Свои-чужие Пэтчетт Энн

5

В коридоре возле их квартиры стоял незнакомый велосипед; по идее, там нельзя было оставлять велосипеды, но, конечно, одного велосипеда было недостаточно, чтобы Джанетт насторожилась. Она открыла дверь — пакеты с покупками оттянули руки, в потяжелевших за четыре лестничных пролета пальто и сапогах было очень жарко, — и увидела, что на диване сидит ее брат и держит на коленях ее сына.

— Смотри, кто к нам пришел! — сказал ее муж.

Фоде обнял Джанетт, забыв от радости забрать у нее покупки. Бинту, их няня, кинулась избавлять ее от пакетов, потом помогла ей высвободиться из пальто. Эти двое вечно обращались с Джанетт, словно она — королева Уильямсберга.

— Элби?

Никаких сомнений — это ее брат, но до чего же отличался этот мужчина от того мальчика. Волосы Элби, когда-то очаровательные, вечно спутанные темные кудряшки, были теперь заплетены в толстую косу, такую длинную, что Джанетт задумалась, стригся ли он хоть раз с тех пор, как они расстались. И в кого он такой скуластый? В семье поговаривали, будто у матери в роду были индейцы мэттапони. Быть может, мэттапони возродились в младшем ребенке Казинсов. Элби, похоже, нравилось быть индейцем.

— Мой маленький дикарь, — приговаривала Тереза, когда он с воплями носился по дому.

И вот он, пожалуйста, — стройный, как лезвие ножа, тихий, как удар ножом.

— Сюрприз, — констатировал Элби. — Для меня сюрприз — оказаться у тебя в гостиной. Для тебя сюрприз — увидеть меня тут. — Потом добавил таким тоном, будто главный сюрприз заключался именно в этом: — У тебя ребенок.

Дайо — тот самый ребенок — ухватился за дядюшкины волосы, точно за канат. Он посмотрел на мать и заулыбался во весь рот, показывая, как он рад ее возвращению и как ему нравится их необычный гость.

— Шарф, — спохватилась Бинту и принялась разматывать полоску влажной шерсти с шеи Джанетт.

Она сняла с Джанетт шапку и стряхнула растаявший снег. На дворе стоял февраль.

Джанетт повернулась к мужу.

— Это мой брат, — сказала она, словно это Фоде только что вошел в дом, а не она.

То, что Элби сидел теперь у них в гостиной, было невероятно — это все равно, что натолкнуться на давно потерянного родственника в аэропорту или на похоронах.

— Я увидел его на улице! — сказал Фоде. — Он ехал на велосипеде от нашего дома, а я возвращался с работы.

Элби кивнул, подтверждая эту удивительную историю:

— Он бежал за мной. Я думал — псих какой-то.

— Нью-Йорк, — сказала Бинту.

Чувства переполняли Фоде, он еще вздрагивал от бодрящей свежести пережитого.

— Да, но я кричал тебе: Элби! Элби! Откуда психу знать, как тебя зовут?

Джанетт хотелось только одного: выйти на пять минут в коридор и привести мысли в порядок. В комнате было слишком тесно: на диване, будто гости, сидели Элби и Дайо, а она, Фоде и Бинту продолжали стоять. Интересно, они тоже только что вошли или какое-то время ждали ее? Много ли она упустила из их разговора?

— Ты просто ехал себе по улице? — спросила она Элби.

«Из всех улиц на свете ты выбрал мою?»

— Я приехал повидаться с тобой, — ответил он. — Позвонил в дверь, — пожал он плечами, словно говоря: я, по крайней мере, попытался.

— Только он звонил не в ту дверь, — сказала Бинту. — У нас ничего слышно не было.

Джанетт повернулась к мужу. Все это не укладывалось в голове:

— Как же ты его узнал?

Фотографий Элби у них в квартире не было, и Фоде никогда с ним не встречался. Джанетт попыталась припомнить — когда она сама в последний раз видела брата? Когда он садился в автобус до Лос-Анджелеса. Ему было восемнадцать. Целую вечность назад.

Фоде расхохотался, Бинту прикрыла рот ладонью.

— Ты посмотри на себя, — сказал он.

Вместо этого она посмотрела на брата. Он был словно более четкой версией ее самой: выше, тоньше, темнее. Джанетт не сказала бы, что они так уж похожи, разве что по сравнению со стоящими тут же выходцами из Западной Африки. И представить-то трудно, что тут, у них в гостиной, вдруг оказалось похожее на нее существо, если даже Дайо похож на своих отца и няньку. Когда по вечерам Бинту встречала ее в дверях — Дайо хитро примотан к груди длиннющим куском ярко-желтой ткани, — Джанетт невольно думала: «Неужели это мой сын? Как такое может быть?»

— Мы с тобой похожи? — спросила она брата, но Элби не ответил. Он пытался выпутать маленькие пальчики из своих волос.

— Я хотела дождаться и посмотреть, как вы обрадуетесь, — сказала Бинту, сжав руку Джанетт. — Пойду теперь, не буду вам мешать.

Она склонилась к ребенку и несколько раз чмокнула его в макушку.

— До завтра, маленький мой.

Потом добавила что-то на сусу, несколько быстрых щебечущих слов, чтобы малыш не терял связи с Конакри, с родиной предков.

— Я провожу, — сказал Фоде. — А потом уже наговоримся.

Ему нужно было выйти из дому. Он не мог больше ни минуты сдерживать радость от приезда родни, его распирал восторг. Фоде надел пальто Джанетт, натянул ее шапку и обмотался ее шарфом — потому что они первыми попались под руку и потому что Фоде вообще не видел большой разницы между своими и ее вещами.

— До свиданья! До свиданья! — повторял он, размахивая рукой с таким энтузиазмом, будто собирался провожать Бинту как минимум до Гвинеи. Сколь бы короткой ни была предстоящая разлука, Фоде всегда прощался очень торжественно.

— Объясни-ка мне вот что, — сказал Элби, когда дверь закрылась и две пары ног, постепенно удаляясь, затопали вниз по лестнице, а над звуками шагов раскатился бойкий горошек французской речи, — оставаясь наедине, Фоде и Бинту переходили на французский. — Они муж и жена?

Джанетт было неприятно это признавать, но она испытала облегчение от ухода мужа и няни — в гостиной стало просторнее, стало возможно дышать.

— Фоде — мой муж.

— И у него две жены?

— Бинту — наша няня. Они оба из Гвинеи, оба живут в Бруклине. От этого они не становятся мужем и женой.

