Свои-чужие Пэтчетт Энн
— А тайленол есть?
От этой небольшой просьбы у Фоде засияло все — зубы, очки, широкий лоб, — его лицо было богато отражающими поверхностями. Он потянулся за спину Элби и, открыв аптечку, указал на вторую полку.
— Тайленол, — с гордостью сказал он. — Тебе нездоровится?
— Голова болит.
Он быстро окинул взглядом шкафчик, прикидывая, чем тут можно разжиться. Ничего особенного: тайленол, детский тайленол, ушные капли, глазные, капли в нос.
Фоде наполнил маленький желтый стаканчик из крана и протянул его Элби, как чашу причастия.
— Скоро ты заснешь. Это поможет. Ты долго добирался домой.
Элби проглотил четыре таблетки, одним кивком обозначив и «спасибо», и «спокойной ночи». Фоде торжественно кивнул в ответ, пятясь вышел из ванной и закрыл за собой дверь. Джанетт говорила, откуда родом это милейшее создание, но Элби ни черта не помнил: Намибия, Нигерия, Гана? Потом всплыло. Гвинея.
Даже с «бонусом» в виде Бинту, которую, раз уж она не была второй женой его зятя, получилось бы, наверное, оприходовать, пока ребенок спал, Элби не мог сидеть в этой квартире целый день. Для начала, там стояла тропическая жара. Батарея шипела и лязгала, словно кто-то в подвале пытался забить ее насмерть свинцовой трубой. Ни Бинту, ни Дайо даже не вздрагивали от шума, но Элби от него готов был на стену лезть. Неудивительно, что Джанетт и Фоде ушли на работу так рано. Увлажнитель вдувал в крошечную комнату ровную струю тумана — может быть, они так пытались воссоздать субэкваториальный климат в этом бруклинском террариуме.
— Полезно для легких, — с улыбкой сказала Бинту, когда Элби встал посмотреть, можно ли выключить увлажнитель.
Окно, выходившее на пожарную лестницу, было заколочено, так что пришлось пройти четыре пролета, чтобы покурить. На третий раз, выйдя с сигаретой, он взял с собой велосипед и укатил в мягко валивший снег. К часу дня он нашел работу — курьером.
Подобную работу он находил в каждом городе, то было единственное занятие, которое, как Элби казалось, уготовила ему жизнь. Он даже не мог называть себя поджигателем, потому что ему сейчас было двадцать шесть и с четырнадцати лет он ни разу даже камина не разжег. На вопрос, когда он сможет приступить к работе, он ответил — сейчас, а потом целый день изучал Манхэттен. Несложное место.
— Я так тобой горжусь! Это значит, что ты останешься. Туристы в первый же день работу не находят. И гости тоже. Теперь ты полноправный здешний житель. Всего один день здесь, а город уже твой.
Джанетт улыбнулась брату — своей фирменной еле заметной улыбкой, слегка закатив глаза. Африканцы есть африканцы — как бы говорила она, — тут уж ничего не поделаешь. Она так и не переоделась после работы, осталась в юбке и свитере. Джанетт была на втором курсе, изучала биомедицинскую инженерию, когда забеременела. Оказалось, Джанетт не была дурой. Накануне вечером она рассказала Элби, как, вместо того чтобы последовать первоначальному плану и сделать аборт, они с Фоде решили провести радикальный социальный эксперимент под названием «Давай оставим ребенка», а результат у эксперимента оказался такой, что Джанетт пришлось бросить учебу и пойти работать сервисным инженером в «Филипс». Она устанавливала оборудование, проводила обучение персонала и обслуживала аппараты МРТ в больницах от Куинса до Бронкса.
— Втыкаю вилку в розетку, — равнодушно пояснила она, — и показываю инструкцию.
Ей придется и дальше этим заниматься, объяснила она Элби тем вечером, пока стелила ему постель, хотя работа бессмысленная и угнетающая, по крайней мере, пока Фоде не защитит диссертацию по социальной гигиене в Университете Нью-Йорка, а Дайо не подрастет настолько, чтобы она отважилась отдать его в детский сад. Они говорили «Дайский сад».
— Если я не вернусь в университет, — прошептала она, подтыкая простыню под диванные подушки, — радикальный социальный эксперимент можно будет считать неудавшимся, потому что мне придется покончить с собой.
Элби держал ребенка на руках, пока Джанетт разогревала обед, который оставила им Бинту. Фоде накрыл на стол, откупорил бутылку вина и принялся рассказывать про свой день:
— Американцы обожают делать африканцам прививки. Это же такая прелесть, когда на первой полосе «Нью-Йорк таймс» фотография — чумазенькие нигерийские детишки в очереди на укол. А как своих, нью-йоркских детей прививать, так нет, это прошлый век. Тут мамочки считают, что вакцинация — это против природы, что она может вызвать болезни хуже тех, которые предотвращает. Я сегодня целый день уговаривал женщин с высшим образованием прививать детей, а они со мной препирались. Нужно было пойти на медицинский. Никто не станет меня слушать, пока я не буду врачом.
— Я тебя стану слушать, — сказала Джанетт. — Не ходи на медицинский.
— Одна женщина мне сказала, что не верит в эпидемиологию. — Он закрыл лицо руками. — Кошмар.
— Корь в Нью-Йорке больше не нужно прививать, — похлопала его по плечу Джанетт. — Мы одолели корь.
