были решены. Люди всегда подчиняются диктату текущих идей. В то время как Нью-Йорк тянулся ввысь, Лондон и города Германии воплощали идею города-сада: сельское население, уютно устроившееся в коттеджах, ежедневно пользующееся транспортными сетями. Люди с каждым днем всё глубже погружались в парадокс. И Нью-Йорк тоже, и Чикаго, потому что так было принято в то самое время, когда смутное чувство подсказывало им, что пора готовить почву для нового времени, ставить первые опоры, прямые и прочные, тянущиеся в небо. Потому-то Франция решила, что поступила верно: прелестные деревенские поселения были предложены восхищенному взору старой роскошной арабской цивилизации под покровительством армии нового времени.

Я думаю, что города, одушевленные новым сознанием, упорядоченные бесконечно больше, чем те, что были возведены некогда Людовиком Четырнадцатым или Наполеоном, построенные из стали и стекла, стоящие на берегу океана, в долинах или у подножия Атласских гор, вызвали бы у арабов такой восторг, восхищение, почтение именно благодаря великолепным средствам архитектуры и урбанизма. В них араб обрел бы своего воспитателя, своего наставника. Сомнение больше не омрачало бы его жизнь. От всей души, отбросив всякую неискренность, он полюбил и оценил бы это новое время, восхитился бы им и со всей уверенностью проникся бы уважением к Франции. Архитектура и урбанизм могут быть великим воспитателем. Франция пожелала быть милой. Сегодня такова ее репутация: она мила. Американцы полагают, что мы милые родственники. Они не боятся нас, им нравится наше общество. Когда соборы были белыми, подмастерья каменщиков не помышляли о том, чтобы выглядеть милыми. Преодолевая трудности, опасности, они в мощном порыве упорства и верности великой идее возвели или возводили достойные самого большого восхищения своды. Когда они создавали портики и капители собора Сен-Лазар в Отене, аббатства Сен-Пьер в Муассаке, братства бенедиктинцев в Везеле или Ангулемского собора, камнерезы не помышляли о том, чтобы быть приятными. Суровая участь людей, вступивших в схватку с силами природы или непостижимой неизвестностью, направляла их инструмент и сердце и вела их к простым и сильным, а значит, трагическим, чувствам. Время было мощное, это было новое время. Они созидали мир. И по мере того как архитектура становилась всё более смелой, переставали быть примитивными варварами – реальный знак знания, силы, совершенства в движении, в росте, в развитии. Так гегемонии врезаются вертикалью камня в небо и толкают развитие технологий. Единое чувство одушевляет начинания: вера.

В течение двадцати лет в утомительной суматохе возводится духом нового времени Буэнос-Айрес. Когда восторжествует порядок, этот город станет одной из самых заметных достопримечательностей в мире.

А вот и другие примеры. Запутавшаяся между недостаточной технической оснащенностью и противоречивыми намерениями Москва. Город, которому благодаря его географическому положению уготована новая судьба – Барселона, сотрясаемая революционными взрывами. Рим, отягощенный витиеватым декором под видом опасного воскрешения его прошлого, вместо того, чтобы выражать уверенность, пребывает в сомнении. Наконец, Алжир, лицо Северной Африки, поселение с молодыми жителями, готовое к смелым действиям, но сдерживаемое своими эдилами [28] и не отваживающееся первым пуститься в авантюру нового времени.

Где в этом разобщенном мире, в вихре бесчисленных конфликтов сегодняшние молодые люди смогут вдохнуть дух нового времени? Сомнений нет: с поверхности наших изумленных обществ отшелушивается короста. Появляется новая кожа! Весна! Возрождение! Молодым хочется сменить обстановку. Я тоже ощущаю себя молодым; у меня есть желание, прежде чем я умру, принять участие в каких-то живых изменениях. Я испытываю желание быть не милым, а сильным. Я не хочу неподвижности, я не хочу сохранять, я хочу действовать и созидать.

Я не могу забыть Нью-Йорк, вертикальный город, потому что я имел счастье видеть, как он тянется ввысь.

1

I am an American

I am an American!

«Друг, любите нас, любите американцев. Вы можете полюбить их, они достойны любви. У нас в стране царит большое возбуждение, кипит активная деятельность, оживленная работа; это страна, где все дороги открыты и всё возможно. Взгляните на Нью-Йорк вокруг нас: этот тянущийся ввысь, вертикальный город занимает все самые недоступные пределы неба. Ваш разум порой протестует, пусть! Зато сердцем вы можете нас понять; сердцем вы можете ощутить, что мы молоды: пусть немного безумны или, скорей, немного ребячливы, но мы любим труд и великие дела и нам неведомо уныние. Мы великая страна, которая сделала нас великими; во всяком случае сделала великими наши начинания. Мы сильны. Мы в постоянном действии; здесь всё в постоянном движении; события происходят каждый день; у вас на это ушел бы целый век! Всё движется, всё преображается; завтра уже будет другим. Мы изумительно оснащены. Когда мы обнаружим, куда приведет наше рискованное предприятие, мы совершим то, что вам понравится.

Возвращайтесь в Америку, друг, Америка – это великая страна».

Так в мой последний нью-йоркский вечер говорила мне одна женщина. Неизбежность отъезда камнем давила на сердце; оно уже два месяца разрывалось от ненависти и любви к этому новому миру, который стоит увидеть, чтобы попытаться по-настоящему понять. Ненависть или любовь: не больше и не меньше. Ежедневный спор. Лучше сказать, ежеминутный спор в сердце ошеломляющего города. Часы отчаяния среди жестокости города (Нью-Йорка или Чикаго); часы восторга, доверия, оптимизма среди сказочного великолепия города.

Для меня невыносимо, что миллионы людей испытывают унижение, вызванное ненасытными расстояниями, грохочущим метро, дикими норами на окраинах города, на улицах с домами из почерневшего кирпича, неумолимых и лишенных души улицах – улицах арендованных ячеек, улицах логовищ, составляющих города века денег – нью-йоркских или чикагских трущоб, slums.

Меня оскорбляет это посягательство на законные человеческие надежды. Однако если присмотреться, я догадываюсь, что мое отчаяние не всегда разделяют даже сами жертвы. В Нью-Йорке эти люди, приехавшие, чтобы «делать деньги», отгоняют черные мысли и, глядя на сверкание широких авеню, подъезды многоквартирных домов, apartment houses и роскошных отелей, думают: «Ну, ОК, а завтра придет моя очередь!»

Эта очередь не придет никогда, если не суметь привыкнуть к большим размерам (а к конвейерам Нью-Йорка привязаны семь миллионов человек).

Прекрасно понимая, что эта очередь не может прийти достаточно быстро для семи миллионов человек, я подчас ненавижу сегодняшний город; с холодной ясностью я осознаю, что точный план способен превратить Нью-Йорк в город нового времени, интенсивно распространить в нем, во всех задыхающихся семьях каждодневное счастье: для одуревших от работы, обалдевших от железного лязганья subway или elevated [29] детей, женщин, мужчин, которые каждый вечер, полумертвые, проваливаются в тупик нечеловеческих нор.