— Уверена?

Да, Джанетт была уверена.

— Вот только не надо придумывать, как вывести меня из себя. Достаточно и того, что ты здесь. Мама знает об этом?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

— И это, выходит, в самом деле твой ребенок.

Он вытянул руки, насколько позволяла коса, за которую уцепился Дайо, и качал малыша взад-вперед, а тот хохотал, болтая ножками.

— Ты только представь, что сказали бы на это старые Казинсы. Они бы заставили тебя отдать его Эрнестине.

— Эрнестина умерла, — сказала Джанетт.

Диабет уносил Эрнестину по частям — вначале ногу, потом зрение. Бабушка скрупулезно перечисляла утраты домоправительницы в ежегодном рождественском письме, пока в конце концов не известила о ее уходе в мир иной. С тех пор Джанетт почти не вспоминала об Эрнестине, но теперь перед глазами вдруг ясно возникло ее лицо, и в нем Джанетт увидела отражение своего предательства. В доме бабушки и деда Эрнестина была единственной, кого Джанетт любила.

Элби помолчал минутку, обдумывая услышанное.

— А еще кто?

Умирали и другие — конечно, умирали, — но она не могла вспомнить никого, кто бы имел отношение к Элби. Она покачала головой. Малыш попытался попробовать на вкус дядюшкину косу, и Джанетт подхватила его на руки — вряд ли брат захочет, чтобы ребенок обслюнявил ему волосы, да и она сама, пожалуй, не хотела, чтобы ребенок тянул эти волосы в рот. Она подставила Дайо запястье, и он мгновенно впился в него зудящими деснами, царапая кожу первыми, недавно прорезавшимися зубками. Не прекращая жевать и посасывать, он уставился ей в глаза. От того, что малыш мусолил ее руку, Джанетт почему-то стало спокойнее, легче ощутить себя самое — в эту секунду, в этой гостиной.

— Допустим, ты решила родить негритенка, но неужели нельзя было хотя бы дать ему менее негритянское имя?

Джанетт запустила пальцы в мягкие волосы малыша.

— Сказать по правде, я дала ему имя Кэлвин, но не могу заставить себя его называть так. Мы долго говорили просто «малыш». Это Фоде начал звать его Дайо.

Элби невольно вздрогнул, потом снова склонился к мальчику и заглянул ему в глаза:

— Кэл?

— Где ты был? — спросила Джанетт.

— В Калифорнии. Но пришла пора убираться.

— В Калифорнии? Все это время?

Элби слегка улыбнулся ее невероятному предположению, и в этой улыбке мелькнула тень брата, которого Джанетт знала раньше.

— Еще чего не хватало, — ответил он.

Из-под засученных рукавов черного свитера Элби змеились узорчатые ленты черных татуировок, охватывали запястья широкими браслетами. Все у него было черным: татуировки, свитер, джинсы, грубые ботинки. Джанетт задумалась, не подведены ли у него и глаза, или это просто ресницы такие темные.

— Так где ты теперь живешь?

Не о том она хотела спросить, но одним вопросом все равно было не обойтись.

— Не знаю.

Элби протянул руку и коснулся пальцем подбородка Дайо, отчего малыш опять засмеялся.

— Посмотрим, как пойдет.

Тут она увидела, что возле дивана, почти касаясь носков ее зимних сапог, стоит рюкзак. Джанетт как-то ухитрилась его не заметить, все время глядя на брата.

— Твой муж сказал, что я могу поспать на диване, пока не найду жилье. — Элби пожал плечами, словно стремясь показать: он тут ни при чем.

На диване, где же еще, не на кофейном же столике, не в единственном кресле, в котором сидел Фоде, когда занимался, и не на крохотном кухонном столе. Ребенок спал с ними в спальне, в колыбельке, втиснутой между кроватью и стеной. Если среди ночи Джанетт требовалось в туалет, приходилось вылезать из-под одеял и перебираться к изножью кровати. Джанетт села на диван, и малыш, только недавно начавший ползать, вытянул ручки — запросился на пол. Она опустила его.

— Я тут, в общем, почти не буду показываться, — сказал Элби.

Это прозвучало почти извинением, и Джанетт вздрогнула. Да, у них не было ни места, ни времени, ни денег, чтобы его оставить, да, она до сих пор не простила ему исчезновения на восемь долгих лет, когда они только из изредка приходящих открыток узнавали, что он жив, но от мысли, что Элби может уйти, Джанетт захотелось вскочить и запереть дверь перед его носом. Сколько раз ему, наверное, было негде переночевать, но он не звонил ни ей, ни Холли, ни матери? Если сейчас он здесь, значит, что-то изменилось. Малыш уже добрался до молнии на рюкзаке и пытался ее «разъяснить».

— Будешь, куда ты денешься, — сказала Джанетт.

Элби и Джанетт не были виргинцами. Они оба родились в Калифорнии и потому были командой, пусть и командой поневоле. Джанетт впервые подала документы на паспорт в двадцать шесть, после того как забеременела, после того как они с Фоде поженились. Он хотел свозить ее в Гвинею и познакомить с семьей. Заполняя на почте анкету, она запнулась на пункте «Место рождения». Ей хотелось написать: «Не Виргиния». Она была из «не-Виргинии». Кэл изводил их с Элби тем, что они родились в худшем, чем он, штате.

— Полюбуйтесь хорошенько, — как-то сказал Кэл, когда они ехали из Далласа в Арлингтон, и пейзаж вокруг складывался из самых невероятных оттенков зеленого, каких не увидишь в Южной Калифорнии. — Вас пока впускают только потому, что вы маленькие. Папа получил разрешение на ваш ввоз. Станете старше — и вас будут тормозить в аэропорту и сажать обратно в самолет.

— Кэл, — коротко сказала мачеха.

Она вела машину и не собиралась ввязываться в назревающую свару, только подняла голову — в зеркале заднего вида на мгновение мелькнули ее большие солнечные очки а-ля Джеки Онассис, — чтобы Кэл понял, что она не шутит.

— Тебя тоже вышлют обратно, — сказал он ей, отвернувшись к окну. — Рано или поздно.