Джанетт помыла зелень для салата. Фоде завернул нарезанный хлеб в фольгу и поставил его в духовку. Они хлопотали в крохотной кухне, лавируя, уступая друг другу дорогу.
— Расскажи лучше, как у тебя прошел день, — сказал Фоде. — Давай подумаем о чем-нибудь хорошем.
— Хочешь подумать о показе аппаратов МРТ в подвале больницы?
Фоде на мгновение остановился, потом улыбнулся и покачал головой:
— Нет-нет.
Он повернулся к шурину, радуясь, что есть и другие варианты.
— Что я хотел сказать: Элби, пожалуйста, расскажи про свой день.
Элби переместил племянника с одного колена на другое и начал говорить, обращаясь к малышу:
— Сегодня меня в четырех зданиях остановила охрана. Я показал права, мне разрешили подняться, а потом меня задержал второй охранник, у лифта, который сказал, что наверх мне нельзя.
Фоде уважительно кивнул:
— Неплохо для белого.
— А потом меня чуть не сбил автобус М16.
— Прекрати, — сказала Джанетт, ставя в середину стола миску салата. — Хватит про твой день.
— Тогда остается только Дайо, — сказал Элби.
Фоде забрал у него малыша.
— Дайо. Вот кого мне хочется послушать больше всех. Сын, скажи нам, прекрасен ли был твой день?
— Дядя, — сказал Дайо и вытянул ручки, чтобы его взяли обратно.
Элби, так долго живший на грани, а временами забредавший за грань, выглянул из окна, посмотреть на огни, сиявшие в бесчисленных бруклинских квартирах. Он задумался, неужели этим все и заняты: готовят ужин с семьями, держат на руках детей, рассказывают, как прошел день? Такая у них жизнь?
Велосипед Элби был собран из такого количества деталей разного происхождения, что попросту утратил право называться «Швинном». Работа Элби состояла в том, чтобы развозить мелкие посылки, заверенные нотариусом страховые бланки и многообещающие рукописи. Иногда доставался контракт, и нужно было ждать, пока его подпишут, прежде чем отвезти обратно. Иногда его просили расписаться как свидетеля. Нью-Йорк был страной бесконечных доставок. Здесь кому-то постоянно надо было, чтобы что-то оказалось в другом месте, — с утра до вечера. Элби подрезал автобусы и вклинивался между такси, пугал водителей из Коннектикута, как в те времена, когда был чертом колесатым. Туристы шарахались от летящего прямо на них велосипеда и прижимались к обочине. Добравшись до пункта назначения, Элби вскидывал велосипед на плечо, словно младшего брата, и нес его с собой в лифт. Элби был всего на три дюйма выше отца — высокий, но не великан, — однако необычайная худоба словно добавляла ему роста. Случалось, что администраторы слегка бледнели, видя, как Элби идет к их столам с коричневым конвертом в руке и велосипед седлом вгрызается ему в лопатку. Живой скелет с черными татуировками и толстой черной косой — за клерками будто явилась сама Смерть, готовая увезти их прочь на раме.
— Может, тебе нужно потреблять больше калорий? — спрашивала Джанетт, когда он, прихрамывая, входил вечером в квартиру.
— Издержки профессии, — отвечал он.
Это было и правдой, и неправдой — видал он и толстых курьеров.
Элби прилично зарабатывал, и через пару месяцев, перестав думать, что съедет завтра или послезавтра, стал отдавать половину Джанетт за квартиру, кофе и вино и на образование — Дайо или ей. Оставшуюся половину он менял на сотенные купюры и складывал в то отделение рюкзака, что застегивалось на молнию. Сначала он попытался дать деньги Фоде, но Фоде и смотреть на них не стал. На следующий день Элби дождался сестру в метро и вручил деньги ей. Джанетт кивнула и сунула купюры в карман.
— Ты не думал, что нам стоит сходить к психологу? — спросила она, пока они шли мимо магазина йогуртов, мастерской по ремонту обуви и корейских базарчиков с ведрами нарциссов у входа. Возможно, она думала, что деньги Элби ей дал как раз на врача. — Когда встанем на ноги в психологическом смысле, сможем устраивать конференции по телефону с мамой и Холли, чтобы они проходили терапию вместе с нами.
Элби сказал, что пока не готов звонить матери, но Джанетт ей звонила. Почти каждый день звонила Терезе с работы и все ей рассказывала.
— А папа? — спросил Элби.
На улице было не протолкнуться, он на ходу обнял Джанетт за плечи. Он не знал почему. Раньше он так никогда не делал, но было славно. Они шли в ногу.
— Папа годами ходил к психологу, точно тебе говорю. Уже небось бросил.
— Безо всяких телефонных конференций?
Джанетт покачала головой:
— Ему бы это в голову не пришло.
