Меч мертвых Константинов Андрей

Плот грозил разъехаться под ногами по брёвнышку, но Крапиве до этого не было дела. Развалится – она оседлает любое бревно, а до корабля доберётся. Она так работала шестом, что прочная жердь грозила сломаться в руках. И это не беда! Затрещит шест – ладонями станет грести…

Она несколько раз окликала отца, но человеческого голоса в ответ так и не дождалась. Лишь Волчок взлаивал то и дело, бегал вдоль борта, выглядывал из-за датских щитов то в одном месте, то в другом.

– Батюшка!.. – последний раз закричала Крапива, когда плотик с разгону ударился в смолёные корабельные доски. Она вскочила и прыгнула, но плот откачнулся, испортив прыжок. Крапива схватилась за один из щитов и повисла, вымочив ноги по бёдра. С недевичьей ловкостью подтянулась и махнула на палубу через борт.

Страхиня, взобравшийся на корабль следом за ней, огляделся и только покачал головой. И ладонью закрыл глаза Милаве, переданной ему с плота:

– Мёртвые здесь… Незачем тебе на них смотреть.

Куделька, привыкшая возиться с увечными и больными, была, понятно, покрепче, но и у неё лицо стало зелёное. Мертвецы уже мало напоминали живых. Беспощадное тление обезобразило красивые, сильные молодые тела – отроки с Суворовой заставы лежали раздувшиеся, потемневшие, склизкие. Жадные птицы, не дерзавшие подлетать к Твердятиному отравленному посольству, давно выклевали им смелые глаза, изодрали некогда пригожие лица…

Харальд отыскал Эгиля и подошёл к нему. Старого берсерка можно было узнать только по седым волосам да ещё по одежде. Всё остальное имело весьма мало общего с тем Эгилем, который жил в памяти Харальда.

– Я подарю тебе этот корабль, чтобы ты мог на нём добраться в Вальхаллу, – пообещал мёртвому другу сын конунга. – Помнишь, мы отправились было туда вместе, но похоже на то, что придётся тебе ехать в Обитель Богов одному…

– Не спеши зарекаться, Рагнарссон, – непрошеным встрял Страхиня. Они с Болдырем уже вовсю орудовали баграми, пытаясь выдрать из-под корабля вцепившиеся коряги. – Кабы не пришлось и тебе туда вознестись, и всем нам…

Две затопленные кокоры, обе в венцах воздетых корней, непреклонной хваткой держали корабль. Эх, не надо было Суворовой дружине доводить до смерти красавицу ель, княжившую над волоком!.. Может, и не случилось бы этой ловушки, которую даже двоим очень сильным мужчинам не удавалось ни раздвинуть, ни раскачать…

– Рубить надо, – сказал Страхиня и без дальнейших разговоров полез через борт вниз, в воду.

Болдырь немного подумал и поднял из сваленного на палубе оружия хороший топорик. Боевой топорик, конечно, был легковат: его делали не для рубки мокрых корней, а для того, чтобы не отсохла рука, без устали махавши в сражении. Ну да ничего, сойдёт и такой…

Харальд, ижор и чернявый разбойник схватили багры и стали помогать Болдырю со Страхиней, а потом по совету молодого датчанина начали перетаскивать мертвецов поближе к корме, потому что корабль сидел носом, и нос следовало приподнять. Куделька и Милава сперва стояли обнявшись, придавленные. Но праздно леденеть от присутствия смерти было просто некогда: совершался последний труд, суливший спасение, и страшные человеческие тела скоро превратились в обычную тяжесть, которую следовало поднимать, передавать из рук в руки, укладывать… Одному Искре Твердятичу делать ничего не позволили. Велели взобраться на борт возле вант и стоять там, высматривая рысьими глазами – не спешит ли кто ищущий походникам гибели?

И только Крапива Суворовна ничего вокруг не замечала. Её отец лежал на носу корабля, возле прочной деревянной утицы для наматывания канатов. Как распутал с неё причальное ужище, освобождая лодью, так уже и не смог больше сдвинуться с места, прилёг отдохнуть, преклонил сивую голову на холодные доски…

Он узнал Крапиву, когда она над ним наклонилась.

– Дитятко, – выдохнули уста. – Доченька…

– Я броню тебе принесла, батюшка… – Крапива трясущимися пальцами развязывала заплечный мешок. – Счастливую твою… принесла…

Замятня Тужирич с его гриднями появились из леса, когда Болдырь и Страхиня, стуча зубами в воде, дорубали последние корни. Заметив их вдалеке, Искра начал было прикидывать, сколько времени они будут одолевать последнюю версту через топь: проводников у них быть не должно, а вряд ли они сами так хорошо знают все безопасные тропы, да и следы свои походники прятали как умели… Однако погоня двигалась гораздо быстрей, чем должна была бы. Искра присмотрелся и скоро понял, в чём дело. С Замятничами шли четверо из шести разбойников, утёкших с каменной гривы. И не было похоже, чтобы шли они по принуждению. Когда Искра об этом сказал, Болдырь начал сипло браниться и ещё яростней застучал топором.

Скоро стало совсем ясно, что высвободить корабль и уйти на нём протокой, оставив Замятничей бессильно махать вслед кулаками, не получится. Преследователи выберутся на берег раньше, чем удастся вытолкнуть лодью на чистую воду. И тогда-то Замятня сделает то, что с самого начала хотела сделать семёрка разбойников. Пойдёт прямо к протоке и оседлает узкую горловину. Два десятка воинов по берегам устья на локоть шире самого корабля!.. Будь у Харальда полный корабль гребцов, он проскочил бы шутя. Да… Если бы…

Нельзя было пускать Замятничей на прибрежную гриву. Нельзя.

На волю из озера вёл всего один путь. И всего один путь был у тех, кто желал бы эту отдушину запереть. Против семерых татей лесных достало одной Крапивы с её беспощадным мечом. Гридни боярские сами кого угодно могли распластать не задумываясь.

Те из походников, кто хоть мало смыслил в воинском деле, поняли: на гриве надо ставить заслон.

Всем понятно было и то, что ушедшие в заслон останутся на верную смерть.

А те, кто попытает счастья на корабле, будут смотреть, как они погибают один за другим, покупая им время…

Крапива склонилась, быстро поцеловала отца:

– Прости, батюшка…

– Нет, – сказал Искра. – Не пойдёшь в поле. – И властно добавил: – А грести кого Харальд посадит, кроме тебя? Милаву с Куделькой?..

Крапива озиралась, чувствуя его правоту, но не желая ей покориться. Харальд нахмурился:

– Мне случалось сражаться, и не стану хвастать, будто всегда я брал верх. Но не скажут про меня, будто я бегством спасался…

– А кто бегством спасается? – натягивая на мокрое тело рубаху, удивился одноглазый варяг. – Ты к правилу девок поставишь?.. Я последнего глаза не пожалею взглянуть, как они лодью управятся выводить…

Харальд оглянулся на заваленный мертвецами корабль, на трёх женщин, оставшихся у него под началом… И закусил губы до крови.

Один Болдырь ни с кем не спорил. Стоял на корме и целовал свою Милаву, целовал без конца, зная, что другого раза не будет.

– Лютомир ко мне… приходил… – поведал Сувор дочери. Он говорил медленно, делая промежутки между словами, чтобы перевести дух. – Сказывал… убили его… И Твердята приходил, боярин Пенёк… Был бы жив, сватов заслал бы ко мне…

Силы кончились, Сувор сказанного не довершил. Только улыбнулся.

Крапива поднялась с колен, протянула Искре кольчугу:

– Надень… Ну как убережёт тебя… суженый…

Страхиня молча спустился на плотик. Он на Кудельку не оглянулся. И ничего ей не сказал. Крапива посмотрела ему в спину и тут только подумала, что ведь варяг-то нашёл её батюшку, чего она так боялась. Нашёл. Но не стал спрашивать, сколько на небе звёзд…

Разбойники готовили свои плоты основательно: собрали плавучий лес со всего берега и часть связали, скрепили, часть не успели. Труды их не пропали впустую. Пятерым защитникам гривы как раз хватило и времени, и плавника, чтобы устроить завал. Замятничи к нему подошли с немалой опаской, и было чего опасаться. Из-за поднятых на дыбы плотов их приветили стрелами.

Луки были у всех, стрелы с корабля позаимствовали тоже в достатке, целыми тулами, сколько возмогли унести. Одна беда, уязвить матёрого гридня, вздевшего броню и шлем и поднявшего на руку щит, не так-то легко. Воин не боится посвиста стрел, он умеет подставить им щит, да притом повернуть его так, чтобы наконечник более скользил, чем порол. Только одного Замятнича, споткнувшегося на тропе и при этом раскрывшегося, сбил меткий ижор. А вот четверым разбойникам, что надумали переметнуться к блудному боярину, повезло меньше. Им тоже некуда было деться с узкой тропы, и двое, не успевшие спрятаться за чужими щитами, погибли самыми первыми, дёргаясь и жутко крича под ударами стрел. Гридни через них переступили и понемногу двинулись дальше. Перебежчиков было не жалко. Они своё дело сделали – провели через болото. А в предстоявшей рукопашной от них всяко толку было бы немного…

Харальд и Крапива остервенело мозжили топорами тугие свилеватые корни, все как один зло закрученные противосолонь, и по очереди ныряли под дно корабля, что-то там делали. Тяжёлая лодья уже колебалась в воде, но высвободить её не удавалось. Нырнув очередной раз, Крапива даже чуть раздвинула багром сцепленные стволы, однако багор соскользнул, и топляки вновь сомкнулись, защемили вплывшую между ними Крапивину рубаху. Нож остался в ножнах на палубе; девушка рванула толстую неподдающуюся вотолину и поняла – настал ей конец. Харальд почуял неладное, нырнул следом, нашарил в сплошной торфяной мути, откроил защемлённый клок острым лезвием топора. Крапива всплыла, заливаясь хлынувшими помимо воли слезами. Отдышалась, нырнула опять…

Куделька всё закрывала глаза, пыталась сосредоточиться. Ничего не получалось. Мешала лютая боль, со вчерашнего вечера не покидавшая висков. Наставница когда-то ей объясняла, за что насылается подобная мука. За насилие над волей другого; даже за то, что лечила кого-то, доброго согласия не испросив. А уж за то, что попортила остервеневших Замятничей, чего похуже можно было дождаться. Спасла вот Милаву, теперь приходилось платить: не могла помочь ни Сувору еле живому, ни пятерым мужчинам на каменной гриве. И было это бессилие ещё во сто крат хуже боли, ломавшей виски.

Стрел у защитников берега было много, но они когда-нибудь кончатся, а стена щитов, выстроенная опытным Замятней, приближалась. И полезут в рукопашную боярские гридни, может, пораненные, но от этого ещё более злые. Впятером их удержать?.. Притом что из пятерых настоящим бесскверным воином был только варяг. Искра тоже кое-что мог, но его любой из боярских людей шутя сдунет с дороги. Ижор и двое разбойников, слов нет, ловки и крепки… Ну да видели мы, чего такие ловкие и крепкие стоят против дружинных…

– Эй, боярин!.. – заорал вдруг Страхиня. – Без выкупа не пропустим!..

Его услышали сквозь ругань и гудение тетив. Искра со своими от изумления опустили луки, а Замятня ответил из-за щита:

– Поздно ты, одноглазый, о выкупе заговорил.

– Прямо так уж и поздно? – весело ответил Страхиня. И бесстрашно вылез на опрокинутый плот. С той стороны в него тотчас пустили стрелу. Варяг отмахнулся не глядя, как от надоедливой мухи, и стрела улетела в болото. Он повторил: – Прямо так уж и поздно?..

Замятня тоже распрямил спину, выглянул из-за щита. Болдырь, чернея от ненависти, кинул было к жилке стрелу, но Искра схватил его за руку.

– А что мне с тобой договариваться? – спросил новогородский боярин. – Я тебя и всех вас, сколь там есть, ракам скоро отдам!

– Так ведь я не много прошу, – пожал плечами Страхиня. – Всего-то твой меч мне и приглянулся. Отдай – пропущу, куда пожелаешь.

Не друг я вам и не враг … невольно вспомнилось Искре. А меч-то в руке у Замятни был вправду пригожий. И цвёл в золоте рукояти, лучился на утреннем солнышке большой гранёный сапфир… Что там на уме у варяга? Неужто предательство?.. Холодно отчего-то стало в груди. Не друг я вам и не враг …

Замятня Тужирич тем временем смотрел на Страхиню оценивающе. Потом медленно произнёс:

– Этот меч я не под лавкой нашёл. Он в бою мне достался. Не убоишься взять его у меня, как я сам взял, – иди сюда и бери.

Опытен был Замятня и чуял нутром, что одноглазый варяг стоил прочих, укрывшихся за завалом, всех вместе. Сколько гридней положит, прежде чем сам упадёт? А ведь истребить его, пожалуй, только ему, Замятне Тужиричу, одному и под силу. Грешно отказываться, коли сам предлагает. Зато остальных потом – как блох. Одним шлепком всех четверых…

То, что корабль наконец высвободился, Харальд почувствовал совсем неожиданно. Он как раз стоял на палубе, Милава с Куделькой в четыре руки тёрли его куском сукна, отогревая после очередного погружения в холодную воду. Вот тут-то и переменился неуловимым образом трепет корабля у него под ногами. Деревянные тиски разошлись, может быть, всего на вершок, но тем не менее – разошлись. Харальд оттолкнул женщин и понял: побратимы на берегу не зря готовились принести себя в жертву. Всё же и они с Крапивой совершили то, что должны были совершить.

Ощущение удачи, явившейся, когда уже иссякали силы и труд выглядел тщетным, вырастило у Харальда за спиной крылья. Он перегнулся через борт и вытащил полузамёрзшую, хватающую ртом воздух Крапиву. Пальцы у девушки уже не слушались: сведённые судорогой, начали прирастать к топорищу. Крапива сглатывала злые слёзы отчаяния. Она ходила на боевых кораблях, но не выросла, как Харальд, на палубе и не разумела того, что было внятно ему.

У неё лязгали зубы, и Харальд сказал ей:

– Сейчас грести будешь, согреешься.

До неё не сразу дошёл смысл его слов.

Несколько вёсел уже лежало в гребных люках.

Они ведь пытались сдвинуть корабль их дружным усилием, но до сих пор безо всякого толку. Поэтому Замятничи не всполошились, когда Харальд снова встал у правила и одна пара кормовых вёсел осторожно приподнялась над водой.

Замятня Тужирич оставил щит и стоял в кольчуге и шлеме, держа вынутый из ножен меч. Со шлема свисал, мотаясь по широким плечам, волчий хвост.

– Каким Богам ты молишься, одноглазый? – спросил он насмешливо. – Что-то я не припомню, чтобы нам поле кто присуждал!..

Страхиня стоял перед ним обнажённый по пояс, как на Божьем Суде. Только висел на ремешке некий оберег, упрятанный от стороннего взгляда в мягкий мешочек. Варяг вдруг сказал:

– Ты-то за что здесь бьёшься, боярин?

Замятня таких речей не ожидал, но с ответом не задержался.

– А за то, что не владели нами Белые Соколы да и не будут!..

– Который князь да в какое лето в Ладоге сел – через век уж пылью покроется… – усмехнулся Страхиня. – Или умник-песнотворец найдётся да так всё переврёт своему князю в угоду, что мы с тобой на том свете пирогами подавимся… А вот непотребство великое, при пращурах бывшее, люди непременно запомнят. И что боярин Замятня Тужирич непотребство то учинил… Своей ли, не своей волей…

Рука новогородца, державшая синеокий меч, вздулась буграми мышц, но никакого движения не сделала и вновь успокоилась.

– Ты, – сказал он варягу, – того понять не способен, что за вольность дедовскую слишком большой цены уплачено не бывает…

Страхиня пожал плечами. Поперёк всей груди у него лежал длинный, неопрятно сросшийся шрам.

– Отчего ж не способен? Если ты честь и жизнь свою выкупом готов положить, это дело твоё… Ты, Замятня, только Твердяту спросить позабыл, охота ли ему ради вольности твоей помирать. Да ещё на Сувора злочестье возвёл. Крепко же на этом вольность ваша будет стоять…

Замятня владел собою отменно.

– А тебе дело какое? – спросил он. – Сам ты кто? Я тебя ни у Вадима, ни у Рюрика не видал!

– Я-то человек прохожий, – ответил Страхиня. – И дела мне, вот уж правда святая, ни до кого из вас нет.

– А здесь что потерял?

– Сказал же, меч хочу забрать у тебя. Не ровня ты ему, Замятня Тужирич. И владеть им не будешь.

Вдалеке, на середине озера, сдвинулся с места корабль и задом наперёд одолел первую сажень, уходя из ловушки.

Когда Страхиня вдруг положил наземь свой узорчатый меч, Замятня глянул на него, как на вредоумного:

– Экие нынче пошли сторонние люди… Хочешь, чтоб надо мною смеялись?

– Безоружен ты, – ответил варяг.

Замятня не остался в долгу:

– Ну так и пеняй на себя!..

И не то чтобы шагнул – подлетел, по воздуху подплыл к одноглазому, не касаясь земли. И пошло, и завертелось!.. Гридни и заслон постепенно утрачивали взаимную осторожность, смотрели на поединщиков, силились уследить, что те вытворяли.

– Убьёт одноглазого… – тихо сказал Болдырь Искре Твердятичу. – Жаль будет!

Искра тоже боялся и про себя ждал такого исхода, но допустить хоть малейшую неуверенность себе позволить не мог. Даже в осознанных мыслях, а вслух и подавно. Он ответил:

– Я видел однажды, как он оружных двоих… Тоже голой рукой…

– Да те двое небось половины Замятни не стоили! – усомнился разбойник, но Искра уже забыл про него. Смотрел во все глаза на сражавшихся, и казалось ему – слышал, как они продолжали свой спор.

«А ведь Твердислав доверял тебе. Не прощается такое, Замятня …»

«Мой грех. И отвечу. А Белому Соколу в Ладоге не сидеть!..»

«То Боги рассудят».

«Богам и пособить можно, коль не торопятся!»

«Боги-то разглядят, как ты ещё и детей боярских убить шёл, чтоб правды не выдали …»

Локоть Болдыря больно врезался Искре в бок.

– Ай да Харальд!.. Корабль-то, смотри!.. – Разбойник торжествующе вытянул руку. – Уходит ведь, а?!.

…Тут всё и случилось. Страхиня ли сделал какую ошибку, Замятня ли угадал ещё не родившееся движение тем чутьём, что бывает у одного воина из десяти, – осталось неведомо. Летящий конец меча попал варягу в лицо. Прикосновение было невесомым, почти безболезненным. Но кожаная повязка, без которой Страхиню никто и никогда не видал, улетела далеко в сторону. И вместе с нею – лоскут плоти в полтора пальца толщиной, начисто ссечённый с лица.

И варяг, не издавший ни звука в тот день, когда меч Хрольва ярла едва не лишил его жизни, – закричал, как умирающее животное.

Лезвие, направляемое не иначе как свыше, пронеслось в волоске от его левого глаза, много лет жившего погребённым под бесформенными потёками шрамов, и глаз отворился. И Страхиня сразу ослеп. Ослеп от выдирающей душу боли и от чудовищного, невероятного света, хлынувшего сразу отовсюду, со всех сторон.

Стона, отозвавшегося из-за коряг, он не услышал. Сработало не сознание, угасавшее в огненном вихре, – сработало тело. Лишённое водительства, оно всё сделало само по себе. Мячиком откатилось назад, так что с добивающим ударом Замятня самым обидным образом промахнулся.

Это, впрочем, легко было исправить, и боярин шагнул следом, замахиваясь. Но в это время гридни за его спиной взволновались, загомонили, указывая руками. Замятня не удержался, взглянул.

Корабль, однажды уже выскользнувший у него из рук, ускользал вновь. Топляки, ещё казавшие из воды растопыренные чёрные пятерни, остались за кормой. Нос был воинственно задран, единственная пара вёсел прилежно взмахивала и опускалась. Корабль был велик и тяжёл; разгон зарождался медленно, со страшным трудом. Но всё-таки зарождался. Щиты на бортах не давали увидеть гребцов, только беловолосую голову парня, стоявшего у руля. Датского княжича, которого его воины бросили умирать среди трупов…

На миг Замятне почудилось, будто мёртвые на корабле начали просыпаться и сейчас выйдут на берег, чтобы совершить над ним свою справедливость… Но лишь на миг. Всё равно эта лодья далеко не уйдёт. Он выиграл поединок, который его противнику угодно было сделать Божьим Судом. Добить его – и двадцать храбрых гридней без натуги раскидают жалкий завал. Выволокут защитников гривы и побросают в болото.

…Добить! Замятня развернулся, одновременно начиная замах…

Меч в его руке внезапно сделался стопудовым и неодолимо потянул десницу к земле. Замятня увидел такое, чего не видал никогда и больше уж не увидит. Страхиня, которому след бы корчиться на мокром истоптанном мху, поя его кровью, – стоял на ногах. И не просто стоял. Шёл к Замятне, чтобы убить.

Кровь текла варягу на грудь с изувеченного лица, он шёл крепко зажмурившись, ибо не выдерживал потрясения светом, но это не имело значения. Он знал, где Замятня, по звуку дыхания, по чавканью земли под ногами, по запаху пота. И боярин вдруг отчётливо понял, что это идёт к нему его смерть.

Их единоборство всё-таки вправду оборачивалось Божьим Судом. И он, боярин Замятня Тужирич, не одержит победы на этом Суде, потому что Перун, дарующий справедливость мечу, не на его стороне. Синеокий всё же устремился вверх и вперёд, но очень неохотно и лишь затем, чтобы рука Страхини встретилась с рукой, его заносившей, и вынудила промахнуться…

…Миг, столь многое вместивший в себя, завершился, когда сложенные клинком пальцы варяга пырнули Замятню в нижние рёбра. Боярин был в кольчуге, но от такого удара не защищает кольчуга. Когда проломленные рёбра становятся кинжалами, раздирающими нутро, и со стороны кажется, будто рука вошла в тело по локоть и вот сейчас выдернет самое сердце…

Мир лопнул перед глазами, разлетаясь во мраке красными и золотыми огнями, словно нитка порванных бус…

Потом Страхиня стоял над ним, держа оба меча. Вздымал их к небу, запрокидывая облитое кровью лицо, и что-то кричал на никому не ведомом языке.

Замятничи молча смотрели на него с полутора десятков шагов. У каждого было по луку в руках и по отворённому тулу на правом бедре. Любой мог играючи изрешетить варяга стрелами, если бы захотел.

Не выстрелил ни один.

Корабль уходил.

Крапива сидела на одном весле, Куделька с Милавой – на другом, и все три гребли так, словно всю жизнь только этим и занимались. И надо ли говорить, что у всех трёх текли по щекам слёзы. А Харальд держал правило, глядя вперёд с высокого сиденья кормщика, и тоже чуть не плакал оттого, что не мог даже обернуться и увидеть, как уходили в Вальхаллу его друзья. В торфяной воде впереди корабля угадывались едва заметные струи, тянувшиеся к протоке. Как бы ни рвалась в нём душа, молодой датчанин не отводил от них взгляда. Если лодья застрянет опять, вызволить её не будет уже никакой возможности. И получится, что Искра и все те, кого Харальд тоже про себя называл побратимами, зря остались на смерть.

Корабль медленно полз, по наитию кормщика обходя затаившиеся топляки. Если он успеет выйти в «игольное ушко» протоки, его будет уже не перехватить.

Сувор лежал на носу, молча глядя на то, как неистово отдавали себя три девки и сын датского князя. Дети. Дети… Его подвиг был завершён, теперь настало их время.

А посередине покоились на палубе мёртвые отроки. Сувору они тоже были детьми. Скорбное скитание по болотам научило его разговаривать с ними, слушать их голоса. Вот и теперь бесплотные тени витали вокруг, беспокоясь и негодуя, и были незримы ни для кого, кроме их воеводы.

Искра и Тойветту разом выскочили из-за нагромождённых коряг, схватили качавшегося Страхиню и уволокли его за завал. На варяга страшно было смотреть: кровь неостановимо лилась, он по-прежнему не мог открыть глаз и только скрипел зубами, сжимаясь от боли. Тойветту стал откраивать полосы от его же рубахи, заматывать Страхине лицо.

Замятничи тоже подняли своего предводителя и на руках отнесли его прочь, тщась последней надеждой – а вдруг в могучем боярине ещё теплится хоть слабая жизнь и его не поздно спасти?.. Они расстегнули и сняли с него шлем с подшлемником, завернули кольчугу… Надежда очень скоро дотлела. Он не дышал. Кровь лениво изливалась из тела, уже не подгоняемая биением сердца…

Кудрявый Урюпа первым вскочил с колен и с невнятным криком кинулся на завал, выхватывая меч из ножен и начисто забыв о щите. Следом хлынули его сотоварищи, жаждавшие отмщения за вождя. Одному из них Тойветту хладнокровно пробил стрелой рот, раскрытый в яростном крике. Другого Болдырь вздел на тяжёлое, с толстым древком копьё, подобранное на корабле. Могучему разбойнику оно оказалось как раз по руке и уж ударило так ударило. Пропоротый Замятнич остался лежать у подножия завала, но и самому Болдырю сразу досталось за убитого от Урюпы. Гридень дотянулся мечом и, наверное, снёс бы Болдырю голову, не выручи Искра. Боярский сын запустил в воина камнем, когда тот уже взбегал на завал по взгромождённому на коряги плоту. Камень Урюпе причинил разве что синяк на облитом кольчугой боку, но заставил отшатнуться, и на осклизлых брёвнах этого хватило с избытком: взмахнул руками, упал, скатился под ноги другому Замятничу, лихо набегавшему следом. Тот высоко перепрыгнул через Урюпу, не желая топтать, и под ним свистнула в воздухе сулица, пущенная чернявым разбойником. Не попала в прыгнувшего – и осталась торчать в голени его побратима, изготовившегося вскочить на опрокинутый пень…

На счастье оборонявшихся, грива между озером и болотом была узкая, больше двух в ряд не пройдёшь… Только на то и надежда!

Замятнич, по которому промахнулся разбойник, вторым прыжком перелетел через гребень завала и бросился на Искру Твердятича, замахиваясь секирой. Тойветту Серебряный Лис выхватил острый охотничий нож и взлетел ему на спину. Молодой ижор мало что мог противопоставить в ближнем бою дружинному воину, закованному в железо. Но Искру, Твердиславова сына, по его недосмотру второй раз не покалечат…

Здоровенный гридень, даже не обернувшись, ударил обухом секиры через плечо, смахнув лёгкого ижора на землю. Однако драгоценное мгновение было куплено: Искра успел встретить противника лицом к лицу. Двое новогородцев столкнулись взглядами и узнали друг друга. За одним столом ведь сидели в дружинной избе у князя Вадима, у одной печи согревались, от одного хлеба отламывали…

– Твердятич?.. – тяжело дыша, чужим голосом спросил гридень. Теперь его лицо не прикрывала личина – а и лучше б, наверное, если бы прикрывала…

Искра отмолвил:

– Ты моего батюшку стрелой к земле прибивал? Или другой кто?..

Гридень ощерился и ударил. Искра встретил его секиру мечом и неожиданно для себя обнаружил, что расчётливо и трезво пускает в ход воинскую науку, преподанную погибшим отцом. И сколько ни жаловался боярин Пенёк на неспособность и малое усердие сына, а ведь достаточно, оказывается, успел ему передать.

Замятнич, участвовавший в убийстве Твердяты, боя со знающим правду сыном убитого не выдержал. Всё кончилось быстро: третьим или четвёртым ударом Искра достал его по голове и довольно крепко ошеломил. Воин не упал, только «поплыли» глаза и почти остановились руки с секирой. Искра ударил снова, без промедления и без пощады, по кольчатой бармице, спущенной со шлема на плечи. Скользящий удар она вполне могла отразить – но не прямой, да ещё нанесённый в полную силу.

Твердятич услышал, как хрустнули под клинком позвонки…

Другие Замятничи поняли, что с одного наскока заслон им не смять, и откатились назад – посоветоваться, перевести дух. Бешеная ярость, бросившая их на завал, исчерпала себя, принеся только потери. Два неподвижных тела остались перед нагромождением брёвен, третье немного погодя перебросили с той стороны. Было очевидно, что рано или поздно нападающие всё-таки возьмут жалкую крепость из плавника и коряг и расправятся с её защитниками. Но как скоро это случится? И какой ценой придётся заплатить за победу?..

Искра тоже оглядывал своё небогатое воинство, прикидывая, выдержит ли оно ещё хоть один приступ. Сам он пока не был ранен, но вот остальные?.. Страхиня сидел под завалом, придерживая сплошь напитанную кровью повязку, и мучительно щерился, пытаясь осторожно приоткрывать правый глаз. Разбойники, тихо ругаясь, перевязывали друг друга. Болдырь берёг левое плечо, чернявому попали по голове и отсекли ухо. Потом Искра похолодел. Знал, что остаются они на смерть, что один за другим будут её принимать… Знал, а толку с того…

Тойветту лежал нелепо раскинувшись и подвернув под себя в падении правую ногу. Он был мёртв: удар обуха проломил ему лоб.

Боярин Замятня Тужирич был настоящим вождём. В малой дружине боялись его, но и любили без памяти. На других Вадимовых кметей даже поглядывали свысока. Всё-то Замятня водил их на такие дела, о которых лучше было помалкивать, и всё-то удавалось ему. Не зря щедро жаловал его князь, не зря его воины серебряными ложками ели ещё тогда, когда Твердиславичи и сам Пенёк обходились деревянными да костяными…

И на пороги они за своим Тужиричем вышли не прекословя, хоть и сулил этот поход быть из всех самым тайным и самым зловещим. Шутка ли, тех убивать, с кем одному князю святую клятву давали… Оттого взял он с собою не всех, а лишь самых доверенных, многое с ним вместе прошедших и не привыкших в нём сомневаться.

Они и не сомневались. Как бы ни остерегали каждого в отдельности внутренние голоса – Замятне верили больше. Да ещё поначалу всё складывалось настолько удачно, что только и оставалось поверить в тайную милость Богов. Они истребили храбрых Суворовичей, не потеряв при этом ни человека. С Твердиславичами вышло потуже, но и это за невезение смешно было считать… Хоть и кажется людям, будто ясен душою творец молний Перун и склонен карать за неправду, – кто знает наверняка?.. И что такое неправда? Как осудить за неё, если ею покупается великая правда?..

Они не усомнились даже потом, когда вели корабль по болотам и терпели опасности и труды куда худшие, чем в двух коротких боях. Не пожелали считать всё, что творилось, предупреждением. Ибо шёл с ними отец их, Замятня Тужирич, и тоже терпел, и трудил себя наравне с остальными…

Но теперь?

Когда с похищением пленного корабля грозило пойти прахом всё, чего ради они погибали сами и убивали других…

Когда сам Замятня Тужирич пал в бою с безвестным варягом, и так похож был их поединок на святой Божий Суд, что мороз бежал по спине…

– Кто верёвки припас? – озирался Урюпа. – Завал будем растаскивать! А рубить высунутся, тех стрелами расстреляем!..

Глаза у него были налиты кровью. Он доводился Замятне первым ближником и горел исполнить задуманное боярином – хотя бы и без него. Корабльто ведь убегал, да не просто убегал – уводили. Ещё немного, и поздно будет ловить!..

– Погоди, Урюпа, – остановил его воин помоложе. Звали парня Хилок, за необыкновенную силу. Он вытолкнул перед собой одного из уцелевших разбойников: – Этот вот говорит, там поодаль лежат прорубленные челны… Попортили, кто от Болдыря уходил. Глянуть надо, может, починим?

– Это сколько провозишься! – рявкнул Урюпа. – Верёвки где, говорю?..

– Погоди, – повторил Хилок. – Корабля нам уже не поймать. И Замятню Тужирича не вернуть… Твердислава и чадь его без правды мы перебили, то наш боярин нам смертью своей показал…

– Так что с того?

– А то, что сделаем если, как говоришь, гнева Божьего нам уже не избегнуть.

Гридни слушали этот спор, и кто-то с сочувствием смотрел на Хилка, кто-то хмурился, отодвигаясь ближе к Урюпе. Тех и других было примерно поровну, но с Урюпой стояли старшие воины. Те, кому гнев Богов не так страшен был, как немилость погибшего вожака. А вокруг Хилка – в основном молодые, меньше ходившие за боярином и ещё не разучившиеся сомневаться.

– Скажи лучше: жить захотел, – зловеще промолвил Урюпа. – Через топи уйти на челнах, у другого князя хлеба кусок поискать…

Он очень надеялся, что парень оскорблённо выхватит меч, но Хилок только вздохнул:

– Я другого хочу. Со Звёздного Моста вниз не свергнуться, когда кон мне придёт и в ирий зашагаю…

И понял Урюпа: продолжать спорить с ним – значит вовсе потерять всякую возможность доделать начатое или хоть отомстить. Он плюнул наземь:

– Ладно. Ступай, спасайся. Но коли ещё мне под ноги попадёшься…

– Челны раздобуду если, вернусь, – ответил Хилок. – Подумай до тех пор, побратим.

Корабль шёл длинной протокой, падавшей в Мутную. Она то расширялась озерками, где по дну царапали ветви утонувших кустов, так что сердце обращалось в лёд: снова застрять?!. А между разливами тянулась узенькая водная тропка. Там было течение, помогавшее двигаться вперёд, зато вёслам совсем не оставалось пространства: девки упирались ими в раскисшую землю, клоками срывая с неё дёрн, а у себя – кожу с ладоней. Они давно перешли всякие пределы усталости, но продолжали грести, совершая свой подвиг, равный деянию погибавших в заслоне. Харальд стоял у правила. Он не сделал ни одной ошибки, выбирая путь судна. Ни разу не просчитался, определяя, где следует идти напролом, а где лучше отвернуть в сторону. Или послать Крапиву с багром на нос корабля, чтобы оттолкнула затаившийся в тине топляк…

Когда протока повернула ещё раз и впереди замерцала широкая лента реки, Харальд понял, что не зря родился на свет. Путь в Ладогу, по существу, только здесь начинался и был ещё очень неблизок, но всем почему-то казалось: вот выбраться из болот, там-то уж…

Напряжение было так непомерно, что Харальд лишь со второго взгляда узрел корабли, шедшие по реке.

Он сразу понял, что ему примерещилось.

Хищные, узкие, длинные вендские корабли… Его с младенчества учили узнавать эти стелющиеся над водой силуэты, и он узнал их даже сквозь выевший глаза пот, узнал белое знамя на кроваво-красных щитах по бортам.

Гардский Хрёрек конунг шёл к Новому Городу…

Харальд закричал во всё горло. Тут же сорвал голос и поразился тому, каким тонким и слабым получился крик. Кто услышит его?.. Вздрогнувшие девки бросили вёсла и стали оглядываться, и им, видно, померещилось то же, что и ему, а может, они все просто сошли с ума – начали кричать уже вчетвером.

Помстившиеся корабли почему-то не исчезали. Более того, один даже повернул в сторону протоки, и тогда Харальд заподозрил, что всё это наяву.

– Их тринадцать, нас четверо, – сказал Страхиня. – Ну что ж, хуже бывало…

Он держал в руках оба меча, свой прежний и отобранный у Замятни. Он превозмог жестокую рану и вновь готовился драться. Кожаную рубаху на себя натянул и сверху кольчугу. Искре даже казалось, будто Синеокий неведомым образом сообщал варягу новые силы; во всяком случае, свободный от повязки Страхинин глаз и сапфир в рукояти горели равным огнём. Синеокий, между прочим, лежал у него в правой ладони. Искра невольно вспомнил о том, что варяг не был левшой, и подумал: так ли обращаться с чужим, малознакомым мечом, только что отнятым у врага?.. Сам бы он не решился, ну да не спрашивать же…

У себя за завалом они плохо слышали, о чём спорили осиротевшие гридни и почему половина вдруг повернула прочь, уводя с собой двух разбойников проводниками. Болдырь определил:

– Тот, что младше, Хилок, уйти вздумал, а Урюпа, старший, кает его…

– А нам всё лучше, – ответил Страхиня. – Одного жаль, не передрались!..

Говорить ему наверняка было больно, но зубы весело скалились из бороды, забитой спёкшейся кровью. Искре вдруг вспомнилось заметённое снегом зимовье и деревянный образ меча, расколотый в щепы. Почему у Страхини был вид человека, совершившего нечто такое, после чего не жалко и умереть?..

Тринадцать Замятничей между тем выстроились клином, насколько это было вообще возможно на узенькой гриве. Урюпа встал первым, как это и подобает вождю, остальные – за ним по двое. И молча, тяжёлым железным шагом двинулись на завал. В их движении больше не было исступлённой ярости того первого приступа, порождённого скорбью и жаждой отмщения. Теперь они шли, чтобы миновать заслон – или умереть всем, до последнего человека. Искра тоскливо рассудил про себя, что вероятней, конечно, первое. Если б тогда не поддались неистовству, может, сейчас уже мчались бы берегом, догоняя корабль… Потом он заново ощутил на плечах Крапивину кольчугу, и её прикосновение показалось ему объятием. Он подумал о том, что так ни разу и не поцеловал свою суженую. Узнать бы хоть, как это – девку пригожую в уста целовать?..

Расчётливо, точно многоопытный старый боец, Искра проверил ременную петлю на черене меча – это чтобы не вышибли из руки, когда пойдёт резня грудь на грудь. Оценил расстояние до близившегося клина. Поднял лук, поставил к ноге тул с несколькими оставшимися стрелами. И спокойно, будто на лугу возле кремля в соломенную мишень, прицелился Урюпе в колено…

Он как раз спускал тетиву, когда Урюпа крикнул, и все Замятничи, как один, сорвались на бег. Поранила кого вылетевшая стрела или бездельно свистнула среди мчавшихся ног – Искра не узнал никогда. Железная змея, покрытая чешуйчатым панцирем крепких щитов, подхлынула к завалу и рванулась наверх. Искра выстрелил ещё раз и схватился за меч. И рассёк-таки колено Урюпе, подскочившему как раз на него. Тот ощутил рану и с рёвом рухнул вперёд, сшибив Искру наземь. Они покатились друг через друга, вцепившись, рыча от ненависти и жажды убийства. Замятнич был сильнее и тяжелей, но в эти последние отмеренные мгновения у Искры проснулось внутри нечто, дотоле дремавшее. Когда они коснулись воды, он сумел оказаться сверху и вдавить голову врага в топкую прибрежную жижу. Руки Урюпы в кожаных боевых рукавицах сначала искали его глаза, потом оставили это и, слабея, попытались высвободить горло. Но не возмогли. Искра держал и держал, слыша только безумный гул крови в висках и смутно ощущая сыпавшиеся удары.

Пока что-то тяжёлое и острое не вспороло наконец кольчугу у него на спине и не вдвинулось в тело, хороня весь мир в багровом омуте боли…

Могучий Болдырь перевернул копьё и двумя руками схватил его за середину древка, загораживая дорогу Замятничам. Взревел и налёг, и гридни его натиска не снесли – посыпались с завала назад, но один, самый ловкий, уже падая ткнул его мечом. Болдырь был без брони, потому что среди Суворовых отроков не нашлось никого, кто сравнился бы с ним по мощи телесной. И острый меч сделал своё дело – Болдырь уронил копьё, шатнулся назад и тяжело сел на брёвна, судорожно икая. Его ватажник увидел кровь, выступившую между прижатыми к животу ладонями главаря. Схватил оброненное копьё – и со страшным криком бросился на Замятничей, поднимавшихся на ноги внизу. Болдырь тоже хотел приподняться и удержать его, а может, скатиться следом за ним, но боль не пустила. Он скорчился и сполз, оставшись лежать бок о бок с Тойветту Серебряным Лисом. Ватажник к тому времени отомстил за него, прыгнув и на лету пригвоздив слишком ловкого гридня. И сам свалился под ударами десятка мечей, изрубленный так, что узнать было нельзя…

Так и получилось, что Страхиня один встретил уцелевших Замятничей, когда те опять полезли наверх.

Хилок со своими довольно далеко отошёл от места сражения. Опять пришлось лезть в трясину и ощупью прокладывать путь. Однако два челна всё же нашлись, причём именно там, где указывали разбойники. Челны действительно были прорублены, но отроки не растерялись. Зря, что ли, справный воин слывёт мастером на все руки, да ещё и таскает с собой всё необходимое в дороге! Живо сбили оковки с наименее попорченного щита, сняли вощёную бычью кожу с деревянной основы. Порылись в пудовых мешках, добыли молоточки и горстку мелких гвоздей, взялись приколачивать…

На зачинённой таким образом лодочке, ясное дело, не стоило плыть куда там за море – даже и через Мутную. Но вернуться к Урюпе и у него на глазах обойти заслон, чтобы словами поносными, сказанными про ушедших, подавился немедленно, – это да, это еле живое судёнышко, пожалуй, и сдюжит. Хилок первым влез внутрь, и сквозь щели сразу начала обильно сочиться вода, но и это было не страшно. Двоих разбойников приставили шапками вычёрпывать воду, остальные споро взялись грести обломками вёсел, найденных возле челна, и кусками досок, вырубленных из второй, безнадёжно испорченной лодки. Судёнышко побежало через разлив сперва неохотно и неуклюже, потом всё резвей.

Хилок всё подгонял своих отроков: он видел, как остервенело лезли на завал люди Урюпы, и не хотел опоздать. Из заслона, похоже, в живых оставался всего один человек; Хилок сперва огорчился, решив – вот сейчас его опрокинут, сметут, и чего ради они с ребятами тогда поспешают?.. Но человек всё никак не валился, и миновать его нападавшие не могли. Он дрался с редким искусством – два меча ткали в воздухе серебряную паутину, и она оборачивалась для всякого, кто приближался, смертью, если не ранами. Хилок засмотрелся на него, потом поискал глазами Урюпу – куда подевался, что ж храбрость свою не показываешь, других только рад трусами славить?..

Грести оставалось менее перестрела, когда в разливе опять появился корабль. Выскочил из протоки, словно яростный вепрь из тростников, и полетел наперерез…

Это был совсем не тот корабль, который Замятничи украли у сгинувшего посольства, потом упустили, потом тщились перехватить. Не тот, что так жалко полз прочь, ковыляя на единственной паре вёсел. Это была боевая варяжская лодья, и все её тридцать два весла неистово пенили воду. Воины, сидевшие по двое на рукоять, были страшны лицами, потому что совсем недавно заглянули на палубу датского корабля и увидели на нём своих мёртвых товарищей. А на корме бешено летящей лодьи стоял вождь, которого боялось и чтило всё обширное Варяжское море. Князь Рюрик. Белый Сокол. Ладожский государь.

Хилок и его отроки увидели смерть: она шла к ним через озеро, занося и опуская тридцать два меча.

И было это последнее, что пятеро молодых воинов и два разбойника успели в своей жизни увидеть. Варяжская лодья прошла по ним, не сбавляя хода, и короткого треска дерева и костей не было слышно за гулкими ударами вёсел и слитным уханьем не щадивших себя гребцов. Боевой корабль смял ничтожную лодочку, не заметив препоны своему бегу, и взял последний могучий разгон, чтобы одолеть непролазную для пешего прибрежную топь и выскочить носом на гриву…

За его кормой не выплыл никто.

Когда с Искры сняли шлем, а потом начали отлеплять от спины пропоротую броню, он пошевелился и застонал. Что-то внутри было неправильно и мешало дышать, не давало расправить грудь и как следует наполнить её воздухом.

– Добрая кольчужка у тебя, парень, – сказал над ухом голос, показавшийся полузнакомым. – Не Сувор ею прежде владел? Уже умер бы, кабы не броня…

А другой человек, чьи руки Искра на себе чувствовал, не говорил ничего, просто был здесь и молчал, перевязывая раны, и вдруг по щеке Искры скользнула пушистая прядь, и девичьи уста начали целовать его окровавленное лицо: не уходи, не пущу, не покидай меня, не покидай!..

В двух шагах от них Харальд Рагнарссон тормошил израненного Страхиню, с трудом вытянутого из-под груды сражённых Замятничей:

– Слышишь, венд!.. Да чтоб тебя тролли сожрали!.. Слышишь ты меня?!. Очнись наконец!..

Куделька стояла у него за спиной, стискивая руками виски и отчаянно взывая к своей ведовской силе, пытаясь хоть что-нибудь сделать…

Хотя в действительности самое главное она уже сделала.