После смерти Кэла не могло быть и речи о том, чтобы Джанетт, Холли и Элби опять приехали в Виргинию. Время от времени отец прилетал в Лос-Анджелес, водил их в океанариум и на аттракционы, обедал с ними в ресторане в Западном Голливуде, где в огромном аквариуме вдоль стеклянной стены плавали живые девушки; но бесконечные, свободные от пригляда взрослых, летние виргинские дни остались в прошлом. Правда, Элби после пожара пришлось вернуться на один злополучный учебный год, и Холли уже взрослой приезжала на две ночи, пытаясь понять, насколько она продвинулась по пути дхармы к внутреннему миру и прощению, но Джанетт поставила крест и на штате, и на всех его жителях, включая отца, оба комплекта бабушек и дедушек, весь набор дядьев, теток и кузенов, мачеху и двух сводных сестер. Будьте все здоровы, не поминайте лихом. Она осталась с теми, кого считала своей настоящей семьей: с Терезой, Холли и Элби — с теми тремя, кто был рядом с ней дома в Торрансе, когда она чистила перед сном зубы. Смешно, но она только теперь поняла, до какой степени у нее не было отца, только сейчас сообразила, что отец ушел, бросил их много лет назад и никогда больше не вернется, разве что на денек — свозить их покататься на аттракционах. Мать и Элби спали поодиночке, каждый в своей комнате. У Джанетт, слава богу, была Холли. Ночами она лежала в кровати, вслушиваясь в мерное дыхание сестры, и обещала себе стараться поменьше ненавидеть Элби. Пускай он невыносим и непостижим одновременно, но ведь он ее брат, теперь единственный.

Но то была неподходящая пора для взращивания в себе любви к ближнему, и сколько бы ночей ни уговаривала себя Джанетт быть добрее, доброты в ней не прибывало. Без отца, без Кэла четверо оставшихся южнокалифорнийских Казинсов спрятались в свои раковины, словно все социальные навыки, обретенные ими в течение жизни, стерлись в одно короткое мгновение — достаточное, чтобы пчела укусила мальчика. Мать с удвоенной скоростью носилась по кругу между работой, школой, магазином и домом. Теперь у нее было лишь два состояния — только прибежала и уже убегает. Она постоянно теряла кошелек и ключи от машины. Не успевала приготовить обед. Холли нашла в ящике стола в гостиной коробку оплаченных счетов и стала тренироваться расписываться, как мать: Тереза Казинс, Тереза Казинс, Тереза Казинс, — пока не наловчилась выводить ее имя с должным нажимом и безупречным наклоном пера. Благодаря усердным трудам Холли на ниве фальсификации документов дети могли ездить на экскурсии и приносить в школу должным образом завизированные дневники. Полагая, что всякое достижение заслуживает признания, девочка продемонстрировала свои умения матери, и Тереза тут же возложила на нее обязанность следить за счетами, даже не сказав, в наказание или в награду. Неспособность Терезы вести домашнюю бухгалтерию потрясала окружающих, еще когда они с Бертом были счастливо женаты. До того как заботу о чековой книжке приняла на себя Холли, предупреждения об отключении воды и света так и сыпались в почтовый ящик Казинсов и тут же благополучно терялись, так что раз или два в год дом погружался во тьму. Без электричества еще можно было обойтись, разве что телевизора было жаль, а во время романтических обедов из хлопьев, но при свечах можно было воображать себя этакими влюбленными миллионерами. Но когда пустели сливные бачки и пересыхал душ, жизнь становилась по-настоящему невыносимой. Со счетами за воду шутки плохи — это понимали все. Холли, преуспевавшая в свои почти четырнадцать практически во всем, за что бы ни бралась, и в математике разбиралась. Она стала вести баланс чековой книжки, как ее учили на уроках домоводства (там же Холли научили, как в случае надобности что-нибудь зашить и залатать и сымпровизировать на ужин жаркое из того, что есть под рукой). Поняв, в каком катастрофическом состоянии находятся семейные финансы, Холли стала каждую неделю клеить скотчем на холодильник некое примитивное подобие бюджета — в точности, как наставляла миссис Шепард, готовя учениц к будущей замужней жизни. Внизу Холли писала красным водостойким маркером: «Мы можем потратить не больше…» И даже Элби относился к этому серьезно.

Джанетт — та вытаскивала во двор кухонную стремянку, срывала с веток апельсины, что висели пониже, и волокла их в кухню в ведре, чтобы надавить сока в старой металлической соковыжималке. Работа была адова, но их семья привыкла к тому, что дома всегда есть апельсиновый сок. По вечерам мать доставала из холодильника кувшин и смешивала себе «отвертку». Она ни разу не спросила, кто из детей столь предусмотрительно выжимает сок, а Джанетт, в отличие от сестры, стеснялась признаться. Мать не теряла связи с окружающим миром, — если она проливала сок из кувшина, то вытирала за собой, — но любопытства в ней не осталось ни на грош. Ее ничто не занимало, кроме Кэла.

Обычно она не поминала Кэла вслух, но прокалывалась на мелочах — взять хоть замороженную пиццу. Когда-то они штабелями таскали ее из магазина, а теперь Терезу передергивало при одном взгляде на цветные коробки в отделе замороженных полуфабрикатов. В том ли было дело, что Кэл без конца лопал эту пиццу с сосисками и пепперони, или просто от морозильных шкафов на Терезу веяло могильным холодом? Обсуждать это она не желала. Теперь пиццу заказывали с доставкой, и ее приносили горячей прямо к дверям.

Но как-то вечером, когда они все ели пиццу и смотрели телевизор, мать заговорила наконец о том, что беспрестанно ее мучило:

— Расскажите мне про Кэла.

Они смотрели старую передачу с Жаком Ивом Кусто. Подумайте, какая связь.

— Что рассказать? — спросила Холли.

Дети правда не сообразили, о чем говорит Тереза. Прошло больше полугода с тех пор, как Кэл умер.

— Что случилось в тот день, — сказала Тереза, а потом добавила, на случай, если они вдруг не поняли: — В доме у ваших бабушки и дедушки.

Ей что, никто не рассказал? Отец не объяснил, как все было? Нехорошо было перекладывать все это на Холли, но что оставалось делать? Джанетт уставилась в тарелку, а Элби… ну, Элби все равно ничего не знал. Вот тогда Холли мысленно поблагодарила Кэролайн за то, что та составила для нее сценарий. Иначе Холли и не сумела бы ответить. А так она рассказала матери, что Кэл вышел, а девочки задержались в доме, потому что Франни боялась клещей и решила вернуться и переодеться в длинные брюки, и что от кухонной двери Казинсов к амбару вели две дорожки, и что Кэл пошел по одной, а девочки — по другой, потому что нашли они его уже на обратном пути. Мать, конечно, бывала у Казинсов. Их с Бертом обвенчали на веранде перед домом, и они танцевали под навесом на лужайке под взглядами двух сотен гостей. В шкафу в коридоре лежал переплетенный в кремовую кожу альбом со свадебными фотографиями. Отец казался красавцем. Мама, бледная и веснушчатая, с тонюсенькой талией и темными волосами выглядела невестой из сказки, невестой-ребенком.