На пятьдесят шестом этаже новейшего небоскреба, в простых и строгих офисах люди занимаются делами. Возможно, большими делами. Я не верю в мистику цифр и по опыту знаю, что в малых делах прийти к результату порой сложнее, чем в больших.

В этой области денег применим закон, похожий на тот, что действует в ярмарочных качелях: поначалу усилие нормальное; каждый может начать и сделать попытку. Но в определенной точке дуги, когда акробат находится на горизонтали, забава приобретает серьезный оборот; он слишком удалился от точки равновесия, и тяжесть давит на него. Какое необыкновенное усилие потребуется тогда, чтобы достичь своей цели оказаться на вертикали головой вниз и, пройдя «полдень», момент высшей кульминации качелей, начать без усилий наворачивать круги? Грубой силы для этого недостаточно. Требуется, при непрерывных попытках, бесперебойное, слаженное продвижение. Слаженное – вот верное слово. Слаженность – основа успеха. Самое сложное – главная сложность – это последний момент, момент замыкания кольца. Если вы справитесь, отныне вы выпущены на орбиту! Однако не многим удастся справиться. Те, кто перешагнул эту денежную вершину, обязан своим достижением собственным заслугам, точно так же, как стечению обстоятельств: в наличии оказалось всё необходимое, чтобы умножить усилие, распределить его, направить. Это было удачным стечением обстоятельств. И теперь качели денег работают бесперебойно, без иных дополнительных усилий, кроме неустанного контроля.

Вот почему небоскребы были построены без серьезного и мудрого замысла. Они были аплодисментами акробатическому мастерству. Партия выиграна: небоскреб-провозглашение. Здешний небоскреб представляет собой не градостроительный элемент, а высоко поднятое в небесную синь знамя, вспышку фейерверка, эгретку на головном уборе счастливчика, чье имя отныне помещено в Готский альманах самых известных богачей.

Из окна просторного офиса на пятьдесят шестом этаже открывается вид на ночной праздник Нью-Йорка. Тому, кто не видел, этого не вообразить. Титаническая минералогия, бесконечное радужное преломление струящегося света всех оттенков: скачущего вверх-вниз, точно неудержимая кривая температурного графика на спинке кровати больного. Бриллиант, неисчислимые бриллианты.

Там, в безмолвной вышине, вершители экономических судеб подобны орлам. Сидящие в своих креслах между двумя окнами, сквозь стекла которых в их кабинеты с улицы врывается праздник, они кажутся нам исполненными субстанцией этого события, столь же мощного и резкого, как космический сдвиг: Нью-Йорк, выросший на Манхэттене, словно розовый камень в морской синеве. Ночью Нью-Йорк похож на необъятный ювелирный магазин. Америка – это не пустяк! На глазах у Старого Света она в течение двадцати лет возвела лестницу Иакова нового времени. Внезапный удар под дых.

I am an American.

Они так не говорят. Это я за них подумал. А рукопожатие Нельсона Рокфеллера – это железное рукопожатие крестьянина.

Можно ли осмелиться проклинать Нью-Йорк? «Сказочная катастрофа» (я вернусь к этой теме), роскошь целостности, блеск, обещание, испытание, акт веры (какой веры?) и так далее.

Люди впервые целиком бросили все свои силы и труд в небо – целый город вверх, в небо. Что за беспорядок, Господи, что за горячность! И какое совершенство, какие обещания! Какая целостность в молекулярном состоянии: прямоугольная сетка улиц, контора на конторе, четкая кристаллизация. Это возвышенно и ужасно, ставки сделаны. Остается только прояснять ситуацию, думать, излагать, начинать сначала. Ну да, Нью-Йорк готов начать сначала. У этих парней есть выдержка!

Сегодня днем я пересек Гудзон по тоннелю Холланда [30], по автостраде, названной Sky-way, «Небесная дорога», потому что ее гигантское полотно на сваях и пролетах возносится высоко над промышленными районами, морскими проливами, железными и автомобильными дорогами. Некрасивая дорога, потому что о красоте подумать забыли, зато потрясающий способ передвижения. «Небесная дорога» поднимается над равниной и ведет к небоскребам, от плоских просторов Нью-Джерси она вдруг открывает вам вид на Город Поразительных Башен.

Я вернусь в Америку. Америка – великая страна. Безнадежные города и города надежд – все вместе. Какое понятие действия, выраженное вот так, между двумя полюсами, какое поле сражения, простирающееся в трепещущем сердце всякого энергичного человека, всякого человека, обладающего достаточной верой, чтобы осмелиться что-то предпринять, и рискующего погибнуть ради того, чтобы принести на алтарь – рай!

Ибо за тесными пределами заурядных житейских дел, когда замысел приобретает размах (ассирийцы, индусы, египтяне, римляне и готы), событие становится общественным и гражданским делом и возвышает страх до благодати.

Все французы, которых я повстречал на «Нормандии» по пути в Нью-Йорк, и все, кто находится на пароходе, идущем теперь в Париж, решили так: «Раз открыв, мы уже не можем закрыть ворота в Америку».

2

Нью-Йорк – незавершенный город

Это город в процессе становления. Сегодня он принадлежит миру. Хотя никто не ожидал, он сделался украшением всемирной короны городов, среди мертвых городов, от которых сохранились лишь фундаменты и волнующие воспоминания; среди живых городов, страдающих в тесных границах ушедших цивилизаций. Вот благородство, величие очертаний. Вот примеры выразительной, оживленной, горделивой местности, интересных пейзажей. Вот накопленные веками старинные мудрость и умеренность, со временем столь гармонично соединившиеся, хотя прежде здесь всё было контрастами, противоречиями, революционными изменениями техники и замыслов. Вот, к примеру, Париж, весь вперемежку и одновременно изысканно гармоничный: вертикальная готика, строгий прямолинейный Ренессанс, чистый горизонтальный Великий Век [31], основательный Людовик Пятнадцатый, элегантный и сдержанный Людовик Шестнадцатый; квадратный Наполеон; филигранный Эйфель. Корона благородных городов, нежные жемчужины и сверкающие топазы, лучезарный лазурит и меланхолические аметисты! А Нью-Йорк – большой бриллиант, беспримесный и твердый, сияющий, победоносный.

Нью-Йорк внезапно ворвался в семью мировых городов, и не с черного хода, а буквально распахнув их ворота. Американец – это Янус: лицом, сосредоточенным на подростковых тревогах, он обращен к растерянности своего сознания; решительным лицом атлета, победителя Олимпиад, – к обветшалому миру, о господстве над которым порой помышляет. Ситуация совершенно обратная: представьте в каком-нибудь салоне этого прибывшего издалека молодого человека, немного неловкого, славного и работящего, который улыбается всем этим хорошо устроившимся людям. В один прекрасный день его книга, его речь, его выигранное сражение громко звучит на весь мир. Он победил. Посмотрите ему в глаза: в них горит суровый огонь гордости! Кем он станет: хлыщем или королем?

Нью-Йорк – город не завершенный и не законченный. Он бьет ключом. В мой следующий приезд он будет другим. Тем, кто уже посетил его, задают вопрос: «Когда вы были там в 1930, 1928, 1926 или 1920 году, то-то и то-то уже было? Ах! Значит, вы не знаете, какое впечатление это может произвести!» Таков ритм города.

Архитекторы бросаются туда очертя голову. Основательно потрудившись над «стилями», они отваживаются поработать в современном духе. Как? Плохо, очень плохо, однако случаются и удачи. Детали – это такая мелочь! Стиль подготавливается без них, помимо их воли, самим событием, громадным внутренним усилием, которое мобилизует их действия. Эти события, спорные, странные, забавные или захватывающие, развиваются свободно. Триста метров в высоту – правило этого ошеломляющего регби. Ну да! Триста метров в высоту из камня, железа и стекла, вознесшихся в безукоризненно голубое небо Нью-Йорка, представляют собой новое событие в истории человечества, в распоряжении которого на эту «тему» прежде имелась лишь одна легенда: о Вавилонской башне.

Триста метров в высоту, видимые с улицы или представляющие неописуемое зрелище с равнин Нью-Джерси, над «Палисадом», вертикальными базальтовыми скалами реки Гудзон, – это масштаб нового времени.

Пока это напоминает переезд: сваленная в кучу, разрозненная, ощетинившаяся острыми углами и ножками мебель. Но порядок придет.

А чтобы подняться снизу до отметки «300», скоростным лифтам в нью-йоркских небоскребах требуется сорок пять секунд, то есть они доставят вас до шестьдесят шестого этажа за то же время, которое наши подъемники, чинно трудящиеся на лестницах османовских [32] домов, тратят, чтобы добраться до седьмого.

3

Это дикий город!

Да. Но женщины и мужчины опрятны и пышут здоровьем.

Опрятность – это американская национальная особенность, возведенная в ранг добродетели. Никакой грязи, никакой пыли. Морской ветер непрестанно омывает прозрачное голубое небо. В конторах чисто; ванные комнаты, магазинчики, отели сверкают; рестораны, бары ослепительны. Безукоризненный персонал работает без пиджаков, в белоснежных рубашках. Пища завернута в блестящий целлофан. Никакой пыли, даже символической: всё новехонькое и чистенькое, включая готику университетских зданий.

Парижское бистро, по возвращении ты разочаровало меня своим жухлым шармом. Слишком старо, удручающе старо! Даже ни одного чистенького старичка!

Зато в американской чистоте присутствует стиль, настоящий стиль.

Людям, стирающим свои рубахи, отделывающим свои дома, моющим стекла своих окон, присуща иная этика, нежели тем, кто разводит пыль и грязь. Эти, чтобы доказать, что за ними стоит вековая культура, не заделывают щели и трещины, не счищают патину. И что еще хуже, вдобавок ввели моду на патину, пристрастие к старому, и ради нее занимаются ковкой железа и пачкают бистром новую деревянную обшивку стен в своих жилищах.

Подлинная культура проявляется в новой краске, белом белье и свободном от всего лишнего искусстве. На Кикладах, греческих островах, где вулканическая почва не позволила применить колесный транспорт – повозку, велосипед, автомобиль, перевозки осуществляются только на спинах мулов, там сохранились тысячелетние обычаи, там, кажется, в селениях можно повстречать Агамемнона или Одиссея. Так вот, традиция живой культуры этих островов требует, чтобы по субботам жители белили стыки камней, образующих порог дома, а также плиток перед ним, сверкающим кристаллами известковым молоком – лучезарной филигранью. А потому каждое воскресное утро восходит над островами в сиянии чистоты и белизны; таков знак восхваления жизни: наведение чистоты. Прокатитесь в автомобиле через прекрасную Францию, и вы увидите, что это глубокое ощущение вечно обновляющейся или доступной обновлению жизни ослабело; что трещины, грязь и нерадение овладели нашими душами… кроме разве что отдельных мест, где сохранилась вера в ценность каждого часа.

4

Улицы перпендикулярны, а рассудок свободен

Рассудок свободен, ему не приходится ежеминутно предаваться сложной игре, навязанной головоломкой наших европейских городов. Вы хотите отправиться из дому в Оперу, на кладбище Пер-Лашез, в Люксембургский сад или к Эйфелевой башне? Прежде всего, достаньте из ящика план города и составьте маршрут. Это целое дело. Старики будут настаивать, что в этом они видят очарование Парижа. Я не согласен; однако я принимаю затруднение, связанное с самой историей города; по пути я поблагодарю Людовика Четырнадцатого, Наполеона и барона Османа, прочертивших через город несколько внятных и толковых осей.

Гранитная скала Манхэттена длиной более шестнадцати километров и шириной четыре возвышается между рекой Гудзон и проливом Ист-Ривер. В длину его прорезали девятью параллельными авеню; поперек – почти двумя сотнями улиц, параллельных между собой и перпендикулярных авеню. Центральная авеню, Пятая, – будто хребет этой гигантской рыбины. С одной стороны «вест», с другой – «ист». Первая улица начинается на юге, со стороны океана; последняя расположена на севере, в континентальной части. Теперь всё разлиновано, отрегулировано. Например, вам нужно по адресу 135 Ист Сорок вторая улица? Всё определено с евклидовой точностью. Сорок вторая улица? Вы в своем отеле, на Пятьдесят пятой улице; доходите до Пятой авеню, поднимаетесь на тринадцать улиц. Ист? Сворачиваете влево. 135? Идете до дома номер 135. Таким образом, вам мгновенно становится понятно, идете ли вы пешком, берете такси, вскакиваете в автобус или едете в метро. Говорю же вам, это огромная и благотворная свобода для рассудка.

Кое-кто может счесть, что я слишком задерживаюсь на одной анатомической детали города и придаю ей чересчур большое значение. В данном случае, это не анатомическая деталь, а важная и замечательная биологическая структура города. Вопрос основополагающего принципа. Хотите доказательство наших заблуждений? Эта сетка улиц, этот план «по-американски» и есть повод для преследований со стороны академиков и романтиков. Мы тщеславно радуемся тому, что изначально погрязли в беспорядке. Мы выдаем его за достоинство; мы утверждаем, что это жизнь: богатая, утонченная, приятная и всё такое! Однако уже римляне строили свои города «по-американски»; а еще до них – греки. И египтяне тоже. И французы – в те времена, когда соборы были белыми, когда зарождались города – особенно средневековые, на юге. Они тогда тоже строили «по-американски». Так, одним росчерком пера, Святой Людовик «по-американски» заложил Эг-Морт.

Когда конкистадоры на своих каравеллах отправлялись в Новый Свет, они везли с собой геометров с заранее начертанными планами будущих городов. Расчерченную «по-американски» cuadra, испанский квартал в сто десять квадратных километров, вы видите из иллюминатора самолета повсюду, от Буэнос-Айреса и выше, в Монтевидео, в парагвайском Асунсьоне, в бескрайней пампе – и в саванне Северной Америки.

