Свои-чужие Пэтчетт Энн

4

Музыка не менялась. Из динамиков бесконечно лилась одна и та же двухчасовая подборка.

Администрация полагала, что к тому моменту, как песни начнут повторяться, клиент или расплатится и уйдет, или напьется и не заметит. Надо быть очень уж трезвым и очень уж внимательным и к тому же просидеть в баре не меньше двух часов кряду, чтобы сообразить, что Джордж Бенсон по второму разу затянул «Этот маскарад». Так что осточертеть повторы могли только работникам, да и среди них трезвых и внимательных можно было по пальцам пересчитать. За восьмичасовую смену каждому приходилось целиком прослушать подборку четыре раза, а тому, кто закрывал бар, — четыре с половиной. Отработав первый месяц, Франни пошла с этим к Фреду — из двоих ночных администраторов, ведавших и баром, и более оживленным, но менее прибыльным гостиничным рестораном, он был более симпатичным. Фред сказал ей не заморачиваться.

— Ну да — не заморачивайся, — сказала Франни. — Я рехнусь от этого.

На ней была тесная белая блузка и черное платье без рукавов, узкое и короткое. Черные туфли на высоких каблуках. Прямые светлые волосы заплетены в косу. По мнению режиссеров видеоклипов, именно так выглядят девочки из католических школ. Устраиваясь на работу, Франни, и впрямь закончившая когда-то католическую школу, не была уверена, готова ли она еще раз пройти испытание формой, но оказалось, что форма — это только цветочки. А вот музыка… Стоило Синатре завести «Хороший год», и Франни начинало казаться, что еще немного, и она как есть, изящно удерживая на одной руке поднос с коктейлями, шагнет в дверь-вертушку и навсегда растворится в зимней ночи.

Фред кивнул. Выглядел он солидно, этаким отцом семейства, но мудрого папочку из себя не корчил, и в его ответе не было ни снисходительности, ни высокомерия. Толку, правда, не было тоже.

— К этому привыкаешь. Поверь мне, я тут уже почти пять лет.

— Но я не собираюсь застревать здесь на пять лет. И не желаю привыкать.

В глазах ночного администратора мелькнула едва заметная обида. Франни попыталась исправиться:

— А нельзя ли разжиться еще парой кассет? Даже тех же исполнителей? К самой музыке у меня никаких претензий. То есть немного разнообразия нам бы не помешало, но беда не в этом. Беда в бесконечной шарманке. Ведь есть же у этих ребят и другие песни.

— А у нас где-то были другие кассеты, — сказал Фред, оглядывая свой крошечный кабинет без окон, — только переставлять их некому.

— Давайте я буду переставлять.

Фред поднялся из-за стола, заваленного бумагами, и легонько потрепал Франни по плечу. В этом баре всяк норовил потрогать ближнего своего: официантки, прощаясь в конце смены, целовались, администратор мог приобнять, а уборщик посуды, если не сунуть ему сколько положено чаевых, — как бы невзначай облапить за бедра, протискиваясь к мойкам. И посетители, о боже, посетители вечно распускали руки. За два года на юридическом к Франни никто не прикоснулся, но то было на юридическом: любой, продержавшийся там первые две недели, быстро ухватывал связь между деянием и наказанием. Фред стоял так близко, что до Франни доносился легкий водочный душок, и Франни удивилась тому, что ее нос еще способен улавливать и различать запахи спиртного.

— Просто потерпи, — сказал Фред ободряюще. — Это пройдет.

Франни поплелась прочь — по узкому коридору из кабинета в кухню, где на покрытом толстым слоем жира магнитофоне повара крутили пиратские кассеты NWA, убавив громкость так, что за грохотом кастрюль нельзя было разобрать, кто и на чем вертел полицию. Повара кивали в такт и подпевали почти беззвучно, чтобы не слишком испытывать терпение администраторов.

— Заинька, — окликнул ее Джеррел, стоявший на раздаче, — сделай доброе дело, добудь мне лимонада.

Он потянулся поверх пылающей плиты к окошку выдачи и вручил Франни свой большой пластиковый стакан с крышкой и соломинкой.

— Сейчас, — сказала Франни.

Она взяла стакан. Повара, сплошь здоровенные черные мужики, полностью зависели от официанток, сплошь хрупких белых девочек, носивших им из бара попить и не дававших сгинуть в огнедышащей кухонной Сахаре.

— Смотри, не забудь, — сказал Джеррел и ткнул в ее сторону сырым стейком, прежде чем бросить его на раскаленную жаровню.

Но Франни никогда не забывала ни про лимонад, ни про сахар и соленые крендельки, чтобы Джеррел мог восполнить потерю соли, покидавшей его тело с ручьями пота, непрерывно капающего на раскаленную плиту и обращающегося в пар со зловещим «пшшшш!». И всегда знала, кому из поваров что налить. Франни была профессионалом. Держала в голове заказы каждого из десятерых посетителей, сидевших за одним столиком: помнила, кто из них спросил голландской, а кто — шведской водки. Умела поболтать с одиноким тоскующим бизнесменом, но так, чтобы время осталось и на всех остальных клиентов. Вздрагивая на рассвете от ледяных пощечин чикагского ветра, Франни думала, насколько было бы лучше, стань она скверной официанткой, но хорошей студенткой. Она вылетела с юридического в середине — ну, ближе к началу — первого семестра на третьем курсе. На Франни повис огромный долг — кредит она брала в надежде на будущие доходы партнера юридической фирмы и жестоко просчиталась. А подавать в баре коктейли — единственная возможность заработать денег, если ты ничего не умеешь, не представляешь, чего хочешь от жизни, кроме как забиться куда-нибудь и читать, и не желаешь раздеваться. Такие у Франни были нехитрые принципы: не раздеваться и не связываться больше с юриспруденцией. Она попыталась было поработать в обычной забегаловке, ходила в черных кроссовках и таскала подносы с едой, но жалованья не хватало даже на взносы по кредиту. А в роскошном бархатном сумраке бара Палмер-Хауса мужчины, неизвестно почему, то и дело оставляли двадцатку-другую сверх восемнадцатидолларового счета.

Франни зачерпнула пластиковым стаканом дробленого льда, налила лимонада и, увидев, что бармен Генрих занят — выслушивает посетителя, который жалуется на все горести мира сего, добавила в ледяное крошево немного куантро. Бутылка стояла на самом краю бара, возле аппарата с газировкой, и ее легче всего было умыкнуть. К тому же Франни подумала, что куантро к лимонаду — самое оно. Она прекрасно могла заплатить за ликер, но сотрудникам во время смены запрещалось покупать спиртное себе и тем более тем, кто работал с ножами и раскаленными поверхностями. Джеррел обещал давать ей десятку всякий раз, как она сумеет плеснуть ему в стакан что-нибудь «сверх программы», но Франни не хотелось брать с него деньги. На кухне ее считали кем-то вроде доброй феи — прочие официантки хоть и принимали от поваров заказы на напитки, частенько о них забывали, а если не забывали, никогда не отказывались от чаевых.

Чтобы отвлечься от музыки, Франни принялась повторять в уме положения гражданского права — заглушала то, что ненавидела, тем, что презирала. Угроза убийством или причинением тяжкого вреда здоровью квалифицируется как таковая, если имеются основания опасаться осуществления этой угрозы. Вечер близился к концу. Половодье джин-тоников сошло на нет, бар погрузился в тихую заводь дижестивов — клиенты, сообразившие, что еще не настолько пьяны, чтобы идти в номер, тянули бренди из коньячных бокалов и ликеры из маленьких рюмочек. Сегодня бар закрывала Франни. Она оглядела зал: по два человека за двумя столиками да неприкаянная душа у стойки. Две другие официантки уже отработали смену и собирались уходить: одна торопилась за ребенком, спящим сейчас на диване в доме у бывшего мужа, вторая — пропустить по стаканчику в баре подешевле, с коллегой из Палмер-Хауса. Перед уходом обе расцеловались вначале с Франни, потом — друг с дружкой. Генрих, похоже, вышел покурить в коридор за кухней, так что Франни проскользнула за барную стойку и сбросила туфли. Она размяла пальцы ног, потерлась ими о влажную резину черного ячеистого коврика, а потом сунула в рот три коктейльных вишенки и три ломтика апельсина, потому что вместе было вкусней. Вот так — босиком и с полным ртом проспиртованных фруктов — ее и застал Леон Поузен. Конечно, следовало только глянуть на него мельком и отвернуться, но, когда он посмотрел на нее, у Франни не стало ни сил, ни желания отводить глаза.

— Привет, — сказал он.

Леон Поузен сидел через два стула от нее. На нем был темно-серый костюм с белой сорочкой. Верхняя пуговица расстегнута, а свернутый галстук, должно быть, лежал в кармане пиджака. Протяни сейчас Леон руку к ней, а она — к нему, их пальцы соприкоснулись бы. Обычно Франни вовсе не замечала людей у стойки: раз они не за столиком, ей с ними говорить не о чем. Так что она понятия не имела, сколько Поузен уже тут сидит. Десять минут? Час?

— Привет, — сказала она.

— Вы как-то уменьшились, — заметил он.

— Правда?

— Разулись, я думаю.

Франни взглянула на саднящие красные полукружия на стопах, отчетливо видные сквозь чулки. Исчезнут они лишь спустя несколько часов.

— Да, разулась.

Он кивнул. Волосы у него были черные с сединой, густые, курчавые. Должно быть, трудно такие расчесывать.

— Оно, конечно, красиво, но, боюсь, со временем вы загубите себе ноги.

— Или привыкну, — сказала Франни, вспомнив слова Фреда. Теперь она нарочно вслушивалась в музыку, чтобы ощутить себя в этом мире и в этом баре, где она оказалась вдруг лицом к лицу с Леоном Поузеном. Лу Ролз пел «Никого, кроме меня». Забавно, именно эта песня, единственная из всех, до сих пор не надоела Франни — до того ладно сочетались в ней глаголы и существительные. «Водителя нет, чтоб меня возить, слуги нет, чтобы мне услужить».

Леон Поузен приподнял двумя пальцами опустевший стакан со льдом и кивнул. Он еще сидел напротив нее, а Франни уже воображала, что будет дальше. Вначале она доберется до дома, тут же снимет с полки «Первый город» и «Септимуса Портера». Отыщет фрагменты, подчеркнутые еще во время учебы в университете, и перечтет. Потом разбудит Кумара и расскажет, как встретила в баре Леона Поузена и как тот завел с ней разговор о туфлях и каблуках. Тут Кумар, отличающийся редкостным умением не интересоваться вообще ничем, потребует подробностей, и едва она дойдет до конца, попросит начать сначала. В сущности, еще ничего не произошло, но Франни уже знала, что историю о встрече с Леоном Поузеном в гостиничном баре она будет рассказывать очень долго. «Только представь себе, если бы я не поступила на юридический в Чикаго, а потом не вылетела бы оттуда, в жизни не попала бы в этот бар». Так она скажет отцу и Берту.

А Леон Поузен все не уходил. Пока Франни о нем фантазировала, он сидел у стойки и ждал, когда официантка вернется с небес на землю.

— Зачем привыкать?

— А? К чему привыкать?

Она уже забыла, о чем шла беседа.

— К туфлям.

Он выглядел точь-в-точь как на фотографиях: нос на пол-лица и печальные глаза под набрякшими веками. Поузен был настоящей карикатурой на самого себя, такой самое место в «Нью-Йоркере», рядом с рецензией на книгу.

— Ну, как же… Это моя форменная одежда. Носишь форму — больше зарабатываешь.

Франни не стала упоминать, что форма была из чистой синтетики. Синтетику можно ругать за что угодно, но она отлично стирается и не требует глажки. А еще Франни не приходилось думать, в чем бы ей пойти на работу — как раньше не приходилось думать, что бы надеть в католическую школу.

— То есть, если на вас неудобные туфли, я дам бльшие чаевые?

— Обязательно, — сказала она. Она работала в баре давно и знала, как все устроено. — Все дают.

Поузен бросил на нее печальный взгляд, а может, у него всегда был такой вид — будто он разделяет боль всех женщин, вынужденных мучиться в тесной обуви. Франни почувствовала, что ее неудержимо тянет к нему.

— Ну, покуда я еще не дал никаких чаевых. Но, если вы утверждаете, что тут есть причинно-следственная связь, можете снова взлезть на каблуки. Посмотрим, что будет.

— Я не ваша официантка, — сказала она, жалея об этом всей душой.

Да отвали же ты от барной стойки, Леон Поузен! Вон столики со свечками — выбирай любой. Сядь в красное кожаное кресло и расслабься.

— Но если я закажу еще выпить, то получится, что вы все-таки моя официантка. — Он поднял стакан, в котором сиротливо болтался кусочек льда. — Как вас зовут?

Она назвалась.

— У меня ни одной знакомой Франни, — произнес Поузен так, будто ее имя стало для него нежданным подарком. — Франни, я бы хотел еще скотча.

Сиди он за столиком, Франни тут же приняла бы заказ, но, увы, он сидел у стойки. Профсоюза в Палмер-Хаусе не было, но принцип разделения труда здесь блюли свято. Франни знала свое место.

— Какого именно?

Он снова улыбнулся ей. Уже во второй раз!

— На выбор заведения, — сказал он. — Но учтите, может оказаться, что я один из тех чудиков, которые дают чаевые, исходя из величины счета, а не из высоты каблуков официантки, так что — флаг вам в руки.

Она как раз сунула левую ногу обратно в туфлю, когда отдохнувший, покуривший, благоухающий мятными пастилками Генрих обогнул стойку и направился к ним. Поймав взгляд Леона Поузена, он поднял два пальца, безмолвно осведомляясь, не хочет ли тот повторить. Генрих не трудился облечь свой вопрос в слова, будто его отношения с клиентом уже достигли той степени интимности, при которой надобность в вербальных средствах общения пропадает. Тут ему пришлось подхватить едва не влетевшую в него Франни — она кинулась было ему наперерез, но потеряла левую туфлю. Генрих взглянул на ее ноги в чулках. Он был ровесником Леона Поузена и ее отца, то есть уже углубился в чащобу шестого десятка. Он принадлежал к поколению, привыкшему соблюдать приличия. Барная стойка была его владениями, и Франни понимала, что делать ей там нечего.

— Можно тебя на минуточку? — прошептала Франни.

Как тут было не зашептать — она, по сути, оказалась у Генриха в объятиях.

Бармен повернулся к Леону Поузену и вопросительно приподнял брови. Леон Поузен кивнул.

— Пошли, — сказал Генрих.

Он провел Франни до конца длинной стойки, где бутылки кюрасао и вандерминта на стеклянных полках ожидали, когда с них сотрут пыль.

— Это же сам Леон Поузен, — тихонько объяснила Франни.

Генрих покивал, хотя было непонятно, означает ли это «сам знаю» или «ну, и?..». Как-то — Франни слышала — он говорил по телефону по-немецки, тогда голос его звучал куда решительней. На каком языке он читает, и читает ли вообще? А Леона Поузена переводили на немецкий?

— Прошу тебя, — взмолилась Франни. — Дай мне его обслужить.

Кожа у Франни была такая нежная и бледная, что казалось, почти просвечивает — и никак не защищает свою хозяйку. Франни единственная из официанток отдавала уборщикам посуды причитавшиеся им десять процентов чаевых и к барменам относилась с таким же уважением и всегда с ними делилась. Генриху виделось в ней что-то немецкое: светлые волосы, льдистая голубизна глаз, — но куда американцам до немцев. Американцы — дворняжки, все как один.

— Ты не бармен, — сказал он.

— Налить скотча в стакан я сумею.

— Ты работаешь в зале. Я не лезу в твой зал, потому что мне клиент приглянулся.

Он прикидывал, что бы такое запросить за услугу. Перед глазами у него замелькали заманчивые картинки. А если ненадолго уединиться в кладовке? Они там будут не первыми.

— Бога ради, Генрих, у меня был спецкурс по английской литературе. Я тебе начало «Ворона» могу наизусть прочитать.

Генрих и сам изучал английскую литературу, когда учился у себя, в Западном Берлине, правда, его больше интересовала Британия XIX века. Ах, как славно было читать Троллопа, зная, что тем, за стеною, такая роскошь недоступна. Он хотел спросить: «И куда нас завели книги?» — но вмето этого протянул руку и погладил золотистую косу, стекающую по спине Франни. Ему давно хотелось так сделать.

Франни было все равно. В ту минуту она готова была отрезать косу и подарить Генриху на память. Она вернулась за барную стойку, сняла с полки бутылку «Макаллана», не четвертьвекового — двенадцатилетнего. Незачем вводить человека в расход. Кинула в стакан несколько кубиков льда и залила их скотчем. Из каждой бутылки выглядывал сверкающий клювик дозатора, наливать через такой — одно удовольствие. Франни наслаждалась своими точными движениями и ощущением власти. Никто бы сейчас не убедил ее, что работа у бармена трудней, чем у официантки.

Леон Поузен бросил взгляд на противоположный конец стойки, где Генрих снимал с подставки винные бокалы, один за другим, и тщательно их протирал.

— И что вы ему теперь должны?

— Пока не знаю.

Франни положила салфетку и поставила стакан.

— Всегда узнавайте цену наперед. Пусть это станет уроком, который вы извлечете из нашей встречи.

Он отсалютовал ей стаканом, как бы говоря «спасибо, милая Франни, и доброй ночи». Франни понимала, что на этом их разговор окончен и что ей пора заняться делом, например пойти проведать свои столики, но не двинулась с места. Нет, она не хотела болтать с Поузеном о литературе или спрашивать, чем он занимался с тех пор, как двенадцать лет назад издал «Септимуса Портера». Она не собиралась портить ему вечер. Но, глядя на него через барную стойку, она вдруг ясно увидела свою жизнь — скучную и тяжелую. Решение пойти на юридический было чудовищной ошибкой, совершенной в угоду другим, и теперь из-за этой ошибки она была в долгах, как диккенсовский персонаж, как те несчастные, рыдающие в студии у Опры; она ничего не умела, ей нечего было предъявить миру, пока в бар Палмер-Хауса не зашел Леон Поузен. Он пил из стакана, наполненного ее рукой. Он словно светился, и Франни по ту сторону барной стойки не была еще готова оторваться от этого света. Вот так день за днем бросаешь в парке хлебные крошки птицам — и вдруг на спинку скамьи опускается странствующий голубь. Это была не просто удивительная случайность, это было чудо, и Франни боялась шевельнуться — лишь бы его не спугнуть.

— Вы здесь живете? — спросила она.

— Каково это, — спросила она странствующего голубя, — жить, когда весь мир думает, что вы вымерли?

Он оглядел зал через плечо, подняв тяжелые веки.

— В Палмер-Хаусе?

— В Чикаго.

На ходу выпутываясь из пальто, шарфов и шляп, в бар вошла парочка — и устроилась у стойки через два стула от Поузена. Кругом столько пустых стульев, выбирай не хочу, зачем садиться так близко? До Франни долетал запах женских духов, тяжелый, приятно терпкий. Тут она сообразила, что посетители нарочно уселись прямо перед ней. Она же бармен.

— В Лос-Анджелесе, — ответил Леон Поузен после некоторой внутренней борьбы. — Зависит от того, как посмотреть.

— Виски-сауэр, — сказал мужчина, сваливая верхнюю одежду на соседний стул.

Шерстяная куча тут же начала съезжать, но он успел ухватить пальто за рукав, а потом кивнул в сторону своей спутницы:

— Дайкири.

— С содовой, — сказала женщина, снимая перчатки.

Франни замялась, не зная, как бы им объяснить, что она не по этой части, но тут на выручку пришел Леон Поузен.

— Она не смешивает напитки, — сказал он. — Может налить стакан скотча, но для коктейля нужно звать специалиста.

Он посмотрел на Франни:

— Так ведь?

Франни кивнула. Она влезла не в свое дело, оказалась не на своем месте и теперь сбивала людей с толку.

— Я могу сделать виски-сауэр, — сказал Леон Поузен мужчине, потом взглянул на женщину и покачал головой. — А дайкири не смогу. Но ручаюсь, у них где-то в загашнике есть смесь.

— Не знаю, — ответила Франни.

— Попросите немца. — Леон Поузен указал парочке на Генриха, который по-прежнему полировал бокалы у дальнего конца стойки, старательно не обращая на посетителей внимания. — Ему будет приятно. Сейчас он чувствует себя задетым.

— А вы неплохо разбираетесь в здешних нравах, — сказала женщина.

Час был поздний. Кольца у нее под перчаткой не было.

— Не в здешних, — ответил Леон. — Все бары устроены одинаковы.

Он спросил Франни, как зовут бармена. Генрих, чьи уши улавливали такие высокие частоты, какие не снились ни одной собаке, услышал вопрос и отложил полотенце.

— Виски-сауэр, — снова сказал мужчина.

Когда заказ был сделан и Генрих продемонстрировал, как изящно он управляется с шейкером, парочка собрала вещи и отнесла их к угловому столику, — к столику, который должна была бы обслуживать Франни, не возникни у них с Генрихом мгновенной молчаливой договоренности о том, что он возьмет на себя и клиентов, и чаевые.

— Я родилась в Лос-Анджелесе, — сказала Франни, когда мужчина и женщина отошли, слава богу, от стойки.

Она столько ждала, чтобы сообщить это, что уже сомневалась — не забыл ли Поузен, о чем был разговор.

— Но вам хватило ума уехать.

— Я люблю Лос-Анджелес.

В Лос-Анджелесе она навсегда осталась ребенком. Там она плавала в бассейне у матери Марджори, скользила вдоль голубого дна в своем раздельном купальнике. Тень Кэролайн, дремавшей на надувном плотике, парила над ней прямоугольным облаком. Фикс сидел в шезлонге у самого бортика и читал «Крестного отца».

— Вы так говорите, потому что мы в Чикаго, а на дворе февраль.

— Если вам так не нравится Лос-Анджелес, что же вы там живете?

— У меня там жена, — сказал он. — Но я над этим работаю.

— Ну да, за этим и едут в Чикаго, — отозвалась Франни. — Подальше от жены.

«Бракоразводное законодательство, — подумала она, — вот уж к этой области права я на пушечный выстрел не подойду». И тут же вспомнила, что больше не подойдет ни на какое расстояние ни к какой области права.

— Слова настоящего бармена.

— Я только подаю коктейли. Я их не смешиваю.

— Вы — бармен для тех, кому не надо ничего смешивать, а вот, скажем, я хочу еще скотча. Вы замечательно налили мне первую порцию.

Он смотрел на нее изучающе, словно только что увидел.

— Вы опять стали выше.

— Вы пообещали, что это отразится на моих чаевых.

Он покачал головой:

— Нет, это вы мне сказали, что это может отразиться на чаевых, но вы ошибаетесь. Мне абсолютно все равно, какого вы роста. Снимайте туфли, а я вас чем-нибудь угощу.

Когда, интересно, он успел допить свой скотч? Ничего себе фокус. Она ведь наблюдала за ним и все равно ничего не заметила. Может быть, когда Генрих готовил виски-сауэр? Она на минутку отвлеклась. Франни взяла стоявшую перед ней бутылку.

— Вы ничем не можете меня угостить. Правила не позволяют.

Леон подался вперед.

— Verboten?[1] — спросил он, понизив голос.

Франни кивнула. Лед в его стакане не потускнел и ни капли не подтаял, так что менять его на свежий не было смысла. И виски она отмерять не стала, просто плеснула на глазок. Сверкающий дозатор сделал ее самонадеянной: Франни чересчур высоко подняла бутылку и пролила немного виски на стойку рядом со стаканом. Устранила непорядок, положила свежую бумажную салфетку. По правде сказать, даже если не нужно ничего смешивать, бармен из нее никудышный.

— Так что вы делаете в Чикаго?

— Вы, должно быть, психоаналитик.

Он вынул из кармана пиджака пачку сигарет и вытряс одну.