— Зачем вы ждали, пока она переоденется? — спросила мама. — Почему с ней не осталась ее сестра?

— Она осталась, — сказала Холли. — Мы все остались. Все девочки вместе.

Она рассказала, как они увидели, что Кэл лежит на траве, и как поначалу решили, что он их разыгрывает. Потом девочки побежали в дом, только Франни на всякий случай осталась с Кэлом.

— На какой случай?

Терезе не понравилось, что с ним осталась именно Франни.

Холли было трудно выговорить эти слова. Они были из той жизни, в которой она все еще верила, что все могло обернуться иначе.

— На случай, если он проснется, — ответила она.

— Я все видел, — сказал Элби, не отрываясь от телевизора.

Шла реклама, хорошенькая девушка намазывала арахисовое масло на кусок хлеба.

— Ничего ты не видел, — сказала Холли.

Элби с ними не было, и с Кэлом он тоже не пошел. Элби спал. По крайней мере, в этом отношении все было чисто.

— Я убежал до того, как вы пришли. Я видел все, что случилось, пока вас не было.

— Элби, — сказала мать.

Голос у нее был исполнен сочувствия — Тереза думала, что понимает, каково сейчас сыну. Ей тоже не осталось места в этой истории.

— Ты спал, — сказала Холли.

Элби обернулся и бросил в сестру вилку, метнул, как копье, надеясь пронзить ей грудь, но вилка отскочила от плеча Холли, не причинив вреда. Элби было десять, он был еще довольно неуклюж.

— Его застрелили, и я один это видел.

— Элби, прекрати, — сказала мать.

Она пригладила руками волосы. Дети видели — она уже жалеет о том, что начала этот разговор.

— Да пусть его, — произнесла Холли таким спокойным и пренебрежительным тоном, что Элби взбесился.

— Это был Нед, из амбара! — закричал он. — Он застрелил Кэла из папиного револьвера. Из того, который Кэролайн достала из машины! Я это видел, а вы нет, потому что это я там был. Они даже не знали, что я был там.

Джанетт и Холли заплакали. Их мать тоже. Элби кричал, что он их ненавидит, ненавидит, что они все врут. На том все и закончилось.

В тот день, худший из августовских дней в Виргинии, Кэролайн уже знала, что станет юристом, и растолковала остальным девочкам — Холли, Франни и Джанетт, — что именно произошло, хотя все случилось при них. Это было уже после того, как дети, не чуя под собой ног, примчались домой, и Эрнестина вызвала неотложку после того, как они отвели Эрнестину к Кэлу. Эрнестина — пятьдесят фунтов лишнего веса — бежала за ними через поле в своих растоптанных башмаках, пока миссис Казинс ждала в доме, чтобы показать неотложке, куда ехать. Посреди этой кутерьмы Кэролайн и сложила в уме историю. И когда только нашла время? На бегу? Или когда уже вернулись в дом? Кэла повезли в машине неотложки, с мигалкой и воющей сиреной (проку в этом уже не было, хотя сам Кэл оценил бы), а Казинсы ехали следом на своей машине. Эрнестина тщетно пыталась отыскать Элби, который в суматохе куда-то запропастился. Их отец в эту минуту бежал по стоянке у своей арлингтонской юридической фирмы, чтобы прыгнуть в машину и гнать до Шарлоттсвилла — повидать сына в последний раз. Где была Беверли, никто не знал. Тогда-то Кэролайн отвела трех оставшихся девочек в ванную на втором этаже дома Казинсов, втолкнула их внутрь и заперла за собой дверь. Плакала только Франни, наверное, потому, что пробыла с Кэлом на пятнадцать минут дольше, пока остальные бегали домой и обратно. Франни одна понимала, что Кэл умер. Даже те, из неотложки, не сказали этого вслух, хотя достаточно было лишь взглянуть на Кэла. Кэролайн велела сестре заткнуться.

— Слушайте меня, — приказала Кэролайн, хотя они и без того всегда ее слушали.

Ей в то лето исполнилось четырнадцать. Голос у нее был напористый, резкий. К ногам и теннисным туфлям пристали скошенные травинки.

— Нас с ним не было, поняли? Кэл пошел в амбар один. Мы вышли позже, нашли его на траве и сразу побежали домой — звать на помощь. Больше мы ничего не знаем. Если нас кто-нибудь спросит, так и нужно говорить.

— Почему мы должны врать? — спросила Франни.

О чем тут было врать, тем более что врать вообще нельзя? Разве в этот день случилось мало плохого, к чему еще все запутывать? Вне себя от происходящего и от сестриной глупости Кэролайн со всей силы ударила Франни по лицу. Франни этого не ожидала и не приготовилась — удар отбросил ее вбок, и она врезалась головой в дверь бельевого шкафа. На левом виске мгновенно начала расти шишка. Теперь и это придется объяснять.

Стук, с которым голова сестры врезалась в дверь, разозлил Кэролайн еще сильнее, она ведь так старалась, чтобы девочки вели себя тихо. Она снова повернулась к Холли и Джанетт, те были надежнее.

— Психовать можем сколько угодно. От нас ничего другого не ждут. Но мы психуем, потому что это мы его нашли, потому что с ним такое случилось, а не потому, что мы там были, ясно?

Если бы в ту минуту она сказала им, что единственный выход для них — отрастить хвосты и ускакать прочь по деревьям, они бы так и сделали. Кэролайн думала о том, что это они виноваты, и, возможно, — иначе она не была бы Кэролайн — о том, как это скажется на ее шансах поступить в колледж. Осенью она шла в выпускной класс.

— Расскажи мне еще раз, как это случилось, — попросила Тереза Джанетт однажды вечером.

К тому времени прошло уже больше года со дня смерти Кэла. Обычно семейство не задавало Джанетт никаких вопросов. Но Холли ушла заниматься к подруге, жившей неподалеку, а Элби недавно нашел себе дружков и теперь гонял с ними на велосипеде. Джанетт с матерью остались дома вдвоем, чего не случалось почти никогда. И мать спросила, как бы между прочим, тоном, каким обычно спрашивают: «Где моя помада?» или «Кто звонил?».

Даже теперь перед глазами у Джанетт стояла Кэролайн, а в ушах раздавались ее отрывистые наставления. Джанетт видела, как волосы на висках у Кэролайн темнеют от пота, как пропитывается потом ворот ее желтой футболки. Но Кэла она больше не видела. Всего за год лицо брата растаяло в ее памяти.

— Меня там не было, — сказала Джанетт.

— Да была же, — сказала мать, словно Джанетт просто забыла.

«Если хочешь найти виновного, задавай все время одни и те же вопросы», — как-то сказала ей Франни. Это было летом в Виргинии, задолго до смерти Кэла. Франни пыталась научить ее полицейским приемам — как вскрыть машину, как развинтить телефонную трубку, чтобы незаметно слушать чужие разговоры. «Рано или поздно кто-нибудь проболтается», — объясняла Франни.

Не пытается ли мать заставить ее проболтаться, подумала Джанетт.

— Ему надоело нас ждать, — сказала она. — Он хотел пойти проведать лошадей, а мы собирались его догнать.

— И догнали, — сказала мать.

Джанетт не следовало в такой ситуации пожимать плечами — ужасный, грубый жест, — но она пожала:

— Было уже поздно.

Именно после смерти Кэла с Терезиного лица сошли наконец — будто бросили ее — веснушки. Джанетт сосредоточенно глядела матери в переносицу, пытаясь вспомнить, как выглядела Тереза до того, как все случилось.

— Так кто дал Элби таблетки? — спросила мать.

— Кэл, — сказала Джанетт и сама удивилась, как, оказывается, приятно, когда можно хоть в чем-то не соврать. — Он всегда так делал.

В тот день случилось столько всего, что исчезновение Элби обеспокоило только Эрнестину. Она поискала на чердаке и в подвале, потом сказала себе, что, должно быть, он где-то с Беверли. А где Беверли, не знал никто. Она взяла одну из бабушкиных машин и уехала, никому не сказавшись. Если она поехала в город, то Элби, наверное, с нею. В любой другой день от одной мысли, что Беверли куда-то — куда угодно! — взяла с собой Элби, девочки лопнули бы со смеху.

«Черти колесатые» — стали они называть себя вслед за соседями по Торрансу. Им кричали это вслед всякий раз, когда они срезали путь через газоны, сновали под визг тормозов между машинами или кругами носились по стоянкам у магазинов ради удовольствия попугать нагруженных покупками мамаш. Окружающим и хотелось их поубивать, и жутко было — не убить бы в самом деле, и тревожно — не убились бы сами и не убили бы кого. Элби из племени мэттапони, сальвадорец Рауль, родившийся здесь от родившихся там родителей, и двое черных ребят: того, что поменьше и покрасивее, сонного с виду, звали Ленни, а другого, самого долговязого из четверых, — Эдисон. Они начали кататься вместе, когда им было по десять-одиннадцать, когда были просто несносными мальчишками, которых матери выпроваживали из дому после обеда. И с самого начала от них были одни неприятности — они развлекались, подрезая машины и вынуждая их сворачивать на скорости прямо на чужие газоны. Однажды машина перепрыгнула через бордюр и врезалась прямо в телефонный столб, а мальчишки помчались дальше, издавая боевые кличи на индейский, как им казалось, лад. В то лето, когда почти всем им исполнилось по двенадцать, дверь одной из машин неожиданно открылась и отправила Ленни в полет. Остальные вовремя дали по тормозам — и увидели, как их приятель кувыркается, будто гимнаст, на фоне синего неба. Он чуть не погиб, точно погиб бы, приземлись он на голову, но, падая, Ленни выставил правую руку и сломал запястье, так что кость вышла сквозь кожу. Не прошло и двух недель, как навернулся Элби — нежданный ливень «поднял» из асфальта впитавшийся в него когда-то бензин, и велосипед завертелся и вылетел из-под седока. Элби сломал плечо и почти оторвал себе ухо — потребовалось тридцать семь швов, чтобы пришить его обратно. Эдисон и Рауль все оставшееся лето тихо и осторожно колесили по велосипедным дорожкам в парке, не наезжая ни на кого, даже друг на дружку. Эдисон приходил навестить Элби, постоять возле его кресла в полутемной гостиной. Из-за плеча Элби приходилось торчать в кресле почти все время.

— У всех иногда бывает неудачное лето, — говорил Эдисон, и Элби, который очень хорошо знал, каким неудачным может быть лето, включал мультики и угощал приятеля тайленолом с кодеином.

Элби, Ленни и Эдисону, когда они окончили среднюю школу, было по четырнадцать, а Раулю пятнадцать. Все они были довольно рослыми и еще продолжали расти. Издалека уже трудно было понять, кто там едет на велосипеде — мальчики или взрослые мужчины. Они носились сломя голову, бешено крутили педали, будто лидирующая группа в велогонке, в постоянном стремлении выяснить, кто из них самый быстрый.

Став постарше, черти колесатые стали реже таскать в супермаркете конфеты и перешли на взбитые сливки — баллончик легко было спрятать в кармане толстовки. Потом, рассевшись на полу в комнате Элби, парни ловили быстрый сладкий кайф от закиси азота или нюхали авиамодельный клей из бумажных пакетов для завтраков. Матери всех четверых были в отчаянии оттого, с какой дурной компанией связался их сыночек, и все, кроме Терезы, свято верили, что уж их-то мальчик ни в каких безобразиях не повинен — его подбивают остальные трое.

Но как-то жарким летним днем того года, когда почти всем им было по четырнадцать, с велосипеда Рауля соскочила цепь. Они забрались далеко от дома и оказались на узенькой дорожке, шедшей вдоль поля, которое простиралось за промзоной. Рауль, сидя на корточках, возился с цепью, остальные ждали. Поле было заброшенное, оно заросло высокой травой и разнообразными сорняками, давно засохшими. Торранс, что тут скажешь. Элби улегся навзничь на горячий — еще градус-другой, и к нему будет не прикоснуться — асфальт и грел плечо. Ему было хорошо. Сейчас бы еще глаза прикрыть темными очками, но взять очки было негде. Элби вынул из огромного, на пуговице, кармана длинных шортов одноразовую синюю зажигалку. Лежала в кармане и трубочка с деревянной крышечкой и сетчатым фильтром — просто так, для фасону. Трава у Элби давно кончилась, кончились и предназначенные на ее покупку деньги, которые он стащил из заначки у подрабатывавшей нянькой Холли. Поэтому, вместо того чтобы закурить, он поднял руку к солнцу и щелкнул зажигалкой.

— Ты чего? — спросил Ленни.

Он попробовал было усесться на асфальте, но было слишком горячо. А Элби вон валяется — и ничего ему.

— Огонь общается с огнем, — изрек Элби, словно некую мудрость.

Потом повернул голову вправо, к полю, увидел двух бурых мотыльков, порхавших над сухими стеблями, подкрутил колесико зажигалки и просто уронил руку в траву.

Это поле было создано для того, чтобы сгореть. Пламя лизнуло запястье Элби, он отдернул руку и дважды перекатился по асфальту, прежде чем вскочить и подхватить велосипед. Огонь взвыл, потом восторженно захрустел, как целлофан, когда его комкают руками.

— Ты охренел, — воскликнул Рауль, попятившись. — Что ты творишь?

Они попятились, таща за собой велосипеды, уже перекинули ноги через раму, чтобы прыгнуть в седло и удрать, но никто отчего-то так и не удрал. Все четверо оцепенели, завороженные, по коже полз странный холодок, а они все смотрели и смотрели, как невиданный, на глазах растущий зверь пожирает землю повсюду, где есть трава, не смея приблизиться к асфальту. Огонь поднялся им до пояса, потом до груди, они в жизни не видели ничего великолепнее — по воздуху катились рыжие волны, словно мираж в пустыне, словно нечто поту- и посюстороннее одновременно. Над пламенем заклубился черный дым, извещая всю округу о маленькой забаве, устроенной Элби. «Пожар! Пожар!» — должно быть, кричали в промзоне, хотя по кромке поля огонь уже угасал. Ему не хватало еды. Мальчики видели, как он мечется в поисках травы, в поисках чего угодно, что позволит ему прожить еще немного. Он с готовностью сожрал бы их самих, если бы это даровало ему еще минуту жизни.

— Надо валить отсюда, — сказал Эдисон, хотя прозвучало это скорее как: «Нет, вы видели?!»

К черту баллончики, клей и травку. И велосипеды туда же. С той минуты они хотели только одного — первобытного огня. Вдали послышались сирены. Вчера мальчики помчались бы на шум, отправились бы вслед за ярко-красными грузовиками, будто поклонники за рок-группой, — выяснить, что приключилось. Но сегодня приключились они сами, и им хватило ума поскорее убраться.

Как-то летом в Виргинии дедушка Казинс научил Элби и Кэла мастерить спичкострелы. Дело было нехитрое, всего и требовалось что допотопная бельевая прищепка с пружинкой, две резинки, коробка спичек и кусочек наждачной бумаги. Мальчикам велели внимательно слушать старого зануду, которому было поручено вбить в их юные головы сколько-то семейной мудрости. Тогда старик и вспомнил о револьвере, стреляющем зажженными спичками. Конечно, в Виргинии это было совсем другое дело, там, хотя бы в то капризное лето, когда без конца шел дождь, мир был полноводен, сочен и практически не горюч. В Виргинии дрова складывали в гараже в надежде на то, что когда-нибудь они просохнут настолько, чтобы разгореться. Сделав два револьверика, дед укрепил в одном из них спичку и — дзынь! — отправил снаряд с веранды красивой огненной дугой.

— В амбаре даже не вздумайте, — сказал дед, вручая им свои творения. — И вообще не смейте сами этим заниматься. Вы поняли? Стрелять спичками только при мне.

На Кэла спичкострелы не произвели никакого впечатления. При всякой возможности он вытаскивал из бардачка отцовский револьвер и прятал его в носке под джинсами, туго примотав рукоять к лодыжке банданой. Он и в тот день, на веранде, был при револьвере, пока дед возился с бельевой прищепкой.

Но у Элби револьвера не было, и маленький огнемет заинтересовал его, причем заинтересовал настолько, что пять лет спустя в Торрансе Элби сумел воссоздать его по памяти. Разложив детали на обеденном столе, он соорудил по спичкострелу для каждого члена шайки. Разок потренировавшись на заднем дворе Эдисона и спалив с разного расстояния порядочно бумажных полотенец и салфеток, они подожгли гору пустых картонных коробок за винным магазином и два засохших куста перед заправкой. В те дни, когда их шайка просыпалась рано, они стреляли спичками по газетам, ожидающим на дорожках и ступеньках соседских домов. Наловчившись, они принялись стрелять по газетам прямо с велосипедов. Как-то доехали городским автобусом до самой Сансет-стрит и стреляли спичками в пальмы, а потом в сторонке дожидались, когда, заметив, что у них над головой вдруг запылали сухие ветви, со стройных стволов посыплются вниз крысы. Они пытались стрелять и по крысам, но безуспешно — те шустро бегали и довольно плохо воспламенялись.

Все лето они поджигали все вокруг, не обращая внимания на засуху и ветер, наплевав на строгие предупреждения медведя Смоки на щитах вдоль дорог. К черту Смоки. Их не интересовали неряшливые лесные пожары. Их привлекала точность, изящество огня — одна горящая газета, один заброшенный участок. И первые два месяца нового учебного года в школе Шери они стреляли спичками. Все они состояли на учете в полиции как магазинные воришки, но на поджогах их поймать не удавалось — по крайней мере, пока они не запалили школу.

Последним уроком по пятницам у Рауля было изобразительное искусство, блаженный момент накануне выходных — сиди себе и прорисовывай чешуйки у драконов, плюющихся пламенем в деревья. Прямо перед выходом из класса, через секунду после того, как прозвенел звонок и все принялись яростно запихивать альбомы в рюкзаки, Рауль наклонился и откинул в сторону защелку на окне. Рисовальный класс находился в подвале школы, большие окна были расположены вровень с землей. За Раулем никто не следил, и никто не видел, что он сделал. И сделал-то ни за чем, просто захотелось. Все равно учительница мисс Дель Торре закроет перед уходом домой, а если не додумается — что вполне может случиться, потому что мисс Дель Торре дура набитая, — ну, тогда, наверное, закроет уборщик, придя после уроков мыть полы.

— Надо кое-чего посмотреть, — объявил Рауль приятелям в субботу утром.

Заняться было нечем, так что они даже не спросили, на что он собрался смотреть, просто оседлали велосипеды и двинулись за ним к школе. Рауль провел их за низкую живую изгородь, закрывавшую вид из окна на улицу, и, заглянув в рисовальный класс, толкнул стекло — просто прикоснулся к нему, и окно распахнулось. Похоже, мальчишкам предстояла нескучная суббота. Элби радостно потащил велосипеды за изгородь, пока Ленни, самый мелкий из четверых, первым протискивался внутрь. Оказавшись в классе и распрямившись, Ленни улыбнулся и помахал им через стекло. Обнаружил в другом конце класса окно, открывающееся пошире, — настоящий портал в другое измерение, — и один за другим черти колесатые проскользнули в школу.

Они не сумели бы объяснить, как школа, главный источник страданий в их жизни, вдруг превратилась в самое притягательное место на земле лишь оттого, что на дворе была суббота. «Как за день все изменилось, — напевала мать Элби в те времена, когда ей еще случалось петь. — За каких-то двадцать четыре часа». Коридоры казались тихими и просторными, когда по ним не носились орды обезумевших детей и не слонялись мрачные, потрепанные жизнью взрослые. Лампы над головой не жужжали, солнечный свет стекал по стенам на линолеум пола, расплывался лужицами у ног мальчишек. Каково это, подумал Эдисон, состариться, стать старым, как отец, и снова вернуться сюда. Наверное, как сейчас, решил он: вся школа окажется в его распоряжении. Эдисону даже в голову не пришло, что много лет спустя тут будут учиться другие дети. Рауль остановился у пробковой доски, где были вывешены работы победителей художественного конкурса. Только две из них чего-то стоили: нарисованная углем девочка в сарафане и небольшой натюрморт — две груши в миске. Обеим достались поощрительные премии, а выиграл нелепый коллаж — небоскреб, сделанный из крошечных журнальных фотографий небоскребов. Не оттого ли, подумал Рауль, мисс Дель Торре редкая — не помешает повторить еще разок — дура и не видит, кто из ее учеников по-настоящему талантлив, что вокруг всегда слишком много народу?

В какой-то момент они потеряли Ленни. Никто не заметил, как он исчез, пока он не попался им в коридоре.

— Эй, — сказал он, маша рукой, точно они могли его не заметить. — Идите сюда. Это надо видеть.

Скрип теннисных туфель эхом отдавался по коридорам, и от этого звука Элби засмеялся, и все они засмеялись, идя вдоль длинного ряда запертых, совершенно одинаковых шкафчиков.

— Вы только гляньте, — сказал Ленни и свернул в мужской туалет.

Для любого новичка в городской школе Торранса нет места ужаснее туалета, особенно если новичок мелкий и никак не может нарастить мышцу. Чего только не придумывал Ленни, чтобы держаться подальше от туалета, — иногда ему начинало казаться, что от одних только мыслей его начинает туда тянуть. Но сейчас в этом помещении, еще вчера загаженном и опасном, как логово наркомана, где было не вздохнуть от запаха мальчишеского пота, дерьма, мочи и острого детского страха, — сейчас здесь было идеально чисто. Неуловимо, даже приятно, будто в городском бассейне, пахло хлоркой. Во всем устройстве туалета — зеркала и раковины по одной стене, ряд кабинок с зелеными металлическими дверями вдоль другой — была даже какая-то умиротворяющая симметрия. Между кабинками и раковинами достаточно места, чтобы не врезаться ни в кого, если только этот кто-то не старается нарочно врезаться в тебя. Мальчики впервые заметили три полосы кафеля, опоясывающие стены туалета, три синие ленты, никому ни за чем не нужные, кроме как для украшения. Рауль подошел к писсуару, откинул, вслушиваясь в собственное журчание, голову и увидел солнечный свет.

— С каких пор здесь окна?

Остановить их было некому, и они зашли в женский туалет и обнаружили, что он точно такой же, только три полосы кафеля, идущие по стенам, розовые, а вместо писсуаров возле раковин привинчен автомат с тампонами, на белой эмали которого кто-то нацарапал «СЪЕШЬ МЕНЯ». Кто-то другой безуспешно попытался затереть надпись шкуркой. Все это как-то разочаровывало. Даже Элби и Рауль, у которых были сестры, ждали чего-то большего.

Все кладовки в школе были заперты, кабинет директора тоже — жаль, они бы с радостью порылись в ящиках директорского стола. Мальчишки подумали, не переставить ли все из одного класса в другой или, может, просто передвинуть что-нибудь, пусть учителя гадают, не поехала ли у них крыша, но в итоге решили ничего не трогать. Слишком здорово было в школе в субботу, и, если они собираются прийти сюда еще, лучше оставить все как есть.

Так что для Элби не было никакого резона бросать спички в мусорную корзину в рисовальном классе, как раз когда они уже собрались уходить. В те дни у него в кармане всегда был коробок спичек, и он тренировался вытаскивать и зажигать их одной рукой. Потом сильно встряхивал — гасил. Только в тот раз он зажег спичку и бросил весь коробок в мусорную корзину в дальнем углу класса, возле окна, через которое они залезли, почти так же бездумно, как Рауль откинул защелку на окне. Не было у него никаких резонов зажигать тут спичку или бросать ее. Он не собирался красоваться перед остальными мальчишками — они и сами в те дни все время раскидывали повсюду зажженные спички. Ни в чем перед ним не провинился рисовальный класс, просто оказались они именно там, и, главное, им совершенно незачем было являться в субботу в школу. Поглотившая спичку металлическая корзина для бумаг была громадная, по пояс высотой, раз в десять вместительнее тех, что стояли в обычных классах и годились разве на то, чтобы зашвырнуть в них листок с проваленной контрольной. Корзина в рисовальном классе должна была быть чиста и пуста, как и все в школе, но на дне зеленого пластикового мусорного мешка еще лежали несколько скомканных газетных листов и пара замасленных тряпок, которыми вытирали кисти, отмыв их предварительно в скипидаре. Корзина занялась мгновенно и дыхнула пламенем, будто адова пасть. Элби отпрыгнул, точно заяц, а остальные мальчишки обернулись. Пламя перекинулось на толстые, с двойной подкладкой, зеленые шторы из грубой синтетики, призванные затемнять класс, поскольку в том семестре мисс Дель Торре показывала слайды по истории искусства. Шторы были ровесниками родителей мальчишек и загорелись быстрее сухой травы в поле, пламя взвилось до звукоизолирующих плиток на потолке и побежало у чертей колесатых над головами в другой конец класса, где уже ждали краски, кисти, пастельные карандаши, бумага и банки с растворителем, готовым взорваться подобно коктейлю Молотова. Дым не был похож на тот, что так нравился им на улице. Он был какой-то чернильно-смоляной — жирный, вязкий и черный. Он теснил их, заглатывал воздух, пока яркое оранжевое пламя пожирало шторы. Во всех углах бушевал огонь, и казалось, что рисовальный класс сжимается вокруг них. Они забрались сюда через окно, но даже думать было нечего о том, чтобы выбраться тем же путем.

До сих пор они не устраивали пожаров в закрытом помещении, им даже видеть этого не доводилось, и навыки, усвоенные ими на свежем воздухе — стоять не шевелясь, полагая, что огонь обязан их уважать, раз уж они его разожгли, — ничем им не помогли. Сработала школьная пожарная сигнализация. Им был знаком этот звонок, такой громкий, что кажется, будто звенит у тебя в голове. Мальчики радовались избавлению от уроков, девчонки вечно расстраивались, оттого что им не разрешают взять с собой сумочки, все строились и организованно выбегали на улицу. Звонок привел их в чувство. Звонок спас их. Они столько раз отрабатывали последовательность действий, что в ту секунду действовали автоматически: пригнулись и, держась вместе, побежали к двери. Пламя взметнулось, лизнуло футболку Элби с Красным Бароном и опалило Элби спину. В коридоре Эдисон содрал с него футболку, обжег руку. Пока они бежали к двери, распылители, которых они никогда раньше не замечали, заливали длинные пустые коридоры, растворяя работы участников художественного конкурса. Мальчишки вырвались из боковой двери, выбежали на солнце и упали на траву у парковки, задыхаясь, кашляя и хватая ртом воздух, опаленные и пропахшие дымом. Элби на секунду вспомнил брата. В голове у него мелькнуло — не это ли чувствовал Кэл, умирая? Четверо мальчишек лежали на траве, по их замурзанным щекам текли слезы. Опьяненные ощущением собственной живучести, они не могли сдвинуться с места. Там-то их и застали пожарные, подоспевшие через несколько минут.

Решение отослать Элби в Виргинию, к Беверли и Берту, далось Терезе огромной кровью. Безусловно, Элби нуждался в отце — но не в таком, любой отец был бы предпочтительнее. Беверли и Берт не убивали Кэла. В глубине души, где-то на самом ее донышке Тереза это понимала. Они недосмотрели, но, как показала недавняя катастрофа с Элби, она тоже недосмотрела. И все же их винить было легче. Это было почти приятно, хотя «приятно», наверное, не то слово. Она могла позвонить Берту и спросить: «Тебе приятно винить меня за Элби? Я правильно выбрала слово?»

Одно было ясно — Тереза не сможет оставить своего второго сына при себе, а поскольку желающих взять его больше не было, выбирать не приходилось. В конце концов Элби отправился в Арлингтон, и, когда у него не получилось в тамошней частной школе, его отослали в интернат в Северной Каролине, а потом в кадетский корпус в Делавэре. В то лето, когда он вернулся в Торранс, ему было восемнадцать и он только что поступил в старшую школу, потому что из-за интерната отстал. Холли и Джанетт приехали домой из колледжа, они пытались водить его на пляж, звали на вечеринки к своим друзьям, которых он мог бы помнить, но Элби лежал на диване, как колода, смотрел телевикторины и мисками поедал засахаренные кукурузные хлопья. Он свел все общение к двадцати словам в день. Буквально к двадцати — он их считал. Опустошал домашний бар слева направо, хотя в самом баре никакой системы не наблюдалось. Никогда не открывал новой бутылки, если не допил предыдущую.

Однажды он сообщил, что ему звонил Эдисон. У его старого друга была работа, он готовил концерты в каком-то клубе в Сан-Франциско, и сказал, что Элби нужно будет только выгружать усилители из автобусов и втыкать их в розетки. Эдисон снимал квартиру с каким-то парнем пополам, так что Элби мог бы бросить матрас на пол. Элби, казалось, оживился, заинтересовался, стал похож на того Элби, которого помнили Джанетт, Холли и Тереза, — на мальчика, которому было дело до всего на свете. А уж таскать усилители и втыкать провода в розетку ему точно было по силам, так что Тереза купила сыну билет до Сан-Франциско и сделала стопку бутербродов с арахисовым маслом. Холли и Джанетт дали ему по сто долларов из своих сбережений. Он загрузил в багажный отсек автобуса дорожную сумку и велосипед, и Джанетт с сестрой и матерью дождались, пока он займет свое место у окна и поглядит, как они машут ему на прощание. Он снова уезжал. Скоро он станет чьей-то еще неразрешимой проблемой. От этого каждая из них втайне испытывала почти головокружительное облегчение.

В тот вечер Фоде вошел в ванную, когда Элби чистил зубы, стукнул разок и зашел, закрыв за собой дверь. В ванной можно было спокойно поговорить, хоть двое взрослых мужчин и помещались там с трудом. Элби пришлось прижаться к раковине, а Фоде, во фланелевых пижамных штанах и белой футболке, притиснулся к водруженным друг на друга пластиковым ящикам из-под молока, где хранились подгузники, полотенца и игрушки для купания.

— Брат мой, — сказал он, — послушай, я хочу тебе сказать, ты останешься тут, с нами. На неделю, на год, на всю жизнь, сколько тебе нужно, столько и живи, мы тебе рады.

Изо рта у Элби торчала зубная щетка, с нижней губы капала мятная пена, когда муж его сестры положил руку ему на затылок и прикоснулся лбом к его лбу. Обычай его племени? Демонстрация искренности? Какой-то фокус? Все, что он знал о сестре, сводилось к мутным воспоминаниям подростковой поры, а о ее чокнутом африканском муже Элби не знал ровным счетом ничего. Он кивнул, боднув Фоде в лоб. Ему все-таки нужно было где-то сегодня переночевать.

Фоде улыбнулся:

— Хорошо, хорошо, хорошо. Твоей сестре нужна семья. Кэлвину нужен дядя. А я не отказался бы от брата. Меня занесло очень далеко от дома.

— Это точно, — сказал Элби.

— Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Мы тут обо всем разговариваем. А то вдруг ты посмотришь, как мы живем, и подумаешь: ой, в этом доме все так заняты! Но этот дом теперь твой дом.

Он покачал головой.

— Я хорошо умею останавливаться. Только скажи мне: «Брат, остановись, посиди со мной», — и я приду. И ты скажешь мне, что тебе нужно.

Фоде замолчал и снова взглянул на Элби, его лицо было так близко, что расплывалось.

— Элби, что тебе нужно?

Элби подумал. Наклонился вперед — сплюнуть пасту в раковину. У него раскалывалась голова.