Выходит, сквозь тысячелетия американцы были создателями цивилизаций? К такому неожиданному заключению подводите нас вы, эдилы нового времени, заблудившиеся в романтических дебрях городов-садов! Это безумие посеял один человек. Умный и восприимчивый житель Вены, который попросту неверно поставил задачу, Камилло Зитте [33]. Он отправился на разведку в Италию, в средневековые города, в стратегических целях построенные на холмах и окруженные тесными крепостными стенами. И мгновенно подпал под обаяние искусства, столь точно подгонявшего дом к дому, а дворец – к церкви, камень к камню, и так в каждом городе. Был очарован живыми и изысканными формами, отменным зрелищем. С одной стороны столь утонченные вещи, а с другой – огромная грубость второй половины девятнадцатого века, посвятившего себя обширному строительству железных дорог, породившему гигантские угрюмые, мрачные и бездушные пространства современных больших городов: Вены, Берлина, Мюнхена, Будапешта и так далее. Он построил свои рассуждения на градостроительных ужасах 1870 года и заявил: сумятица прекрасна, а прямолинейность омерзительна. В крошечном масштабе малюсеньких итальянских поселений – Орвието, Сиены, Перуджи и так далее – уцепившиеся за склоны холмов и мелких возвышенностей размером с носовой платок крепостные стены соответственно изгибали улицы, чтобы позволить уместиться на них – плотно, словно чешуйки на сосновой шишке, – как можно большему числу домов. Из этого Зитте сделал вывод, что прекрасное должно быть изогнуто, и большие города следует искривить. Мода была введена: Берлин, Вена, Мюнхен, urbi et orbi, всё искривилось, запуталось в клубок, будто только что побывавший в когтях котенка. Лондонские города-сады, idem и так далее. Столица Марокко была построена по принципу «прямая – злейший враг!» Однажды главный архитектор Парижа, господин Луи Боннье, любитель соборов и прекрасного, внезапно набросился на молодого архитектора во время рассмотрения его градостроительного проекта, касающегося Сан-Рафаэля: «Это еще что за совершенно прямое пушечное дуло длиной двести метров? Мы не позволим вам это сделать!»

Десять больших авеню Нью-Йорка имеют почти пятнадцать километров в длину. Таково состояние умов в одну и ту же эпоху: кто в лес, кто по дрова!

Пятнадцать километров в длину? Возможно ли это? Допустимо ли? Ставшие уже давно академическими традиции требуют, чтобы всякий прямой проспект достаточно скоро завершался апофеозом, чем-то высоким: здание Оперы в конце одноименного проспекта, церковь Сент-Огюстен в конце бульвара Мальзерб. Правило, установленное во имя подлинной красоты. Кстати, тут следует заявить об искажении изначально гармоничных явлений: площадь Согласия, выдающаяся композиция: дворец Габриэля [34], ось Королевской улицы, церковь Мадлен в ста пятидесяти метрах. Напротив – Пале Бурбон. «Классическая» композиция на уловимой оси; размеры в масштабе человека. Вид правильный, пластичный. Королевская композиция. Это место чести – вроде главного вестибюля. Это не улица, и уж тем более, не магистраль. Не следует путать! Время кареты и пешехода.

Город – это биология. Про человека совершенно правильно говорят, что он «пищеварительный тракт: вход-выход». На входе или выходе нет ни церкви, ни дворца. Проход свободный! Основное условие здоровья города: чтобы проход, орошение и питание из конца в конец были свободными! Не будем прививать к этой необходимости биологического порядка явления из области искусства. Всему свое время.

Нью-Йорк живет за счет своего отчетливого деления на квадраты. Миллионы людей действуют в нем просто и удобно. Свобода рассудка. Иностранец способен с первого часа сориентироваться здесь и быть уверенным в своих перемещениях.

Мы увидим, что по всей длине гигантских авеню нашему взору открываются прекрасные перспективы. Что они могут быть совсем иными.

И вот что еще мы увидим: что гордый и мощный план Манхэттена, составленный в период колонизации, образец мудрости и величия видения, сегодня неожиданно приходит к концу, потому что появился автомобиль.

И что, если город не хочет прийти в упадок, требуются средства, столь же сильные, как этот первый план.

Жизнь никогда не останавливается. Муки человечества будут вечными, если только не считать вечной радостью его обязанность созидать, действовать и изменять, живя изо дня в день интенсивной жизнью.

5

Ортогональность, знак духа

Четвертого января мы говорили об этом с моим большим другом Эли Фором [35]: «Увы, как же мы заблуждаемся! Прямая, прямой угол, признаки смысла, порядка, мастерства считаются грубыми первобытными проявлениями. Нам презрительно бросают: „Американец!“

Этот знак, „плюс“, +, то есть одна прямая, пересекающая другую прямую, образуя четыре прямых угла, сам по себе являет акт человеческого сознания. Это знак, который мы изображаем инстинктивно, графический символ человеческого духа: создатель порядка».

Это графическое изображение, которому – каким интуитивным путем? – был дан смысл большего, положительного, прибавления, приобретения. Знак-созидатель.

6

Небоскребы Нью-Йорка слишком маленькие!

Вечером в день моего приезда в Нью-Йорк газета New York Herald под моей высвеченной магниевой вспышкой, а потому карикатурно-контрастной фотографией поместила набранный крупными буквами текст:

Finds American skyscrapers much too small

Skyscrapers not big enough

Says Le Corbusier at first sight

Thinks they should be huge and a lot farther apart.

Небоскребы очень маленькие

Небоскребы недостаточно большие,

С ходу заявляет Ле Корбюзье.

Он думает, что они должны быть огромными и

На большом расстоянии один от другого.

В два часа дня я высадился с борта «Нормандии»; а в четыре в MoMA меня посреди выставки Фернана Леже плотным кольцом обступили журналисты.

Основной вопрос, который задают всякому только что прибывшему путешественнику:

– Что вы думаете о Нью-Йорке?

Я холодно ответил:

– Небоскребы слишком маленькие.

Высказался, как говорится.

Мои собеседники аж задохнулись! Тем хуже! Суждение ясное, а подтверждающих доказательств довольно – целые улицы, полная градостроительная катастрофа.

Небоскреб – это не эгретка на голове города. Они сделали его таким, и оказались не правы. Эгретка только навредила городу. Небоскреб – это орудие. Великолепное орудие для сосредоточения населения, разгрузки почвы, сортировки, внутренней результативности; чудесный источник улучшения условий труда, производитель экономии, а потому распределитель богатства.

Но небоскреб-эгретка, размноженный на территории Манхэттена, подорвал уважение к опыту. Нью-йоркские постройки навредили разумному небоскребу, названному мною «картезианским» («Plans», Revue Internationale, Paris, 1931 [36]).

Поясним понятие картезианского небоскреба:

а) Во-первых, он осуществим – благодаря смелым современным технологиям: стальным несущим конструкциям; подъемным механизмам; технике звукоизоляции; потрясающему усовершенствованию электрического освещения; созданию систем правильного воздуха, кондиционированного воздуха; доказанному коэффициенту полезного действия лифтов и так далее.

b) Небоскреб легко достигает трехсот метров в высоту. Интуиция подсказывает мне согласиться на шестьдесят этажей, то есть двести двадцать метров – такой размер представляется мне верным [37].

с) Небоскреб – это отвесная вертикаль, по всем правилам, снизу доверху, без усечений и углублений – в противоположность небоскребам Нью-Йорка, доведенным до бессмысленности никуда не годными романтическими муниципальными постановлениями.

d) Небоскреб – это батарея света; то есть ни один офис не может быть лишен дневного освещения. Следовательно, он должен иметь конфигурацию, независимую от формы местности, зависящую от его основных органов, коих насчитывается три: лифты, коридоры и офисы, спроектированные таким образом, чтобы глубина помещений была прямо пропорциональна высоте окон.

е) В небоскребе не должно быть офисов, выходящих на север. Его план будет основан на движении солнца в небе – это вопрос соблюдения правила. В сочетании с необходимостью устойчивости, сопротивления ветру (этому самому главному врагу небоскреба) он в результате приобретет характерную форму.

f) Небоскреб построен из стали – каркас, сплетенный в небе подобно филиграни, нечто паутинообразное, невероятно прозрачное, чистое и свободное. Никаких «стен» небоскреба – стена не может с легкостью подняться на высоту двухсот метров; впрочем, зачем? До внедрения новых методов строительства из железобетона или стали стена предназначалась для того, чтобы держать перекрытия. Сегодня их держат уже не стены, а стояки, которые занимают меньше тысячной доли поверхности земли. Внешняя сторона небоскреба, фасад – фасады – может быть покрыта пленкой стекла, кожей из стекла. Зачем же отвергать роскошь входящего потока света?

g) Небоскреб должен быть большим. Он может легко вместить десять, двадцать, тридцать, сорок тысяч человек. Следовательно, необходимо потрудиться обеспечить его доступность и бесперебойную работу транспортных средств: метро, автобусов или трамваев, автомобильных дорог.

h) И вот теперь мы готовы сформулировать основополагающий принцип: небоскреб – это совокупность вместимости (помещения) и свободной поверхности земли у его подножия. Небоскреб, неспособный соответствовать подобной функции – это отклонение от нормы. Можно даже сказать, отклонение Нью-Йорка от нормы.

Картезианский небоскреб – это чудо градостроения городов эры машинной цивилизации. Он осуществляет невероятные сосредоточения, в размере от трех до четырех тысяч жителей на гектар. И делает это занимая всего лишь пять или семь процентов поверхности земли, так что девяносто пять или девяносто три возвращаются, остаются свободными, доступными для движения пешеходов и автомобилей! Огромные свободные площади, целый квартал деловой части города, будут превращены в парк. Небоскребы из стекла, прозрачные, чистые, словно кристаллы, вознесутся в небо над купами деревьев. Достаточно найти верное соотношение распределения земли, размещения небоскребов, расстояния между ними, их емкости (вместимости). В этой новой игре появляется новое правило: технические условия автомобильного движения. Это новый расчет параметров перегонов между перекрестками автодорог; применимое удаление этих автодорог.

Необходимо объяснить следующее: если небоскреб достаточно большой, расходы на его фундамент незамедлительно распределяются на обустройство замечательной эффективности: общие службы небоскреба – рестораны, бары, выставочные залы продукции, парикмахерские, магазины и так далее. Жизнь учреждения становится гораздо продуктивнее с помощью технической рационализации: почта, телефон, телеграф, пневматическая почта и так далее способствуют улучшению психофизиологических условий: роскошь, совершенство, достоинство сооружения в целом – холлы, лифты, сами офисы (тишина и чистый воздух). Как тут не вспомнить к слову деловые конторы Парижа; ах! Бедные конторы, нищета и обыденность, непредвиденное снижение рабочего духа – эти входы, эти уродливо-комичные, дурацкие лифты, эти мрачные убогие вестибюли и череда темных офисов, окнами выходящих на шумные улицы или в жалкие дворы. Ах, да перестаньте уже отстаивать «милое» очарование этих жалких заведений в духе господина Оме [38], где всё, вообще всё непродуктивно. Повторяю: где истреблен дух. И вот уже Рокфеллер-центр в Нью-Йорке, а также небоскреб Хау и Лескейза [39] в Филадельфии своими удобными и благородными холлами перед лицом всего мира доказывают достоинства нового времени.

Не могу отказать себе в удовольствии сказать здесь о подлинном великолепии картезианского небоскреба: об открывающемся из каждого офиса через прозрачные стекла бодрящем, живительном, оптимистическом, лучезарном виде на простор. Простор! Этот ответ на чаяния человека, это дарованное дыханию легких и биению сердца облегчение, возможность видеть далеко, с высоты бесконечный, бескрайний простор. Видеть солнце в чистом и свежем воздухе, подаваемом механическим оборудованием. Вам хочется поддерживать ложь лицемерных заверений, порочить светлые факты, умничать, требовать «доброе старое окно», впускающее в помещение зловоние городских улиц, шум, сквозняки и целый рой мух или даже комаров? Вот уже тридцать лет я посещаю парижские конторы; разговоры, прерываемые шумом, затхлая атмосфера, взгляд, натыкающийся на стены расположенных в десяти метрах от окон домов, темные закоулки, полумрак и так далее. Нельзя допустить, чтобы лжецы и впредь отрицали достижения нового времени и своим страхом мешали поменять старое на новое, препятствовали тому, чтобы город или города двигались навстречу своей радостной судьбе.

Небоскребы в Нью-Йорке слишком маленькие и их слишком много. Они служат доказательством новых измерений и нового инструментария; а также доказательством того, что отныне всё может предприниматься на основе нового общего плана, единого плана – пространство и высота.

Их история связана с вопросами материальной заинтересованности и честолюбия. Высокие здания построили на Уолл-стрит, потому что необходимо было сгрудиться вокруг Биржи, чтобы действовать оперативно. Мы видим, как возникают каньоны, ужасные и глубокие трещины, улицы, каких доселе еще никто никогда не видел. Впрочем, не такие уж уродливые! Я бы даже сказал, они производят очень сильное архитектурное впечатление, достойное улочек Руана или Тулона с утверждением величия и напряженности, хорошо подходящих, чтобы внушить отвагу и упорство. Чуть позже я скажу об одном из наиболее выдающихся сооружений мира: фигуре Вашингтона, выделяющейся на фоне дорических колонн Федерал-холла у входа в скалистое ущелье небоскребов Уолл-стрит. Небоскребы, порожденные рациональным состоянием Уолл-стрит, берут свое начало отсюда, здесь придавая городу мистическую привлекательность и предлагая прибывшему издалека морем путешественнику возвышенную идею американской судьбы, прежде чем получасом позже, когда судно входит в непосредственный контакт с рекой Гудзон, внезапно огорошить его своей дикостью и грубостью.

Тогда они уступают место многокилометровым пространствам городских no man’s land [40], застроенным низкими, в основном убогими домами из закопченного красного кирпича. И снова внезапно возникают в Мидтауне (Среднем Манхэттене), гораздо выше, задуманные более «архитектурно» и облеченные одной миссией: провозгласить имя собственное, имя финансового преуспеяния, удачи, власти денег. Так в Средние века в Сан-Джиминиано, в Тоскане, борьба за господство между знатными семьями городка привела к последовательному появлению безумно высоких башен, раз от разу становящихся еще более высокими. Высота свидетельствовала о торжестве одной семьи и крахе другой. Сан-Джиминиано похож на подушечку для булавок, его вид восхищает туриста, дразня рассудок. Ощетинившаяся красота – красота, ну да, почему бы и нет? Разве не столбенеем мы от восхищения при виде мощи природных катаклизмов, стоящих торчком скал, Ниагарского водопада, Альп или Каньонов. От ощущения катастрофы? В Нью-Йорке игра ведется в среднем на высоте трехсот метров – игра небоскребов, спорт небоскребов. Ох уж эти великие безумцы – американцы, хорошо же они повеселились! Соревнование – футбольные матчи, бокс, опасные ковбойские развлечения – способ ощутить и проявить присутствие духа. От одного нового небоскреба к другому – это «Утехи любви»; флоралии (литературные конкурсы) [41], потому что, когда люди что-то сооружают, они смеются, веселятся, устраивают фейерверки: венчают успех. Трубадуры нового времени воспевают своих возлюбленных. Это было время «процветания» – вчера, с 1920 до 1929 года. Друзья! Теперь всё по-новому, мы переживаем расцвет молодости мира, и где-нибудь на свете, на Манхэттене, уже появились белые соборы.

Они божественно прекрасны, наивны, трогательны, они такие дурацкие. Я восхищаюсь воодушевлением, которому удалось взметнуть их в небо. На олимпиадах прыгуны с шестом побивают мировые рекорды. Небоскребные рекорды.

Когда дело было сделано, наступила смерть города, снизу. Почва была убита. Здравый смысл в замешательстве. Занятые по горло власти опрометчиво допустили это. Однако вмешались, чтобы еще расцветить эти флоралии. Законовед озабочен тем, чтобы не дать тьме среди бела дня накрыть городские улицы. Опирается ли подобное намерение на разумные доводы? Никогда еще законы не устанавливались настолько вопреки здравому смыслу. Предписания запрещают небоскребу вертикально возноситься на своем основании; небоскреб примет форму пирамиды, отодвинется от улицы, уклонится в сторону и явится как шпиль в окружении других шпилей. Чертежи, иллюстрирующие закон, доказывают, что картезианский дух отсутствует в этом прелестном безумии: хотели «сделать красиво», «сделать живо», «сделать победоносно». Хотели увенчать город короной бесчисленных соборов. В нынешнем двадцатом веке стальных каркасов, веке big money [42], всё было принесено в жертву одной, в некотором смысле бескорыстной, идее. Обсуждение не затянулось, как у нас, на пятьдесят лет споров между собраниями архитекторов, опирающихся на смотры и выставки выполненных на бумаге проектов. Нет. США – это США: всё было построено с необычайной скоростью; город вознесся вертикально вверх, каждый месяц или каждые три месяца, я уж не знаю, новый небоскреб. Или небоскребы? Город полон ими, небо полно ими, снизу это выглядит громадным жертвенным костром. Чтобы никто не утверждал с легкостью, будто американцы только и делают что тщательнейшим образом подсчитывают доллары. Здесь они представили доказательство силы своего воодушевления, своего юношеского чистосердечия, своих нежных излияний.

В это эпическое время в Париже – Париже, встревоженном новыми возгласами, ответственные за судьбу города эдилы тоже пытались диктовать законы: разрешенные доселе семиэтажные здания слишком высоки; необходимо законодательно ограничить их высоту до пяти этажей. Речь шла в частности о тридцати трех километрах крепостного сооружения Наполеона Третьего, которое снесли. Денежный вопрос резко оборвал столь «высокую» идею! Десять лет – за которые Нью-Йорк, пройдя испытание своими гигантскими начинаниями, одним махом оказался во главе нового времени – мы строили тридцать километров H.B.M., кварталов дешевого жилья в Париже, которые останутся в истории. Знать бы, не будет ли это кровавым знаком окончательного отречения? Мы противопоставили «французское» – «американскому». Даже не видя, мы решительно возвысили «французское» лестным эпитетом: чувство меры, наше прекрасное чувство меры. Эти надушенные искусственные цветочки риторики немного перебили неприятный запах плесени, щекочущий нам ноздри.

Поскольку всё в конце концов приносит свои плоды, был достигнут реальный результат: движимая самыми чистыми намерениями социалистическая коммуна Булони, независимая от Парижа, хотя и представляющая заметный парижский сектор промышленности и рабочего населения, обзавелась муниципальным законом, запрещающим отныне строить дома выше пяти этажей. Сам же я успел завершить на границе этой коммуны, прямо возле крепостного пояса Наполеона Третьего, последнее нормальное семиэтажное здание и проживаю в мансарде, на восьмом и девятом этажах. Я живу на высоте двадцати двух метров, а мой друг Харрисон работает в Рокфеллер-центре на высоте двухсот пятидесяти метров. И когда мы в одну и ту же секунду входим в наши лифты, то через сорок пять секунд одновременно оказываемся возле наших дверей. Читатель, позволь спросить тебя: когда Делези [43] назвал свою книгу «Противоречия современного мира», не обратил ли он уже внимание на то, что наш шарик наворачивает не слишком равномерные круги и что в этот век уверенности мы тонем в сомнениях?

За последние десять лет Нью-Йорк вознесся к небу; но Советы в Москве выступили против небоскреба, признав его «капиталистическим». Денатурализация вышеупомянутых объектов.

Кроме того, за это время Нью-Йорк, построивший слишком много слишком маленьких небоскребов, истощил свою почву, разрушил свои улицы до такого состояния, что муниципалы растерялись. Они уже не знают, совсем не знают, что делать с городом, его улицами, истерзанным движением. И подарили себе сияющие в синем небе Манхэттена соборы.

Я не беспокоюсь. Американцы достаточно сильны, чтобы понять, что это чудесное цветение «Великого Преуспеяния» должно быть уничтожено и заменено столь же благородным, но более действенным инструментарием. Небоскреб-орудие, сочетание высоты и площади освободившейся поверхности – вот грядущее дело Нью-Йорка. Это станет третьей метаморфозой города. Чуть дальше в своей книге я раскрою эту тему с технической точки зрения.

7

«Небоскребы выше, чем архитекторы»

Во время того своего десанта в Америку я был настроен пошутить. Через два дня я так ответил на вопрос моего друга Брукса, редактора New York Times.

То есть я хотел сказать, что сегодня главное достоинство американского небоскреба в его высоте. Это касается метража, величины, что не имеет ничего общего с самой архитектурой, свойством, архитектурным чудом.

Я был буквально шокирован нехваткой воображения во множестве случаев, когда можно проявить достоинство изобретения. Чуть позже я вернусь к психологическому значению подобных недостатков. США – страна безрассудства или дерзости и великой озабоченности; впрочем, оба эти состояния связаны между собой и достаточно продуктивны, если сочетаются в правильной пропорции.

Странное дело, несостоятельными оказываются небоскребы современной архитектуры. Небоскребы итальянского Возрождения, вопреки тому, что я представлял себе прежде, чем увидел их, отменного качества. Потому что до 1925 года игру определяли Брунеллески или Палладио. После 1925 года, после шумных публичных заявлений нашей исторической Выставки декоративного искусства – этого мероприятия, которое позволило толпе заявить, что она желает «жить по-современному», и обнаружило, что профессиональное сообщество совершенно не готово соответствовать ее прекрасным чаяниям, американцы сделали решающий шаг. Результатом стало появление «стиля 1925 года» – бедного, плоского и фальшивого, как лепнина для парикмахерских салонов. Они тоже доказывают нам своими трудами, что лишь продолжительные и глубинные действия могут привести к проявлению архитектуры. Они оказались ниже своего дела; эта современная архитектура убога как в целом, так и в деталях. Вот почему ее присутствие я расцениваю как временное; ее годы сочтены. Однако, поскольку там строят, воплощают, множат опыт, прогресс уже виден, эволюция совершается. Безупречное качество исполнения вызывает у нас законное восхищение. Дремлющие в своих креслах французские академики, знайте, что Нью-Йорк строит бесконечно лучше, чем мы, и что когорты американских рабочих отныне стали мэтрами строительного дела – этого передающегося из века в век чуда, и что всеобщая деградация достигла наших пределов. Американские слесари, каменщики стали нашими учителями.

Так что именно в Нью-Йорке я учусь ценить итальянское Возрождение. Можно было бы подумать, что оно настоящее, настолько это хорошо сделано. Оно даже обладает какой-то странной, новой прочностью, уже не итальянской, а американской! Атмосфера океанских ветров и потенциал американского приключения придали тосканскому изяществу новую энергию. Небоскребы Уолл-стрит – самые старые – до самых своих вершин сочетают напластованные ордеры Донато Браманте [44] с восхищающей меня чистотой лепнины и профилем лепки. В этом я усматриваю достигнутое совершенство, повторенное в других местах, в некоторых отелях, во многих просторных apartment-houses на Парк-авеню, совершенство чисто американское. Совсем иной подход можно обнаружить в здании Таможни, неподалеку от Уолл-стрит, чистый Beaux-Arts, как говорят американцы; то есть парижская Школа изящных искусств. Построенное в стиле вокзала Орсе или Гран-Пале в Париже, оно неприятно диссонирует со своими соседями. Такая безвкусица и напыщенность не выдерживают бодрящего духа устья реки.

Я ужинаю с Луи Карре [45] в ресторане отеля «Готэм» в стиле итальянского Возрождения: кессонный потолок, стеновые панели из темного дерева. На белой скатерти дорогущие столовые приборы из драгоценных металлов. Всё составляет единое целое. Американец стремится к богатству, к довольству и к этим звонким проявлениям роскоши. На случайно затесавшуюся среди тяжеленных серебряных приборов и сверкающей посуды на нашем столе скромную до убогости маленькую стеклянную пепельницу в стиле модерн, с красными полосочками, больше похожую на ящичек, в каких савояры носили своих сурков, попросту неприятно смотреть.

Американские архитекторы пытаются вырваться из рамок образования парижской Академии изящных искусств. У них зарождается новый стиль. Небоскребы уже выше, чем архитекторы.

8

В подвалах!

За два с половиной месяца, проведенных в Америке, я ни разу не видел лестницы! Они скрыты. Однако существуют, обеспечивая выход из коридоров, но спрятаны за дверью, открывать которую не полагается. Над дверью светящаяся надпись: «Exit». В случае паники, непредвиденных обстоятельств, вроде пожара, следует бежать туда. Но в небоскребах не бывает пожара. Они достаточно велики, чтобы иметь свои собственные коммунальные службы, а следовательно, пожарную команду. И всё необходимое профилактическое оборудование: огнетушители, пожарные гидранты. До чего же они прекрасны, эти инструменты, чистые, надраенные, в постоянно контролируемом рабочем состоянии! Помимо всего прочего существует центр наблюдения: глаз, который всё видит, мозг, который всё подмечает, «нервный центр», как его называют. Это расположенная в определенном месте стеклянная кабина; внутри нее человек, а перед ним большое черное табло, покрытое множеством «немых» табличек. То одна, то другая иногда начинает светиться красным, зеленым или желтым. Мне объяснили, как действует механизм, но я забыл. В принципе, как-то так: повсюду в небоскребе змеится бесконечная система тонких труб, оснащенных приборами, чувствительными к изменению температуры, – «свидетелями». Стоит температуре подняться на несколько градусов выше нормы, на табло загорится табличка, раздастся звонок. Место мгновенно становится известно. Срабатывает телефон; сигнал тревоги дан. Люди бросаются туда через специально оборудованные секретные служебные узлы. Эта стеклянная будка – дьявольски хитрая штука.

Взгляните на последний небоскреб, Рокфеллер-центр. Он осмысленный, логически продуманный, обладает соразмерной биологией и четко сочетает четыре функции: вестибюли для входа и распределения толпы, группы вертикального движения (лифты), коридоры (внутренние улицы), стандартные офисы.

Вестибюли первого этажа.

Небоскреб довольно большой, так что в него вложили достаточно средств, чтобы сделать хорошо. Створки многочисленных дверей из бронзы и стекла сконструированы по всем строгим требованиям механики. Проходя мимо, я отметил другой небоскреб на Уолл-стрит. Его бесконечно осаждали толпы вереницей снующих туда-сюда клиентов. Вы входите: в метре от выбранного вами входа сама собой открывается дверь. Вы выходите: в метре от вас вновь открывается дверь. Что же это за «сообразительность», внушенная такому количеству выстроившихся в ряд дверей? Вам объясняют: видите стеклянную пластинку, расположенную перед каждой дверью на уровне вашего бедра? Из нее горизонтально выходит невидимый инфракрасный луч; когда вы оказываетесь в метре от двери, ваше тело прерывает невидимый луч; установившийся электрический контакт приводит в действие механику, и дверь открывается. Если потребуется, она автоматически будет открываться десять тысяч раз в день.

Итак, мы в вестибюле Рокфеллер-центра. Над ним возвышаются шестьдесят пять этажей. Группы лифтов разделены на четыре категории: первая со всеми остановками поднимается с первого до шестнадцатого этажа; вторая – без остановок с первого до семнадцатого, а оттуда со всеми остановками до тридцать первого; третья… ну и так далее. Вот, наконец, скоростные лифты до шестьдесят шестого этажа, где расположен большой клуб, салоны, рестораны, смотровая площадка. Скорость четыреста метров в минуту (во Франции – шестьдесят метров в минуту). Через сорок пять секунд вы наверху. Ваши уши поначалу ощущают высоту: уши, но не сердце, настолько четко работают эти механизмы. В каждой из пяти или шести групп по восемь-десять лифтов. Один лифт способен вместить двадцать человек. Конструкция дверей поражает изобретательностью, плавностью движения, безопасностью. Каждый лифт управляется одним машинистом. Только Франция монополизировала этот роковой текст на косо прикрепленной табличке: «Лифт не работает». Мои американские слушатели хохотали, когда я поведал им, что вечным препятствием, которое мои европейские противники выдвигали на пути осуществления моих предложений по «Лучезарному городу», было следующее: «Лифты не работают!» или «А если лифт не работает?!» В Америке лифты работают так же безотказно, как поступает вода из кранов в домашние раковины, как функционирует уличное освещение, уходят и приходят поезда и так далее. Это в порядке вещей: даже не обсуждается. Следует добавить, что строительство лифтов в Нью-Йорке достигло впечатляющего технического и художественного совершенства. Достижение нового времени, плод селекции, достойной архитектуры; наслаждение для глаз и души [46].

Это качество работы я еще прежде оценил как удивительно высокое в уже упоминавшемся небоскребе в Филадельфии, где располагается банк. Какой шик, какая элегантность в этой особой стали; вентиляторы, двери несгораемых шкафов, safes, выполнены столь великолепно, что я даже записал у себя в блокноте: «Боги». Да, совершенство высшей пробы. Я добавил: «Французам следовало бы отправить своих ремесленников на экскурсию к американским инженерам».

Секрет подобного успеха кроется в безукоризненном и неукоснительном распределении ответственности между специалистами, объединенными в Comitee для разработки и осуществления крупных американских сооружений. Здесь не один архитектор, а множество, отобранных по их особым способностям: этот умеет руководить движением; тот знаком с проблемой офисов; этот умеет сочинить план; этот знает, как оформить фасад; тот умеет делать подсчеты; и, наконец, руководитель, главный распорядитель и главный инспектор. Далее следует когорта инженеров-специалистов: по кондиционированному воздуху, телефонии, окнам, электричеству, лифтам, законодательству и праву и так далее. С самого начала все работают в слаженной команде. Всё согласовано, синхронизировано и синтезировано уже с зарождения дела. Подобные сооружения представляют собой совершенные и непогрешимые биологические организмы.

Во время посещения огромного вертикального дока «Порта Нью-Йорка» я, например, заметил грузовые лифты пяти с половиной метров шириной и тринадцати метров глубиной. Они буквально заглатывают только что прибывшие издалека грузовики вместе со всем их грузом весом до двадцати восьми тонн и в один миг поднимают их со скоростью двести футов в минуту. Два таких подъемника-близнеца обслуживают четырнадцать этажей со специальными площадками, рассчитанными на двенадцать грузовиков. Такая же система функционирует в другом месте, на определенном расстоянии. Получается около трехсот тридцати шести обслуженных и отправленных обратно грузовиков – самое время это сказать – загруженных и разгруженных без промежуточного складирования. Сколько тысяч грузовиков в день? Но что еще более важно: улицы вокруг вертикальных доков остаются свободными.

Я так задержался на теме лифтов, потому что считаю ее ключом ко всем градостроительным реформам, которые спасут от неминуемой катастрофы наши современные города. Согласие еще далеко не полное: на наших международных Конгрессах современной (авангардной) архитектуры я столкнулся с упорным сопротивлением принятию решений, основанных на этом инструменте нового времени; и исходило это сопротивление от наших континентальных товарищей. Вот почему стоит совершить поездку в Америку, чтобы осознать, что «страница перевернута».

Мы, европейцы, в своих размышлениях и действиях слишком далеки от экспериментирования, а потому наше понятие высоты, как и некоторые другие, является чисто умозрительным. В своих разработках «Лучезарного города» я терпеливо искал высоту жилых зданий, которая могла бы оставаться «человеческой». Я не хотел углубляться в теорию, стратосферу и ставить жителей своих домов в условия, против которых восстали бы чувство – и даже более того – физиология человека. Я счел разумной высоту зданий в пятьдесят метров. В Нью-Йорке мой номер в отеле расположен на двадцать втором этаже, приблизительно в семидесяти метрах над землей. Сколь велико было мое удивление, когда я понял, что отнюдь не утратил контакта с землей. Мои близорукие глаза легко различают – я бы даже сказал, очень четко, – уличное движение: людей, автомобили. В офисах, на пятьдесят седьмом этаже, это ощущение безопасности сохраняется. К нему примешивается радостное и будоражащее чувство пространства, размаха, свободы, которое я всегда себе представлял и которое здесь испытываю в полной мере. Головокружения нет. Мы теряемся в безосновательных академических спорах. Основа – это личный опыт. А ведь люди всегда пытались взмыть вверх, подняться как можно выше.

Эксперимент дает нам ответы и на другие вопросы. Так мой великий собрат Огюст Перре [47] в своей статье об архитектуре для «Новой французской энциклопедии» отмечает, что уличные шумы не достигают пятнадцатого этажа. Он мне уже прежде говорил об этом, я, кажется, наивно вставил эти сведения в одну из своих книг. А вот теперь, в Нью-Йорке, на своем двадцать втором этаже я отчетливо, подробно слышу звуки, словно бы даже усиленные! Меня это поражает. Я не могу спать с едва приоткрытым окном. Вероятно, Гюстав Лион определенно мог бы объяснить нам: при благоприятных условиях уличные шумы будут слышны хоть на тысячном этаже. Это значит, что если вокруг моего небоскреба находятся стены зданий, расположенных таким образом, что они служат отражающими поверхностями для уличного шума, то отбрасывая его под углом очень далеко – в данном случае, очень высоко, – они точно передают его. И высота здесь ни при чем. Всё зависит от близости окружающих стен, которые по воле случая будут расположены так, что создадут самый подходящий звукоотражающий экран. Вывод: мы можем со всей строгостью определить местоположение небоскреба таким образом, чтобы уличные шумы не находили никакой случайной рикошетящей поверхности, и таким образом достигнуть желаемой тишины.

Следует поделиться еще некоторыми неожиданными замечаниями: при сильном ветре дождь вместо того, чтобы стекать по фасадам небоскреба сверху вниз, поднимается снизу вверх. Окна, сконструированные для естественного падения воды, оказались неэффективными. Потребовалась их модификация.

Во время урагана уже упоминавшийся небоскреб в Филадельфии подвергся такой деформации, что двери офисов моментально заклинило и они перестали открываться. Неожиданные проблемы, вставшие перед людьми не робкого десятка. Вот что изменяет наш взгляд на постройки парижских предместий!