Доброключения и рассуждения Луция Катина Акунин Борис
– Опомнитесь, люди! Нету в округе никаких разбойников! Воевода не поверит! Пришлет команду – запорют всё село, без разбора!
– И то правда, – сказал на это Колченог. – Мы по-другому учиним.
Поскольку последний миг отсрочивался, Луций разомкнул веки.
Агап, оказывается, сунул топор обратно за кушак. Чесал затылок, зачем-то глядел на колодезь.
– Барина не разбойники порешили, – объявил злодей. – С ним вон чего вышло. Эй, все слушайте! Приехал он и пожелал заречные луга поглядеть. Сел в лодку к Конону, и поп с ними. Поплыли, да перевернулись на стремнине. И потопли все. Мы их после уже мертвяками вынули. Пущай воеводские проверяют: все трое как есть утопленники. А мы, вся деревня, будем заодно твердить: так точно, потонули. Покажете под присягой, все заодно? Не слышу! – прикрикнул он.
Толпа отозвалась:
– Как скажешь, Агап Ильич… Покажем…
– То-то. Ефремка, отвязывай ведро от журавля! Веревку оставь, она нам спонадобится. Макать их будем!
– И перед Богом не устрашитесь лжесвидетельствовать, на Священном Писании? Души свои погубите! – воззвал к пастве отец Пигасий.
Колченог подошел, пнул священника ногой.
– Сейчас поглядим, как Бог твою-то душу спасет. Приступайте с этого. Ванька, Минька, Косой и ты, Панкратка! Цепляй за ноги!
Старика привязали к журавельной веревке, подняли кверху ногами, потом начали спускать головой в яму. Ряса задралась, неподобно открылись тощие ноги в драных портках.
– Ай, ай! – вскрикивал несчастный. – Миня, я деток твоих крестил! Панкратушка! Господи, спаси-помилуй!
Потом, уже из колодца, гулко и глухо, донеслись слова отходной молитвы. Заплескалась, забулькала вода. Веревка бешено качалась, журавель скрипел. Но вот колыхания утихли, прекратился и скрип.
Колченог похаживал взад-вперед, посмеивался. Выкрикнул по имени еще четверых.
– Вынайте утопленника! На траву ложьте! Отвязывайте! – распоряжался он. – Теперь вы тож помазаны. Ступайте! А ну-ка, Лукомка, Пров-Большой, Гранька, Селифанка! Бери Конона!
Хочет замарать в убийстве как можно больше односельчан, понял Катин, готовясь к смерти. К водной стихии он всегда испытывал приязнь, а погибнуть в сражении со Злом – это неплохой конец, сказал себе наш герой, вспомнив, какими словами Вагнер когда-то сопроводил в последнюю дорогу интенданта Шолля. Жаль лишь, не доведется ближе познакомиться с Ювентой, но это, может быть, и к лучшему. На что омрачать юный век прекрасной Полины Афанасьевны своею бессчастною планидой?
– Теперь Конона-иуду! – кричал распорядитель казни. Барина, видно, он решил оставить на сладкое.
Когда лодочника подняли с земли, он попробовал лягнуть Агапа ногой в пах, но калека с неожиданным проворством отскочил, да только рассмеялся.
– Сейчас в колодце ногами подрыгаешь!
Конон, будучи поднят наверх, не молился и деревенских не увещевал, а до последнего мига обращался к Колченогу:
– На что надеешься, Агап? Деревню другому помещику отдадут! Всех-то бар не перетопишь!
– Ништо, – отвечал тот беспечно. – Пока новый приедет, еще годик-другой погуляю, а после уйду.
Уже из глубины колодца донеслось:
– Он погуляет да сбежит, а вы останетесь, ответ держать!
Никто не пошевелился. Так далеко вперед крестьяне, кажется, не засматривались.
Теперь мой черед, молвил себе Луций. С какими словами обратиться к человечеству напоследок?
И вот ведь странно. Всю жизнь любил он красные речи и гордился, что изрядно владеет риторическим искусством, а сейчас, пред самым занавесом бытия, говорить ничего не захотелось.
Нашего героя тащили по траве, цепляли за ноги, тянули кверху, а он снисходительно терпел все мучительства грубого мира, зная, что скоро они закончатся. Уже вися головою вниз и видя земную юдоль перевернутою кверху тормашками, наш герой не зароптал и не ужаснулся, а, наоборот, восхитился несказанному чуду: розовое рассветное небо с нежными облаками было у него под ногами, а над головою покачивалась зыбкая земля, давая возможность с собою попрощаться. Вспомнилось, как когда-то, у ночной Эльбы, он точно так же наблюдал переворот земли и неба, тоже готовясь к смерти. Днем-то умирать красивей.
– Выше тяните барина, выше! Чтоб всем было видно! – кричал кто-то, неважно кто.
Луций смотрел не на вцепившихся в веревку мужиков и не на темное жерло колодца, обозначавшее ход в иной, незнаемый мир. Сейчас, чрез минуту или даже раньше, незнаемое откроется и прояснится великая тайна – есть что-то за сей дверью либо нет. Пока же гибнущий Катин напоследок озирал вышние дали: широкую небесную Волгу, молодые поля, зеленую выпуклость недальнего холма.
На холме происходило некое движение, остановившее летучий взгляд созерцателя. Перебирая повернутыми вверх копытами, на возвышенности показался белый конь, а на нем всадник – нет, судя по развевающимся длинным золотым волосам, всадница. Следом вынеслись еще конные, зеленого цвета, с десяток.
Внизу, то есть с Луциевой позиции, наверху сразу несколько голосов завопили:
– Солдаты! Солдаты!
Веревку, на которой висел наш герой, никто больше не держал, и Луций ухнул с высоты вниз, в черноту и холод. Удар о воду милосердно оглушил его, и расставание с белым светом произошло безо всяких мучений.
Мучительней было возвращение. Кто-то пронзительно выл над самым ухом бедного утопленника, кто-то тряс его за плечи, не давал сползти обратно, в утешительный мрак.
– Не умирай! Не умирай! – требовал от Луция тонкий, надрывный голос, и ничего не оставалось, кроме как подчиниться.
Катин закашлялся, заплевался водой, открыл глаза – и увидел прямо над собой искаженное лицо Полины Афанасьевны, с разинутым ртом и безумным взглядом.
– Он дышит! Он живой! – закричала дева, которую сейчас никто не счел бы прекрасной, пала еще не вполне очнувшемуся Луцию на грудь, прижалась к ней и заплакала.
– Кто меня вытащил? – спросил он, с трудом ворочая языком. – Когда?
– Мы и вытащили, барин, – сказал кто-то. – Ты уж не серчай, не наша была воля…
Переведя взгляд, Катин увидел рядом мужиков – тех самых, кто давеча подтягивал его кверху.
– А где Агап?
Ему показали вбок. Там на траве, привалившись спинами друг к дружке, сидели Агап, Ерема и Елизар, скрученные веревками. Младшие братья озирались по сторонам, старший поник головой. Тут же с обнаженной саблей караулил драгун.
– Пустите, расступитесь, холопы!
Мужиков растолкал воевода Корзинин. Опустился на корточки рядом с дочерью, перекрестился.
– Слава те, Господи, сударь, вы живы! Не хватало мне еще, чтоб депутата собственные крестьяне уходили! И так еле на воеводстве усидел, государыня Синбирском была недовольна…
Сообразив, что записка так и не дошла до бригадира, Катин сказал:
– Я уж не д-депутат…
Он никак не мог согреться, стучали зубы.
– Как не депутат? А кто?
Полина – она уже не плакала – толкнула отца в плечо.
– Уйдите, батюшка! После поговорите. Дайте я его укрою.
На плечи Луцию легла конская попона, и сразу стало теплее. Он поднялся на ноги.
Поодаль в луже воды лежали два мертвых тела, священник и лодочник. Народ на площади весь стоял на коленях – ожидал своей участи. На ногах были только солдаты, да те четверо, что вынули барина из колодца.
– Откуда вы взялись? – спросил Катин девицу. – Я видел, вы скакали первая.
Она смотрела на него все еще с тревогой, будто не могла поверить, что он спасен.
– Батюшка проводил государыню, вернулся домой заполночь. Я ему говорю: «Луций Яковлевич в свою деревню уехал». Батюшка за сердце схватился: «Один?! У него же там разбойники!» Я, себя не помня, на конюшню и в седло…
Да замолчала, вспомнив пережитое. Продолжил уже Корзинин:
– Что гнала-то! Мы с командой галопом мчали, а догнали Полиньку уже близ самой Карогды. Так отчего вы не депутат? Государыню прогневали? Выгнала?
– Нет. Я сам ушел. Потому что…
– Ах, что вы всё про пустяки! – оборвала мужчин Полина. Прежнюю тихоню было не узнать. – Оставьте его, батюшка. И подите, подите!
Замахала руками – воевода попятился.
– Я скакала, думала, если опоздала, то и мне не жить… С обрыва да в реку, – пожаловалась девица Катину. – А вы лежите, весь мокрый, не шевелитесь… Что же вы со мною делаете?
– Одно только скажите, – подал голос Корзинин, не осмеливаясь приблизиться. – Которые из крестьян умертвили этих двоих? И кто посмел поднять руку на барина? Я, конечно, для примера и острастки перепорю всю деревню, но самых виновных потребно определить в каторгу.
– Подождите, сударыня. – Луций мягко снял с себя девичью руку, но не удержался – поцеловал тонкий сгиб кисти. – Виновны только сии трое братьев. Прочих крестьян пороть не за что.
– Да как же не выпороть? – изумился Афанасий Петрович. – Оно всегда полезно. Особенно после такого соблазна и неподобия: барина, да у всех на виду, вверх ногами! Обязательно надо этакое воспоминание из мужицких голов розгой выскоблить.
– Я здешний помещик, мне и решать! – начал сердиться Катин. – Забирайте вон этих мерзавцев, а своих людей я на расправу не дам!
На помощь ему пришла Полина Афанасьевна. Упершись руками в бока, она закричала:
– Батюшка, уйдете вы иль нет?! Оставьте нас вдвоем!
Но воевода ушел еще не сразу. Сначала осторожно спросил:
– Из депутатов вы, стало быть, отставились, но государыню не прогневали?
– Нет, напротив.
– И с ее секретарем господином Козлицким дружества не порушили?
– Да нет же. А почему вы спрашиваете?
Бригадир лукаво улыбнулся.
– Нипочему. Вы беседуйте, беседуйте. Не стану мешать.
И теперь наконец действительно отошел.
– Нам надобно узнать друг друга лучше, – обратился тогда Луций к своей спасительнице.
– Вам, – коротко ответила она.
– Что?
– Вам надобно. Мне не надобно. Я вас, какой вы есть, и так люблю. Всего. Даже такого, какого еще не знаю, – строго сказала Полина Афанасьевна. – Вы только, пожалуйста, не уезжайте.
– Я не уеду. Я теперь и не могу уехать. Как я брошу этих людей? – кивнул Катин на площадь. – Мне нужно очень многое сделать, чтобы устроить их жизнь. Это долгая, трудная работа.
– Я буду вам помогать.
– Но вы не знаете, сколь это тяжкий и малоблагодарный труд!
Дева дернула плечиком:
– Мне все равно. Только будьте, пожалуйста, все время со мною. Вы можете на мне жениться?
Выпалила и испугалась. Быстро прибавила:
– Коли не можете – это ничего, я вам буду так принадлежать. Я молодая, я не уродина. Мужчины ведь от такого никогда не отказываются? Конечно, без свадьбы будет труднее, и батюшка опечалится, но это неважно…
Что я за мужчина такой, которому девицы должны сами делать брачное предложение? – мимолетом подивился Луций, но на сей мысли долго не задержался.
– Я почту за счастие иметь вас законной супругой! Но как честный человек должен предупредить, что намерен всего себя без остатка посвятить этому бедному селению, которое по воле судьбы доверено моей ответственности…
– Я тоже себя этому посвящу, – без колебаний молвила Полина.
– Вы меня не дослушали. Я намерен ни много ни мало превратить Карогду в земной рай…
– И правильно, – снова перебила она. – Мы ведь с вами будем жить в раю. Как же можно допустить, чтобы и вокруг нас не было рая?
Она, она, та самая! – подумалось Луцию. Что это мокрое и горячее стекает по лицу? Слезы! Они вернулись!
Он обхватил возлюбленную за плечи и заговорил жарко:
– Мы будем с вами жить единою душой! Мы будем вставать с рассветом, составлять перечень дел и после все их исполнять! Наградой нам будет не людская благодарность, а сознание, что день потрачен не зря! А вечером перед сном мы будем обсуждать содеянное и, пожелав друг другу спокойной ночи, расходиться по спальням! Ибо – клянусь вам! – я никогда, никогда не оскверню нашей высокой любви скотскою чувственностью!
На все его обещания Полина согласно кивала, лишь на последнее молвила: «Как захочешь, милый».
Часть четвертая
Под знаком Весты и Фурины
Глава XVIII
Герой пишет письмо другу, отрадно проводит время с подругой, одолевает недруга и любуется синим куполом
Вечером, покончив с делами, Луций сел за письмо, которое неспешно и обстоятельно писал уже третий день. Занятие было приятное, свечи мирно покачивали огоньками на легком сквозняке, из окон тянуло ароматами зрелого лета, на полках в полумраке посверкивали золотом корешки любимых книг.