Элби приехал в Бруклин, чтобы встать на ноги, и в некоторых отношениях уже стоял, если не считать пьянства. Впрочем, он несколько ограничил потребление крепкого алкоголя и спидбола, скрасившего ему всю вторую половину жизни. Курение было вообще не в счет. Дурные привычки — вопрос перспективы, и, посмотрев на настоящее сквозь призму прошлого, любой бы сказал, что Элби справляется просто потрясающе. Он накопил достаточно денег, чтобы найти квартиру, но пока не искал. Из-за тесноты их жизнь походила на комедию положений, однако Фоде и Джанетт обставили все так, что Элби уже казалось — ему и не надо от них съезжать. Стоило Элби войти, и Дайо тут же пытался на него вскарабкаться, становился обеими ножками ему на ногу, обхватывал ручками мускулистую икру, чтобы подтянуться. Слово «дядя» он выговаривал лучше всего, четко и ясно. Он без конца его повторял. Элби нравился диван, на котором он не помещался. Нравились дни, когда он после обеда катил домой и говорил Бинту, что она может пару часов отдохнуть, пока он сходит с малышом в парк. Ему нравилось чувство, для которого он не знал названия, когда, возвращаясь поздно вечером, он видел на крыльце Фоде — тот сидел и ждал его с пивом в руке. Он, конечно, в конце концов от них съедет, — говорил себе Элби, но пока он привозил домой холодную лапшу с кунжутом из Чайнатауна, каждое утро складывал одеяла и убирал их за диван, несколько раз в неделю находил поводы допоздна не показываться дома, чтобы дать им побыть наедине, а когда все же возвращался, поворачивал ключ в замке так тихо, что ни разу их не разбудил.
— Где ты был прошлой ночью? — спрашивала Джанетт, и Элби думал: «Ага, соскучилась».
Поначалу Элби ходил по вечерам в бары и в кино, но быстро понял, что бары и кино в Нью-Йорке могут запросто сожрать весь дневной заработок. Он сидел в библиотеке до закрытия, потом шел в читальный зал Общества христианской науки, а когда и тот закрывался, Элби — если книга попадалась хорошая, а спиды еще не отпускали — шел в автоматическую прачечную, которая не закрывалась никогда, и сидел среди дохлой моли и стука сушильных машин в вездесущем запахе влажных простыней. Элби знакомился с секретаршами в приемных издательств, куда доставлял конверты, и спрашивал, что они читают, поэтому у него всегда были книги. Обычно в тех конторах, куда Элби ездил, ему ничего не дарили, но издательские секретарши были не прочь презентовать книжку посыльному-велосипедисту, даже если он был посыльным Смерти.
— Расскажите потом, как вам, — говорила одна, и он в ответ ей улыбался. Улыбка у Элби была ослепительная, чудо ортодонтии времен его детства, ничего подобного от человека его внешности никто не ожидал. От этой улыбки секретарше начинало казаться, будто ей тоже что-то подарили.
Как-то за полночь в начале июня Элби сидел в прачечной в Уильямсберге. Мимо по-прежнему пролетали такси, но они стали тише. И люди на улице притихли. Элби читал роман, который начал накануне, и, увлекшись, забыл про время. Роман был интереснее обычно перепадавших ему детективов и триллеров, и вообще от секретарши «Викинга» ему всегда доставались книги получше. Она не просто давала Элби то, что вышло на этой неделе, хотя иногда попадались и новинки. Как-то вручила ему «Дэвида Копперфильда» и сказала, что ей кажется, ему понравится, вот просто так, словно Элби был из тех, на кого посмотришь и подумаешь о Диккенсе, и Элби его прочитал. Эту книгу задавали в школе, когда он учился в Виргинии. Он ее месяц таскал с собой, как и другие ребята в классе, но так и не открыл.
— Будь мы с вами знакомы, когда я жил в Виргинии, — сказал он секретарше, когда дочитал, — я бы сдал экзамен.
— Вы из Виргинии? — спросила она.
Она была примерно одних лет с его матерью, может, чуть моложе, и умная, он это сразу понял. Их разговоры длились не дольше двух-трех минут, но она ему нравилась. Элби надо было ехать дальше, и телефон у нее на столе все время трезвонил. Она сняла трубку, спросила, может ли звонивший подождать — и тут же поставила его в режим удержания вызова.
— Я там не родился, — сказал Элби. — Просто какое-то время жил, в детстве.
— Никуда не уходите, — сказала она. — Секундочку.
Вернувшись, она дала ему книгу в мягкой обложке, называвшуюся «Свои-чужие».
— В прошлом году она наделала много шуму, получила Национальную книжную премию, продажи были космические. Не слышали?
Элби покачал головой. В прошлом году он еще жил в Сан-Франциско, тратил зарплату на героин. На Восточном побережье мог упасть метеорит, и он не узнал бы.
Она перевернула книгу и постучала пальцем по крошечной фотографии на задней стороне обложки.
— Первая книга, которую он написал за пятнадцать лет, а то и больше. Все уже махнули на него рукой.
Зазвонил телефон. Все кнопки удержания вызова уже мигали. Пора было возвращаться к работе. Она протянула ему книгу и помахала на прощание. Он слегка склонил голову и улыбнулся, прежде чем выйти.
Оглядываясь назад, он бы сказал, что с самого начала, может с середины первой главы, понял: тут что-то не так, — хотя, когда оглядываешься назад, всегда все ясно. Пожалуй, вернее было сказать, что книга захватила Элби задолго до того, как он увидел в ней себя. Это-то и казалось полным безумием — как сильно он влюбился в книгу, еще не зная, о чем она.
Книга рассказывала о двух соседских семьях из Виргинии. Одна пара жила в своем доме уже давно, вторая только что переехала. У соседей была общая подъездная дорожка. Они ладили. Одалживали друг другу вещи, присматривали за детьми. Ночами сидели на верандах, выпивали и говорили о политике. Один из мужей был политиком. Дети — в общей сложности их было шестеро — беспрепятственно слонялись по обоим домам, девочки спали друг у друга в кроватях. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, к чему все идет, только вот дело было даже не в той злосчастной интрижке. Книга была про невыносимое бремя жизни: работа, дом, дружба, брак, дети — словно все, чего эти люди хотели и над чем трудились, укрепляло, как цементом, их невозможность стать счастливыми. Дети, милые и забавные поначалу, оказались настоящими змеенышами. Старший и младший — мальчики, между ними четыре девочки. Две девочки у политика, две девочки и два мальчика у женщины-врача, в которую влюблен политик. Лишний муж, лишняя жена. Младший мальчик был невыносим. Может быть, в нем и крылась главная беда. Он был воплощением всех непреодолимых препятствий. Любовники, измученные своими браками, домами и работами, шли на любые хитрости, чтобы улучить минутку и побыть вместе, но на самом деле пытались сбежать от детей, и особенно от младшего сына. Дети, на которых постоянно вешали маленького братца, давали ему бенадрил, чтобы отделаться. Старший сын носил лекарство в кармане — у него была аллергия на пчелиные укусы. Они кормили малыша бенадрилом и запихивали в корзину для белья под стопку простыней, чтобы поехать на велосипедах в муниципальный бассейн, чтобы вырваться на волю. Разве не этого все хотят, не воли — пусть бы и на мгновение?
Элби прикрыл книгу, заложив страницу большим пальцем. В прачечной как-то внезапно похолодало. Рядом тусовалась парочка панков: парень с шипастой прической и девочка с двумя булавками в носу. Сидели и курили, пока их черное шмотье крутилось в машине. Девочка чуть улыбнулась Элби, может, подумала, что он их поля ягода.
Он знал, что это бенадрил? Они говорили, что это «тик-так» — но ведь он знал? Он просыпался под кроватью, в поле, в машине, на диване, прикрытый одеялами. Однажды проснулся на полу прачечной в Виргинии, погребенный под простынями. Он не понимал, почему просыпается где-то, не помня, что засыпал там. «Потому что ты маленький, — говорила Холли. — Маленькие больше спят».
У него замерзли руки. Он положил книгу обратно в сумку и, ведя велосипед, вышел на улицу, слушая «тик-тик» его спиц, а юные панки глядели ему вслед и думали, что он ушел, забыв свою стирку. Он знал, о чем будет следующая глава, хоть и не читал ее, — о том, как старший сын по имени Патрик умрет: все таблетки скормят младшему, и, когда они понадобятся, пузырек окажется пуст. И книга ведь будет даже не об этом.
Элби шел с велосипедом по улице. Видел ли он себя в датских детективах? В постапокалиптических триллерах? Неужели вся беда действительно в нем — и в том, что он вечно мнит себя центром вселенной?
Беда была не в нем.
Когда Элби вернулся в квартиру, было почти два ночи. Он пошел в спальню и встал в изножье кровати; Джанетт, Фоде и Дайо крепко спали. Может быть, их подсознание признало Элби членом семьи и больше не слышало его шагов, или, может, они просто чертовски устали за день, и кто угодно мог бы стоять у них в спальне, а они бы не проснулись. Шторы были опущены, но в комнате все равно было светло. Ничего не поделаешь — Нью-Йорк. Здесь никогда не бывает по-настоящему темно. Дайо лежал в постели с родителями, между ними, спал на спине. Джанетт положила руку на грудь. Смотреть, как другие спят, было почти невыносимо. Она рассказывала Фоде, что случилось? Наверняка рассказывала, что у нее был брат, который умер, но знал ли он остальное? Элби никому не говорил. Ни дружкам на великах, ни курьерам, с которыми пил по утрам кофе, ни Эльзе из Сан-Франциско, с которой кололся одной иглой. Он никогда не произносил имени Кэла. Элби накрыл ладонью ступню сестры, спрятавшуюся под простыней, одеялом и покрывалом. Сжал ее, и Джанетт попыталась во сне убрать ногу, но он держал, пока сестра не открыла глаза. Никому не хочется проснуться оттого, что у него в спальне кто-то есть. Джанетт вскрикнула тихо и сдавленно — возглас чистого страха, — чуть не надорвав своему брату сердце. Ее муж и сын не проснулись.
— Это я, — прошептал Элби. — Вставай.
Он показал на дверь спальни и вышел в гостиную, подождать Джанетт.
6
На лето Лео Поузен снял дом в Амагансетте. Без вида на океан — нужно писать совсем другие книги, чтобы позволить себе вид на океан, — но красивый, с просторными холлами и светлыми комнатами, с качелями размером с тахту на веранде и с кухней, где стоял такой огромный стол, что казалось, его сколотили отцы-пилигримы, чтобы отпраздновать грядущий, более удачный День благодарения. Дом принадлежал актрисе, которая в доме жила только летом, а в том году вообще была на съемках в Польше. Дама-брокер из агентства недвижимости дала понять, что собственность никогда раньше не сдавали в аренду, но актриса — большая поклонница Лео. Она рассчитывала получить роль в фильме по «Своим-чужим». Хотела играть влюбленную докторшу и надеялась, что Лео, окруженный ее красивыми вещами и фотографиями, вспомнит о ней.
Лео, дабы избежать недоразумений, сообщил даме, что не продавал права на экранизацию.
Брокерша просто окаменела. Даже она, почти полный профан в кинобизнесе, знала, что права на «Своих-чужих» кто-нибудь да должен был отхватить еще до публикации. На долю секунды она задумалась, а не купить ли ей права самой.
— Не волнуйтесь, — заверила она. — Когда фильмом займутся, она все еще будет претендовать на эту роль.
