Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник) Сент-Обин Эдвард

— Это медиина, чувак, медицина, — напомнил Пьер.

— Что ж, я полностью вылечился, — прошептал Патрик, улыбаясь самому себе.

Он чувствовал, что все будет хорошо. Огонь в камине, когда снаружи бушует гроза, ливень стучит по стеклам. Струи из дыма, дым растекается сверкающими лужами. Мысли чуть мерцали по краю расслабляющей галлюцинации.

Он почесал нос и открыл глаза. Да, на прочном основании героина можно будет всю ночь играть с кокаиновыми нотами и не сойти с ума окончательно.

Но для этого требовалось остаться одному. С хорошим наркотиком одиночество не просто терпимо — оно становится непременным условием.

— Куда мягче того персидского смэка, — проговорил Патрик. — Плавная устойчивая кривая… как… э… как полированный черепаховый панцирь. — Он снова закрыл глаза.

— Самый сильный смэк в мире, — просто ответил Пьер.

— Йа, — протянул Патрик. — В Англии его почти не достать, вот же досада.

— Тебе стоит переехать сюда.

— Хорошая мысль, — дружелюбно сказал Патрик. — Кстати, который час?

— Сорок семь минут второго.

— Ой, мне пора спать. — Он аккуратно убрал шприцы в нагрудный карман. — Очень рад был с тобой повидаться. В ближайшее время позвоню.

— О’кей, — ответил Пьер. — Я бодрствую вплоть до послезавтрашнего утра.

— Отлично, — кивнул Патрик.

Он надел пиджак и пальто. Пьер встал, отпер четыре замка и выпустил Патрика на площадку.

Патрик обмяк в кресле. Всякое напряжение ушло. На краткий миг он был совершенно спокоен.

Однако скоро внутри него устроился новый персонаж, расправил его плечи и выпятил его живот, запуская очередной приступ компульсивного обезьянничества.

Толстяк (отодвигая кресло, чтобы уместить свое непомерное пузо): Я чувствую, что должен высказаться, сэр, о да, хотя «должен» — недостаточно сильное слово для обязательства, которое движет мною в данном вопросе. Моя история проста, это история того, кто не умно любил, но сильно{68}. (Смахивает слезу.) История человека, который ел не из жадности, а от страсти. Не буду скрывать, сэр, еда всегда была смыслом моей жизни. В развалинах этого старого тела погребены следы самых изысканных блюд в истории человечества. Когда лошади падали под тяжестью моей туши, когда ноги у них подламывались или легкие их захлебывались собственной кровью либо когда отказывался от бесплодных попыток втиснуть себя между сиденьем и рулем спортивного автомобиля, я утешал себя мыслью, что вес мой завоеван тяжким трудом, а не просто «набран». Разумеется, я обедал во французских Ле Бень и Ле Бо, но я обедал также в Кито и Хартуме. А когда кровожадные яномамо угощали меня человечиной{69}, никакие предрассудки не помешали мне взять добавку. Да, сэр, не помешали. (Мечтательно улыбается.)

Няня (пыхтя и отдуваясь): Человечиной! Этак до чего можно дойти? Ты всегда был странным мальчиком.

— Ой, помолчи! — безмолвно выкрикнул Патрик, резко поворачиваясь в своих хождениях по выцветшему зеленому ковру.

Гэри (с очаровательным вздохом возводя очи гор): Меня зовут Гэри, и сегодня я буду вашим официантом. Могу порекомендовать человечину и безнатриевую нервную дрожь колумбийского кокаина с гарниром из белого китайского героина.

Пит Нарк: А «Ховис» у вас есть?

Миссис Нарк: Да, мы хотим «Ховиса».

Закадровый голос из рекламы «Ховиса»{70} (музыкальная тема из «Улицы Коронации»{71}): Помню, в молодости я заскакивал к дилеру, покупал пол-унции кокса и четыре грамма смэка, заказывал ящик шампанского у «Братьев Берри», вел девчонку в «Мирабель», и у меня еще оставалась сдача с фартинга. Эх, было времечко!

Патрик чувствовал, что совершенно утратил контроль. Каждая мысль или даже намек на мысль мгновенно обретали личность более сильную, чем у него самого.

— Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо, — забормотал он, расхаживая по комнате.

Издевательское эхо: Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо.

Няня: Знаю я этих аристократов с их гнусными привычками.

Кайфо Расслабон (обезоруживающе посмеиваясь): Какими привычками?

Няня: Нет-нет, твоя няня никому ничего не расскажет. Я буду молчать как рыба. Что подумала бы леди Дэдвуд? Катящийся камень мхом не обрастает. Попомни мои слова. Ты всегда был странным мальчиком.

Миссис Гарсингтон: Кто здесь главный? Я хочу немедленно поговорить с управляющим.

Доктор Маккой: Это жизнь, Джим, но не такая, какой мы ее знаем.

Капитан Кирк (открывая коммуникатор): Поднимай нас, Скотти{72}.

Патрик открыл пакетик героина и, торопясь сделать дозу, просто высыпал часть порошка на стекло, которым был покрыт стол.

Негодующий Эрик: О, типичное решение проблемы: принять еще героина. По сути, он типичная самовозобновляющаяся система.

Патрик вытащил из кармана купюру, сел и нагнулся над столом.

Капитан Расслабон: Расстреляйте их всех, сержант, хорошо?

Сержант: Не беспокойтесь, сэр, мы возьмем их под контроль. Это всего лишь черномазые фуззи-вуззи, сэр, дикие язычники, они в жизни не видели пулемета Гатлинга{73}.

Капитан Расслабон: Отлично, сержант.

Патрик втянул порошок носом, запрокинул голову и глубоко вдохнул.

Сержант: Позвольте мне принять удар на себя, сэр. (Стонет, пронзенный копьем в грудь.)

Капитан Расслабон: О, спасибо… э…

Сержант: Уилсон, сэр.

Капитан Расслабон: Ах да, конечно. Молодцом, Уилсон.

Сержант: Я с радостью бы повторил это еще раз, сэр. Однако должен с прискорбием сообщить, что смертельно ранен, сэр.

Капитан Расслабон: Ой-ой. Отправляйтесь к врачу, сержант.

Сержант: Спасибо за вашу доброту, сэр. Какой замечательный джентльмен!

Капитан Расслабон: А если случится худшее, я уверен, мы сумеем добыть для вас какую-нибудь посмертную награду. Мой дядя как раз заведует всеми этими делами.

Сержант (садится и отдает честь): Сэр! (Снова падает.) Это будет большим утешением для миссис Уилсон и малышей, бедных сироток. (Стонет.) Какой… замечательный джентльмен.

Бармен Джордж (задумчиво протирая бокал): Ах да, конечно, я прекрасно помню капитана Расслабона. Заходил сюда и всегда требовал девять устриц. Не полдюжины, а девять! Какой джентльмен! Таких больше не делают. И Толстяка помню. Его не забудешь! Под конец мы не могли впустить его в бар, он буквально не влезал. Зато какой джентльмен! Старая школа, никаких там тебе диет, ни-ни.

Толстяк (стоя на специально расширенном месте подсудимого в Олд-Бейли{74}): Воистину мне выпала горькая участь, сэр, жить в эпоху режимов и диет. (Смахивает слезу.) Меня зовут Толстяком, и да, я настолько толст, что, смею надеяться, прозвище это не требует пояснений. Меня обвиняют в противоестественных аппетитах и противоестественной степени аппетита. Можно ли винить меня, сэр, за то, что я наливал чашу до краев и с горкой накладывал на тарелку моей жизни Moules au Menthe Fraches[31] (кушанье, способное разбудить мертвого, сэр, и пленить короля). Я не из робких современных заморышей, сэр, я не брезговал тем, что подносили мне на Пиру. Покойники, сэр, не принимают вызов обеденного меню в Lapin Vert[32], едва проглотив остатки средневекового завтрака в Chteau de l’Enterrement[33]. Они не мчатся в карете «скорой помощи» (естественный транспорт любителей пожить, королевский экипаж!) в Sac d’Argent[34], чтобы с мрачной решимостью устремиться вниз по тобоганной трассе их Carte Royale{75}

Патрик сполз по стене.

— Как же мне хреново! — взвыл он.

Уборщица: Прими дозочку кокаинчика, милок, сразу полегчает.

Доктор Смерть (доставая шприц): У меня есть ровно то, что вам нужно. Мы всегда применяем это в случае скорби.

Клеопатра: Да! (Кокетливо оттопыривает губки.) Вот голубые жилки моей руки{76}.

Уборщица: Ну же, милок, побалуй себя.

Клеопатра (хрипло): Ну же, придурок, трахни меня.

На этот раз Патрику пришлось перетянуть руку галстуком — обмотать несколько раз, а конец зажать в зубах и потянуть, скалясь по-собачьи.

Трепло О’Коннор (опрокидывая стакан «Джеймсона»): Когда ей ставили пиявок, она с грубым саксонским смехом воскликнула: «Я всегда хотела быть в двух местах сразу!»{77}

Придворный (взволнованно): Удар, отчетливый удар{78}.

Капитан Кирк: Скорость варп-десять, мистер Сулу.

Аттила (низким басом): Я играю в футбол головами моих врагов. Я проезжаю под триумфальными арками, копыта моего коня выбивают искры из мостовых, римские рабы устилают цветами мой путь.

Патрик упал со стула и свернулся на полу. Сила прихода вышибла из него дух. Он трясся от ударов собственного сердца, словно человек, пригнувшийся под вращающимися лопастями вертолета. Руки и ноги парализовало от напряжения; он воображал свои вены, тонкие и хрупкие, словно ножки бокалов для шампанского, — попытайся разогнуть руки, и они переломятся. Без героина он умер бы от сердечного приступа.

— А вы все идите в жопу, — пробормотал он.

Честный Джон (качая головой): Ну и злыдень же этот Аттила. «На что уставился?» — спрашивает. А я ему: «Ни на что». А он мне: «Ну и не пялься!» (Качает головой.) И откуда столько злобы?

Няня: Если не перестанешь говорить глупыми голосами, часы пробьют и не сможешь остановиться!

Мальчик (в отчаянии): Но я хочу перестать!

Няня: Хотел бы — давно уже перестал бы.

Сержант: А ну живо взял себя в руки! (Орет.) Шагом марш! Левой-правой, левой-правой!

Патрик завозил ногами по ковру, словно упавшая заводная кукла.

Короткое извещение в колонке некрологов «Таймс»: МЕЛРОУЗ. Двадцать пятого мая после счастливого дня в гостинице «Пьер» мирно скончался Патрик, 22 лет, любящий сын Дэвида и Элинор, о котором будут горько скорбеть Аттила, Уборщица, Негодующий Эрик и прочие друзья, столь многочисленные, что всех и не перечислить.

Трепло О’Коннор: Бедолага. Если он не дергался, как отрезанная лапка гальванизированной лягушки, то лишь потому, что тоска давила на него, как монетки на веки покойника. (Опрокидывает стакан «Джеймсона».)

Няня (постаревшая, страдающая склерозом): Никак не могу привыкнуть к этой мысли. Он был такой милый мальчик. Помню, я звала его моим заинькой. Всегда говорила: «Не забывай, что нянечка тебя любит».

Трепло О’Коннор (слезы текут по его щекам): А от его жалких слабых ручонок хочется плакать. Ранки, усеивающие их, подобны ртам голодных золотых рыбок, просящим то единственное, что дарило покой его бедной измученной душе.

Капитан Расслабон: Он был из тех, кто по большей части сидит дома. Ничего плохого в этом нет, только он постоянно мерил шагами комнату. Я всегда говорю: уж если не делаешь ничего, так ничего и не делай.

Трепло О’Коннор (пьет теперь прямо из горла, стоя по колено в слезах, язык заплетается все больше): И у него всегда было плохо с головой. Может быть, его сгубил страх за собственную свободу. Во всякой неприятной ситуации — а он постоянно влипал в неприятные ситуации — он видел выборы, ветвящиеся, точно лопнувшие сосуды в глазах. И в каждом действии он слышал вопль несделанного. И везде видел шанс заполучить головокружение, даже в луже, отражающей небо, или в водостоке на углу Литл-Британ-стрит. Сходя с ума от страха потерять след самого себя, он кружил, как чертова гончая в чертовом лесу.

Честный Джон: Вот ведь придурок, а? Ни дня в жизни не работал по-честному. Ты когда-нибудь видел, чтобы он перевел старушку через дорогу или купил бедным ребятишкам кулек конфет? Не было такого. Надо честно признать.

Толстяк: Сэр, он мало ел, ковырялся в еде, предпочел фармакопею обильным дарам жизни. Короче, сэр, он был последним негодяем.

Трепло О’Коннор (изредка выныривая из озера слез): А один его вид… (буль, буль, буль)…эти порванные губы, не научившиеся любить… (буль, буль, буль)…губы, с которых… срывались дикие и злые слова… (буль, буль, буль)…разорванные яростью и сознанием подступающей смерти… (буль).

Дебби (заикаясь): Не понимаю, что я хотела сказать?

Кэй: Я видела его в тот день, когда это произошло.

— Я не хочу сойти с ума!{79} — заорал Патрик голосом, который начался как его, но к последним двум словам превратился в голос Джона Гилгуда{80}.

Священник (благостно глядя с кафедры): Некоторые из нас помнят Дэвида Мелроуза как педофила, алкоголика, лжеца, насильника, садиста и «человека вполне омерзительного». Однако каких слов в такой ситуации ждет от нас Христос, что сказал бы Он сам? (Пауза.) «Это еще не вся история, верно?»

Честный Джон: Нет, вся.

Священник: Идея «всей истории» — одна из самых волнующих в христианстве. Когда мы читаем книгу любимого автора, будь то Ричард Бах или Питер Мейл, нам мало знать, что она рассказывает про одну конкретную чайку или что действие происходит в очаровательной прованской campagne[36]{81}, если позаимствовать французское слово, нет, мы хотим получить удовольствие, прочитав ее всю до конца.

Честный Джон: За себя говори.

Священник: И примерно в том же духе, судя о других людях (а кто из нас о них не судит?), мы должны быть уверены, что перед нами открыта «вся история».

Аттила (низким басом): Умри, христианский пес! (Отрубает священнику голову.)

Отрубленная голова священника (после задумчивой паузы): Знаете, позавчера моя внучка подошла ко мне и сказала: «Дедушка, мне нравится христианство». Я спросил удивленно: «Почему?» И знаете, что она мне ответила?

Честный Джон: Конечно не знаем, придурок.

Отрубленная голова священника: Она сказала: «Потому что это такое утешение». (Делает паузу и повторяет медленно, с нажимом.) «Потому что это такое утешение».

Патрик открыл глаза и медленно распрямился из свернутого положения. Телевизор укоризненно уставился на него, и Патрик подумал, что, может быть, телевизор станет спасением от собственного невольного спектакля.

Телевизор (трясясь и шмыгая носом): Включи меня, будь человеком.

Президент: Не спрашивай, что телевизор может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для телевизора.

Ликующий народ: Ура! Ура!

Президент: Мы заплатим любую цену, вынесем все трудности, преодолеем любые испытания…

Семейный хор фон Траппов{82}(захлебываясь от восторга): Взберемся на любую гору!

Президент:…поддержим своих друзей и остановим врагов ради спасения и укрепления телевидения.

Ликующий народ: Ура! Ура!

Президент: Пусть сейчас с этого места до друга и до врага долетит весть о том, что эстафета передана новому поколению американцев, рожденных в этом веке, закаленных войной, победивших трудности мирного времени, людям, которые гордятся своим древним наследием и не желают ничего, кроме как смотреть телевизор.{83}

«Да, да, да, — думал Патрик, ползя по полу, — телевизор».

Телевизор (беспокойно переминаясь с колесика на колесико): Включи меня, чувак, мне без этого худо.

Зритель (холодно): Что ты можешь мне предложить?

Телевизор: У меня есть «Кино на миллион долларов», «Человек на миллиард долларов», «Викторина на триллион долларов».

Зритель: Да-да-да, но что у тебя есть сейчас?

Телевизор (виновато): Заставка с изображением американского флага и псих в синем нейлоновом костюме, вещающий о конце света. Очень скоро начнется программа для фермеров.

Зритель: Хорошо, пусть будет флаг. Но не доводи меня (вытаскивает револьвер), или я продырявлю твой гребаный экран.

Телевизор: Ладно, ладно, только не волнуйся. Прием не очень хороший, но кадр с флагом правда великолепный, я лично это гарантирую.

Патрик выключил телевизор. Кончится когда-нибудь эта кошмарная ночь? Он лег на кровать, закрыл глаза и стал напряженно вслушиваться в тишину.

Рон Зак (закрыв глаза, кротко улыбаясь): Прислушайтесь к этой тишине. Вы слышите ее? (Пауза.) Слейтесь с тишиной. Она — ваш внутренний голос.

Честный Джон: Ой-ой, это, что ли, еще не кончилось? Что за Рон Зак такой? Честно говоря, говорит он как придурок.

Рон Зак: Вы слились с тишиной?

Ученики: Да, Рон, мы слились с тишиной.

Рон Зак: Хорошо. (Долгая пауза.) А теперь прибегните к методу визуализации, которую освоили на прошлой неделе, и вообразите пагоду… как китайский пляжный домик, только в горах. (Пауза.) Хорошо. Она прекрасна, не правда ли?

Ученики: Да, Рон, она очень аккуратная.

Рон Зак: У нее прекрасная золотая крыша, а в саду — сеть булькающих круглых бассейнов. Заберитесь в один из них… ммм… как приятно… и пусть служители омоют ваше тело, принесут вам чистые новые одеяния из шелка и других престижных тканей. Они ласкают кожу, не так ли?

Ученики: Да, они очень классные.

Рон Зак: Хорошо. Теперь войдите в пагоду. (Пауза.) Там кто-то есть, верно?

Ученики: Да, это Провожатый, о котором мы узнали на позапрошлой неделе.

Рон Зак (чуть раздраженно): Нет, Провожатый в другой комнате. (Пауза.) Здесь ваши мама и папа.

Ученики (с изумленным узнаванием): Мама? Папа?

Рон Зак: А теперь подойдите к вашей маме и скажите: «Мама, я правда тебя люблю».

Ученики: Мама, я правда тебя люблю.

Рон Зак: А теперь обнимите ее. (Пауза.) Вам ведь хорошо, да?

Ученики (визжат, падают в обморок, выписывают чеки, обнимают друг друга, плачут, щиплют подушки): Да, очень хорошо!

Рон Зак: Теперь подойдите к папе и скажите: «А вот тебя я простить не могу».

Ученики: А вот тебя я простить не могу.

Рон Зак: Возьмите револьвер и прострелите нафиг ему башку. Бах. Бах. Бах. Бах.

Ученики: Бах. Бах. Бах. Бах.

Кёниг-Призрак (страшно скрипя доспехами): Омлет! Их бин твой Папапопопризрак!

— О, бога ради, — крикнул Патрик, садясь и хлопая себя по лицу, — прекрати об этом думать!

Издевательское эхо: Прекрати об этом думать.

Патрик сел на кровати и взял пакетик кокаина. Постучал, и в ложку выпал необычно большой комок. Направив на кокаин струйку воды, Патрик услышал серебристый звон, с которым струя коснулась края ложки. Порошок поплыл и растворился.

Вены уже начали прятаться из-за сегодняшнего жестокого натиска, но одна, ниже по руке, показалась сама без всяких уговоров. Толстая, синяя, она вилась к запястью. Кожа тут была толще и протыкалась болезненно.

Няня (сонно напевая своим венам): Выходите, выходите, где же вы?

В шприце появилась ниточка крови.

Клеопатра (ахая): Да, да, да, да, да.

Аттила (яростно, сквозь зубы): Пленных не брать!

Патрик, теряя сознание, осел на пол. Чувство было такое, будто его внезапно наполнили мокрым цементом. В наступившей тишине он смотрел на свое тело из-под потолка.

Пьер: Посмотри на свое тело, это же полная развалина. Tu as une conscience totale. Без границ.

(Тело Патрика стремительно ускоряется. Синий космос темнеет, становится совсем черным. Облака — словно кусочки пазла. Патрик смотрит и видит далеко внизу окно своего гостиничного номера. В номере — тонкая полоска белого песчаного пляжа, окруженная бескрайним морем. На пляже дети закапывают тело Патрика в песок, видна лишь его голова. Он думает, что сможет сбросить песок одним движением, но осознает свою ошибку, когда один из детей выливает ему на лицо ведро мокрого цемента. Он пытается стереть цемент с глаз и рта, но его руки зажаты в цементной могиле.)

«Дневник Дженнифер»{84}: Гроб Патрика Мелроуза опустили в могилу довольно грубо, при полном отсутствии свидетелей. Однако не все пропало, поскольку в последний миг на сцену, изящно шаркая ногами, выступила чрезвычайно популярная, неутомимая, очаровательная пара наркоманов из Алфавитного города, мистер и миссис Чилли Вилли. «Не зарывайте его, не зарывайте его, он мой человек! — вскричал безутешный Чилли Вилли и присовокупил жалобно: — Как я теперь добуду дозу?» — «Оставил ли он мне что-нибудь в завещании?» — осведомилась его убитая горем жена, одетая в недорогое, но стильное платье с цветочным орнаментом. В числе тех, кто не приехал на похороны под предлогом, что в жизни не слышали о покойном, были губернатор Конурских островов сэр Веридиан Гравало-Гравалакс и его красавица-кузина, мисс Ровена Китс-Шелли.

Честный Джон: Честно говоря, не думаю, что на этот раз он выкарабкается!

Негодующий Эрик (всплескивая руками): Нет, я не понимаю, почему они все думают, что можно вот так запросто хоронить людей заживо!

Миссис Хронос (в потрепанном бальном платье и с большими песочными часами в руке): Что ж, должна сказать, приятно быть нужной! Ни единой роли с четвертого действия «Зимней сказки»! (С благодарностью.) Пьеса Билла Шекспира, разумеется, — милейший человек, к слову, и близкий друг. Покуда столетие уходило за столетием, я думала: «Что ж, не хотите — и не надо. Я никому силой не набиваюсь!» (Складывает руки на груди и кивает.) Меня считают характерной актрисой, но чего я терпеть не могу, так это когда мне навязывают одно амплуа. Так или иначе… (Вздыхает.) Кажется, мне пора произнести мои слова. (Корчит гримаску.) Если честно, мне они кажутся несколько старомодными. Люди как будто не ценят, что я девушка современная. (Жеманно смеется.) Я хочу сказать еще лишь одно… (серьезнеет) именно: большое спасибо всем моим поклонникам. Вы поддерживали меня в эти годы одиночества. Спасибо за ваши сонеты, за письма и беседы, они очень много для меня значили, правда. Вспоминайте иногда обо мне, милые, когда десны ваши почернеют и вы начнете забывать, кого как зовут. (Посылает зрителям воздушный поцелуй. Затем расправляет плечи, одергивает платье и выходит на авансцену.)

Аттила (выталкивает крышку гроба, рычит, скалится и шипит от злости, словно леопард, в которого тычут палкой через прутья клетки): Раааарррргхх!

Патрик резко сел и ударился головой о ножку стула.

— Падла, зараза, бля, черт! — сказал он наконец-то собственным голосом.

Патрик трупом лежал на постели. Чуть раньше он на секундочку раздвинул шторы, увидел солнце, встающее над Ист-Ривер, и зрелище это наполнило его тоской и отвращением к себе.

За неимением выбора солнце сияло над миром, где ничто не ново. Еще одна первая фраза{86}.

Чужие слова проплывали через его мозг. Перекати-поле, несомое ветром через пустыню. Он уже думал это? Уже сказал? Чувство было такое, будто он весь раздался и отяжелел, но в то же время пустой внутри.

Из медленно булькающей мерзостной жижи мыслей то и дело всплывали следы вчерашней одержимости, наполняя его ощущением никчемности, одиночества и безнадеги. К тому же ночью он чуть не отправил себя на тот свет.

— Давай не будем больше к этому возвращаться, — пробормотал Патрик, словно затравленный муж, которому жена не дает забыть его неосторожные слова.

Он, морщась, протянул липкую, ноющую руку к часам на тумбочке. Пять сорок пять. Можно было заказать тарелку мясной нарезки или копченой семги прямо сейчас, но еще целых сорок пять минут оставалось до возможности организовать краткий миг счастливого утверждения собственной реальности, когда в номер вкатят тележку с плотным завтраком.

Тогда запотевший сок будет разделяться на жижу и мякоть под своей бумажной крышечкой, а яичница с ветчиной — слишком пугающе мясная при ближайшем рассмотрении — остывать, исходя запахами, и единственная роза в узкой стеклянной вазе уронит на белую скатерть лепесток, покуда Патрик глотнет сладкого чаю и продолжит вбирать эфирную пищу шприца.

После бессонной ночи он всегда с пяти тридцати до восьми прятался от нарастающего рокота жизни. В Лондоне, когда бледный рассвет пятнал потолок над карнизом для штор, Патрик с ужасом вампира внимал вою и лязгу дальних джаггернаутов{87}, затем плачу тележки молочника под окном и, наконец, хлопанью дверец в автомобилях, увозящих детей в школу или даже настоящих людей на работу в банках или на заводах.

В Англии было почти одиннадцать. Патрик мог убить время до завтрака несколькими телефонными звонками. Позвонить Джонни Холлу, который поймет и посочувствует.

Но прежде чем что-нибудь делать, требовалась небольшая доза. Точно так же как размышлять о завязке с героином он мог, лишь уже уколовшись, для избавления от жестоких последствий кокаина необходимо было принять еще.

После умеренной дозы, скучной и впечатляющей примерно в равной степени, Патрик подложил под спину подушки и устроился рядом с телефоном.

— Джонни?

— Ага, — раздался сдавленный шепот в трубке.

— Это Патрик.

— Который час?

— Одиннадцать.

— Значит, я спал всего три часа.

— Перезвонить попозже?

— Нет, все равно уже разбудил. Как ты?

— Отлично. Ночь была довольно тяжелая.

— Чуть не помер и все такое?

— Ага.

— Я тоже. Двинулся довольно паршивым спидом, изготовленным при помощи соляной кислоты недоучившимся студентом-химиком с трясущимися руками. Когда давишь на поршень, пахнет горелыми пробирками, а потом начинаешь неудержимо чихать, а сердце колотится в рваном ритме, напоминающем худшие куски в паундовских «Кантос».

— Если у тебя хороший «китаец», то нестрашно.

— У меня его нету.

— У меня есть. Это медицина, чувак, медицина.

— Я приеду.

— В Нью-Йорк?

— Ты в Нью-Йорке? Я думал, замедленность твоей речи — сочетание моих слуховых галлюцинаций и твоей фирменной ленцы. Очень неприятно узнать, что есть реальная причина. Чего тебя туда занесло?

— Мой отец тут умер, я приехал забрать останки.

— Поздравляю. Ты достиг статуса полусироты. Тебе не отдают тело? Требуют за драгоценный груз тот же вес золотом?

— Счет еще не выставили, но, если запросят чересчур много, я оставлю эту дрянь им.

— Правильно. Ты расстроен?

— Мне как-то жутковато.

— Да, я помню это ощущение, как будто почва уходит из-под ног еще больше обычного. И желание умереть еще сильнее обычного, если такое возможно.

— Да, вот это все. Плюс печенка болит, как будто могильщик вогнал мне лопату под ребра и еще наступил на нее изо всех сил.

— Ну, для того печенка и нужна, ты разве не знал?

— Спрашиваешь!

— Извини. Так когда два олимпийца встретятся?

— Ну, я должен вернуться завтра вечером. Ты мог бы запасти все нужное? Тогда я из аэропорта махнул бы прямо к тебе, не заезжая к этому кошмарному Брайану.

— Конечно. Кстати, о кошмарных людях, позавчера я оказался в квартире с какими-то совершенно придурочными итальянцами, но у них был розовый кристаллический кокс, который сыпался в ложку со звуком глокеншпиля. В общем, я украл его весь, сколько было, и заперся в туалете. Как ты знаешь, этих томных волооких итальянцев довольно трудно вывести из себя, но тут их здорово проняло, они колотили в дверь и орали: «Выходи, мудак, или я тебя убью! Алессандро, заставь его выйти!»

— Господи, вот потеха.

— Жалко, мы вроде бы сказали друг другу «чао» в последний раз, а то бы я тебе такого добыл. Честно, это то, чем стоит вмазаться, прежде чем в последний раз вытолкнуть пылающую ладью на серую воду.

— Прямо завидно слушать.

— Ну ладно, может, завтра вечером мы все-таки себя угробим.