«…Дорогой друг, вы просите подробного рассказа о том, с чего я начал семь лет назад преобразование моей Лилипутии, по сравнению с которой Гартенлянд представляется преогромной державой вроде Китая, а Ваше Высочество – великим богдыханом.
Как предписывает Рационий, начал я, конечно же, с теории. Есть задача, которую надобно исполнить, сказал я себе. Условия ее следующие.
Мы имеем четыреста человек, не знающих иной жизни, кроме рабской, задавленных вечною нуждой, презрением, беззащитностью перед произволом. На протяжении многих поколений всякая вольнолюбивая натура, не желавшая мириться с сим ужасным состоянием, безжалостно истреблялась, так что выживали и плодились только покорные.
Искомое: сделать это овечье стадо сообществом преуспевающих тружеников, обладающих достоинством, каковое приличествует людскому званию.
Я рассудил, что никакого достоинства в человеке зародиться не может, пока он ) голоден; ) живет в собачьей конуре; ) каждодневно подвергается унижению. Три эти препятствия и надобно устранить в первую очередь.
Проще всего было с унижением. Крепостное рабство отвратительно, но имеет одну полезную для моих целей особенность: у крестьян существует только одна власть – их помещик. Государство в сии отношения совершенно не мешается. Ему нужно от крепостного лишь одно – чтобы тот платил подушевую подать, да и ту выколачивает барин. В письме Вы спрашиваете, отчего я до сих пор не отпустил своих крепостных на свободу? По этой самой причине. Избавив их от себя, я отдал бы их в безраздельную власть казенных чиновников, то есть селяне поменяли бы близкого и расположенного к ним господина на чуждых и скорее всего небескорыстных начальников. Крестьяне сами неоднократно молили меня этого не делать.
Мне, полному владыке над жизнью моих «подданных», легко было избавить их от кнутов, тычков, брани и прочих оскорблений. Пользуясь своей властью неограниченного, но просвещенного абсолюта, я также строго-настрого запретил родителям пороть и бить детей. Крестьяне сего странного, с их точки зрения, новшества не поняли и не одобрили, но, привычные к покорности, подчинились. Я рассчитываю, что первая же поросль карогдинцев, сызмальства не знающая розог и затрещин, войдя в зрелость, будет наделена природным самоуважением.
Я пробовал даже называть крестьян на «вы», но они такого обращения пугались. Посему у меня в Карогде, как в Древнем Риме, все друг с другом на «ты». На «вы» я только с приходским священником.
Нетрудно мне было и справиться с голодом, который в этих плодородных краях возникает лишь из-за непомерной алчности рабовладельцев да неумелого хозяйствования. Амбары мои полнились зерном, собранным с помещичьих полей прошлой осенью. Я роздал сие пропитание семьям, смотря по их многодетности, и село дожило до нового урожая без обычной весенней голодовки.
Тяжелей всего было обеспечить крестьянам обиталища, в которых удобно и отрадно жить: с прочною крышей, хорошей печью, а не так называемым черным дымом, со стеклянными окнами, с деревянными полами (здесь повсеместны земляные, с неизбежными насекомыми), да чтобы скотина зимою обитала не в одном помещении с людьми, а в теплом хлеву. Требовались крепкие домы, которые хозяйкам захочется содержать в опрятности и, может быть даже, – немыслимое для русской деревни намерение – украшать цветами.
Но в селении было за полсотни преубогих, полуразваленных хижин. На замену каждой надобилось в средней калькуляции по сто талеров, ежели считать на гартенляндские деньги. Где было взять столь огромную сумму? А между тем человек, живущий в грязи и безобразии, никогда не обретет достоинства – это мне было ясно.
Стало быть, постановил я, в моем «государстве» должна образоваться экономика, которая позволит провести подобную Wohnungsreform[11]. Ибо всякая реформа, как мы с Вами знаем, начинается с финансового плана.
Что же мы с моею дорогою соратницей (которая просила передать обоим Вашим Высочествам сердечный поклон и пожелания здравствовать) предприняли?
Не отменяя трудового налога, по-русски называемого Barstchina, мы решили считать все его доходы не нашим личным прибытком, а «государственным бюджетом». Памятуя о том, что у нас с Вами на содержание администрации княжества отводилось десять процентов всех поступлений, мы тоже постановили удерживать на свои нужды десятую часть, а прочее расходовать на общественную пользу.
В первый год мы не строили новых домов. Мы потратили средства от осеннего урожая на то, чтобы увеличить будущие доходы. На зимних работах наши крестьяне срубили хорошую мельницу, ибо продавать на рынок готовую муку вдвое прибыльнее, чем зерно. Помимо этого, мы поставили в лесу смолокурню – в здешних сосняках можно вытапливать превосходный деготь. А еще я распорядился построить лодки и сплести сети, ведь рядом щедрая Волга, полноводностью превосходящая Рейн, не говоря уж об Эльбе. В сей реке множество рыбы, которую можно вялить и продавать.
Следствием хозяйственных преобразований стало то, что на второй год «бюджет» наш троекратно увеличился, и поздней осенью, по окончании полевых работ, мы смогли затеять строительство половины домов, начав с самых многодетных семей. На третий год новые жилища получили и все остальные поселяне. Скажу не без хвастовства, что ныне вид нашей Карогды с ее белеными хижинами, ровными крышами и зелеными садами весьма отраден. Конечно, нам далеко до Гартенлянда, однако же в России наше селение кажется райскою кущей, так что иногда на этакое чудо приезжают посмотреть издалека.
Как Вам наверняка известно, в моем отечестве уже который месяц свирепствует плебейское восстание, начавшееся в дальних казацких степях, а ныне переместившееся в приуральские леса, по счастию отделенные от нас труднопересекаемой Волгой. Мятежные толпы бьются в тамошних лесах с правительственными солдатами, побуждая крестьян возмутиться против своих господ. Повсюду горят помещичьи усадьбы, свершаются ужаснейшие зверства над дворянскими семействами. Сострадая сим несчастным и их жестокой участи, я в то же время понимаю, что помещики – сами виновники своих бед. Даже собака, если держать ее впроголодь и все время лупить палкой, рано или поздно может взбеситься и покусать хозяина, а человеки – не собаки.
Я, кажется, не писал Вам о том, какую враждебность карогдинским реформам явили здешние дворяне, как они слали на меня кляузы во все начальственные инстанцы. Сии происки могли бы скверно для меня окончиться, если б не попечительство тестя-крайсляйтера в Синбирске да хорошего заступника в Петербурге.
Многажды пробовал я усовестить и вразумить соседей, доказывая, что в их же интересе милосердствовать и просвещать крестьян, ибо темнота порождает дикость, а унижение – жестокость. Грамотный, сытый, необиженный крестьянин не станет перепиливать управляющего пилою, его жене отрезать груди, а детей насаживать на вилы, как, по слухам, недавно случилось в заволжском имении графа Шереметева. Вообразить подобное зверство в нашей мирной Карогде невозможно!
Это потому что, изжив за первые два года нищету и грязь, мы с моей Полиной озаботились следующим ярусом эволюции: просвещением.
От прежнего владельца нам достался обширный господский дом, в котором мы заняли только флигель, совершенно достаточный ля наших нужд. Главное же помещение мы отвели для общественных собраний и школы, где моя жена учит детей грамоте и рисованию, которое, по ее убеждению, необходимо для воспитания чувствительности к красоте. Я преподаю арифметику, исторические и географические сведения, начатки астрономии и анатомии – одним словом, всё потребное для того, чтобы человек понимал себя, устройство мира, а также свое место во времени и пространстве.
Помимо того, за неимением в округе лекарей мне пришлось обзавестись врачебным инструментарием и аптекою, припомнив свое невеликое медицинское образование. Так что я совмещаю в своей персоне эконома, агронома, педагога и эскулапа. Одним словом, скучать мне некогда, а это, как известно Вашему Высочеству, одно из непременных условий счастья.
Впрочем, Вам отлично ведомо и то, что другой, еще важнейшей кондицией счастья является любовь. Благосклонная судьба щедро одарила меня сей высшей милостью. В почтенном возрасте, на пятом десятилетии земного существования, я люблю мою Полину с неугасающей пылкостью и почитаю себя блаженнейшим из смертных. Добросердечная Веста, богиня семьи и домашнего очага – вот кумир, которому я ныне поклоняюсь превыше всех иных божеств. Вашему ли Высочеству, уже столько лет вкушающему дары Весты, не знать сладостей сего служения?
Я не устаю восхищаться своею Полиной, равно как и удивляться ей. Воистину женская душа полна загадок, непостижимых для нашего прямолинейного, примитивного пола! Расскажу Вам по нашей старинной доверительной дружбе об одном недавнем открытии, совершенно меня сразившем.
Могу теперь признаться, что я люто завидовал Вашему Высочеству в одном: что дорогая Ангелика подарила Вам толикое количество детей, а я бесплоден. Я уж и смирился, почитая сие карой за прежние преглупые верования в «белый» брак. Ах, говорил я себе, почему же судьба простила сей вздор ему (имея в виду Ваше Высочество) и не хочет простить меня? Но несколько недель назад Полина объявила мне, что готовится сделать меня отцом. Как легко догадаться, моему восторгу не было предела. Я даже принялся разглагольствовать о великом чуде. Но супруга снисходительно рассмеялась и открыла истину, повергшую меня в оторопение. Оказывается, все эти годы она избегала тягости всевозможными ухищрениями, о каких я не имел понятия! Это можно было бы счесть коварством, но мог ли я осердиться, когда узнал, что счастие материнства Полина откладывала ради моего же блага. Я был слишком увлечен строительством земного рая, и она не хотела отвлекать меня семейственными заботами. Теперь же, когда наша жизнь наладилась, порешила, что пора. Точно так же когда-то водила вокруг пальца моего отца матушка. Видно, такая уж у мужчин нашего рода судьба.
Но какова Полина? Этой великой женщине удается всё, что она замышляет!
Друг мой, потерпите еще немного восхвалений в адрес моей дорогой супруги, доставьте мне это удовольствие. Я извиняю себя лишь тем, что я беру здесь пример с Вашего Высочества.
Право, я не знаю дворянки, которая согласилась бы жить столь скромно, как моя Полина. Простота нашей жизни совершенно руссоистская. До недавней поры мы обихаживали себя сами, не имея постоянной прислуги. Лишь ныне, начав тяжелеть, Полина завела служанку, которая ведет наше невеликое хозяйство и, конечно, получает за свой труд жалованье.
А теперь, ответив на все вопросы вашего письма, я желал бы, по заведенному у нас обыкновению, перейти к философической части.
Меня в последнее время всё более и более занимает тайна нашего посмертного существования. Мы с Вами оба не верим в сказки, которые сочинены религией для невежественной толпы, нуждающейся в страхе Божьем. Однако ж мой разум протестует и против атеизма, почитающего концом всего смерть тела. Я угадываю, я чувствую, что есть нечто иное, высокое – где-то там, в глубинах космоса, недаром будоражащего наши души ночным мерцанием своих звезд. У меня нет рациональных аргументов, нет научных подтверждений, но есть гипотеза, над которой я часто размышляю в одиночестве, ибо моя супруга разговоров о конце земной жизни совершенно не выносит и сурово меня за них бранит (а она бывает грозной, когда прогневается)…».
Здесь пишущий был вынужден оторваться от своего приятного занятия, потому что в кабинет стремительно вошла лучшая половина Катинской семьи.
– Брось ты к лешему твои писания! – молвила Полина Афанасьевна хрипловатым голосом, который огрубел от трудов на ветрах и непогодах, навсегда утратив девичью мелодичность. Луцию, впрочем, это нравилось – как и все прочие перемены, произошедшие с женой. Молоденькая, чувствительная девушка, некогда сделавшая ему предложение, за минувшие годы сильно преобразилась. Она перестала быть хрупкой и тоненькой, таящей в себе робкую тайну, склонной к обморокам, и превратилась в сильную, красивую, уверенную женщину. Часто говорят, что человек, лицезрея всякий день одну и ту же красу, постепенно к ней привыкает, но с Луцием этого не произошло. Каждое утро в постели он смотрел на сонное лицо Полины и преисполнялся радостным трепетом.
Но сейчас жена не дала времени ею полюбоваться.
– Разве ты не слыхал конского топота? – сердито спросила она. – Сидишь тут, как глухарь!
В самом деле, увлеченный писанием, Катин ничего не слышал.
– Это драгун, из города! Мятежники переправились через Волгу, разорили Саратов и ныне идут на Синбирск! Батюшка пишет, что отправляется со всем гарнизоном против воров, а нас заклинает скорей ехать в город, потому что Пугачев разослал во все концы свой манифест. Повсюду, куда достигают его гонцы, начинается бунт. Крестьяне режут дворян, жгут усадьбы!
Луций нахмурился.
– Первое: не глупо ль нам ехать в Синбирск, если туда движется войско бунтовщиков? А в Карогду Пугачев не придет, на что она ему. Второе: пускай своих крестьян страшатся другие помещики, а нам чего бояться? Наконец третье: не опаснее ли ехать всего с одним солдатом через чужие деревни, в которых неизвестно что творится?
Жена выслушала его и заколебалась.
– Ах, не знаю, что лучше! Иль, верней, что хуже… И ехать страшно, и оставаться боязно. Опять же тряска мне ни к чему…
Она взялась руками за уже заметный живот.
А Катину кстати припомнилась древняя мудрость, которую он тут же и привел:
– Когда не знаешь, бежать иль нет, – не беги, ибо обидно сгинуть, самому впопыхах прибежав к роковому месту. Думаю, нам лучше остаться дома. А коли так, нечего зря изводить себя тревогами. Если в село явятся чужие – крестьяне предупредят, в обиду не дадут.
Рассудительный тон мужа всегда действовал на Полину Афанасьевну утешительно. Она успокоилась, драгуна отпустили обратно и потом, как обычно, вышли к обрыву прогуляться под луной.
Дом стоял красиво, на высоком берегу. Фасадом он выходил в парк, тылом – на лужайку, будто парившую над Волгой. По краям Полина высадила густой красноягодный шиповник, и першпектива получилась, будто в camera obscura: стоишь на траве и видишь перед собою прозрачное пространство, днем заключенное меж зелеными стенками, вечером – переливающееся серебром.
Завтрашний день приходился на воскресенье, когда супруги позволяли себе отдохновение и досуг. Луций по своему обыкновению заглянул в календарь и узнал, что в античные времена сей день принадлежал богине Фурине, покровительнице мстителей и разбойников. Ежели верить в дурные приметы и прочую чепуху, выходило, что завтра – плохая дата. Поэтому, чтоб без пользы не тревожить Полину Афанасьевну, сие сведение Катин от нее утаил.
Договорились провести день отдохновения в лесу, средь кущей и дубрав – оба супруга нежно любили скромную русскую природу.
Так и поступили – решили не тревожиться, а делать вид, будто это обыкновенное воскресенье. Ни о мятежниках, ни о сражении, которое, быть может, в это самое время давал воевода, не говорили. Полина Афанасьевна действительно преобразовалась из трепетной девицы в женщину исключительной выдержанности.
Воскресный день выдался погожим, сияющим, но не жарким. В свободной тунике и легких сапожках, с ружьецом на плече, Полина казалась Луцию похожей на богиню Диану. Впереди носилась веселая собака Церберка, гоняя зайцев. Их на опушке водилась прорва, но госпожа Катина удовольствовалась одним, которого свалила первым же выстрелом. С детства приученная к охоте, жена стреляла метче мужа, да тот и отказывался убивать живые существа. По сему поводу он часто бывал браним супругой за ханжество. Сапоги-де кожаные носишь, от мяса тоже не отказываешься, а откуда оно всё возьмется, коли заповедь «не убий» распространить и на животных?
За то же, хоть и беззлобно, Полина Афанасьевна распекала его и нынче. Атака была вызвана неосторожным замечанием Луция, заметившего, что стыдно прерывать жизнь пушистого, безобидного зверька единственно для разнообразия своего стола. В ответ защитник живности наслушался и про непониманье законов природы, и про вред от зайцев для огородной капусты, и про то, что ни в чем он, Луций, не ведает разумной меры, не знает, где остановиться.
Жена была, пожалуй, говорливей обычного. Только это и выдавало ее внутреннее состояние – конечно же, она беспокоилась об отце.
Пообедали на лужайке, там же, на траве, под ласковым солнцем, славно полюбились и потом купались в ручье нагие, будто фавн с немного беременной нимфой. Великий Жан-Жак был бы очарован сей буколической картиной.
Домой они вернулись на закате. Размягченный славно проведенным днем и прелестью вечерней зари Луций думал: повсюду хаос и ужасы, горят дома, льется кровь, а мы тут живем как на блаженном острове. Впереди было еще покойное чаепитие, и не дописана самая интересная часть письма, и ждет своего часа доставленный из столицы новиковский журнал.
Однако ни одной из сих отрад нашему герою вкусить было не суждено.
Откуда-то издали, кажется из парка, донеслись крики: «Барин! Барыня!»
Катин бросился к окну.
По аллее, задрав юбку, бежала служанка Груня, у которой нынче тоже был выходной. Увидев Катина, замахала рукой, но кричать уже не могла, задыхалась.
Он перемахнул через подоконник.
– Что такое? Что случилось?
Девочка (ей было четырнадцать лет) держалась за сердце, хватала ртом воздух. Должно быть, бежала от самой деревни.
– В чем дело? – высунулась из окна и хозяйка, уже в ночном чепце.
– Бе…да. Катастрофия, – наконец справилась с дыханием Груня. Она была умненькая, книгочея, обожательница всяких трудных слов. – В селе конные, трое. Мы-де государя Петра Федоровича люди. Один страшный – ужасть… Есаулом звать… Наших мужиков многих знает, по имени кличет…
– Что еще они говорят, эти люди? – спросил Катин. Сердце у него застучало, заторопилось.
– Что они утром побили синбирское войско. Солдаты не стали палить в законного государя, покололи своих офицеров, а воеводу связали, на осине повесили…
Сзади громко вскрикнула Полина.
– Бежать вам надо! – Девочка оглянулась назад, в темноту. – Есаул этот подбивает всех сюда. Суд чинить, добро делить. Я, как услыхала, сразу к вам. Уходите!
– Пускай подбивает. Наши не пойдут, – твердо сказал Луций. – А с тремя я как-нибудь управлюсь. Спасибо, что предупредила.
– Груня! – позвала от окна всхлипывающая Полина. – Давно они появились, эти трое?
– Скоро после обеда. Сначала по избам ходили, всех на площадь звали. Многие не хотели, так они за шиворот. Потом есаул этот у отца Викентия из погреба бочонок церковного вина выкатил, стал всех угощать…
– Что отец Викентий? Цел ли? – встревожился Катин.
– Не видала его…
– Ничего с ним не будет, спрятался где-нибудь. Он не дурак, – быстро сказала жена. Она больше не плакала. – Не о том ты заботишься! Злодеи деревню уже полдня мутят, а никто нас не предварил, только Груня. Уходить надо, и скорей!
От дороги, что вела из села к усадьбе, донесся неясный гул.
Уже идут, понял Луций. Флогистон обжег его изнутри своим судорожным пламенем, но верх, как всегда в опасную минуту, взял Рационий.
– Благодарю тебя, Груня. Ты сама уходи. Чтоб не увидели. Парком, – отрывисто сказал Катин девочке. А жене крикнул: – Одевайся. Я заседлаю Букефала и Цирцею. Коляску не успею.
И побежал к конюшне. Она встретила его теплом, конским запахом, фырканьем из темноты. Накинув седла – наскоро, без потников – и кое-как затянув подпруги, надев уздечки, Луций потянул лошадей к выходу. Они не упирались, но шли неохотно, всхрапнули на яркий свет луны.
Перед домом ждала Полина. В руке она держала какой-то узел.
В дальнем конце прямой аллеи зашумели голоса.
– К воротам уже нельзя… – Луций быстро соображал. – Возьмем влево, через парк, к боковой калитке! Садись в седло.
Она не послушалась.
– Поздно. Услышат, пустятся в погоню. Поле лунное, увидят. И боюсь я скачки. Не выкинуть бы…
– Ты права. Что же делать?
– Стегни лошадей, сильней! – сказала жена. – Пусть заржут и поскачут через заросли. Те подумают, это мы. Пустятся вслед. Выиграем время.
– А мы куда?
– Вниз, к реке. Уйдем на лодке.
С обрыва вниз, к причалу, вела лестница, а там, в самом деле, привязана лодочка для речных прогулок.
– Умница, – восхитился Катин. – Беги. Я за тобой. Только захвачу одеяло. На реке будет холодно. Тебе простудиться еще хуже, чем растрястись.
– Одеяло здесь. – Она показала узел. – Еще каравай хлеба и фляга рома, согреться. Лупи!
С размаху он хлестнул сначала Букефала, потом Цирцею. Оскорбленные такой несправедливостью, благородные животные громко выразили протест ржанием. Он стегнул сызнова – тогда вскинулись, рванулись в тьму.
– Уходим!
Они бросились на крыльцо в дом, чтобы пробежать его насквозь, к задней двери.
А на подъездной площадке уже стучали копыта.
– Леском скачут! – крикнул визгливый голос.
Другой, басистый, ответил:
– То пустые кони, дура! По стуку не слышишь? Здесь они. – И громче, во всю глотку. – Эй, Карогда, шевелись! Весело будет!
Уловка не сработала…
За домом Луций увидел, что до обрыва им не успеть. Широкая лужайка была вся залита луной. Увидят из окна, побегут следом. Или просто застрелят.
Читать бесплатно другие книги:
