Доброключения и рассуждения Луция Катина Акунин Борис

Глава XIV

В зимнюю дорогу протяженностью почти полторы тысячи верст Катин отправился так же легко, как в Германии он поехал бы из Верхнего Ангальта в Средний. Россия!

Опять потянулись бело-черно-серые просторы, только с фельдъегерем мчалось еще быстрей, чем с драгунами. Перед каждой ямской станцией передний возок прибавлял скорости и отрывался вперед, чтобы карету уже встречали конюхи: отпрягали уставших лошадей, запрягали свежих. Из смотрительской избы тащили пыхтящий самовар, а чай приходилось пить уже тронувшись. Невообразимая для Европы быстрота! Вот бы и Россия рванула с места, из невежества, грязи и несчастья, с такою же неудержимой резвостью, мечтал Луций, развалясь на меховом ложе. Ничем другим, кроме мечтаний и размышлений, коротать время он не мог.

Поселения вокруг были столь же жалки, редко попадавшиеся крестьяне оборваны и унижены, но путешественник смотрел на отечественную убогость с совсем другим чувством. Какой простор для деятельности! Какие диштанции и першпективы! Во второй раз менее чем за век провидение посылает России великого монарха: после первого Петра – вторую Екатерину. Но до чего огромна разница меж ними! Петр строил державу, превращая в бревна и сваи живых людей. Заколачивал их в ингерманландские болота, возводил в кровавых сражениях стены из трупов, прорывал братские могилы судоходных каналов. Екатерина же замышляет возвеличить не фасады, но души. Ибо сила свободной человеческой души много крепче камня и железа!

Новый 1767 год станет для России началом новой эры, думал Луций, и от волнения не мог спать, хоть дорога укачивала его, а свист метели убаюкивал.

Он очень хотел посмотреть на Москву, природную русскую столицу, но через нее промчали ночью, и ничего, кроме смутных силуэтов, разглядеть было нельзя. Фонари здесь не горели даже в центральной части.

Ничего, сказал себе Катин, насмотрюсь на Древнепрестольную, когда в Кремле соберется Уложенная Комиссия. Если, конечно, меня в нее выберут.

И решил, что нечего попусту терять время. Надобно готовиться.

На одной из кратких остановок подозвал к себе фельдъегеря и не попросил, а приказал (раз уж такая важная персона) в следующем же большом городе разыскать книжную лавку, да объяснил, что надобно. Поручик записал, перед Рязанью умчал вперед и на тамошней станции вручил Луцию «Описание городов и местностей Российской империи».

Скоро путешественник научился читать враскачку и принялся наполнять память сведениями о своем, выражаясь по-гартенляндски, Wahlkreis[10]. В русском языке такого слова пока не существовало.

Полезная книга сообщала, что город Синбирск является центром Синбирской провинции, каковая относится к Казанской губернии; расположен на правом берегу Волги и с окрестными городками, селами, деревнями, образует Синбирский уезд; сей последний имеет население в сто тридцать тысяч жителей (вдвое больше Гартенлянда!) и территорию в 3500 квадратных верст (вчетверо!). В самом городе обывателей до десяти тысяч (а вот это меньше Гартенбурга), в том числе полторы сотни дворян и полторы тысячи дворовых слуг, прочие – ремесленники и всякого рода мещане. По казенному штату городу полагается управитель-воевода «в чине от подполковничьего до бригадирского».

Показалось удивительно, что, хоть «Описание» гордо именовало Синбирск «средоточием мануфактур и торговель», проводящим даже собственную ежегодную ярмарку, городское купечество аттестовалось как «числом незначительное». И почему в разделе «Примечательнейшие постройки» стоит прочерк? Не может же в изрядном по российской мерке городе не быть совсем никаких архитектурных красот?

Разберусь по прибытии, сказал себе Луций, и принялся заучивать перечисленные в книге географические названия волжской провинции, чтобы не ударить лицом в грязь перед будущими избирателями: Алексеевск, Аргаш, Белый Яр, Карсун, Погорелово, Самара, Сызрань, Сурский Остров – всего до пятидесяти селений, многие с нерусскими названиями. Еще два века назад там повсюду была дикая татарская степь.

Морозным декабрьским утром, всего на седьмые сутки странствия (это еще потеряли день из-за бурана), наш герой увидел пункт своего назначения.

Велев кучеру остановиться, Катин вышел из кареты, готовясь ощутить себя Александром, собравшимся пересечь Геллеспонт во имя завоевания великой Персидской державы.

Одна из загадок разъяснилась сразу: архитектуры в Синбирске не наличествовало вовсе. На невысоком холме торчала бревенчатая, полуразвалившаяся крепость, а под нею темнели обыкновенные избы. Деревня деревней, только очень большая. Каменных сооружений усматривалось два – маловзрачный собор недавнего строительства и двухэтажный палац, должно быть, вместилище местной власти. Этот можно было бы и зачислить в примечательности, но, судя по ярко-зеленому цвету крыши, здание только что построилось и в «Описание» попасть не успело.

Вот они какие – российские провинциальные города, разочаровался бывший столичный и европейский житель, но укорил себя за малодушие.

– Едем! – махнул он фельдъегерю с суровой решительностью. – К воеводе, представляться!

Насчет вместилища Катин ошибся. Современный палац остался в стороне. Возок и карета въехали в деревянный кремль. Некогда поставленный для защиты от воинственных приволжских племен, теперь он совсем прогнил и обветшал. Снести бы его к черту, а на освободившемся месте понастроить полезных общественных строений, по-хозяйски приглядывался Луций. По-хорошему весь Синбирск надо было снести, а взамен учредить новый город, с прямыми улицами, хорошими домами и отрадными взору аллеями.

Ничего, дайте срок.

Будущий депутат запретил себе унывать, его переполняла бодрая сила. Луций вдруг осознал, что в дороге совсем не тосковал по усопшей супруге. Горько устыдился – и тут же отвлекся от угрызений, потому что от ворот, перед которыми остановилась карета, семенил тучный господин, одной рукой поправляя треуголку, а другой одергивая шпагу. Рядом топал ботфортами фельдъегерь.

Это, верно, и есть здешний воевода, предположил Катин – и не ошибся.

– Должностию государево око над Синбирской провинцией, чином бригадир, именем Афанасий Петрович Корзинин, а более всего вашей милости радетельный слуга, – отрекомендовался местный начальник и пригласил гостя пожаловать в свое «скромнейшее жилище».

Был Корзинин в немолодых летах, речью мягок, манерой не определен: кажется, никак не мог вычислить, в каком иерархическом положении находится перед столичным человеком – высшем или низшем – и на всякий случай предпочитал перекланяться.

«Скромнейшее жилище», с европейской точки зрения, было чудное. Та же изба, но растянувшаяся в стороны пристройками и флигельками, с нахлобучкой в виде мезонина, с нескладно прилепленными колоннами. Штукатурен и окрашен был только фасад, а по бокам простодушно выглядывали старые бревна. Не такова ль и вся Россия, рефлешировал гартенляндец. Чуть подмалеванная и припудренная сверху, деревянная да рогожно-дерюжная понизу.

Важный гость был торжественно препровожден в комнату, которую хозяин назвал кабинетом, хотя ни письменного стола, ни книг там не было, а на стенах висели охотничьи ружья и головы лесных зверей.

От фельдъегеря воевода несомненно получил должные разъяснения, а может быть, и письменную инструкцию, потому что о цели приезда господина барона вопросов не последовало. Бригадир Корзинин заговорил о грядущих выборах.

Манифест об учреждении Уложенной комиссии прибыл в Синбирск две недели назад, размножен писцами и разослан кому положено. С избранием уездного депутата проволочки не будет, так как окрестное дворянство на зиму почти всё переселилось в город.

– Прикажете – созову всех хоть завтра, – закончил Афанасий Петрович свою реляцию.

– Выборы по приказу не свершаются. Пусть господа выборщики решают сами, когда им угодно собраться для ознакомления с моею программой, – объяснил Луций.

Корзинин моргнул.

– С чем?

– С программой, сиречь наказом о местном общественном запросе, который я представлю государыне, если буду избран.

– Запрос? Государыне? – Афанасий Петрович почесал мясистый подбородок, задумчиво сощурился на свечу. – Вон как нынче в Петербурге заговорили… Охо-хо.

Но больше ни о чем не расспрашивал, а вместо этого предложил дорогому гостю временный кров, «покамест ваша милость не обзавелись собственным домоустройством», тем более что гостиниц, «достойных такого человека», в Синбирске не имеется.

– Живу я не по-столичному, беднехонько, но не обидьте отказом. Осчастливьте. Семейство у меня малое, супруга и единственная дочь-девица, так что детским шумом не обременим.

Луций, конечно, с благодарностью согласился. Обзаводиться в Синбирске домоустройством ни сейчас, ни позже он не думал.

Временного постояльца повели во внутренние покои. «Беднехонькими» они не выглядели. Шелковые обои, краснодеревная мебель, хрустальные подвески на канделябрах и многие приметы свидетельствовали о хорошей достаточности. Катин слышал, что начальники на Руси бедными не бывают, ибо живут мздами и корыстями – чем далее от столичного пригляда, тем бесстыднее – и пожелал сразу внести ясность в свои отношения с синбирским крайсляйтером.

– Нам с вами, возможно, трудиться рука об руку, так позвольте спросить по откровенности, чтобы меж нами не существовало гехаймнисов, – твердо сказал Луций, остановившись посреди зеркальной залы.

– Не существовало чего?

– Утаек, – не сразу вспомнил русское слово обнемечившийся Катин. – Я, в свою очередь, тоже обещаюсь всегда быть с вами открытым.

Корзинин осторожно кивнул.

– Гехальт провинциального воеводы, сколь я справлялся, составляет 750 рублей в год, однако же у вас тут обстановка, на какую требуется впятеро, если не вдесятеро больше средств. Скажите без обиняков: откуда все эти бронзы и хрустали? Честный ли вы человек? Не алчествуете ли от своей должности беззаконными гешефтами? Вы можете мне солгать, но после я все равно узнаю правду, и эта ложь породит меж нами недоверие.

Опешивший бригадир ответил помедлив, после некоторого колебания.

– Что ж, по откровенности так по откровенности. Все равно недоброжелатели наболтают. Потому – как на духу. – Афанасий Петрович вытер со лба испарину. – По вашему разговору видно, что человек вы к русской жизни сторонний, вон и говорите наполовину немецкими словами. Знайте же: я человек честный.

– Я очень рад! – вскричал Луций с удивлением, ибо по зачину ожидал другого окончания.

– Погодите, дайте договорить. Знаете, в чем у нас на Руси различье между ворами и честными чиновниками?

– Конечно! Первые берут мзду, а вторые нет. Оно так не только на Руси.

– Ошибаетесь. Вор-чиновник вымогает дачу, а чиновник честный принимает то, что ему дают из благодарности. Ведь на жалованье не проживешь. Так вот я, сударь мой, в Синбирске почитаюсь честным. Никто вам не скажет, что я требую взятку за то, что обязан делать по должности. Конечно, меня благодарят – всякому хочется видеть от воеводы расположение. Но принуждать я никого не принуждаю. Поэтому у меня на Синбирщине всё тихо, по совести, по-домашнему. Людям со мной необидно, и я не в накладе. А иначе, без людской благодарности, на что мне эта собачья служба? Погоняйте-ка на сотни верст туда-сюда хоть в мороз, хоть в распутицу. Нет уж, слуга покорный, за семьсот за пятьдесят рублей! Лучше дома на своих хлебах жить. Ныне дворянам вольность – не хочешь, не служи.

– А коли вам станут платить довольное жалованье – не 750 рублей, а вдвое, – откажетесь от «благодарности»? – поразмыслив, спросил Луций.

– Если таково станет общее заведение, если все воеводы и городничие перестанут брать, так и я не хуже других. – Корзинин с сомнением покривился. – Но только они не перестанут, какое жалованье ни плати. За прибавку поклонятся, а брать всё одно будут.

Если в каждой губернии заведется какая-нибудь русская «Юнкерская газета», да начнет резать равду-матку, не больно поворуешь, подумал Катин. Живо ославят. Ничего, дайте срок, повторил он уже привычную свою присказку.

Одним словом, разговор получился хоть и не очень приятный, но взаимного доверия после него прибавилось.

Афанасий Петрович перестал осторожничать. За кофеем стал делиться опасениями.

– Оно, конечно, матушке государыне сверху видней, и просвещенные идеи – штука славная, однако потише надо бы с волей, помедленней. Воля как огонь – не уследишь, пожар будет.

– Куда уж медленней? Треть комиссии составят дворяне, хотя их в России едва сотая часть населенья. Прочие – солидные мужи городских сословий да свободные поселяне. Основной народ, крепостных крестьян, никто слушать не собирается.

– Еще не хватало! – перекрестился воевода. – Им только дай разогнуться – всю державу с плеч скинут! А с дворянами, ваша правда, докуки не выйдет. Пожалуй, прямо завтра и соберемся. Сразу вас и выберем.

– Как это возможно?! – подскочил на стуле Катин. – Они же меня знать не знают! И потом, разве уже объявились другие кандидаты?

– Другие? Зачем?

Оба в недоумении глядели друг на друга.

Луций терпеливо объяснил:

– Выборы потому и выборы, что выбирают из нескольких человек.

– Это, может, в Германии так. А у нас выборы такие: есть человек, и его либо выберут, либо нет.

– И ежели меня не выберут, той же процедуре будет подвергнут следующий кандидат? – спросил Катин, пытаясь вникнуть в своеобразие российской элекции.

– Не волнуйтесь, – успокоил его хозяин. – Выберут. Нельзя такого хорошего человека не выбрать.

Разместили гостя в одном из флигелей, очень опрятно и уютно. За ужином он познакомился с семьей. То есть как – «познакомился»? С супругой Леонтией Ивановной говорить было решительно не о чем. Обличием она походила на кус запеченной свинины, завернутый в шелк с рюшами. Из членораздельной речи, кажется, владела только двумя фразами. Первая была: «Кушай, батюшка»; вторая: «А это вы у Афанасий Петровича спросите». Одним словом, госпожа Корзинина принадлежала к старому поколению русских женщин, на каковое императрица Екатерина справедливо не возлагала никаких надежд.

Однако не лучше было и юное поколение. Дочка воеводы Полина, худосочная девица лет семнадцати или осьмнадцати, показала себя совершенной дикаркой. На говорливого столичного человека она таращилась с ужасом.

– Каковы ваши мечты о будущности? – поинтересовался Катин (ведь должны же в юном возрасте быть мечты, пускай впоследствии уносимые скучным течением жизни).

Полина Афанасьевна залилась краской до самых корней своих туго стянутых белесых волос, затрепетала светлыми ресницами и не промолвила ни слова, лишь судорожно помотала головой. Думать о будущем и вообще думать ей, кажется, было не в обычай.

– А чем вы увлекаетесь? – еще ласковей спросил Луций, не теряя надежды лучше узнать думы младых россиянок.

Теперь дурочка побледнела, на глазах выступили слезы. На помощь ей пришла матушка, обнаружившая знание еще одной фразы. Фраза была следующая: «Поленька увлекается малиновым взваром и вареньем из райских яблок, батюшка».

И Катин оставил юную игнорантку в покое, а про себя решил: надо будет написать государыне касательно прожекта об институте для благородных девиц, что забирать из семей их надобно не пятнадцати лет, а много раньше. Иначе новой людской породы из этакой капусты не взрастишь.

После этого он утратил интерес к прекрасной половине стола и беседовал уже только с хозяином: расспрашивал про местное общество, на суд которого должен был предстать.

Назавтра, впрочем, собрания избирателей не случилось. Рассыльные из воеводской канцелярии не успели обежать все полторы сотни дворянских домов, а послезавтра пришлось на скверный день пятницу, когда – о постыдное суеверие! – синбирцы ничего не предпринимали. Электоральный синклит наконец собрался лишь на третий день.

За неимением общественного здания благородное сословие (конечно, одни мужчины – чай, не Гартенлянд) по благословению архиерея разместилось в главном городском храме, где ради такого случая поставили скамьи и зажгли все наличествующие светильники.

С великим волнением стоял Катин перед своими избирателями. Столь же неспокойно, как показалось кандидату, взирали на него напряженные лица лучших синбирцев. Даже те дворяне, с кем Луция за минувшие два дня успел познакомить Афанасий Петрович, ныне будто одеревенели. Возможно, причина была в аттестации, которую дал приезжему воевода. Про академическое образование и гартенляндский опыт бригадир помянул вскользь как о чем-то малосущественном, но долго говорил о личной аудиенции у ее величества и о том, что «сиятельный господин барон» прибыл в сопровождении фельдъегеря. «Лейб-гвардии поручика!» – со значением поднял палец Корзинин. Все поглядели на воздетый перст, потом на Луция. В этот-то миг лица и задеревенели, а потом уже сего выражения не меняли, как ни пытался выступающий зажечь аудиторию красноречием.

Несмотря на краткость своего пребывания в Синбирске, Катин успел составить представление о насущнейших нуждах уезда. Их и касались пункты наскоро составленной программы.

Узнав, что многие помещики обременены долгами и не имеют средств на развитие хозяйства, Луций предложил ходатайствовать перед государыней об учреждении дворянского банка взаимного кредита. На всякий случай, смущенный отсутствием одобрительных откликов на сие предложение, объяснил всю его выгодность.

Никто не кивнул, не пошевелился.

Тогда Луций заговорил о необходимости построить хорошую пристань в помощь Синбирской ярмарке, ибо ныне суда разгружаются посредством лодок, что медленно и неудобно. Ссуду на строительство можно испросить у казны. Привел пример Гартенбурга, где расходы на речной порт в первый же год окупились полуторным ростом товарного оборота.

Выслушали опять молча.

То же произошло (а верней, ничего не произошло), когда оратор заговорил об учреждении городского училища и уездной больницы.

Здесь Катин понял, что взывать следует не к разуму публики, а к ее чувствам – как возвышенным, так и практическим. И самый заветный пункт своей программы изложил с привлекательнейшей заманчивостью. Начал с проникновенного вступления: что благородство определяется не происхождением, а поступками и что дворянство обязано подавать низшим сословиям пример великодушием, нравственностью деяний, отеческой заботой о страждущих. Вот если б устроить в Синбирске человеколюбивое общество ради призрения сирот, вдов и прочих несчастных! Этим актом здешнее дворянство прославилось бы на всю Россию и подало бы отрадный пример другим провинциям, а также (многозначительная пауза), несомненно, снискало бы отличие в глазах государыни. Луций был очень доволен сим византийским маневром, который не мог не распалить в слушателях честолюбия.

Ответом, увы, было лишь покашливанье да шарканье.

Удрученный, поникший, уверенный, что всё провалил, кандидат кое-как завершил элоквенцию и удалился, чтобы не видеть своего позора, а по рядам понесли ящик, куда избиратели должны были класть свой буллетин.

Но час спустя, по завершении подсчета, к томившемуся в церковной ограде Катину с улыбкой вышел воевода.

– Дело сделано! Ни одного листка с крестом, все чистейшие! Поздравляю избранием!

От радости, а еще больше от устыжения у Луция стиснулось горло. Как высокомерен, как несправедлив он был к синбирцам! Они не глупы и не равнодушны, просто скованны и, в отличие от европейцев, не привычны к открытому выражению чувств.

– Теперь я стану объезжать все селения уезда, а также наведаюсь в сопредельные местности, чтобы знать положение дел во всей провинции, – сказал Катин, когда справился с волнением. – Со всеми поговорю, соберу наказы и буду во всеготовности представительствовать за Синбирск перед съездом и императрицей!

– Полагаю, матушка будет довольна выбором нашего дворянства. И мысль про человеколюбивое общество мы тоже возьмем на ум, не сомневайтесь. Будет что показать государыне, а вы, батюшка Луций Яковлевич, преподнесете ее величеству в нужном свете. Вам и карты в руки.

– Где преподнесу, в Москве?

– Нет, здесь у нас.

Воевода оглянулся и с таинственным видом произнес:

– Теперь, когда вы стали наш депутат, могу посвятить вас в секрет, поделиться которым ранее не имел полномочий.

– Что такое?

– Сопровождавший вас фельдъегерь передал мне запечатанный пакет, а в нем письмо от его милости господина Козлицкого, царского секретаря. Меня как провинциального начальника извещают, что на исходе весны матушка государыня совершит путешествие вниз по Волге, от Твери до нашего Синбирска, по дороге забирая в свиту новоизбранных депутатов. Мы должны подготовиться к сему великому происшествию. Надежда моя только на вас. Вы человек бывалый, вращались при дворах, приняты у императрицы. Не ударить бы нам лицом в грязь! Вразумите, научите!

Луций вспомнил, как Екатерина велела устроить еще одну их встречу перед Комиссией, как Егор Васильевич бормотал, перечисляя волжские губернии. Так вот почему местом избрания был определен Синбирск!

– Оттого я и спешил с выборами, – продолжал меж тем воевода. – Поскорее провернем – останется больше времени для подготовки.

Слово «провернем» Катину не понравилось.

– Позвольте, а честны ль такие выборы, когда главный начальник аттракцирует избирателей близостию кандидата к верховной власти? – забеспокоился Луций.

– Но ведь это правда, – удивился Корзинин. – Оно и в письме господина Козлицкого так прописано. Чем наш представитель любезнее наверху, тем для нас полезней. Да хватит нам про пустое, едемте-ка лучше к Ивану Спиридоновичу. Он предварен и ждет.

– Кто это Иван Спиридонович?

– Телятников. Главный человек на Синбирщине.

Луций удивился:

– Я думал, главный человек здесь вы. А кто Телятников? Вельможа?

– Нет, он самого простого рождения, но богат несметно. Промышленник. Неужто не слыхали? Во всей России с ним сравнятся разве что Демидовы. Восемьдесят тысяч душ, пятнадцать заводов на Урале, десять суконных фабрик по западную сторону Волги, а Синбирск аккурат посередине. Вот Иван Спиридонович здесь и обосновался, чтоб не так далеко ездить и туда, и сюда.

– Но зачем нам к нему?

– Из нас троих составится комитет по приготовлениям к высочайшему визиту: я как воевода, вы как депутат и он как кошелек. Казенных средств ведь на это не выделено, с дворян много не соберешь, а у Телятникова деньжищ без счета, и дом единственный, куда не зазорно поместить такую гостью.

Бригадир показал на соседствовавший с церковью каменный дворец, тот самый, что при первом взгляде на Синбирск привлек внимание Луция своею ярко-зеленой крышей. Идти туда было не далее ста шагов.

Так вот что такое являл собою сей палац – не начальственную резиденцию, не присутствие, а жительство местного Креза!

Что ж, строение было превосходным, не хуже столичных. Но если дом Афанасия Петровича изнутри гляделся авантажнее, чем снаружи, то тут оказалось наоборот.

Широкая мраморная лестница была бесприютно пуста, обнаженные античные статуи стыдливо прикрыты армяками или юбками, у богинь и нимф головы повязаны платками. «Иван Спиридонович старовер, у них простоволоситься – срам», – тихо пояснил воевода.

Покои были обставлены по-старорусски. Всюду резные сундуки, расписные коробы, скамьи с подушками, темные иконы дониконианского письма. От печей пыхало жаром, и бригадир в своем парике сразу вспотел.

– Старинный человек, из прошлого времени, – всё готовил депутата Корзинин. – Вы с ним держитесь чинно, без новомодных обычаев.

Видно было, что Афанасий Петрович тревожится.

Вышел хозяин странного дворца – крепкий старик в немецком кафтане, в панталонах, но в войлочных сапогах, стриженный кружком, с полуседой бородой.

Воевода представил ему уездного избранника, из чего следовало, что главная персона здесь не депутат.

Телятников на бригадира не смотрел вовсе, только на Катина. Заговорил бойко, свободно и сразу о деле, безо всяких здоровствований и церемоний. Должно быть, не имел привычки терять время попусту.

– Вы, сударь, человек петербургский, приняты у царицы. Научите, как ее принимать. Чем потчевать, как обустроить спаленку и прочие покои. Нельзя мне осрамиться.

– И Синбирску нельзя, – поддакнул Корзинин.

Пришлось Луцию обоих разочаровать.

– Вкусы императрицы мне неведомы, я видел ее только единожды, и говорили мы не о том, что вы желали бы знать. Однако могу отрекомендовать вам особу, которая с легкостью вас удовлетворит – Егора Васильевича Козлицкого. Я с ним в добрых отношениях, к тому ж он и сам захочет, чтобы ее величеству в Синбирске жилось приятно. Напишите Козлицкому, а я сделаю от себя приписку.

– Он так близок к государыне? – подумав, спросил промышленник.

– День и ночь при ней. Ближе, я полагаю, только граф Орлов, и то более в телесном смысле.

Это замечание хозяин, должно быть, счел скоромным. Двоеперстно перекрестился, трижды плюнул через плечо. Однако лицом повеселел.

– Что ж, премного вам признателен за протекцию. А и ближнего царского человека найду чем отблагодарить. За Телятниковым не задержится.

Пригласил закусить, чем Христос послал.

Из-за рождественского поста стол был по преимуществу растительный, но невиданного роскошества: с виноградами, ананасами, персиками и даже земляникой, вырастить которую в оранжерее великое искусство.

Хороша вышла и беседа.

Ко всему любознательный Катин спросил про то, что его больше всего занимало: как удалось человеку, живущему по старине, развернуть столь широкое дело?

– А по старине здоровее, – охотно отвечал Телятников. – Вина я сам не пью и приказчикам не позволяю. Тож со всяким баловством. За честную работу честно плачу, за лентяйство и озорство строго наказываю. Обчество оно ведь навроде псарни, а люди навроде псов. Голодом их не мори, но и не перекармливай. Приучай к порядку. Без дела не бей, но ослушничать не давай. И станут псы шелковые, поджарые. Добудут тебе хоть лису, хоть волка, хоть медведя. Вот и весь закон.

Еще одна теория общественного устройства, подумал Луций. По ней правитель не садовник, не врач, а псарь. Не в том ли вся мудрость российского государства?

– А еще у нас на Руси тем хорошо, что всё откупить можно, – продолжил философию хозяин. – Власть далеко, в Питере, близко лишь ее слуги, и с ними всегда договоришься. – (Тут воевода кивнул, но спохватился депутата и превратил кивок в неопределенное мановение головой.) – Коли есть деньги, ты как за каменной стеной. Не высовывайся из-за нее и живи как нравится. Вот, к примеру, был указ сорок шестого года – что купцам крепостными владеть нельзя, только дворянам. А у меня по заводам и мануфактурам 80 тыщ работников. Как быть? Сыскал кого надо, тряхнул мошной – и сделался потомственный дворянин. А поглядеть на меня – какой я дворянин? Бабьих пудреных волос с чулками этими погаными не ношу. Борода при мне. Иль хоть веру мою взять. Но я послал архиерею тысячонку – и вон они, заступники, на своих местах.

Телятников перекрестился на старообрядческие иконы и заключил:

– Так-то, сударь. Вы меня старинным человеком назвали, а я гляжу в будущее. Ибо как было на Руси испокон веку, так и останется. Иначе то уже не Русь станет, а сего Господь не попустит.

Воевода терпеливо дождался, когда закончится теоретический разговор, и перешел к практике:

– Услуга за услугу. Я вас свел с господином бароном, он отрекомендует вас нужной персоне, а вы уж подумайте не только о своем перед государыней гостеприимстве, но и о городе. Сами знаете мои обстоятельства. Денег нет, одни недоимки.

– Десять тыщ дам, а боле не просите. Синбирск – не моя забота.

Корзинин заспорил:

– Побойтесь бога, мало! Одна пристань, куда ее величество прибудут, тысяч в пять встанет! А оштукатурить, покрасить дома на Смоленском спуске и Московской улице! А ковры постелить, а гирлянды с фестонами! Не погубите!

– Десять тысяч, – отрезал Телятников. – И то лишь из благодарности к господину депутату.

– Не нужно тратиться на ковры и гирлянды, этим царицу не удивишь, – медленно сказал Катин, забарабанив по столу пальцами. У него заработала мысль. – Господа члены комитета, хочу предложить вам прожект, который понравится ее величеству больше всяких пышностей. И расходов самые пустяки.

Глава XV

Полугодом спустя, 5 июня 1767 года, весь цвет Синбирского края – знатнейшие дворяне, именитое купечество, духовенство с иконами и несколько нарядных поселян почтенной наружности – выстроился чинной шеренгой на Смоленском спуске перед новенькой пристанью, которая еще пахла смолой и стружкой. Глядели все в левую сторону, ожидая, когда из-за мыса покажется высочайшая флотилия. Верховые чуть не поминутно докладывали о ее следовании, и предвкушать оставалось недолго.

На саму пристань взошли только воевода и депутат.

Афанасий Петрович, багровый от волнения, не мог стоять на месте, всё оборачивался назад.

– Да где же граф Семен Васильевич? Ведь я просил его привезти из дому золотое блюдо для ключей от города! У Семен Васильича французский кафтан хорош, и туфли с алмазными пряжками!

Сам воевода был в потертом мундире и начищенных до зеркального блеска, но старых сапогах. Хорошо изучивший местного начальника Катин понимал смысл этой странности. Провинция считалась бедной, задолжала в казну подати, и воеводе выглядеть богато не следовало. За пышность отвечал Семен Васильевич Шереметев-шестой, крупнейший помещик провинции, но его сиятельство где-то задерживался.

– Верно, мост через Свиягу еще не починен. Я вам говорил, – спокойно молвил Катин, мало заботясь о золотом блюде.

Все минувшие месяцы он неустанно разъезжал, знакомясь с нуждами Синбирщины и собирая наказы от дворянства. Ни в одном месте не провел больше двух дней подряд, а все же теперь знал положение дел много лучше воеводы.

– Ох, беда! На что ж ключи положить?

Бригадир побежал на берег рысцой, хотя солнце палило нещадно. Лето с самого начала выказывало намерение быть беспримерно жарким.

Так и получилось, что при появлении эскадры Катин стоял на причале в монументальном одиночестве. С первого корабля, царственно выплывшего на самый стрежень, не могли не увидеть статную фигуру в приметном бирюзовом камзоле, посему наш герой, чувствуя себя представительствующим за весь Синбирск, расправил плечи и приподнял над головой шляпу, по торжественному случаю украшенную плюмажем.

Весь состав флота был в доскональности известен.

Впереди следовала двухмачтовая галера «Тверь», везущая императрицу. За нею галера «Севостьяновка», личное судно фаворита, нареченное в честь его поместья, и еще «Казань», отведенная для остальных братьев Орловых. Далее корабли иностранных послов и свиты, целых четыре кухонных судна, плавучий госпиталь, барки для охраны, слуг, припасов, лошадей, карет – одним словом, целая армада.

– Пали, пали! Погубить захотел, ирод?! – отчаянно заорал Корзинин артиллерийскому начальнику, со всех ног несясь обратно на пристань.

Но раньше зазвонили церковные колокола. Гарнизонные пушки ударили с опозданием, нестройно – давненько не доводилось стрелять. Окутались дымом и борта галер – государыня отвечала Синбирску на приветствие.

– Что это они? Почему встали? – задыхаясь, спросил у Катина воевода.

Главная галера бросила якорь, за нею и остальные.

– Сначала прибудут лейб-конвой, лакеи и господин Козлицкий для проверки приготовлений, – объяснил Луций, которого попечитель известил подробным письмом о порядке высадки. – Терпение, Афанасий Петрович. Ждать еще долго.

К пристани поплыли лодки, в них сверкали золотом ливреи и мундиры.

Первым по спущенному трапу поднялся царский секретарь.

– Эк вы загорели, чисто мавр, – сказал он, глядя на Катина с приязненной улыбкой.

– С тех пор как подсохли дороги, не вылезал из седла, а солнце здесь степное, лютое.

– Да, жары очень утомили государыню. Что это у вас ни на пристани, ни на берегу тени нет? Думать надо! – обратился Козлицкий к воеводе. Тот помертвел, зашлепал губами, да ничего не изрек.

– Можно поставить шесты и натянуть полотнища, одолжить в купеческих лавках, – предложил Луций.

Егор Васильевич махнул рукой:

– Не трудитесь. У меня на любое местное болванство предусмотрено решение. Есть переносной балдахин. – Он оглядел строй встречающих. – Скажите лучше, где тут мой корреспондент Телятников?

– Иван Спиридонович ожидает ее величество у себя дома. Сказал, всё приготовлено по вашему слову.

– Что ж, проверим…

Козлицкий велел начальнику почетного караула заняться расстановкой солдат, обер-лакею выгружать скарб, каретмейстеру указал, где выгружать экипаж и высаживать лошадей, а потом по-приятельски взял Катина под руку и повел мимо кланяющихся синбирцев, не обращая на них никакого внимания.

– Это еще часа на три, – сказал секретарь. – Государыня покамест завтракает с графом, потом собирается слушать капеллу. Ведите меня к Телятникову, тут ведь, чай, недалеко? По дороге потолкуем.

Они пошли вверх по почетной дорожке алого сукна, на которую истратилась значительная часть телятниковского взноса. Афанасий Петрович сей декорацией особенно гордился.

Сзади важно шествовала вереница лакеев. Каждый что-то нес: сундук, коробку, шкатулку, любимое туалетное зеркало ее величества, скамеечку для ног, письменный прибор, и так далее, и так далее, вплоть до царской левретки Жаннетты, которая лаяла и извивалась, желая идти собственными ногами.

– Что наш план? – спросил Егор Васильевич. – С нами двадцать шесть депутатов из поволжских провинций. Все ль у вас готово?

– Готово, не сомневайтесь.

– Отлично. При высадке я улучу момент, когда рядом не будет графа, и подведу вас к царице. Вы начинайте, а я подхвачу.

– Вам виднее, как лучше, – поклонился Луций. – Вон уже Троицкая площадь, на которой дом господина Телятникова.

Если при самом первом визите к промышленнику, декабрьском, Катину пришлось ожидать хозяина в комнатах, то ныне Иван Спиридонович встречал гостей у входа, с хлебом-солью на серебряном блюде.

– Егору Васильичу, благодетелю, мое почтение!

– И вам здравствовать, – не церемонничая буркнул Козлицкий. – Вы что, и государыню намерены булкой чествовать? Она это не любит. Ну-ка, проведите по дому.

Дворец сильно преобразился, убранный и обставленный по-европейски. Статуи стояли в подобающей наготе, Телятников от них отворачивался.

Но строгий инспектор хмурился, велел убрать и то, и это, а следовавшему за ним обер-лакею приказывал: здесь поставить цветы, тут заменить картину на что-нибудь пасторальное с мебельной галеры, и прочее. Пощупал перины в спальне – оказались слишком мягки, ее величество любит пожестче. Подушки у государыни были свои, особенные, на сонных травах.

– Графу Григорию Григорьевичу опочивальню приготовили?

– Точно так, – ответил блюститель старинной нравственности, не моргнув глазом. – Дверь в дверь. С собольей шкурой на постели и зеркалом на потолке, как велено.

– Ладно, – смилостивился секретарь. – В целости недурно, а мелочи поправят лакеи. Хуже с вами, Иван Спиридонович.

Телятников заполошился:

– Что такое?