Лео снял дом, надеясь, что проведет лето, работая над новым романом, который его литературный агент, пока «Свои-чужие» давали обильные урожаи, продал издателю даже без синопсиса. А еще чтобы порадовать Франни. Он сказал, что ей ничего не надо будет делать, просто весь день лежать на большом пуховом диване в гостиной и читать или кататься по пляжу на велосипеде, а потом опять же читать.
— Песок, волны, шиповник на дюнах, — сказал он, пропуская между пальцами пряди ее прелестных волос.
По вечерам, после ужина они будут сидеть на веранде, и он будет читать ей, что написал за день.
— Похоже, неплохой выйдет отпуск.
Но отпуск вышел плохой. Слишком поздно они поняли, что беда была в самом великолепном доме, стоявшем на вершине холма, открытом вечернему бризу и окруженном высокой живой изгородью — для уединения. Плодовые деревья, разбросанные по лужайке, зацвели с опозданием из-за долгой суровой зимы, так что в начале июня вишни все еще клонились под тяжестью темно-розовых соцветий. За цветочными клумбами, разбитыми тут и там в блистательном беспорядке, ухаживал садовник, приходивший по средам — в тот же день, что и перуанец с сетчатой лопатой, убиравший из бассейна вишневые лепестки. В доме было пять спален, выдержанных в духе романтичной мансарды: подоконники-диваны, мягкие пледы, сплетенные вручную коврики на дубовых полах, причем дуб был радиальной распилки. Лео Поузен сказал даме из агентства, что ему бы хотелось чего-нибудь поменьше, но она отмела эту мысль.
— Поменьше вам обойдется дороже, тут вам предлагают сделку, — сказала она. — Даже не представляете, сколько стоил бы этот дом, если бы вы его снимали по честной рыночной цене. Если не хотите пользоваться лишними комнатами, заприте двери.
Это могло бы стать решением проблемы, если бы не то обстоятельство, что природа не терпит пустых комнат летом в Амагансетте, особенно когда принадлежат они актрисе, а снимает их писатель. Гости не заставили себя ждать. Первым позвонил издатель Эрик — тот самый человек, которому полагалось нанять часового с ружьем, чтобы охранял покой писателя, — и сказал, что было бы очень славно пообщаться не в городе и поговорить о новой книге Лео. Эрик мог бы приехать в четверг, чтобы успеть до пробок, но у Марисоль, его жены, в тот вечер открытие выставки. Марисоль, полагал он, придется отважиться на местный автобус в пятницу.
Марисоль? Лео на мгновение запнулся, но потом любезно согласился на все — да-да, мы все отлично проведем время. Он повесил трубку и посмотрел на желтый блокнот, лежавший перед ним, потом выглянул в окно. Шел дождь, и Лео некоторое время любовался вишневыми деревьями и думал, делают ли из них бумагу. Потом спустился узнать, не хочет ли Франни съездить на ланч в город.
— Хорошо, что Эрик приедет, — сказал Лео Франни.
Дождь был легкий, и они сели снаружи, под навесом кафе, в котором обедали третий день подряд. Чудесное было место.
— Я могу попросить его найти тебе работу. Ты потрясающий редактор, знаешь ли, таким, как ты, ему не стать никогда, хотя об этом я упоминать не буду.
Франни покачала головой:
— Не надо, не проси.
Подошла официантка, и Лео коснулся края своего пустого бокала. Было уже начало третьего, очень поздний ланч.
— Я могу не просить напрямую, он сам догадается. Просто скажу, что ты что-то подыскиваешь. Или Марисоль скажу.
— Мы с Эриком знакомы, — сказала она. — Захочет нанять — знает, где меня найти.
Эрик, вероятней всего, заметил, что Лео и Франни живут не в Нью-Йорке и, более того, что они нигде не живут дольше четырех месяцев кряду, и это несколько осложняло вопрос с постоянной работой. В любом случае Франни не была уверена, что хочет стать редактором.
— Эрик тебя знает по званым обедам. Он с тобой пока толком не общался. Так что все выйдет отлично.
Приехав в четверг днем, Эрик сказал, что он лучше бы поужинал дома. Он на той неделе каждый вечер куда-то выходил, и к тому же в доме куда проще поговорить. Эрик был похож на бегуна — невысокий, худой, жилистый. Кто-то когда-то, наверное, сказал, что синий идет к его глазам. Франни всегда видела Эрика только в синем. Он окинул взглядом лестницу, восхищенно погладил перила.
Лео посмотрел на Франни:
— Все хорошо, да?
Ей бы уже тогда следовало все понять, но нет. Она думала: ну, ужин, ну, один раз переночуют. Франни пошла в кухню и позвонила Джеррелу в Палмер-Хаус, спросить, как готовить стейки. У него как раз должна была начаться смена. Скорее всего, рубит петрушку.
— Заинька, — сказал он. — Возвращайся, так тебя растак. Ты же знаешь, я больше никому не позволяю мне наливать.
Она рассмеялась:
— Мне что, от лета отказаться, чтобы лимонада тебе из бара принести? Будь другом, помоги.
Джеррел стоял в кабинете администратора, и администратор таращился на него во все глаза. Поварам никогда не звонили. Джеррел велел ей слегка натереть мясо приправой «Олд Бей» и дать ему полежать.
— Немножко, поняла? Эта фигня не для стейков. Потом прочитал ей базовый курс по спарже и печеной картошке.
— Салат и торт купишь. У кого-то там должны быть деньги. Нечего все самой делать.
Франни сходила в бакалейный магазин, к мяснику, в пекарню. Зашла в винный и выбрала вино, запаслась скотчем и джином. Вернувшись домой, разгрузила машину. Лео и Эрик отговорились от поездки в город, сказав, что им нужно сначала обсудить роман, чтобы развязаться с делами. Франни слышала, как они смеются на закрытой веранде с той стороны дома, где, как решил Лео, можно курить. Смеялись громко, от души. Франни отнесла им два стакана со льдом и бутылку «Макаллана», чтобы проявить гостеприимство. На ней была пляжная одежда: обрезанные шорты и шлепанцы, простая белая футболка. Ей было двадцать девять. Они играли в дом. Она играла в хозяйку.
— Эрик, ты только глянь на эту красотку. — Не вставая из кресла, Лео обнял ее за бедра и притянул к себе. — Разве не мечта?
— Мечта, — сказал Эрик и попросил у Франни стакан пеллегрино или перье со льдом.
Франни кивнула, радуясь, что догадалась купить газировку. Вернулась в кухню. Они говорили о Чехове, не о романе. Эрик рассуждал, есть ли спрос на новый перевод и полное собрание сочинений в десяти томах. Интересно, подумала Франни, что у Чехова им кажется смешным.
Будучи феминисткой, Франни должна была бы спросить себя, почему в тот вечер, в четверг, приготовила для Лео и Эрика ужин, даже не ожидая от мужчин никакой помощи. Но вот когда на следующий день из города прибыла Марисоль в вышитой льняной тунике и красном льняном шарфе, уселась на закрытой веранде и заявила, что не отказалась бы от бокала белого вина, хорошего шабли, если есть, — тут Франни будто по лбу щелкнули. Да, конечно, она сама спросила Марисоль, что ей принести, и Марисоль, покопавшись в сумочке и отыскав сигареты, в полном восторге, что можно покурить в компании, ответила. Что же так задело Франни?
— Здесь роскошно! — сказала Марисоль, с улыбкой принимая бокал. — Везет же тебе, Лео.
Примерно по той же причине, что накануне, в тот вечер было решено ужинать в доме. Марисоль взмахнула рукой в сторону вишневых деревьев:
— Уехать от такой красоты в город? Есть со всякой шушерой? Ни за что.
Марисоль управляла художественной галереей в Сохо. Еще бы ей не хотелось пожить в актрисином доме и послушать актрисиных цикад.
Франни и бровью не повела, но Лео смог уловить в ее лице отблеск беды. Он радостно хлопнул в ладоши.
— Сделаем, как вчера. Вчерашний ужин был превосходен. Вот и повторим. Как думаешь, получится? — спросил он у Франни.
— Марисоль не ест мясо, — сказал Эрик, мило улыбаясь.
Эрик и Марисоль были примерно ровесниками Лео, из когорты тех, кому слегка за шестьдесят. Их сын оканчивал ординатуру по дерматологии в Университете Джона Хопкинса, а дочь сидела дома с ребенком.
— Рыбу, — торжественно призналась Марисоль, воздев руку, будто давала клятву герлскаутов. — Вообще-то я вегетарианка, но в обществе ем рыбу.
Все посмотрели на Франни. Эта троица, уютно устроившаяся среди подушек цвета слоновой кости, разбросанных по плетеным креслам, была воплощением невинности и предвкушения. Еще раз звонить Джеррелу было нельзя. Он ей просто скажет, что она, так ее растак, идиотка. По поводу рыбы придется звонить матери.
— Что-нибудь еще? — спросила Франни.
Эрик кивнул:
— Чем-нибудь похрустеть? Орешков или маленьких крекеров, может, смесь?
— Ясно, закуски к пиву, — сказала Франни и пошла в кухню искать ключи.
Нет, не так все было заведено у них с Лео. Их отношения, длившиеся уже пять лет, строились на взаимном восхищении и изумлении. Он все эти пять лет изумлялся — тому, что Франни рядом: она была не просто молода (не моложе его — объективно молода), не просто гораздо красивее, чем он сейчас заслуживал, она стала тем канатом, что втянул его обратно в работу; она была электрической искрой. Франни Китинг была сама жизнь. А для Франни «Леон Поузен» звучало примерно как «Антон Чехов» — и теперь она спала с ним в одной постели. Время шло, а Франни не переставала удивляться этому. И самое поразительное — Лео Поузен находил в существовании Франни смысл, который сама она разглядеть не могла.
Это, конечно, не означало, что все у них было безоблачно. Беспокоило и будущее — вечно неведомое, но, прямо говоря, омраченное разницей в тридцать три года, — и прошлое, ибо формально Лео по-прежнему состоял в браке. Его супруга в Лос-Анджелесе настаивала на доле от грядущих гонораров — трогательно оптимистичное требование, учитывая, как давно он опубликовал последнюю книгу. Лео решительно отказывался отдавать что-либо, еще не написанное. Еще были бестселлер, за который он получил значительный аванс, уже потраченный, литературная премия и процент с продаж за рубежом. Когда пошла новая волна авторских отчислений, жена Лео поняла, что не зря адвокат советовал ей упереться рогом.
Лео мог бы разбогатеть, но для постоянного заработка он был вынужден принимать престижные должности приглашенного автора в различных богатых университетах, а должности эти не давали ему работать над новой книгой. Да, денег было полно, но шли они из одного-единственного источника и растекались по бесчисленным рукавам. Той бывшей жене, с которой он давно и официально развелся, полагались существенные алименты, и не менее крупные суммы отчислялись той, которой предстояло сделаться второй бывшей женой. Она обходилась ему в целое состояние. Деньги постоянно требовались дочери от первого брака, потому что ей нужно было куда больше, чем деньги, но выразить эти нужды с помощью денег было проще всего, и были еще двое сыновей от второго брака, которые вовсе отказывались с ним разговаривать: один — второкурсник в Кеньоне, другой заканчивал подготовительное отделение Гарвард-Уэстлейка в Лос-Анджелесе. Оплата их обучения и исполнение любого их желания были обязанностью Лео.
Франни знала, что ей поздно обдумывать свою жизнь: Лео вцепился в нее, как ребенок в одеяло, и если начистоту — до чего же это прекрасное ощущение, когда человек, которым ты безмерно восхищаешься, нуждается в тебе и говорит, что без тебя пропадет. Быть человеком, без которого Леон Поузен пропадет, вне всякого сомнения, интереснее, чем подавать документы в магистратуру, не представляя, что ты хочешь изучать. И Франни осталась с Лео. Ездила с ним повсюду, щеголяла в красивых платьях на факультетских обедах то в Стэнфорде, то в Йеле. Иногда она возвращалась на пару месяцев в Чикаго и работала в Палмер-Хаусе, живя в квартире, которую они снимали на северной оконечности Лейкшор-драйв. Лео выплачивал ее ссуду, так что в финансовом плане Франни больше ничего не грозило, но ей не хватало самостоятельных заработков. В любом случае было славно повидаться с друзьями. В Палмер-Хаусе ей всегда были рады.
— Это безумие, — говорил он ей по телефону, много стаканов спустя после того времени, когда нужно было позвонить. — Я тут сижу один, чтобы ты могла побыть официанткой? Поезжай в аэропорт, пожалуйста, сегодня же, прямо утром, просто садись в самолет. Я пришлю тебе билет.
Частенько они так шутили между собой, что, мол, он пришлет ей билет, вот только в этот раз он не шутил.
— Все у тебя будет хорошо, — отвечала она, как всегда в таких разговорах стараясь не говорить ничего важного. Все равно завтра он не вспомнит ни слова. — И для меня это полезно. Мне нужно время от времени работать.
— А ты и работала! Ты меня неизменно вдохновляла, когда больше никто не мог. Я буду тебе платить. Выпишу тебе чек. Черт возьми, это твоя книга, Франни. В ней твоя жизнь.
Конечно, работая над книгой, он говорил не так. Говорил, что ее рассказы лишь дают толчок его воображению. Там будет описана не ее семья. Никто ее родных там не разглядит.
Но они там были.
Если забыть о том, что Лео был намного старше, еще не развелся с предыдущей женой и написал о семье Франни роман, который в процессе создания ей ужасно нравился, но теперь вызывал лишь тошноту, — если обо всем этом забыть, у них все было прекрасно. И она не держала на него зла за роман — великолепный роман, великолепное творение Леона Поузена, которое она сама и вызвала к жизни.
Но если уж составлять список, существовала еще одна проблема, заслуживавшая упоминания, пусть Франни и отказывалась признавать ее: Франни не пила. И сколько бы она ни разубеждала Лео, в ее воздержании ему чудилось осуждение. Он замечал это, когда они сидели с друзьями, замечал, когда после ланча в городе она сразу направлялась к водительской двери, хотя выпил-то он всего три несчастных бокала пино-гри. Замечал, оставшись в одиночестве, когда она была на другом конце страны. Она рассказала ему, что давным-давно села за руль в нетрезвом виде и устроила аварию: вот с тех пор и не пьет. Лео несколько раз заговаривал об этом, но всякий раз остро ощущал, что его собеседница училась на юриста. Он, кстати, считал, что Франни очень много теряет, отказываясь закончить образование.
Он спросил ее как-то:
— Ты что, кого-то убила в той аварии?
— Нет.
— Покалечила? Переехала собаку?
— Не-а.
— Сама пострадала?
Она глубоко вздохнула и закрыла книгу, которую читала, — «Марш Радецкого» Йозефа Рота. Это он ей посоветовал.
— Давай оставим это, а?
— Ты алкоголичка?
Франни пожала плечами:
— Насколько я знаю, нет. Наверное, нет.
— Тогда почему ты просто не выпьешь со мной, не составишь компанию? Можешь выпивать дома. Я не попрошу тебя сесть за руль.
Она наклонилась и поцеловала его, поскольку считала, что это — наилучший способ прекратить спор.
— Напряги свой великий мозг, — мягко сказала она. — Ты можешь придумать повод для ссор получше.
Франни пошла в кухню и позвонила матери в Виргинию.
— На ужин рыба, — сказала она. — Ужин на четверых, осрамиться нельзя.
— В ресторан никак? — спросила мать.
— Скорей всего, никак. Оказывается, у нас тут «Отель Калифорния». Народ переступает порог и больше не хочет уходить. Я бы, наверное, тоже не хотела, если бы не мне пришлось готовить.
— Ты — и стряпня? — сказала мать.
— Знаю-знаю.
— В шкафы ее заглянула?
Франни рассмеялась в голос. Маме всегда удавалось ухватить самую суть дела.
— Бикини от Этро, целый набор шелковых платьиц на бретельках, куча длинных кашемировых свитеров — совершенно невесомые, и туфли, каких ты в жизни не видела. Она просто лилипутка. Ты не представляешь, какое все крохотное.
— А туфли какого размера?
— Седьмого.
Франни пыталась сунуть ногу в босоножку — несуразная Золушкина сестрица.
— Давай я приеду, помогу тебе с готовкой, — сказала мама.
Франни улыбнулась, вздохнула. У матери ножка была крошечная.
— Больше никаких гостей. Гости сейчас — главная беда.
— Я не гость. Я твоя мать, — весело возразила мама.
На мгновение Франни подумала, как было бы хорошо, если бы мама сидела вот тут, на другом конце дивана, с книжкой. Франни чаще всего ездила домой в Виргинию одна, а когда работала в баре в Чикаго, мать приезжала ее повидать. Несколько раз Лео и ее мать оказывались на одной территории и были друг с другом холодны и вежливы. Мать была моложе Лео. Она читала «Своих-чужих» и, хотя радовалась, что ей выпало стать врачом, обрадовалась бы еще больше, если бы вообще не попала в книгу. Беверли не верила, что Лео Поузен сделает ее дочь счастливой. Она сказала ему об этом в тот единственный раз, когда они выпивали вместе. И для полного отпускного счастья Франни и Лео не хватало только Беверли.
— Бога ради, — сказала Франни. — Просто помоги мне с рыбой.
Мать положила трубку рядом с телефоном и пошла за рецептом чаудера из «даров моря».
— Если хоть раз в жизни последуешь моим указаниям, успех будет оглушительный.
И — ох, как мама была права. Восторгам и похвалам конца не было. Эрик и Марисоль сказали, что и на Манхэттене лучше не накормят. Мать Франни продумала все — и салат с нектаринами, и сырное печенье строго определенного сорта — Франни была потрясена не меньше своих гостей. Но Лео опять не поехал с ней за покупками, и никто не пришел в кухню и не предложил нарезать сладкий перец, а когда она вышла на веранду сказать, что ужин готов, Эрик, погрузившийся в очередной смешной рассказ Чехова, поднял руку, прося не перебивать, пока он не дочитает, но дочитывал еще почти четверть часа, и Франни испереживалась из-за креветок, которым полагалось томиться всего три минуты. Под конец ужина все так и рассыпались в благодарностях Франни, а Эрик устроил целое представление, засучивая рукава голубой льняной рубашки, прежде чем собрать тарелки и поставить их в раковину, но на том все и закончилось.
Астрид, агент Лео, позвонила в субботу утром. Ее секретарь звонила в офис Эрика накануне совсем по другому делу и в процессе разговора выяснила, что Эрик у Лео в Амагансетте. У Астрид был дом в Саг-Харборе. Летом она приезжала туда в четверг вечером и возвращалась в город по понедельникам. Неужели не повидаются? Астрид сообщила, что они днем приедут в Амагансетт. «Они» — это она сама и один из ее авторов, подающий большие надежды молодой человек, который две недели гостил у Астрид, внося последнюю правку.
— Я дам тебе адрес, — покоряясь судьбе, сказал Лео.
— Вот еще, — ответила Астрид. — Все знают этот дом.
— Это Астрид?
На лице Эрика отразилось тихое отчаяние. Он трудился над кроссвордом в субботней газете. Он не побрился и бриться не желал.
— Она поставила меня перед фактом, — сказал Лео, хотя Астрид ему нравилась. Одно то, что Эрик ее не любил, служило доказательством ее высокого профессионализма.
— Прощай, ланч, — вздохнул Эрик.
Марисоль спустилась по лестнице в красном купальнике и широкополой шляпе.
— Я иду к бассейну, — сообщила она.
— Астрид приезжает, — сказал Эрик.
Марисоль остановилась и надела темные очки.
— Ну, она живет в Саг-Харборе. Вряд ли она здесь останется.
Франни съездила в Бриджхемптон и купила готовой еды к ланчу в несуразно дорогом магазине деликатесов, загрузила багажник, а потом, внезапно и совершенно ясно осознав, что никто не уедет, вернулась и купила все к обеду, расплатившись кредиткой Лео. Два приема пищи обошлись в чудовищную сумму. Когда Франни вернулась домой, там уже была Астрид с бледным молодым писателем по имени Джонас, жгучим брюнетом в желтых льняных штанах. Он съел вдвое больше, чем все они вместе взятые. Франни с грустью поняла, что на завтрашний ланч не останется ничего.
— Зачем переиздавать Чехова? — спросил молодой писатель у Эрика, накладывая себе на тарелку и куриную грудку с травами, и припущенного с лимоном лосося. — Почему не набраться смелости и не напечатать вместо этого кого-то из молодых русских авторов?
— Может быть, потому что у меня не русское издательство. — Эрик наполнил свой бокал, потом подлил вина Марисоль. — Да и русского я не знаю.
— Джонас говорит по-русски, — сообщила Астрид с материнской гордостью.
— Коньетшно, — произнес Джонас.
Астрид кивнула.
— Он очень много общается с отказниками.
— Нет уже никаких отказников, — сказал Лео. — В семидесятых СССР открыл границы и всех их выпустил.
— Я занимался проблемой отказников, — возразил Джонас. — И поверьте, в России до сих пор множество евреев подвергаются притеснению.
— Так может, мне лучше печатать каких-нибудь молодых русских, пишущих об отказниках, а не американца, который их изучал? Вот это, наверное, будет по-настоящему смелый поступок.
Читать бесплатно другие книги:
