Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник) Сент-Обин Эдвард

— Черт!.. — сказал Эрл. — Грустно. Уверен, он был замечательным человеком.

— Он был в своем роде совершенством, — ответил Патрик.

— Примите мои соболезнования, — произнес Эрл с той серьезностью, с какой обсуждал волейбольные перспективы мисс Хаммер.

Сотрудник вернулся с простым деревянным ящичком длиной примерно фут и высотой дюймов восемь.

— Гораздо компактнее гроба, не правда ли? — заметил Патрик.

— Не поспоришь, — согласился Эрл.

— У вас есть пакет? — спросил Патрик сотрудника.

— Пакет?

— Да. Полиэтиленовый, бумажный, любой.

— Я пойду поищу, сэр.

— Падди, — сказал Эрл — видно было, что он всерьез обдумал какой-то вопрос. — Я дам вам десять процентов скидки.

— Спасибо, — ответил Патрик с искренней радостью.

— Не за что.

Вернулся сотрудник с помятым бумажным пакетом, и Патрик представил, как тот торопливо вытряхнул свои покупки, чтобы не сплоховать на глазах у начальника.

— Отлично, — сказал Патрик.

— Мы берем деньги за пакеты? — спросил Эрл и, не дав сотруднику ответить, добавил: — Потому что этот за мой счет.

— Эрл, я не знаю, что и сказать.

— Пустяки, — ответил Эрл. — Сейчас у меня деловая встреча, но я почту за честь, если после вы согласитесь со мной выпить.

— Могу я прихватить отца? — спросил Патрик, поднимая пакет.

— Черт, да, — рассмеялся Эрл.

— Впрочем, если серьезно, боюсь, что не смогу. Сегодня вечером я приглашен на обед, а завтра улетаю в Англию.

— Жалко.

— А мне-то как жалко, — с кривой улыбкой проговорил Патрик, торопливо направляясь к двери.

— До свиданья, дружище! — Эрл энергично замахал.

— До свиданья, — ответил Патрик, поднимая воротник, прежде чем выйти на людную улицу.

В черном лакированном вестибюле напротив лифта скалилась с мраморной консоли африканская маска. Золоченая птичья клетка чиппендейловского зеркала дала Патрику последнюю возможность с ужасом взглянуть на свое эпически жалкое лицо до того, как повернуться к миссис Бэнкс, сухощавой Марианниной матери, которая по-вампирски ждала в элегантном полумраке.

Раскрыв руки, так что черное шелковое платье растянулось от запястий до колен, словно крылья летучей мыши, она чуть склонила голову набок и воскликнула с надрывным сочувствием:

— Ах, Патрик, какое горе!

— Ну, — ответил Патрик, постукивая по ящичку у себя под мышкой, — сами знаете, от земли взят и в землю отыдеши, Бог дал, Бог взял. По прошествии времени, которое я в данном случае нахожу неестественно долгим.

— Это… — начала миссис Бэнкс, округлившимся глазами глядя на пакет.

— Мой отец, — подтвердил Патрик.

— Надо сказать Огильви, что у нас за обедом будет еще гость, — заметила она с жемчужными переливами аристократического смеха.

Это была Нэнси Бэнкс с головы до пят, как писали в журналах под фотографиями ее гостиной, — дерзкая и притом безупречно правильная.

— Банко не ест мяса, — объявил Патрик, решительно ставя ящик на тумбу в прихожей.

Почему он сказал «Банко»? — гадала Нэнси чуть хрипловатым внутренним голосом, который даже в уединении ее мыслей всегда обращался к множеству завороженных слушателей. Может быть, он невротически винит себя в смерти отца? Потому что так часто желал ее в воображении? После семнадцати лет психоанализа сама становишься психоаналитиком. Как сказал доктор Моррис, когда они разбирали свои отношения, кто такой психоаналитик, если не бывший пациент, не нашедший себе в жизни иного занятия? Порой она скучала по Джеффри. Он позволил ей называть себя Джеффри в «период расставания», который так резко оборвался его самоубийством. Он даже записки не оставил! Впрямь ли она научилась противостоять трудностям жизни, как обещал Джеффри? Может быть, ее психоанализ недозавершен. Думать об этом было слишком страшно.

— Марианне не терпится вас увидеть, — проворковала она, вводя Патрика в пустую гостиную.

Патрик уставился на барочный секретер, облепленный пьяными купидонами.

— Ей позвонили в ту самую минуту, когда вы пришли, и она не могла не взять трубку, — добавила миссис Бэнкс.

— У нас впереди весь вечер, — сказал Патрик, а про себя добавил оптимистично: «И целая ночь».

Гостиная была морем розовых лилий, их сияющие пестики упрекали его в похоти. Он был опасно одержим, опасно одержим. Все мысли, как сани в ледяном туннеле бобслейной трассы, не могли изменить курс, пока он не разобьется или не достигнет цели. Он вытер потные ладони о брюки, дивясь, что обрел влечение сильнее наркотиков.

— А вот и Эдди! — воскликнула Нэнси.

Вошел мистер Бэнкс в клетчатой фланелевой рубахе и мешковатых штанах.

— Пвивет, — начал он невнятной скороговоркой. — Сочувствую. Маианна говоит, ваш отец был замечатейный чеовек.

— Слышали бы вы, что я ей ответил, — сказал Патрик.

— У вас были с ним очень сложные отношения? — подхватила разговор Нэнси.

— Ага, — сказал Патрик.

— Когда начаись сложности? — спросил Эдди, усаживаясь на тускло-оранжевую козетку с гнутыми ножками.

— Девятого июня тысяча девятьсот шестого, в день его рождения.

— Так рано? — улыбнулась Нэнси.

— Ну, мы не решим, врожденными ли были сложности его характера, во всяком случае, до обеда так уж точно не решим, но даже если не были, он достаточно быстро их приобрел. По всем рассказам, едва научившись говорить, он обратил это умение против ближних. В десять его выгнали из дедушкиного дома, потому что он всех друг против друга настраивал, провоцировал несчастные случаи, вынуждал людей делать то, чего они не хотят.

— У вас получается этакий несколько старомодный злодей. Сатанинское дитя, — скептически произнесла Нэнси.

— В каком-то смысле да, — ответил Патрик. — Когда он был рядом, люди вечно падали со скал, чуть не тонули, разражались слезами. Всю жизнь он приобретал все новых и новых жертв для своей злобы и снова их терял.

— Наверняка он при этом был еще и обаятелен, — сказала Нэнси.

— Он был душка, — согласился Патрик.

— Не пвавильнее ли сказать, что у него были твудности в поведении? — спросил Эдди.

— И что с того? Когда человек причиняет всем окружающим зло, причина представляет теоретический интерес. В мире есть дурные люди, и неприятно, когда один из них — твой отец.

— Тогда многие не знаи, как воспитывать детей. В покоении вашего отца многие одители не умеи выазить свою любовь.

— Жестокость — это противоположность любви, — сказал Патрик, — а не форма ее бессловесного выражения.

— По-моему, это правда, — раздался из дверей чуть хрипловатый грудной голос.

— Ой, привет, — сказал Патрик, поворачиваясь на стуле.

Марианна проплыла к нему через тускло освещенную гостиную, паркет поскрипывал у нее под ногами, тело казалось опасно наклоненным вперед, словно деревянная фигура на носу парусного корабля.

— Здравствуй, Патрик, — сказала Марианна, тепло его обнимая, и, когда он не сразу ее выпустил, добавила: — Очень, очень тебе сочувствую.

Господи, думал Патрик, вот где я хотел бы умереть.

— Мы тут гооили, что некотые отцы не умеют выажать свою любовь, — сообщил Эдди.

— Мне про такое ничего не известно, — улыбнулась Марианна.

Спина у нее была выгнутая, как у негритянки. Она подошла к подносу с напитками, ступая с чуть угловатой неуверенной грацией, словно русалка, лишь недавно получившая человеческие ноги, и взяла себе бокал шампанского.

— Кто-нибудь хочет? — спросила она с легкой запинкой, вытягивая шею и чуть хмурясь, как будто вопрос содержал некий глубокий подтекст.

Нэнси отказалась. Она предпочитала кокаин. Что бы о нем ни говорили, от него не полнеют. Эдди согласился, а Патрик попросил виски.

— Эдди так по-настоящему и не оправился после смерти своего отца, — сказала Нэнси, чтобы немного оживить разговор.

— Я не успел сказать ему все, что хотел, — пояснил Эдди, с улыбкой принимая у Марианны бокал шампанского.

— Я тоже, — сказал Патрик. — В моем случае это, наверное, к лучшему.

— А что бы ты ему сказал? — спросила Марианна, пристально глядя на него синими глазами.

— Я бы сказал… Нет… — Патрик разозлился на себя, что воспринял этот вопрос серьезно. — Не важно, — буркнул он и налил себе виски.

Нэнси отметила, что Патрик не особо старается поддержать разговор.

— Они задалбливают, — вздохнула она. — Любя.

— Кто сказал, что любя? — огрызнулся Патрик.

— Филип Ларкин{97}, — ответила Нэнси с тихим хрустальным смехом.

— А от чего вы так и не оправились в случае своего отца? — вежливо спросил Патрик у Эдди.

— Он для меня был вроде как герой. Всегда знал, что делать в любой ситуации или, по крайней мере, что хочет сделать. Знал, как поступать с деньгами и женщинами, а когда ему случалось поймать на крючок трехсотфунтового марлина, марлин всегда проигрывал в схватке. И когда он хотел получить на аукционе картину, то всегда ее получал.

— Зато когда ты хотел ее продать, тебе тоже это всегда удавалось, — весело заметила Нэнси.

— А мой герой — ты, — с милой запинкой сказала Марианна отцу. — И я не хочу это преодолевать.

Черт, подумал Патрик, чем эти люди занимаются дни напролет, пишут сценарии для «Семейки Брейди»{98}? Он ненавидел счастливые семьи с их привычкой друг друга подбадривать демонстративной любовью и впечатлением, будто они ценят друг друга больше всех остальных. Мерзопакость!

— Мы пойдем с тобой сегодня обедать? — резко спросил он Марианну.

— Мы можем пообедать здесь. — Она сглотнула, и легкая морщинка омрачила ее лицо.

— А будет очень невежливо, если мы пойдем в ресторан? — настаивал он. — Мне надо с тобой поговорить.

Ответ несомненно был: да, с точки зрения Нэнси, это было очень невежливо. Консуэла в эту самую минуту готовила гребешки. Однако в жизни, как и в развлечениях, необходимо проявлять гибкость и снисходительность, а в данном случае Патрика извиняла скорбь по отцу. Трудно было не оскорбиться, ведь слова Патрика подразумевали, что она не справляется с обязанностями хозяйки, однако Нэнси сделала скидку на его состояние ума, близкое к временному умопомешательству.

— Конечно нет, — проворковала она.

— Куда пойдем? — спросил Патрик.

— Э… есть один армянский ресторанчик, который я очень люблю, — сказала Марианна.

— Армянский ресторанчик, — повторил Патрик без всякого выражения.

— Он такой замечательный! — выдохнула Марианна.

Под лазурным куполом, усыпанным тусклыми золотыми звездами, Марианна и Патрик в своей отдельной, обтянутой синим бархатом ресторанной кабинке читали меню «Византийского гриля» в пластиковой обложке. Приглушенный рокот метро сотрясал пол под ногами и колыхал воду со льдом в граненых стаканах — ее, как всегда, принесли молниеносно и без всякой надобности. Все дрожит, думал Патрик. Молекулы пляшут на столах, электроны колеблются, сигналы и звуковые волны прокатываются по клеткам его тела, клетки трепещут от музыки кантри, полицейских раций, мусоровозов и бьющихся бутылок, черепная коробка вибрирует, как стена, которую сверлят дрелью, и каждое ощущение соусом табаско капает на его нежное серое вещество.

Проходящий официант задел ногой Патриков ящичек с прахом, извинился и предложил «отнести вашу вещь в гардероб». Патрик отказался и ботинком задвинул ящичек под стол.

Смерть должна выявлять более глубинную сущность, а не просто давать возможность выступить в новой роли. Кто это сказал? Боязнь забывания. И все-таки, вот теперь его отца пинают официанты. Новая роль, определенно новая роль.

Может быть, Марианнино тело поможет ему забыть отцовский труп? Может быть, в ней отыщется та железнодорожная стрелка, на которой его одержимость смертью отца и собственным умиранием сменит курс и на всех парах полетит к новой эротической цели? Что он должен сказать? Что можно сказать?

Ангелы, разумеется, предаются любви без преград тела, но душераздирающее отчаяние человеческого соития, томительный переход от щекочущего возбуждения к слиянию, вечная тяга прорваться сквозь устье реки в спокойное озеро, где все мы были зачаты (думал Патрик, притворяясь, будто читает меню, а на самом деле не сводя взгляда с бюста Марианны под зеленым бархатным платьем), адекватно выражает неспособность слов передать то смятение, в которое привела его отцовская смерть.

К тому же не трахнуть Марианну было все равно что не прочесть «Илиаду» — дело, стоящее в его планах уже давным-давно.

Словно рукав, застрявший в какой-то неумолимой машине, его потребность быть понятым накрепко зацепилась за ее такое желанное, но пугающе безразличное тело. Его протащит через сокрушительное исступление и выбросит наружу, а у Марианны даже пульс не участится и мысли не отклонятся от выбранной колеи.

Нет, не спасением от отцовского трупа станет ее тело, а слиянием их тайных миров: половина горизонта образована его разбитыми губами, половина — ее неразбитыми. И этот головокружительный горизонт, словно опоясывающий кольцом водопад, затянет и унесет его с безопасного островка, будто он стоит на узком каменном столбе, а вокруг стремительная вода на глазах превращается в ровную гладь, по виду совершенно неподвижную, а на самом деле падающую, падающую со всех сторон.

Господи, думала Марианна, и зачем только я согласилась пойти с ним в ресторан? Он читает меню, словно смотрит в ущелье с высокого моста. Она не находила в себе сил задать ему еще вопрос про отца, а заводить какой-нибудь другой разговор казалось невежливым.

Весь вечер обещал превратиться в чудовищную тоску. Патрик пялился на нее с таким видом, будто она вызывает у него разом страстное желание и отвращение. Вполне достаточно, чтобы девушке ощутить вину за собственную привлекательность. Как ни старалась Марианна этого избежать, но она слишком часто сидела напротив угрюмых мужчин, чьи глаза светятся укоризной, а разговор давно превратился в растекшуюся кляклую массу, как что-то, давным-давно забытое в холодильнике, хотя покупалось с острым вожделением съесть прямо сейчас.

Виноградные листья и хумус, баранина на гриле, рис и красное вино. По крайней мере, можно будет хорошо поесть. Кормили тут по-настоящему вкусно. Первый раз ее привел сюда Саймон, обладавший даром находить лучшие армянские рестораны в любом городе мира. Саймон был такой умный. Он писал стихи про лебедей, льды и звезды, и трудно было сообразить, что именно он хочет сказать, уж чересчур это все звучало мудрено и непонятно. Однако Саймон гениально умел наслаждаться жизнью, особенно в том, что касалось армянских ресторанов. Как-то он сказал ей с легкой бруклинской запинкой: «У некоторых людей есть некоторые чувства. У меня нет. Нет, и все. Ни лебедей, ни льдов, ни звезд. Ничего».

Раз они переспали, и Марианна попыталась вобрать в себя сущность этого дерзкого, неуловимого гения, но он, кончив, ушел в ванную сочинять стихи, а она осталась лежать в постели, чувствуя себя бывшим лебедем.

Разумеется, неправильно хотеть изменить людей, но с другой стороны — а как иначе иметь с ними дело?

Патрик провоцировал реформаторский пыл сродни ковровой бомбардировке. Этот прищур глаз и кривая усмешка, то, как дерзко он заламывал одну бровь, как сутулился, скрючиваясь почти что в позе эмбриона, глупая саморазрушительная мелодрама его жизни — что из перечисленного нельзя было бы отбросить со смехом? Но что останется, если вычистить всю гниль? Это как попытаться вообразить хлеб без теста.

Ну вот, опять он на нее пялится. Зеленое бархатное платье определенно произвело фурор. Она разозлилась при мысли о Дебби, которая умирает по этому ушлепку (Марианна имела неосторожность в самом начале назвать его «временной аберрацией», но Дебби простила ее теперь, когда уже сама хотела, чтобы это оказалось правдой), а в награду получает мысленную измену, без сомнения столь же обобщенную, как его ненасытная тяга к наркотикам.

Проблема общения с неприятным тебе человеком — что каждую минуту думаешь о том, чем могла бы сейчас заниматься. Даже поход в кино на ранний сеанс не вызывает такого острого чувства потерянного времени. Неснятые фотографии, зов темной фотолаборатории, ненаписанное благодарственное письмо — все то, что до сих пор совершенно ее не тревожило, вдруг сделалось настоятельным и добавляло невыносимости ее разговору с Патриком.

Обреченная часто отшивать мужчин, она порой (и особенно сегодня) желала не возбуждать чувств, которые не может утолить. Естественно, одновременно присутствовало слабенькое желание этих мужчин спасти или, по крайней мере, избавить от таких чрезмерных усилий.

Патрик вынужден был признать, что разговор не клеится. Все тросы, которые он забрасывал в сторону причала, падали в мутную портовую воду. С тем же успехом Марианна могла бы повернуться к нему спиной, но ничто так не возбуждало Патрика, как обращенная к нему спина. Каждый безмолвный призыв, замаскированный под банальнейшие слова, с новой силой демонстрировал, как плохо он умеет выражать подлинные чувства. Если бы он мог заговорить с ней другим голосом или с другим намерением — обмануть или высмеять, например, — то очнулся бы от этого кошмара косноязычия.

Подали кофе — густой, черный, сладкий. Время убегало. Понимает ли она, что происходит? Может ли читать между строк? И если может, то что с того? А вдруг ей нравится его мучить? Или вдруг его страдания вообще ей неприятны?

Марианна вздохнула и посетовала на усталость. Исключительно благоприятные знамения, саркастически подумал Патрик. «Да» означает «да», «возможно» означает «да», и «нет», разумеется, означает «да». Он умеет читать женщин как раскрытую книгу.

На улице Марианна чмокнула его в щеку, велела передать привет Дебби и остановила такси.

Патрик с отцом в руках ураганом пронесся по Медисон-авеню. Бумажный пакет иногда задевал прохожих, не догадавшихся убраться с дороги.

К Шестьдесят первой улице Патрик сообразил, что впервые пробыл с отцом наедине больше десяти минут, не подвергшись насилию, побоям или оскорблениям. Последние четырнадцать лет бедняга вынужден был ограничиваться побоями и оскорблениями, а последние шесть — так и вовсе одними оскорблениями.

Трагедия старости, когда у человека не хватает сил ударить собственного ребенка. Немудрено, что он умер. Даже его грубость под конец ослабела, и ему приходилось подпускать омерзительную нотку жалости к себе, чтобы защититься от потенциальной контратаки.

— Твоя беда, — рявкнул Патрик, стремительно проходя мимо портье на входе в гостиницу, — что ты псих!

— Ты не должен говорить такого своему бедному старому отцу, — пробормотал он, вытряхивая воображаемые сердечные таблетки в скрюченную морщинистую ладонь.

Сволочь. Так никому нельзя поступать и ни с кем.

Забудь.

Перестань думать об этом прямо сейчас.

— Прямо сейчас, — сказал Патрик вслух.

Смерть и разрушение. Там, где он проходил, дома поглощало пламя. Окна разбивались от его взгляда. Неслышный, рвущий яремную вену вопль. Пленных не брать.

— Смерть и разрушение, — пробормотал Патрик. Черт, он и впрямь завелся. По-настоящему завелся.

Ему представилось, как он проводит бензопилой по горлу лифтера. Волна за волной накатывали стыд и злоба. Неуправляемые стыд и злоба.

Если соблазняет тебя голова твоя, отсеки ее{99}. Сожги и втопчи в прах. Пленных не брать. Никакой пощады!

Черный шатер Тамерлана{100}. Мой любимый цвет! Такой шикарный.

— Какой этаж?

Что уставился на меня, мудак?

— Тридцать девять.

Ступеней{101}. Сверхассоциативность. Сверхускоренность. Успокоительное. Скальпель. Патрик протянул руку.

Но ведь, конечно, сперва наркоз, доктор?

«Конечно» — вводное слово человека, у которого нет доводов. Сперва скальпель, потом наркоз. Метод Доктора Смерть. А что, вполне логично.

Кто придумал поселить его на тридцать девятом этаже? Чего они хотят? Свести его с ума?

Спрятаться под диван. Надо спрятаться под диван.

Никто там меня не найдет. Что, если никто меня там не найдет? Что, если найдет?

Патрик вбежал в номер, бросил пакет и ничком упал на пол. Подкатился к дивану и, лежа на спине, попытался втиснуться в низкий промежуток.

Что он делает? Он сходит с ума. Не может забраться под диван. Слишком большой вырос. Шесть футов два дюйма. Не ребенок уже.

К черту! Патрик поднял диван, втиснулся снизу и опустил его себе на грудь.

Так он и лежал, в пальто, с повязкой на глазу. Диван закрывал его до шеи, как гроб, сделанный для человека гораздо меньше ростом.

Доктор Смерть: Это именно тот эпизод, которого мы хотели избежать. Скальпель. Наркоз.

Патрик протянул руку.

Нет, только не это. Скорее, скорее дозу смэка. Капсулы спида растворяются у него в желудке. Это единственное объяснение.

— Ни один мусорный контейнер в мире не примет тебя бесплатно, — вздохнул Патрик голосом доброй, но бессовестной пожилой медсестры, выбираясь из-под дивана и медленно вставая на колени.

Он вылез из помятого, запачканного пылью пальто и на четвереньках пополз к ящичку с прахом, наблюдая опасливо, словно тот может напрыгнуть.

Как вскрыть ящичек? Вскрыть и высыпать прах в унитаз. Где лучшее место упокоения для его отца, если не в нью-йоркской канализации среди говна и белесой живности?

Патрик осмотрел кедровый ящичек, отыскивая щелочку или винт, которые позволили бы открыть крышку, но нашел лишь тонкую золотую табличку в полиэтиленовом пакетике, приклеенную к основанию скотчем.

В ярости и отчаянии Патрик вскочил и запрыгал на ящичке. Тот оказался из какого-то очень прочного дерева и даже не хрустнул. Можно ли заказать в номер бензопилу? В меню ее, кажется, не было.

Выбросить ящичек в окно и смотреть, как он разобьется о мостовую? Наверняка убьет кого-нибудь, а сам не расколется.

Из последних сил Патрик пнул невскрываемый ящичек. Тот с глухим стуком ударился о металлическую корзину для мусора.

С удивительным проворством Патрик приготовил и ввел себе дозу героина.

Веки резко захлопнулись. И полуприоткрылись снова, холодные и вялые.

Если бы всегда было так, как в спокойные мгновения сразу после укола! Но даже в этом сладостной карибской безмятежности было слишком много поваленных деревьев и сорванных крыш. Всегда есть довод, который победит, чувство, которое пробьется. Патрик глянул на ящичек. Наблюдай за всем. Всегда думай собственной головой. Не давай другим принимать за тебя важные решения.

Он лениво почесался. Что ж, по крайней мере, ему было почти все равно.

Патрик пытался уснуть, но обрывки спида проплывали в сознании и гнали его вперед. Он яростно потер глаз. Проклятый ячмень не давал покоя и дергал, стоило моргнуть. Гель, который дали в аптеке, не помогал совершенно. Тем не менее Патрик выдавил в глаз большую порцию, и зрение затуманилось, как захватанная пальцами линза. От повязки на лбу остался диагональный след, и Патрик, перестав чесать глаз, с тем же остервенением принялся чесать его. Хотелось выцарапать глаз и содрать с лица кожу, чтобы унять треклятый зуд от невозможности уснуть, однако он знал, что это лишь поверхностное проявление более фундаментального раздражения: чесоточного порошка в первом подгузнике, ухмыляющихся лиц возле детской кроватки в роддоме. Он встал с кровати, ослабил галстук. В комнате было одуряюще жарко, но Патрик ненавидел магазинный холод кондиционера. Он что, туша на крюке? Труп в морге? Лучше не спрашивать. Пришло время проверить наркотики, дать смотр своим войскам и узнать, есть ли у него шанс продержаться ночь и завтра утром сесть в девять тридцать в самолет.

Он устроился за столом, достал героин и таблетки из карманов, кокс из конверта в чемодане. Из семи граммов кокаина осталось примерно полтора, примерно пятая часть от грамма героина, один кваалюд и один «Черный красавчик». Если не уснуть, а начать колоться кокаином, то хватит всего на два-три часа. Сейчас одиннадцать, и даже при образцовом самоограничении его ждет мучительный отходняк в самый тяжелый час ночи. Героина хватает, хоть и впритык. Послеобеденная доза еще действовала. Если вколоть одну в три часа ночи и одну перед посадкой в самолет, он дотянет до приезда к Джонни Холлу. Слава богу, что есть «конкорд». С другой стороны, больше кокаина — значит больше героина, чтобы обезопаситься от сердечного приступа и безумия, так что лучше не добывать еще, иначе к таможне он будет в отключке.

Разумнее всего было разделить кокс на две порции, вколоть первую сейчас, пойти в ночной клуб или в бар и только тогда вколоть вторую. Надо просидеть в баре часов до трех и принять амфетамины перед самым возвращением в гостиницу, чтобы прилив сил от спида сгладил отходняк после второй дозы кокса. «Черный красавчик» действует часов пятнадцать или, может быть, двенадцать на второй день приема, то есть действие пройдет примерно в три часа дня по Нью-Йорку — восемь часов вечера по Лондону, как раз когда он доберется до Джонни и сможет подлечиться. Блестяще! Ему надо управлять международной корпорацией или армией на войне, чтобы найти выход для гениальных способностей к планированию. С кваалюдом — полная свобода действий. Можно развеять им скуку перелета или дать его девчонке в клубе «Мадд»{102}, чтобы затащить ее в койку. Инцидент с Марианной оставил его разбитым, словно плохой мартини. Хотелось разом отомстить всему женскому полу и утолить желания, которые разожгла Марианна.

Итак, сейчас надо вмазаться коксом. Да, да, да. Патрик вытер потные ладони о брюки и начал готовить раствор. В животе потеплело при мысли о предстоящей дозе, и на него накатило все вожделение, какое мужчина испытывает к изменившей ему женщине, еще более желанной из-за своей измены, вся нервотрепка ожидания с вянущими в руке цветами. Это была любовь, иначе не назовешь.

Как неумелый тореадор, который никак не может нанести финальный удар под нужным углом, Патрик колол и колол себя в руку, а кровь в шприце все не появлялась. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, снова ввел иглу и начал поворачивать ее по часовой стрелке, ища угол, при котором она проткнет стенку сосуда и не выйдет с другой стороны. Описывая эту дугу, он большим пальцем чуть тянул поршень вверх. Наконец в шприце заклубилась тоненькая струйка крови. Патрик, стараясь не шевельнуть шприц, вдавил поршень. Тугой механизм немедленно вытолкнул поршень обратно. Патрик почувствовал острую боль. Он потерял вену! Потерял вену, бля! Иголка сейчас в мышце. Через двадцать секунд кровь свернется, и тогда он вколет себе в вену сгусток, останавливающий сердце тромб. А если не вколет, то доза пропадет. Нагревание волшебным образом разжижает кровь в героиновом растворе, но кокс оно испортит. Патрик не знал, вдавливать иглу глубже или вытаскивать. Ему хотелось плакать. Была не была! Он чуть потянул шприц на себя и одновременно наклонил чуть сильнее. В шприце заклубилась еще кровь, и Патрик с истерической благодарностью изо всех сил придавил поршень. Безумием было колоться так быстро, но он не мог рисковать тем, что кровь свернется. Когда он попытался вытянуть поршень обратно и убедиться, что вколол весь кокс, ничего не получилось. Значит, игла вновь соскользнула.

Патрик вытер ее о рукав и, превозмогая поток непристойной ясности, попытался промыть шприц, пока кровь не засохла. Руки так дрожали, что игла звенела о стенку стакана. Господи, какой же хороший кокс. Втянув воду в шприц, Патрик положил его на стол — приход был такой мощный, что сейчас промывать не было сил.

Патрик согнул руку, так чтобы кулак оказался под подбородком, и закачался на стуле, силясь унять боль. Однако ему не удавалось прогнать то ощущение надругательства, которое оставлял у него каждый неудачный укол. Вновь и вновь он дырявит стенки своих вен тонкой сталью, мучая тело, чтобы ублажить мозг.

Кокс стаей белых волков несся по его кровеносной системе, сея ужас и разрушение. Даже краткую эйфорию прихода затмевал страх, что он ввел себе сгусток крови. В следующий раз надо колоть в тыльную сторону кисти, где вены видны. Добрая старая боль от прокалывания грубой кожи и тыканья в тонкие пястные кости лучше ужаса промахнуться мимо невидимых вен. Хорошо хоть он в пах не колется. Ковыряясь среди невидимых вен, поневоле задумаешься, стоит ли вообще употреблять наркотики внутривенно.

Именно в такие минуты — после того как промахнулся мимо вены, после передозов, сердечных приступов и обмороков — злоба на свою зависимость не только от наркотиков, но и от инструмента вынуждала Патрика гнуть иглы и выбрасывать шприцы в помойку. Он бы всякий раз их уничтожал, если бы не знал, что бой все равно будет проигран и он станет мучительно добывать новые или унизительно выуживать старые, роясь среди мокрых салфеток, баночек из-под йогурта и картофельной кожуры.

Эта шприцевая болезнь сама по себе была любопытным психологическим феноменом. Сыщется ли лучший способ быть одновременно сношающим и сношаемым, субъектом и объектом, ученым и подопытным, чем эти попытки освободить дух, порабощая тело? Есть ли более выразительная форма раздвоения личности, чем андрогинные объятия укола, когда одна рука вгоняет в другую шприц, вербуя боль на службу удовольствия и принуждая удовольствие служить боли?

Он вводил себе виски, просто чтобы утолить шприцевую болезнь, и смотрел, как чернеют под кожей обожженные вены. Разводил кокаин водой «Перье», потому что водопроводная была слишком далеко для его деспотичных желаний. Мозг как миска рисовых хлопьев — хрусть! треск! — и пугающее бурление в сердечных клапанах. Он просыпался, пробыв в отрубе тридцать часов, в которые шприц, все еще до половины наполненный смэком, висел у него на руке. И вновь с холодной решимостью приступал к чуть не убившему его ритуалу.

После неудачи с Марианной Патрик всерьез гадал, не был бы шприц лучшим посредником, чем разговор. Накатило сентиментальное воспоминание о хриплом Наташином шепоте: «Милый, ты такой замечательный, ты всегда попадаешь в вену», о струйке темной крови на ее бледной руке, лежащей на подлокотнике кресла…

Он вмазал ее на первом свидании. Она устроилась на диване, подняв колени и доверчиво протянув ему руку. Патрик сидел рядом на полу, и, когда он ввел ей дозу, ее колени раздвинулись, свет заиграл на тяжелых складках черных шелковых брюк, и Патрика захлестнула нежность, когда Наташа откинулась назад, закрыла глаза и блаженно выдохнула: «Слишком… хорошо… слишком». Что такое секс по сравнению с этим сострадательным насилием? Лишь оно способно отворить мир, запечатанный скрытыми камерами гордости и стыда.

После этого их отношения скатились от укола к телесной близости, от ошарашенного узнавания к болтовне. И все же, думал Патрик, ошеломленный реальностью окружающих предметов, которые заметил, выйдя из транса, все же надо верить, что есть где-то девушка, готовая обменять свое тело на выпивку и кваалюд. И поиски он начнет с клуба «Мадд». Только вот еще раз быстренько вмажется.

Через час Патрик не без труда выбрался из гостиницы. Он распластался на заднем сиденье такси, мчащего по центру. Стержни стали, хромовые веера, хрустальные башни, рвущиеся, словно высокие ноты с чудовищного рябого лица примадонны, теперь скрадывала тьма.

Мимо проносились кроссворды освещенных и неосвещенных офисных окон. Пять горящих окон по вертикали — пусть будет «жизнь» — и четыре по горизонтали, первая «ж». Жесть… жалкая… жуть. Пусть будет «жуть». Жизнь — жуть. Здание исчезло за черным окном. Все ли играют в эту игру? Земля свободных, родина смелых, где люди делают лишь то, что уже делает кто-то другой. Думал ли он это прежде? Говорил?

Как всегда, перед клубом «Мадд» стояла толпа. Патрик протиснулся вперед, где двое чернокожих и толстый белый бородач стояли за красным шнуром, решая, кого впускать. Он небрежно поздоровался с вышибалами. Его всегда пропускали. Может, из-за написанной на лице уверенности, что пропустят. Или потому, что ему было по большому счету безразлично, пропустят ли. Или потому, что он выглядел богатым клиентом, который закажет много напитков.

Патрик сразу прошел на второй этаж, где вместо живой музыки, гремевшей с маленькой эстрады внизу, постоянно играли записи под видеоряд эффектных, но знакомых событий — на десятках экранах в темном помещении цветок распускался в ускоренном воспроизведении, Гитлер топал ногами по сцене в Нюрнберге, а потом в экстазе обнимал себя руками, первые летательные аппараты врезались в землю, разваливались, падали с мостов. Уже почти у входа на лестницу перед Патриком выпорхнула стройная угрюмая девушка с короткими белыми волосами и фиолетовыми контактными линзами. Она была во всем черном, белый макияж на хорошеньком, но недовольном личике придавал ей вид куклы-наркоманки. У нее даже был черный шелковый жгут на худом бицепсе. Класс! Патрик проследил за ней взглядом. Она не уходила, просто направлялась в другое помещение. Надо будет потом ее разыскать.

Из каждого динамика звучали Talking Heads. «Нет сердцевины», — пел Дэвид Бирн{103}, и Патрик с ним согласился. Откуда они знают, что он чувствует? Даже страшно. Тут же на экранах возникло изображение гепарда, преследующего антилопу. Патрик вжался в стену, как будто его отбросило центробежной силой вращающейся комнаты. Усталость и слабость набегали волнами, реальное состояние тела вырывалось из-под стражи наркотиков. Действие последней дозы кокса ослабело по пути сюда. Наверное, «Черного красавчика» придется принять раньше, чем намечено по графику.

Гепард в облаке пыли настиг и повалил антилопу. Ее ноги дергались, покуда гепард перегрызал ей шею. Поначалу происходящее словно разбилось и рассеялось по всем экранам, потом камера наехала, убийство умножилось и усилилось. Помещение по-прежнему как будто отбрасывало Патрика назад, словно отторжение и желание сохранять дистанцию — спутники всех его контактов с людьми — превратились в физическую силу. Что-то в благостности смэкового прихода заставляло его поверить, что вселенная не враждебна, а всего лишь равнодушна, однако эта трогательная вера не выдерживала проверки опытом и казалась особенно далекой сейчас, когда он упирался ладонями в стену.

Естественно, Патрик по-прежнему думал о себе в третьем лице, как о персонаже книги или фильма, но по крайней мере пока это было третье лицо, единственное число. «Они» сегодня еще не пришли, микробы голосов, овладевшие им вчера вечером. В присутствии отсутствия, в отсутствии присутствия, Труляля и Траляля. Жизнь как подражание плохой литературной критике. Дез-ин-те-грация. Изнеможение и лихорадка. Бизнес, как всегда. Сомнительный бизнес, как всегда.

Словно на крутящемся аттракционе в луна-парке, Патрик с усилием отклеился от стены. В мерцающем голубом свете телевизоров посетители неловко полулежали на мягких серых скамейках по периметру комнаты. Патрик подошел к бару осторожной походкой водителя, пытающегося убедить полисмена, что он трезв.

— Доктор сказал — его печенка была как рельефная карта Скалистых гор, — произнес толстошеий весельчак, облокотившийся на барную стойку.

Патрик скривился, и у него сразу кольнуло в правом боку. Вот ведь сила внушения! Надо успокоиться. В пародии на отрешенность он обвел помещение взглядом хищной рептилии.

На ближайших к бару подушках полулежал чувак в красно-желтом килте, ремне с заклепками, армейских ботинках, черной кожаной куртке и металлических серьгах в форме молний. Вид у него был такой, будто он перебрал тиунала. Патрик вспомнил черную вспышку тиуналового прихода, жгущего руку, словно едкий порошок. Нет, только в самой последней крайности! Вид чувака показался Патрику до крайности немодным. Как-никак прошло уже шесть лет с панковского лета семьдесят седьмого, когда он сидел в одуряющей жаре на пожарной лестнице школы, курил травку, слушал «Белый бунт»{104} и орал «Круши-ломай!» над крышами. Рядом с панком в килте сидели на краешке скамьи две нервные секретарши из Нью-Джерси, их обтягивающие брючки впивались в мягкие животы. Они с многообещающим рвением переносили алую губную помаду на белые сигаретные фильтры, но были такие страшенные, что Патрик даже не рассматривал вариант забыть с ними равнодушие Марианны. Спиной к ним риелтор (или арт-дилер?) в темном костюме разговаривал с человеком, который компенсировал почти полное облысение жидкой занавесочкой седых волос, растущих из последних продуктивных фолликулов на затылке. Судя по всему, старички изо всех сил пытались удержать отчаяние юности, приглядывались к нью-вейвовским ребятишкам, высматривая последние отголоски бунтарской моды.

В другом помещении девушка с вечно популярной внешностью бедненькой простушки в черном свитере поверх секонд-хендовской юбки держалась за руки с мужчиной в футболке и джинсах. Они послушно смотрели в телеэкран, на полу рядом с ними стояли две кружки пива. Дальше возбужденно беседовали трое: мужчина в кобальтово-синем костюме с узким галстуком, мужчина в алом костюме с узким галстуком, а между ними — горбоносая брюнетка с длинными распущенными волосами, одетая в кожаные жокейские бриджи. В темноте за этой троицей Патрик различал поблескивание цепей.

Безнадежно, абсолютно безнадежно. Единственная сколько-нибудь привлекательная девушка в помещении находится в прямом телесном контакте с другим мужчиной, и они даже не ругаются. Омерзительно.

Патрик вновь благоговейно перекрестился, проверяя свои запасы. Смэк, спид, деньги, кваалюд. Паранойя чрезмерной не бывает. Или бывает? Кокс и кредитные карточки остались в гостинице. Патрик заказал бурбон со льдом, вытащил «Черного красавчика» и запил его первым же глотком. На два часа раньше, чем по графику, ну и пустяки. Правила существуют для того, чтобы их нарушать. Следовательно, если существует правило, иногда его следует исполнять. Порочный круг. Как утомительно. На телеэкранах возник пьяный Дэвид Боуи перед батареей телеэкранов и тут же сменился знаменитыми кадрами, где Орсон Уэллс идет через зеркальную комнату во флоридском дворце Чарльза Фостера Кейна{105}. Умножаемые образы умножения.

— Думаю, вы считаете это очень умным, — вздохнул Патрик тоном школьного учителя.

— Что?

Патрик обернулся. Это был мужчина с занавесочкой седых волос.

— Просто разговаривал сам с собой, — пробормотал Патрик. — Я думал, что образы на экранах пусты и бессмысленны.

— Может быть, они должны изображать пустоту, — важно ответил его собеседник. — По-моему, молодежь очень точно понимает происходящее.

— Как можно понимать пустоту? — спросил Патрик.

— Кстати, позвольте представиться: Алан. Два пива «Бекс». — (Эти слова были обращены к официанту.) — А вы?

— Бурбон.

— Я хотел спросить, как вас зовут.

— А… э… Патрик.

— Очень приятно. — Алан протянул руку, которую Патрик нехотя пожал. — Что такое горящие на дороге фары? — спросил Алан, как будто загадывая загадку.

Патрик пожал плечами.

— Горящие на дороге фары, — с каменной миной ответил Алан.

— Какое облегчение, — проговорил Патрик.

— Все в жизни лишь символ самого себя.

— Именно этого я и боялся, — сказал Патрик. — Но по счастью, слова слишком ненадежны, чтобы это передать.

— Они должны это передавать, — заявил Алан. — Как когда трахаешься, надо думать о тех, кого трахаешь.

— Наверное, да, — скептически протянул Патрик. — Если только воображаешь их в какой-то другой ситуации.

— Если экраны показывают некий иной способ создания образов, иные экраны, зеркала, камеры, это можно назвать самоотражением пустоты, а можно назвать честностью. Они демонстрируют, что могут демонстрировать лишь самих себя.