Свои-чужие Пэтчетт Энн
— Вернись в гостиную, — сказал он. — У них гости.
— Это мы их гости!
Марисоль была в изумрудно-зеленом шелковом платье, на шее — плоское золотое ожерелье. По случаю приезда Холлингеров она нарядилась к ужину. Холлингер был единственным, кто возвышался над Леоном Поузеном в писательской табели о рангах, пусть не все это признавали. Карьера Холлингера шла ровнее, победы его были крупнее. Ужин лежал на столе в разобранном виде, в коробках и пакетах.
— Джонас сказал мне, что ты погрузила их в машину. С ними что-то было не так?
Элби повернулся к Франни:
— Ты на них работаешь?
Франни выпустила плечо Элби и взяла его за руку:
— Нам надо идти.
— Кто это? — спросила Марисоль.
Марисоль, которую происходящее вообще не касалось, которую никто сюда не звал.
— Это мой брат, — ответила Франни.
— Никакой он тебе ни хера не брат! — рявкнул Лео так, что его голос разнесся над лужайкой.
Франни утром уже совершила ошибку, выйдя из дома без сумочки, и ошибку эту она не повторила.
— Оставайся тут, — сказала она Лео. — Все будет хорошо.
Элби взял бутылку джина.
— Ты с ним не уйдешь, — сказал Лео.
— Если я с ним не уйду, я приглашу его на ужин. И поселю в гостевой комнате наверху, идет?
— Я так скажу, — сказал Эрик. — Давай-ка отнесем гостям выпить. Марисоль, бери штопор и бокалы. Может быть, нам всем нужно просто сесть и выпить. Бери джин, — кивнул Эрик Элби, потом повернулся к Франни: — Холлингеры здесь. Приехали, пока ты была в городе. Просто выйди поздороваться.
Эрик пытался вернуть вечер в русло званого ужина. Ему, конечно же, невдомек, кто такой Элби, подумала Франни, он и про нее-то знает только, что она девушка Лео. Когда Лео называл ее своей музой, а он постоянно ее так называл, никому в голову не приходило, что он говорит буквально. История двух пар, поселившихся по соседству, и их жутких детей была для Эрика не более чем сюжетом романа. Франни хотела подойти к Лео, успокоить его, но Марисоль открыла дверь из кухни. Из прихожей раздались голоса — сколько же их было! «Добрый вечер! Добрый вечер!» Хлопали дверцы автомобилей, кто-то смеялся, и Ариэль звала отца.
Случись Беверли или Берту рассказывать ту историю сейчас, они бы сказали, что развелись после смерти Кэла. И это, конечно, было правдой, вот только слово «после» ввело бы слушателей в заблуждение. Связало бы смерть и развод, будто причину и следствие, будто Беверли и Берт были из тех родителей, кого после смерти ребенка горе ведет столь различными путями, что им уже не вернуться друг к другу. Все было не так.
Берт винил Беверли в том, что она оставила шестерых детей одних на ферме с Эрнестиной и его родителями, в том, что, никого не предупредив, взяла машину его матери и уехала в Шарлоттсвилл, чтобы высидеть подряд два сеанса «Гарри и Тонто». (Она не планировала смотреть фильм дважды, просто в кинотеатре было так пусто, так тихо, так прохладно. Она заплакала в конце, проплакала все титры и осталась на месте, чтобы не выходить в вестибюль с потекшей тушью.) Он что, правда думал, что она не отходит от детей ни на минуту? Он в самом деле полагал, что, останься Беверли в тот день дома, она почитала бы еще одну книжку в их комнате наверху, пролистала еще один журнал, вздремнула, в тысячный раз умерла от скуки — и отправилась бы с детьми в амбар чистить лошадей скребницей? Да ведь она и в Арлингтоне оставляла детей одних, оставляла, чтобы сохранить рассудок. По крайней мере, на ферме были и другие взрослые. Разве его родители не несли ответственность за то, что происходит в их владениях? А Эрнестина? Беверли оставила детей под ее присмотром, пусть и не сказала ей об этом. У Эрнестины было куда больше родительского здравомыслия, чем у Беверли, Берта и родителей Берта вместе взятых, — и Эрнестина сочла, что их можно отпустить пройти полмили до амбара.
Берт не должен был заставлять Беверли безвылазно сидеть с детьми в этой глуши, в доме его родителей, а сам уезжать в фургоне в Арлингтон — работать. Считаешь, что детей нужно провожать в амбар, — оставайся и води их сам. Беверли не хотела гостить в доме его родителей. Они вечно спрашивали детей про их прекрасную мамочку: как там Тереза? Чем Тереза сейчас занимается? Надеюсь, ваша мама знает, что мы ей всегда рады и всегда ее ждем.
Детям у родителей Берта тоже не нравилось. Им было куда веселее в «Сосновой шишке», куда раньше ездили на лето. А здесь им приходилось снимать обувь у задней двери и вытирать ноги полотенцем. Поскольку заходить в гостиную детям категорически запрещалось, они, разумеется, придумали игру: на спор проноситься через гостиную на бешеной скорости, едва заслышав, что кто-то идет по коридору. Фарфоровую фигурку английского джентльмена с волкодавом уронили с журнального столика и разбили.
И родителям Берта все это не нравилось. Они позвали их погостить на столь необычно долгий срок в надежде повидаться с сыном, а не с его детьми или его второй женой и ее детьми. Но потом Берт уехал.
И Эрнестина гостям была не рада. Чему уж тут радоваться? Кормить придется на восемь ртов больше (на семь после отбытия Берта), стирки будут горы, каждый день надо придумывать игры, разнимать драки, успокаивать работников. Самый тяжелый груз ложился на плечи Эрнестины, и тем не менее она одна несла его без жалоб.
Берт вернулся в Арлингтон, потому что в будние дни было слишком дорого, очень трудно и до чертиков опасно искать место для поддержания внебрачных отношений с ассистенткой. Линда Дейл (она требовала, чтобы ее называли обоими именами и просто на Линду не отзывалась) сказала, что хочет в кои-то веки пообедать с ним в ресторане, как человек, лечь спать в нормальную постель, проснуться среди ночи и в полусне любить его, а потом повторить в душе утром. Берт не сходил с ума по Линде Дейл, она капризничала, вечно чего-то требовала и была совсем девчонка, но она высказала ему все это, когда он позвонил в офис, и что ему было делать? Остаться на ферме?
Берт был в офисе, когда мать позвонила сказать про Кэла. Он прыгнул в машину и нарушил все правила дорожного движения, преодолев двухчасовую дорогу до больницы в Шарлоттсвилле меньше чем за полтора часа, — как сделал бы любой отец. Времени заехать домой и привести все в порядок не было. Он об этом и не подумал.
Иногда Беверли и Берту трудно было вспомнить, из-за чего все рухнуло. Когда Беверли рыдала из-за его измены, из-за обнаружившихся в ее разобранной постели чужих красных трусов, Берт ужасался. Смерть ребенка била адюльтер по всем статьям. Смерть ребенка била все. Беверли почти понимала его логику. Если бы за боль и утрату начисляли очки, Берт, конечно, выиграл бы, и время было такое, что нужно было держаться друг за друга, ради брака или ради оставшихся детей. Но оказалось, что принять обстоятельства и простить — далеко не одно и то же. Они кое-как склеили свою семью и двинулись дальше, и пусть их брак продержался почти шесть лет после смерти Кэла, ни один из них не вспомнил бы этих лет. Горе, пережитое врозь, отдалило их друг от друга гораздо раньше.
Не Кэл положил конец браку Беверли и Берта, но и вины Элби в этом не было, — когда он приехал из Калифорнии, все были настолько вымотаны, что Элби ничего и делать не надо было, сиди себе да смотри, как все катится под откос. Оказалось, одного его приезда было достаточно. Пять лет, два месяца и двадцать семь дней спустя после смерти Кэла Элби бросил коробок горящих спичек в мусорную корзину в рисовальном классе школы Шери в Торрансе. Тереза позвонила Берту, измученная, в слезах, и рассказала, что Элби забрали в изолятор для малолетних преступников. Берт повесил трубку и заставил Беверли просить бывшего мужа об одолжении. Когда дело было сделано, Берт перезвонил Терезе — сообщить, какая она негодная мать. Утро субботы, а она даже не знала, куда их единственный сын уехал на велосипеде. Он сказал, что детям с ней плохо, что она подвергает их опасности и что у нее нет выбора, кроме как отправить Элби к нему. Берт говорил из кухни, где Беверли тушила лук, собираясь делать бефстроганов на обед. Она выключила огонь под сковородой и медленно поднялась в комнату Кэролайн. Кэролайн уехала в колледж, и Беверли теперь часто пряталась в ее комнате. Берту никогда не приходило в голову искать ее там.
Конечно, Тереза могла бы многое сказать в ответ, но в выспренно жестоких словах ее бывшего мужа была правда: она не сумела уберечь Элби. Не то чтобы она думала, что Берт сможет, но другие приятели, другая школа, другой конец страны могли дать Элби шанс. В понедельник утром позвонил директор школы, сказать, что Элби и других мальчишек не допускают к занятиям, пока идет расследование, и если их вину установят (что было вероятнее всего: свидетели видели, как мальчишки выбегали из горящего здания в субботу утром, и они сами признались, что устроили поджог), то исключат. Во вторник Тереза перезвонила Берту. И посадила Элби на самолет.
Элби, которому было почти пятнадцать, дошел до заднего двора, бросил чемодан, сел в белое кованое кресло и закурил. Его отец все еще сражался с импровизированной коробкой из огромных, склеенных скотчем листов картона, в которую упрятали велосипед, лежавший сзади в фургоне. Берт уже сказал Элби, пока они ехали из Далласа, что Беверли сегодня не ужинает дома. По четвергам Беверли занималась французским в местном колледже, а потом ужинала с товарищами по учебе, и они практиковались в разговорном французском.
— Она пытается найти себя, — сказал отец, и Элби выглянул в окно.
— Как же он доберется домой из аэропорта? — спросил Берт, когда Беверли объявила, что ее не будет. Кто его тянул за язык?
Распаковав велосипед, Берт торжественно выкатил его из гаража, словно подарок в рождественское утро. Он хотел сказать: «Смотри! Отлично доехал, ни царапинки!» — но осекся, увидел пачку сигарет и, что было куда тревожнее, красную одноразовую зажигалку, лежавшую на столе перед сыном. У велосипеда, похоже, не было стопора, так что Берт прислонил его к одному из кресел во дворе.
— Тебе нельзя иметь при себе зажигалку, — сказал Берт, но прозвучало это более вопросительно, чем он намеревался.
Элби озадаченно на него посмотрел:
— Почему это?
— Потому что ты спалил к чертям собачьим школу. Ты хочешь сказать, мать не запретила тебе баловаться с огнем?
Элби улыбнулся размаху отцовской глупости:
— Я не спалил школу. Я поджег рисовальный класс. Это вышло случайно, и класс все равно не мешало бы подновить. Школу уже опять открыли.
— Тогда я это скажу: тебе запрещено зажигать огонь. Это значит, никаких сигарет.
Элби глубоко затянулся. Вежливо отвернулся и выдохнул дым в сторону. И вообще Берту следовало бы оценить, что он курит на улице.
— Огонь — это стихия. Как вода или воздух.
— Значит, стихия для тебя под запретом.
— А плиту можно зажигать?
Они оба смотрели на лежавшую на столе зажигалку. Когда Берт потянулся ее забрать, Элби схватил ее первым, глядя прямо на отца. То был момент истины: ударит Берт сына или нет. Элби опустил сигарету и обратил лицо вверх, широко раскрыв глаза. Берт выпрямился, шагнул назад. Он никогда не бил детей. И теперь точно бить не станет. Стоило ему задуматься, и те несколько раз, что он шлепнул Кэла, начинали крутиться в голове, как закольцованное кино.
— Не кури в доме, — сказал Берт и ушел со двора.
Элби взглянул на дом — не тот, куда он приезжал ребенком. Этого дома он раньше не видел. Где-то после последней его поездки в Виргинию Берт и Беверли переехали и не сказали об этом ни Холли, ни Элби, ни Джанетт. Да и зачем, если никто не предполагал, что Холли, Элби или Джанетт еще хоть когда-нибудь приедут в гости? Но отец и в аэропорту не упомянул про новый дом. Забыл? Решил, что Элби не заметит? Дом был из кроваво-красного кирпича, со стройными белыми колоннами по фасаду — младший родич особняка, в котором жили под Шарлоттсвиллом бабушка и дедушка Элби. Вокруг сгущался пейзаж, какие-то незнакомые Элби растения, все по ранжиру, все аккуратно. Элби видел край бассейна, уже накрытого на зиму брезентом. Он мог заглянуть в окно со двора и увидеть кухню, модные медные кастрюльки, свисавшие с рейки на потолке, но он встал, открыл дверь и прошел кухню насквозь, не зная, куда ему повернуть. Он понятия не имел, в какой комнате его положат.
Кэролайн должна была уже поступить в колледж, у нее наверняка куча друзей, которые приглашают ее погостить на каникулах. Устроилась поди на какую-нибудь серьезную работу на лето — вожатой в лагерь или стажером в каком-нибудь ведомстве и не может ни заехать домой, ни даже позвонить по платному телефону. Кэролайн всегда четко давала понять, что, как только вырвется отсюда, возвращаться не станет. Кэролайн, как ни посмотри, была стервой, но, когда они были детьми, именно она устраивала все подрывные летние действия. Кэролайн ненавидела их всех, особенно свою сестру, но у нее все всегда получалось. Вспомнив, как она вскрыла фургон вешалкой и достала из бардачка револьвер, он покачал головой. Он никогда в жизни никого так не обожал, как Кэролайн.
Все это означало, что будет только Франни. Он не видел никого из девочек со времен летних поездок в Виргинию, прекратившихся пять лет назад, но Франни сложнее всего было воскресить в памяти. Странно, учитывая, что по возрасту она к нему была ближе всех. Он вспомнил, что она все время таскала с собой кота, и в его воспоминаниях девочка и кот слились: милые, маленькие, всему радуются, быстро засыпают, вечно лезут к кому-нибудь на колени.
Элби сидел во дворе и курил, пока свет над пригородами не стал золотым и руки не начал пощипывать холодный воздух. Он не хотел идти в дом и спрашивать отца, где будет ночевать. Подумал, не порыться ли в чемодане, не отыскать ли объемистый пакет травы, который собрали ему друзья в качестве прощального подарка, но потом решил, что уже исчерпал дневной лимит наглости. Невелика беда, если у тебя изымут зажигалку в мире, где полно дармовых спичек, но травы он лишиться не хотел. Можно было покататься на велике по новому району, ознакомиться с местностью, но он продолжал сидеть. Он только подумывал о том, чтобы встать и хоть что-нибудь сделать, когда на подъездную дорожку въехала и припарковалась Франни.
На ней была белая блузка с закатанными рукавами, синяя юбка в складку, гольфы и двуцветные туфли, всегдашний наряд девочек из католической школы. Франни была тощенькая и бледная, волосы у нее были зачесаны назад, и, когда Элби встал и бросил сигарету, он на мгновение растерялся, не зная, дружат они или нет. Франни уронила рюкзак на землю и пошла прямо к нему, протянув руки. Франни, не понимавшая, что он живет по другую сторону толстой стены и никто не может его обнять, обняла его и прижала к себе. Она была теплая и сильная, и от нее слегка и приятно пахло девичьим потом.
— С возвращением, — сказала она.
Два слова.
Он посмотрел на нее.
— Тебя что, в дом не пускают? — спросила она, глядя на его чемодан. — По крайней мере в гараж тебе можно?
— Мне нравится на улице.
Франни взглянула на дом. В кабинете Берта горел свет.
— Тогда посидим тут. Что тебе принести? Ты, наверно, есть хочешь.
Вид у Элби был голодный, не только из-за беспокойной худобы, свойственной всем детям Казинсов, но и из-за запавших глаз. Казалось, он может проглотить целую свинью, как удав, и этого даже близко не хватит, чтобы заполнить пустоту в нем.
— По правде говоря, я бы выпил.
— Говори что, — сказала Франни.
Она стояла вполоборота к дому, уже подумывая о тайном запасе не одобряемого матерью 7-Up.
— Джину.
Она взглянула на Элби и улыбнулась. Джин в четверг вечером — ну-ну.
— Я тебе говорила, что рада, что ты приехал? Наверное, еще нет. Я рада, что ты приехал. Пойдешь со мной?
— Минутку, — сказал он.
Когда Франни ушла, Элби посмотрел в небо. Там кто-то метался — ласточки? летучие мыши? — и оглушительно рокотало что-то цикадообразное. Это тебе не Торранс.
Минуту спустя Франни вернулась с двумя стаканами, наполовину полными льда и джина, и с бутылкой 7-Up под мышкой. Она долила себе доверху газировки, размешала ее пальцем, потом предложила 7-Up Элби.
— Воздержусь, — сказал он.
— Очень по-мужски.
Они стукнулись стаканами, как в кино, как делали на вечеринках подружки Франни, тайком забравшись в семейный бар. Франни раньше пару раз выпивала, просто не дома, не в будний вечер, не с Элби, но сегодня был самый что ни на есть подходящий случай, чтобы нарушить правила.
— Будем.
Она слегка скривилась от вкуса спиртного, а Элби просто отпил и улыбнулся. Закурил еще одну сигарету, она так хорошо шла под джин. Казалось, они наверстывают упущенное, просто молча сидя рядом. Слишком много всего случилось, слишком много времени прошло, чтобы пытаться сейчас облечь это в слова.
Вскоре во двор снова вышел Берт. Казалось, он очень обрадовался, увидев Франни. Поцеловал ее в волосы над ухом, облако сигаретного дыма скрыло запах джина.
— Не знал, что ты дома.
— Мы оба дома, — с улыбкой ответила Франни. Берт позвенел ключами от машины.
— Хочу съездить за пиццей.
Франни покачала головой:
— Мама приготовила ужин. Все в холодильнике. Я разогрею.
Берт будто удивился, хотя было непонятно чему. Беверли всегда готовила ужин. Он поднял чемодан Элби.
— Давайте, дети, идите внутрь. Холодает.
Они втроем зашли внутрь, как раз когда начало темнеть. Франни и Элби прихватили стаканы, сигареты и зажигалку и вслед за отцом Элби направились в дом.
7
— Так это сынишка Берта Казинса развел тебя с тем старым евреем? — сказал Фикс.
Они ехали в Санта-Монику, стекла в машине были опущены. Ехали в кино. Кэролайн вела. Франни сидела сзади, наклонившись вперед между сиденьями.
— Как так вышло, что эту часть истории я ни разу не слышала? — спросила Кэролайн.
— Пожалуйста, не называй его «старым евреем», — сказала Франни отцу.
— Прости. — Фикс прижал руку к сердцу. — Старый алкаш. Да упокоит Господь его душу на Сионе. Я к тому, что снимаю перед мужиком шляпу. Я его наконец зауважал.
Франни представила, каково было бы позвонить Элби и сообщить ему эту новость.
— Ну, я не то чтобы ушла в ту ночь из дома и больше не возвращалась. Мы все лето провели в Амагансетте.
Пришлось иметь дело с Ариэль, ее невыносимым голландским бойфрендом и грустной маленькой Баттон, пришлось вынести долгое, тягостное, кишащее гостями лето до конца. Финал отношений Лео и Франни разыгрался при полном зале. Это случилось больше двадцати лет назад, но Франни по-прежнему ощущала всю безысходную тоску тех дней.
— Но по сути все правильно, так? — сказал Фикс. — Парень воткнул гвоздь в колесо.
Кэролайн покачала головой.
— Элби выявил, что в колесе был гвоздь, — сказала она, и Франни рассмеялась, удивившись про себя, насколько точной оказалась формулировка сестры.
— Надо было мне доучиться на юридическом, — заметила Франни. — Стала бы такой же умной, как ты.
Кэролайн покачала головой:
— Исключено.
— Перестраивайся, — велел Фикс, указывая на дорогу. — На светофоре поворачиваешь налево.
На коленях у Фикса лежала карта автомобильных дорог от «Томас бразерс». Он не позволил Франни ввести в навигатор адрес кинотеатра.
— Ты понимаешь, почему фильм снимали так долго?
Кэролайн глянула в зеркало заднего вида, потом быстро прибавила скорость, чтобы лучше видеть приближающийся «порше». В вождении, как и во всем остальном, ей не было равных.
— Так получилось. Лео не хотел продавать права на фильм, так что, пока он был жив, не могли начать. Не думаю, что его жена легко уступила.
Натали Поузен. Пятнадцать лет назад, когда Лео умер, они каким-то чудом еще оставались супругами — и из статуса вдовы она ухитрялась извлечь не меньше пользы, чем из статуса жены. Франни видела ее лишь однажды, на похоронах, она была куда меньше, чем Франни думала, сидела в первом ряду в синагоге, между двумя сыновьями, похожими на Лео — один от носа до макушки, второй от подбородка до носа, — словно каждый унаследовал половину отцовской головы. Ариэль сидела на другой стороне с совсем уже взрослой Баттон и своей матерью, первой миссис Леон Поузен. Эрик в программе похорон значился несущим концы покрова — он был уже слишком стар, чтобы удержать одну шестую веса гроба. Это он позвонил Франни, сообщить о смерти Лео — весьма деликатный поступок, если учесть, сколько времени прошло. Она спросила про следующую, давно обещанную книгу, ту, которую он все это время должен был писать. Эрик сказал, что, к несчастью, книги не получилось.
Там были все, и время никого не пощадило: Эрик и Марисоль, Астрид, Холлингеры, еще десяток — летние гости пришли заявить на него права, как и остальной мир. Франни держалась позади, стояла у стены на галерке, среди бывших студентов, преданных поклонников и прежних девушек. Натали Поузен решила похоронить мужа в Лос-Анджелесе, сделать ему последнюю гадость — на веки вечные.
— Жена, — сказал Фикс. — Если уж мы пытаемся придумать, чему порадоваться, давайте скажем спасибо жене.
— Жене Лео? Фикс кивнул:
— Она тут невоспетый герой.
— С чего ты взял?
У Фикса был день рождения — восемьдесят три года и метастазы в мозгу. Франни изо всех сил старалась не терять терпения.
— Если бы она не вцепилась в него, как питбуль, пытаясь урвать побольше денег, Лео Поузен был бы свободен.
— А-а.
Кэролайн кивнула. Она красила волосы в теплый красноватый оттенок каштанового, какой был у нее в детстве, и трижды в неделю ходила на пилатес. Следовала примеру матери, не запускала себя. Из двух сестер Кэролайн казалась младшей.
— Не понимаю, к чему ты клонишь, — сказала Франни.
Фикс улыбнулся. Насколько он знал, не бывало еще, чтобы Кэролайн не уловила суть.
— Если бы Лео развелся, — объяснила Франни сестра, — то женился бы на тебе.
— Франни, детка, — сказал отец, с трудом поворачиваясь, чтобы на нее посмотреть, — это, судя по всему, единственная пуля, от которой ты в своей жизни увернулась.
Франни и Кэролайн давно согласились, что навещать кого-то из родителей вместе — пустая трата сил. Сестры тщательно распределили между собой бремя разведенных родителей, живших в разных концах страны, и мужей, чьим родителям тоже должны были доставаться какие-то семейные праздники. Поделили груз нерезиновых отпусков, в которые надо успеть все, выпрашиваний отгулов, трат на самолет, пропущенных школьных спектаклей и отсутствия без уважительной причины. Пусть сестры и полюбили друг друга, повзрослев, чаще от этого они не виделись. Лос-Анджелес был самым близким к заливу местом, куда добиралась Франни. Там, в двух часах езды от Кэролайн, теперь жил и Элби. Старший сын Кэролайн, Ник, писал диплом в Северо-Западном, так что, по крайней мере когда Кэролайн и Уортон приезжали к нему на выходные, Франни могла подъехать в Эванстон, повидаться со всеми троими сразу. С двумя другими детьми Кэролайн, девочками, Франни не виделась вовсе, так же как Кэролайн не виделась с мальчиками Франни. Но Рави и Амит все равно не были ее родными детьми. Неважно, сколько они уже жили с Франни, они достались ей вместе с мужем, и Кэролайн, как ни старалась, не могла признать за пасынками сестры право семейного гражданства.
Словом, в обычных обстоятельствах ни Франни, ни Кэролайн не приехали бы в Лос-Анджелес на день рождения Фикса, но, поскольку Фикс перешел все границы, установленные онкологами, в этот раз сестры «вышли на поле» вместе. Одного взгляда на пассажирское сиденье хватало, чтобы понять: этот день рождения, скорее всего, будет для Фикса последним, и в знак уважения Франни и Кэролайн нарушили ими же установленные правила и встретились в Калифорнии.
— Так что будем делать в славный день? — спросила накануне вечером Кэролайн. — Выбирай не хочу.
Они, четверо, сидели в кабинете в доме в Санта-Монике, куда Фикс и Марджори переехали, когда наконец выбрались из Дауни после ухода на пенсию. Дом был в некотором роде чудом, правда, роскошество у него было всего одно — он стоял в двух кварталах от пляжа. Сорок лет назад Фикс был знаком с копом, который играл в покер с судьей по банкротствам. Ему шепнули, когда дом выставили на аукцион. Фикс тогда как раз наконец-то сказал Марджори, что женится на ней. Сказал, можно потратить ее свежее наследство от тетушки из Огайо на основную выплату за дом. Приобрести, сдавать лет двадцать, а когда соберутся на пенсию, он будет практически выкуплен.
— Это так ты предложение делаешь? — сказала тогда Марджори, но предложение приняла.
— Но папа-то в этом какую роль сыграл? — много лет спустя спросила Франни, когда наконец услышала историю целиком.
Фикс и Марджори провозили девочек мимо дома каждый раз, когда те приезжали в гости. Показывали на него из машины, говорили, что он принадлежит им и когда-нибудь они там будут жить.
— Если деньги были у тебя, зачем было идти за него замуж? Ты могла бы просто сама купить дом и сдавать его.
— Твой отец хотел дом на пляже, а я хотела замуж за твоего отца. — Марджори рассмеялась собственным словам и начала снова: — Он хотел на мне жениться. Он просто не сразу это понял. Мне нравится думать, что в итоге выиграли все.
Марджори только что закончила вводить питательную смесь в эндоскопическую трубку Фикса. Ее семьдесят пять выглядели сущей ерундой в сравнении с его восемьюдесятью тремя, но казалось, Марджори перестала есть примерно тогда же, когда и ее муж. Лопатки у нее под свитером торчали, как углы проволочной вешалки.
— Пошли в кино, — сказал Фикс. — Есть утренний сеанс фильма Франни.
— Фикс, — сказала Марджори устало. — Мы это уже обсуждали.
— Моего фильма? — переспросила Франни.
Но она, разумеется, знала, о чем он. Он и книгу звал «ее книгой».
— Того, который про нас придумал твой хахаль. Я так понимаю, это мой единственный шанс увидеть кино про свою жизнь. — Судя по лицу Фикса, эта мысль его изрядно радовала. — Книгу я так и не прочел, ты же знаешь. Не собирался отдавать этому сукину сыну свои деньги. Но теперь, когда он умер и деньги пойдут его жене, я не против. К тому же я читал статью в газете, там сказано, что женщина, которая играет твою мать, никуда не годится. Думаю, ей это нож острый.
Марджори подняла тонкую руку:
— Я пас. Вы с девочками можете развлекаться. Я к вашему возвращению кексов напеку.
Несколько свободных часов стоили месячной пенсии.
— Ох, пап, — сказала Кэролайн. — Разве не веселее будет остаться дома и вырывать нам ногти на ногах плоскогубцами?
Франни после выхода «Своих-чужих» пришлось помучиться и от страха, и от угрызений совести, но она все же не стала бы отрицать, что деньки были славные: завтраки с издателями в ресторане «Гренуй», церемония награждения, на которой Лео вызывали на сцену, бесконечное турне с книгой, когда он вечер за вечером читал зачарованным толпам, а потом ждал, когда в очередь у стола выстраивались толпы поклонников, пришедших сказать, как его труд изменил их жизнь. Он снова был знаменит, снова на коне, и каждую ночь в новом отеле он отдавал Франни должное, нежно удерживая ее голову в ладонях, пока они любили друг друга. Он не мог отвести от нее глаз. Сам Лео Поузен любил ее, благодарил ее, нуждался в ней. Так что игра стоила свеч.
Но стоит посмотреть сейчас этот фильм, и вернется не только воспоминание о том, как она предала семью. Фильм напомнит и о крахе ее давних отношений, и об одинокой смерти человека, которого она любила.
Пока Лео писал книгу, Франни еще не понимала, каково будет жить со «Своими-чужими», а потом было уже поздно что-то делать. С фильмом, однако, все обстояло иначе. Его еще не сняли. Франни умоляла Лео не продавать права. Она понимала, что это обещание повлечет существенные финансовые потери, и все-таки умоляла, вцепившись в рукопись.
Лео отдал ей права на каталожной карточке, потому что Франни была его солнцем, луной и всеми мерцающими звездами до единой.
Франсес Ксавье Китинг
в честь ее двадцать седьмого дня рождения:
я передаю права на фильм «Свои-чужие»,
отныне и навсегда,
в знак моей вечной любви и благодарности.
Леон Ариэль Поузен.
Он соблюдал это соглашение даже потом, когда они почти не разговаривали друг с другом и Франни подозревала, что ему нужны деньги. Она не сказала никому о его обещании, когда он умер. Кому говорить? Его жене? Она понимала, что у каталожной карточки не будет никаких шансов против батальона юристов. К тому же она вбила себе в голову абсурдную мысль, что у нее могут попытаться отнять карточку.
— Нет, — сказала Франни.
Нет, она не хотела смотреть этот фильм, особенно с отцом и сестрой и сотнями чужих людей, жующих попкорн в битком набитом кинотеатре в Санта-Монике.
Фикс засмеялся и хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.
— Да что вы как маленькие! Ничего страшного вам там не покажут. Вам бы понять, что умирающему, застрявшему в этой крысоловке на колесах, охота глянуть, как его изображает красавчик-киноактер. И потом, все это давно в прошлом. Даю вам времени до завтра, чтобы собраться. У меня день рождения, и мы идем в кино.
Кэролайн припарковалась, и Франни вынула из багажника коляску. Фикс уже давно не водил, но машину продавать отказывался. А вдруг судьба смилостивится, врачи в последний момент найдут чудо-лекарство и части тела, пожранные раком, можно будет восстановить? Надежда, говорил Фикс, — это кровь жизни, а такой автомобиль ничем не заменишь. Это была «краун-виктория», бывшая патрульная машина без опознавательных знаков, которую Фикс выкупил у полицейского управления. Франни называла ее Бэтмобилем за способность выжать сто сорок миль в час, если нужно. Фикс не то чтобы гонял сто сорок, но любил говорить, что приятно просто знать — есть такая возможность.
Франни открыла дверцу машины и приподняла ноги отца с пола, бережно развернула наружу и взяла его за руку.
— На счет три, — сказала она, и они вдвоем стали считать, пока он раскачивался для рывка. Машина, способная догнать угнанный «феррари», тут ему помочь уже не могла. Франни вытянула отца наружу, а Кэролайн подсунула коляску, едва он встал. Еще месяц назад Фикс бы воспротивился. Он отказывался пользоваться ходунками, предпочитая цепляться за Марджори, даже после падений. Но теперь они с этим покончили. Теперь он позволял Франни ставить свои ноги на подножку. Говорил «спасибо».
Актриса, которой принадлежал дом в Амагансетте, хотела сыграть в фильме Джулию, то есть мать Франни. Она, конечно, не знала, что Франни существует на самом деле и спит в ее постели на простынях из египетского хлопка. Лео винил Элби в том, что их роман кончился. Считал, что, если бы Элби их не нашел, они бы так и жили в мире и согласии. Но Кэролайн была права: Элби не втыкал гвоздь в колесо, гвоздь уже был там. Но если Лео винил в их личных бедах невиновного Элби, то Франни — актрису и ее нелепый дом. Это вообще нормально — иметь такие деньжищи, чтобы покупать такие хоромы и даже не жить в них? Бассейн был настолько длинный и глубокий, что казалось — это фундамент дома, построенного в начале девятнадцатого века и потом унесенного ураганом. Вода в бассейн поступала из ручья. Никто толком не знал, откуда это все: и ручей, и бассейн были тут задолго до постройки дома актрисы. И это только для начала: были еще вьющиеся розы, покрывавшие восточную стену, а потом расползавшиеся огромной сетью по скату крыши — сказочное изобилие цветов. Настоящий ураган из роз — белых, красных и розовых пяти примерно оттенков — наслаивавшихся друг на друга все лето: один сорт отмирал, как раз когда другой входил в пору цветения. Лужайку постоянно устилал ковер облетевших лепестков. А в спальне висел Климт, небольшой, но бесспорно подлинный: портрет женщины, обладавшей почти фамильным сходством с актрисой. Кто держит Климта в летнем доме? Франни считала, что это дом их доконал. Он притягивал к себе всех, кроме самой актрисы. Как-то ночью, когда их отношения уже давно закончились, Лео позвонил Франни и рассказал, что актриса снова пригласила его в Амагансетт, пообедать. Собиралась поговорить о фильме, хотя он и заверял ее, что никакого фильма нет и не будет.
— Как бы то ни было, приезжайте, — сказала она.
— Помнишь, сколько было шампанского в холодильнике? — сказал Лео по телефону.
Франни помнила.
— Ну, мы его выпили. — Из кембриджской квартиры Лео донесся вздох. — Ничего у нас с ней не было. Это я и хотел тебе сказать. В конце концов, я не смог подняться с ней в спальню. Это ведь все еще была наша спальня, Франни. Я так не могу.
С точки зрения современных киностандартов, актриса, отчаянно добивавшаяся роли Джулии, была древним ископаемым. Она уже давным-давно не играла романтических героинь. Перестала играть матерей. В шестьдесят нельзя было играть даже колдуний в сказках. Ей оставались кое-какие вдовствующие аристократки, иногда — пожилая сенаторша или безжалостная дама из совета директоров в кабельном сериале, благосклонно принятом критикой. Этим Франни и оставалось утешаться, пока в зале кинотеатра в Санта-Монике гас свет: где-то сидит и смотрит «Свои-чужие» красивая актриса — и вспоминает, как изо всех сил пыталась стать Джулией.
Но никакого утешения это не принесло.
Сидя в темноте рядом с отцом, Франни и Кэролайн думали об одном и том же: интересно, хуже было бы, смотри они настоящий, документальный фильм о своем детстве? Было лето, когда Берт обзавелся камерой «Супер-8» и преследовал их, как Антониони, пока они бегали под поливалками и ездили туда-сюда на велосипедах, то появляясь, то пропадая в кадре. Пряменькая, как столбик, Холли крутила хулахуп. Элби прыгал перед ней, стаскивая майку. Голос Берта за кадром командовал, чтобы они сделали что-нибудь забавное, но они просто были детьми, и, если смотреть из настоящего, это в них и завораживало. Может, тот фильм до сих пор лежал в коробке у матери на чердаке или где-то в глубине картотечного шкафа в гараже у Берта. Франни могла бы попытаться отыскать его в следующий свой приезд в Виргинию и вставить пленку в проектор. Тогда они смогут посмотреть на настоящего Кэла, снова увидеть, как он бежит, и стереть из памяти хмурого мальчишку, исполнявшего его роль. Документальный фильм определенно был бы лучше этого, даже если бы камера каждую минуту запечатлевала всю катастрофу детства, сохраняла все худшие минуты, — это все равно было бы лучше, чем смотреть на чужих людей, кое-как пытающихся воспроизвести их жизнь. Из Холли и Джанетт сделали одну девочку, которая не была ни Холли, ни Джанетт, а была каким-то жутким подменышем, который во время спора топал ногой и хлопал дверью. Разве Холли или Джанетт так когда-нибудь делали? Но, разумеется, дети-актеры не пытались играть настоящих детей. Они понятия не имели, что книга имеет какое-то отношение к реальности, и в любом случае не читали ее. Так почему фильм доставлял сестрам такие мучения: потому, что все в нем было враньем, или потому, что, вопреки невозможному, кое-что было истинной правдой? То тут, то там что-то очень знакомое мелькало в мелких жестокостях, которыми обменивались семьи.
— Это не ты, — сказал Лео, когда она дочитала книгу. — И там нет никого из вас.
Он сидел во второй спальне, которую использовал как кабинет, в их квартире в Чикаго, в маленькой квартире, где они жили до того, как появились деньги. Франни плакала, а он усадил ее к себе на колени и гладил по голове. Страшную ошибку, которую она совершила, он превратил в нечто вечное и прекрасное. Это и был гвоздь в колесе. Или даже не это. Не в том было дело, что она это прочла, не в том, что он это написал, а в том далеком дне в Айове, когда Лео, чистивший зубы, пока Франни стояла под душем, выплюнул пасту, чуть отодвинул занавеску и сказал:
— Я все думаю о той истории, которую ты мне рассказала, о твоем сводном брате.
В то мгновение, стоя голой под струями воды, с текущим по шее шампунем, она подумала, что Лео Поузен ее слушал и счел смерть Кэла достойной дальнейших размышлений. Он протянул руку под душ и обвел пальцем ее маленькую грудь, покрытую мыльной пеной.
А вот о чем она не подумала, стоя в душе, — так это о том, что однажды ей будет пятьдесят два и придется созерцать на экране результат своей улыбчивой уступчивости. Экранный Кэл еще не умер, это было еще впереди. Экранного Элби остальные дети уже пару раз накормили таблетками, экранная Кэролайн била и щипала экранную Франни всякий раз, когда камера поворачивалась в их сторону, а ведь фильм был даже не о детях. Он рассказывал о матери одной из семей и отце другой, о том, как по ночам они смотрели друг на друга через подъездную дорожку. Героиня, которая была матерью Франни, то и дело запускала руку в свои длинные светлые волосы, глядела вдаль, и это должно было обозначать, что она изнемогает под бременем своей неверности. Голубая хирургическая пижама ладно сидела на ее безупречной фигуре. Экранную мать разрывали на части больница, дети, любовная интрига с соседом, дружба с его женой. Только ее злополучный муж вроде бы ничего у нее не требовал. Он жался к краям экрана, собирая за детьми тарелки, а она красовалась на переднем плане. Ну, вот, ее снова вызвали.
— Хватит, — взвыл Фикс.
Он оттолкнулся и приподнялся, словно намеревался самостоятельно выйти из кинотеатра, хотя ноги его по-прежнему стояли на подножке. В тот миг, когда он полетел вперед, в широкий проход перед местом для инвалидов, Кэролайн метнулась со своего места и поймала отца, собственным телом остановив его падение. Они барахтались в темноте, и каждый одним коленом и обеими руками упирался в липкий пол. Франни обхватила отца под мышки, но он извивался всем телом, силясь высвободиться.
— Я сам! Сам поднимусь!
Весь зал уставился на них. Никто не шикал. Шел уже другой эпизод. Теперь экранный Кэл бежал по улице мимо соседских домов, а маленький брат бежал следом, пытаясь его нагнать. Дело происходило днем, на экране было светло, и билетеры увидели, что шум исходит от старика в инвалидной коляске. Ему пытались помочь две женщины. Никто не знал, что фильм о них.
— Уйдем отсюда! — навзрыд выкрикнул Фикс. — Пошли!
Они усадили его обратно в кресло, но ноги у него заплелись. Он пнул Франни, и она поставила его ступни на подножку. Кэролайн взялась за кресло, а Франни схватила их сумочки. Они не то чтобы бежали — с отцом-то не побежишь, — но спешили как могли. Франни заскочила вперед и распахнула дверь в длинный, застланный ковром коридор, потом они прошли вестибюль, миновали безумную неоновую радугу, мигавшую над автоматом с попкорном, подростков-билетеров в коричневых полиэстеровых жилетах. Бам! Они вырвались из двойных стеклянных дверей в невыносимое половодье солнечного света.
— В жопу! — крикнул Фикс на парковке.
Мать с двумя детьми, шедшая им навстречу, остановилась, подумала и развернулась в другую сторону. Франни с хохотом уткнулась лицом в ладони. Кэролайн, перегнувшись в поясе, склонилась к отцу, прильнула к изгибу его плеча.
— С днем рождения, пап, — сказала она.
И чмокнула его в щеку.
— В жопу, — повторил Фикс, на этот раз обескураженно.
— Да, — согласилась Франни, поглаживая другое его плечо. — В жопу.
После кино они поехали на пляж. Франни и Фикс были против. Говорили, что устали и хотят домой, но машину вела Кэролайн.
— Я не допущу, чтобы у меня осталась такая память о папином дне рождения, — сказала она, вдавливая педаль, напоминая, на что способна эта машина и на что способна она сама. — Я хочу смыть это кино со своей сетчатки. Будем смотреть на океан.
— Поверни на Альтамонт, — сказал Фикс еле слышно, словно, откричавшись на парковке, вконец обессилел.
— Не боишься, что поездка на пляж его доконает? — сказала Франни, обращаясь к Кэролайн.
Фикс улыбнулся.
— Я так бы и хотел уйти. На берегу океана, рядом с моими девочками. Можем позвать Джо Майка, чтобы пришел и благословил меня в последний раз.
— Джо Майк уже не священник, — сказала Кэролайн.
— Мне он не откажет.
Во второй раз извлекать отца из машины было сложнее. Он не мог им помочь, но все же Франни и Кэролайн справились. Кэролайн, разумеется, оказалась права насчет пляжа. В Санта-Монике почти все дни прекрасны, а этот, благодаря тому что больше не представал на экране, был прекраснее прочих. У Фикса за лобовым стеклом «краун-виктории» висел знак «инвалид», и они нашли, где поставить машину, хотя мест для парковки не было.
— Вы не знаете, какое это наслаждение — впаять двести долларов штрафа какому-нибудь здоровому как бык засранцу, который влез на место для инвалидов, — сказал Фикс.
Франни катила коляску по дорожке, занесенной песком. Они старались запомнить все: чаек и волны, девушек в бикини, парней в шортах, спасателя на деревянной вышке, взиравшего на них с видом небожителя, молодежь — загляденье, хоть сейчас в рекламу лосьона для загара — и неувядаемых бодрячков, что перебрасывались в сторонке волейбольным мячом. Отдыхающие бегали с собаками, ели мороженое, валялись на пестрых полотенцах размером с простыню, подрумяниваясь на солнце.
— Всякий раз думаю: кто все эти люди? — изумилась Кэролайн. — Сегодня четверг. Неужели никто не работает?
— Они мой день рождения празднуют, — сказал Фикс. — Я всем дал выходной.
— А почему вон те ребята не в школе?
Кэролайн взглянула на кучку детей с ведерками, усердно пересыпавших песок.
— А помните, девочки, как я водил вас на пляж? — спросил Фикс.
— Еще бы — мы ходили каждый год, — сказала Франни.
Фикс смотрел на волны, на скользившие вдалеке крошечные фигурки серферов на ярко-желтых досках.
— Смотрю, девочки совсем не катаются.
— Девочки лежат на полотенцах, — сказала Франни.
Фикс покачал головой:
— Так не годится. Я бы вас научил. Если бы вы жили тут со мной, вы бы у меня стали серфершами.
Читать бесплатно другие книги:
