Бельканто Пэтчетт Энн

– Через святое таинство да освободит тебя Господь всемогущий от кары в этой жизни и жизни грядущей. Да откроет Он перед тобой райские врата и дарует тебе радость вечную.

Роксана Косс глядела на него с изумлением, словно на гипнотизера.

– Он был очень хорошим пианистом, – проговорила она наконец. Она хотела присоединиться к молитвам священника, но, если честно, уже их не помнила. – Он играл очень точно, – добавила она.

– Попросим Господа явить брату нашему свою милосердную любовь и даровать ему облегчение через это святое помазание. – Отец Аргуэдас приложил большой палец к своему языку – для совершения обряда нужно было что-нибудь влажное, а ничего другого он придумать не мог. Влажным пальцем священник дотронулся до лба аккомпаниатора и сказал: – Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа…

Пытаясь вспомнить какие-нибудь молитвы, Роксана Косс снова увидела склонившихся над ней монахинь. Увидела палисандровые четки, свисающие с их поясов, ощутила запах кофе от их дыхания и легкий запах пота от их одежд. Сестра Джоанна, сестра Мария Жозефа, сестра Серена. Она помнила их всех, но слова молитв забыла начисто.

– Иногда мы заказывали сэндвичи и кофе после репетиции, – продолжала Роксана, хотя священник ее не понимал, а аккомпаниатор уже не мог слышать. – Тогда мы немного болтали.

Он рассказывал ей о своем детстве. Он из Швеции или из Норвегии? Он рассказывал, как холодно бывает там зимой, но ему казалось, что так и надо, ведь он там вырос. Мать строго-настрого запрещала играть в мяч – боялась за его руки. Как не бояться, когда столько денег отдано за уроки фортепиано.

Отец Аргуэдас помазал аккомпаниатору руки и закончил:

– …и избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания.

Роксана зажала между пальцев прядь его чудесных белокурых волос. Они казались безжизненными. Видно было, что это волосы человека, уже не принадлежащего к этому миру. По правде говоря, порой она ненавидела аккомпаниатора. Долгое время они отлично ладили. Он знал, что от него требуется. Играл с чувством, но никогда не пытался затмить ее. Роксане Косс нравились его скромность и сдержанность. Она ни разу не пыталась вызвать аккомпаниатора на откровенность – слишком мало места он занимал в ее мыслях. Потом было решено, что он поедет с ней на эти гастроли. И едва шасси самолета оторвались от взлетной полосы, как он схватил ее руку и признался, что живет под невыносимым бременем любви. Неужели она не догадывалась? О, эти дни, проведенные подле нее, под звуки ее пения! Он прижался к ней, попытался опустить голову на ее грудь, но она его оттолкнула. Это продолжалось в течение всех восемнадцати часов полета. Продолжалось и в лимузине, который вез их в отель. Он умолял и плакал, как ребенок. Перечислял все туалеты, которые она надевала на каждой репетиции. За окнами машины непроницаемой стеной из листьев и лиан высились джунгли. Куда она едет? Аккомпаниатор попытался коснуться ее пальцем, но получил шлепок тыльной стороной ладони.

Роксана опустила голову и закрыла глаза. Сложила вместе ладони с зажатой между ними прядью его волос.

«Молитва сама по себе может радовать, – говорила сестра Джоанна. Она была любимицей Роксаны: молодая и почти хорошенькая. В столе она держала шоколад. – Не обязательно что-то просить. Можно и благодарить за что-то». – Сестра Джоанна часто просила Роксану спеть для детей майский гимн «Прими же, Мария, цветочный венец – даже в разгар чикагской зимы».

– Он постоянно просил, чтобы я рассказывала ему о Чикаго. Я выросла в Чикаго, – шептала она. – Он хотел знать, каково это – родиться и жить рядом с оперным театром. Он говорил, что теперь, когда он оказался в Италии, уже никогда ее не покинет. Говорил, что холодных северных зим больше не вынесет.

Отец Аргуэдас глядел на певицу, не в силах понять, что она говорит. Может быть, исповедуется? Или молится?

– А если он съел что-то не то? – продолжала она. – Вдруг ему попалась еда, на которую у него аллергия? А может, он был болен еще до того, как мы сюда поехали? – Она совсем не знала этого человека.

Некоторое время все трое оставались неподвижны: аккомпаниатор с закрытыми глазами и пристально глядящие в эти закрытые глаза оперная певица и священник. Потом Роксана Косс словно очнулась и уверенным движением залезла в карман аккомпаниатора, вытащила оттуда бумажник, платок и коробку мятных конфет. Она наскоро просмотрела бумажник и бросила его на пол. Паспорт тоже нашелся – шведский. Роксана Косс запустила руки в карманы аккомпаниаторских брюк. Отец Аргуэдас прервал молитву и уставился на нее. Тут она нашла шприц для подкожных инъекций – распечатанный и использованный – и маленькую стеклянную ампулу с пластиковой пробкой, пустой, но на самом дне его перекатывались одна или две капли. Инсулин. Все дело в инсулине. Им обещали, что они вернутся в отель к полуночи, вот он и взял всего одну ампулу. Она вскочила на ноги, зажав это неопровержимое доказательство в руках. Отец Аргуэдас поднял голову, когда она кинулась к командирам.

– Он диабетик! – закричала Роксана Косс.

Слово «диабетик» звучит более или менее одинаково на всех языках. У медицинских терминов латинские корни, они понятны любому. Она взглянула на мужчин у стены. Те смотрели на нее, словно Роксана Косс просто разыгрывала очередную сцену из оперы, из трагедии о смерти пианиста. «Il Pianoforte Triste»[6].

– Он диабетик! – сказала она Гэну.

Гэн, до этого момента стоявший тихо, чтобы не мешать священнику, теперь выступил вперед и разъяснил командирам то, что они, должно быть, и сами уже прекрасно поняли: человек находится в диабетической коме, а значит, его может спасти лекарство, если он, конечно, еще жив. Террористы решили взглянуть поближе. Командир Бенхамин выбросил сигарету в мраморный камин – такой большой, что в него без труда поместились бы трое упитанных детей. И действительно, трое детей вице-президента обожали играть в камине, особенно после того, как из него выгребли всю золу и отдраили камни: они воображали, что их украли ведьмы и собираются здесь изжарить. Отец Аргуэдас совершил положенный обряд и теперь просто стоял на коленях возле аккомпаниатора, сложив руки, склонив голову и молясь про себя о том, чтобы усопший обрел утешение и радость в вечной божественной любви.

Открыв глаза, он увидел, что возле аккомпаниатора он уже не один. Отец Аргуэдас ласково улыбнулся столпившимся вокруг людям.

– Кто отлучит нас от любви Божией? – сказал он, будто это все объясняло.

Стоя на коленях на полу, Роксана Косс являла собой прелестное зрелище: бледно-зеленые складки ее шифонового платья напоминали весеннюю листву, волнуемую нежными порывами апрельского ветра. Она взяла руку аккомпаниатора, ту самую руку, которую так берегла его мать, руку, которая умела без устали, час за часом играть романсы Шумана. Рука была уже холодной, а краски лица, уже давно внушавшие тревогу, становились совсем зловещими: вокруг глаз появилась желтизна, вокруг губ синева. Галстук и запонки с аккомпаниатора сняли, но он все еще был в черном фраке и белом жилете, все еще был одет для концерта. Никогда, ни одной минуты в своей жизни она не считала его плохим человеком. А пианистом он был блестящим. Его не в чем было винить – разве что не надо было ему тянуть с любовным признанием и обрушивать на Роксану Косс свои чувства, когда их закупорили в самолете. Но как упрекать его теперь, когда он мертв?

Мужчины отошли от своей стены и переместились на другую сторону комнаты, где столпились вокруг аккомпаниатора, практически плечом к плечу с террористами. Аккомпаниатор раздражал всех – и своим музыкальным талантом, и своей близостью к Роксане Косс. Но теперь, когда он умер, они почувствовали горечь утраты. В конце концов, он умер ради нее. Они уловили смысл разыгравшейся драмы даже с другого конца комнаты, даже не понимая языка действующих лиц. Он не признался ей, что болен диабетом. Остался с ней, вместо того чтобы попросить инсулин, который мог спасти ему жизнь. Бедный аккомпаниатор, их товарищ по несчастью. Он был одним из них.

– Ну вот, человек умер! – провозгласил командир Бенхамин, вскидывая руки.

При мысли о смерти его собственная хворь разыгралась не на шутку – словно кто-то принялся раскаленными иголками сшивать нервные окончания на лице.

– Как будто другие люди не умирают! – холодно возразил командир Альфредо. Он столько раз бывал на волосок от смерти! Пуля в животе с тяжелыми последствиями, отстреленные пальцы всего через полгода после первой раны, еще одна пуля, насквозь прострелившая шею.

– Мы пришли сюда не для того, чтобы убивать этих людей. Мы пришли захватить президента и уйти.

– Но президента нет! – напомнил ему Альфредо.

Командир Эктор, не доверявший никому, опустился на пол и собственноручно пощупал у мертвого яремную вену.

– Пожалуй, стоит в него стрельнуть и вынести тело наружу. Пусть знают, с кем имеют дело!

Отец Аргуэдас, погруженный в свои молитвы, вскинул голову и посмотрел прямо на командиров. Услышав, что террористы собираются стрелять в их скоропостижно скончавшегося друга, испаноговорящие заложники пришли в ужас. Те, кто не знал, что Роксана Косс не говорит по-испански, теперь поняли это, потому что она никак не прореагировала на богохульные слова Эктора и даже не изменила позы: голова опущена на руки, юбка красивыми волнами раскинулась вокруг.

Немец по имени Лотар Фалькен, знавший испанский язык достаточно, чтобы понять суть происходящего, протиснулся к Гэну и попросил перевести его слова:

– Скажите им, что ничего не выйдет! Из раны не польется кровь! Даже если выстрелить прямо в голову, снаружи все равно поймут, что смерть наступила не от огнестрельного ранения! – Лотар был вице-президентом фармацевтической компании «Хёхст», но до этого учился на биолога. Он больше всех переживал по поводу этой смерти, потому что именно инсулин составлял львиную долю продукции компании. По существу, «Хёхст» являлась ведущим немецким производителем этого лекарства. В офисе компании инсулина было в избытке, под рукой у сотрудников всегда лежали бесплатные образцы всех видов медикамента, рефрижераторы были набиты им до отказа. Лотар Фалькен приехал на этот прием, посчитав, что если «Нансей» собирается строить в этой стране завод электроники, то почему бы и их компании не открыть здесь свое производство. Теперь он стоял и смотрел на человека, который умер, не дождавшись инсулина. Он не смог спасти ему жизнь, но мог, по крайней мере, избавить его от посмертного надругательства.

Гэн перевел сказанное, стараясь подбирать слова так, чтобы задумка террористов выглядела как можно хуже, ведь он тоже не желал видеть, как стреляют в несчастного аккомпаниатора.

Командир Эктор вытащил пистолет и задумчиво посмотрел на пол.

– Это смешно, – сказал он.

Роксана Косс подняла на него глаза.

– В кого он собирается стрелять? – спросила она Гэна.

– Ни в кого, – заверил ее Гэн.

Она вытерла пальцами глаза.

– Но он же не чистить вытащил свой пистолет? Может, он теперь собирается убивать нас? – Голос ее был усталым, будничным, как будто Роксана Косс сверялась со списком хозяйственных дел.

– Вам лучше сказать ей всю правду, – прошептал Гэну вице-президент. – Если кто и может остановить это безобразие, то только она.

В компетенцию Гэна не входило решать, что для Роксаны Косс лучше, а что хуже, что говорить ей, а что нет. Он ее совсем не знал. Он понятия не имел, как она воспримет такое известие. Но тут она тронула его колено точно так же, как человек, стараясь убедить собеседника, легонько трогает того за локоть. Гэн взглянул на знаменитую руку, касавшуюся его ноги, и смутился.

– По-английски! – потребовала она.

– Они хотят стрелять в него, – признался Гэн.

– Но он же мертвый! – уточнила она на тот случай, если командиры этого еще не поняли. – Как сказать по-испански «мертвый»?

– Difunto, – ответил Гэн.

– Difunto! – Голос ее взлетел до самых верхних регистров. Она встала. В какой-то момент она совершила ошибку, сняв с ног туфли, и теперь в комнате, полной мужчин, казалась совсем крошкой. Даже вице-президент был выше ее на несколько сантиметров. Но когда Роксана Косс расправляла плечи и гордо поднимала голову, она, казалось, вырастала, как будто за годы, проведенные на сцене, научилась менять не только голос, но и свою сущность. А на этот раз бушевавший в ней гнев словно возвысил певицу над всеми окружающими. – Учтите, – обратилась она к командирам, – каждая пуля, выпущенная в этого человека, прежде пройдет через меня!

Она чувствовала себя ужасно виноватой перед аккомпаниатором. Тогда, в самолете она потребовала у стюардессы, чтобы та нашла ей другое место в самолете, но салон был набит до отказа. В попытках его успокоить она проявила немалую жестокость.

Роксана Косс указала пальцем на Гэна, который помялся, но все-таки перевел им то, что она сказала.

Стоящие вокруг, словно на выставке, мужчины горячо одобрили происходящее. Такая любовь! Он умер за нее, она умрет за него!

– Вы захватили женщину, американку и человека, известного во всем мире, и если вы меня убьете, а вам, уж поверьте, придется… Вам все понятно? – повернулась она к переводчику. – То гнев Божий падет на вас и на весь ваш народ!

Гэн переводил четко и дословно, но все присутствующие и без того прекрасно понимали, о чем она говорит. Точно так же они понимали Роксану Косс, когда она пела Пуччини по-итальянски.

– Уберите его отсюда! Выбросьте его, если вам надо, за ворота, пусть те, кто там стоит, отправят его домой в гробу! – На лбу у Роксаны Косс проступил пот, и ее лицо сияло, точно у Жанны д’Арк перед сожжением. Закончив свою тираду, она вздохнула во всю глубину своих могучих легких и снова села на пол – спиной к командирам – и склонила голову к груди своего аккомпаниатора. Грудь была совершенно неподвижной. Роксана Косс с удивлением обнаружила, что ей приятно прикасаться к телу аккомпаниатора, и в недоумении спрашивала себя: неужели именно теперь, после его смерти, она начинает его любить? Чтобы поддержать в себе это чувство, она его поцеловала. Губы аккомпаниатора были дряблыми и холодными, а зубы под ними – твердыми, неподатливыми.

Откуда-то из середины толпы выступил господин Хосокава и достал из кармана чистый и выглаженный носовой платок. Как дико, подумал он, оказаться в таком унизительном положении, что можешь предложить женщине лишь такую малость. Тем не менее Роксана Косс охотно взяла платок, словно только о нем и мечтала, и приложила к глазам.

– Вы все, давайте назад! – приказал командир Бенхамин, не желавший становиться свидетелем еще одной душещипательной сцены. Сам он тоже отошел, сел в кресло у камина и зажег сигарету. Делать было нечего. Он не мог ее ударить, как следовало бы – после этого в комнате наверняка начался бы бунт, и командир не был уверен, что его юные бойцы не встанут на защиту сопрано. Он не понимал только одного: почему ему жалко аккомпаниатора? Альфредо был прав, люди умирают сплошь и рядом. Частенько ему казалось, что половина всех людей, которых он в жизни знал, уже мертва. Вся штука была в том, что друзья и знакомые командира не просто скончались, но были убиты разнообразными чудовищными способами, и гибель их являлась командиру в ночных кошмарах. Но этот человек, аккомпаниатор, умер сам по себе, просто умер, а это совершенно другое дело. Командир Бенхамин подумал о своем брате: тот сидел в тюрьме и тоже почти что умер, потому что день за днем проводил в холодной, темной дыре. Хоть бы брат продержался еще немного, пару дней, пока их требования не будут удовлетворены и он не сможет выйти на свободу. Смерть аккомпаниатора взволновала командира. Оказывается, люди могут умирать просто оттого, что другие люди вовремя не приходят им на помощь.

Он посмотрел на дым своей сигареты.

– Отойдите оттуда сейчас же! – вновь скомандовал он толпе, и на этот раз все подчинились. Даже Роксана поднялась на ноги и выполнила команду вместе с остальными. Она выглядела очень усталой. Командир велел бойцам вернуться на прежние позиции. Заложникам было велено рассесться на стульях и ждать.

Альфредо подошел к телефону и нерешительно взял его в руки, как будто не совсем точно знал, что с ним делать. Все-таки сотовым телефонам не место на войне, с ними все выглядит как-то несерьезно. Он пошарил в одном из многочисленных карманов своих защитных штанов, достал карточку Месснера и набрал номер. Он сообщил ему, что у них тут появился больной, вернее мертвый, и необходимо переговорить об эвакуации тела.

Без аккомпаниатора атмосфера изменилась. Кто-то может подумать, что тут следовало бы сказать: «После освобождения ста семнадцати заложников атмосфера изменилась». Или: «После того как террористы пообещали, что никого не убьют, атмосфера изменилась». Но это было неправдой. Все переживали именно смерть аккомпаниатора, даже те, кто совсем недавно разлучился с женой или любовницей, кто с тоской смотрел им вслед, когда они шагали к свободе в своих великолепных вечерних туалетах. Теперь они думали только об умершем. Они совсем его не знали. Многие думали, что он американец. И вот они стояли в гостиной, преспокойно вырабатывая в своих организмах инсулин, а он умер без инсулина, не желая расставаться с женщиной, которую любил. Каждый задавал себе вопрос, смог бы он сам поступить так же, и каждый решал для себя – пожалуй, нет, не смог бы. Было в аккомпаниаторе какое-то любовное безрассудство – их оно покинуло вместе с молодостью. Заложники не знали только одного: у Роксаны Косс, которая теперь сидела в уголке громадного дивана и тихонько плакала, уткнувшись в платок господина Хосокавы, никогда не было романа с аккомпаниатором, как человека она совсем его не знала, а когда он попытался открыть ей свои чувства, это обернулось катастрофой. Любовь, во имя которой столь легко и глупо жертвуют жизнью, всегда безответна. Симон Тибо никогда бы не погиб таким бессмысленным образом ради Эдит. Совсем наоборот: он бы пустился на любые унижения. Лишь бы только провести с любимой женщиной остаток дней. Но, не зная фактов, никто толком не понимал, что же случилось на самом деле, и поэтому все думали, что аккомпаниатор был лучше и храбрее их, что любил гораздо сильнее, чем способны любить они.

Дом охватил упадок. Цветы, в огромном количестве украшавшие помещение, начали увядать, на лепестках белых роз появилась тонкая коричневая кайма. Шампанское в недопитых бокалах выдохлось и потеплело. Юные террористы вымотались настолько, что засыпали прямо у стен и сползали на пол, не просыпаясь. Заложники по-прежнему находились в гостиной, некоторые перешептывались, но большинство сидело молча. Люди устраивались поудобнее в креслах и тоже засыпали. Своим стражам они не доставляли ни малейшего беспокойства. Разбирали с диванов подушки и растягивались на полу – почти так же, как в предыдущую ночь, только гораздо удобнее. Все понимали, что выхода у них нет, что они должны оставаться в этой комнате, вести себя тихо, избегать резких движений. Никто даже не помышлял о том, чтобы сбежать через окно ванной комнаты, куда все ходили теперь без охраны, – может быть, по какому-то негласному джентльменскому соглашению. И все выказывали особое преувеличенное уважение к телу аккомпаниатора, их аккомпаниатора, ведь теперь им предстояло жить, по мере сил равняясь на него.

Когда появился Месснер, он спросил перво-наперво о Роксане Косс. Губы его теперь казались тоньше, выражение лица непреклоннее; говорить он стал внезапно по-немецки. Гэн тяжело поднялся со своего кресла и начал переводить командирам его слова. Те указали на женщину на диване, с платком, прижатым к глазам.

– А сейчас она должна отсюда уйти, – сказал Месснер тоном, не терпящим возражений.

– А что, появился президент? – спросил командир Альфредо.

– Она должна сопровождать домой тело. – Перед командирами стоял теперь совсем другой Месснер. Вид комнаты, усеянной лежащими на полу заложниками, покалеченного вице-президента и парней с автоматами – все это вызывало у него в прошлый раз тягостное ощущение. Но теперь он был по-настоящему зол. И не вооружен ничем, кроме маленького красного значка, что красовался у него на руке для защиты от направленных на него автоматов.

Командиры встретили его гнев со сверхъестественным терпением.

– Мертвым, – объяснил Эктор, – все равно, кто находится рядом с их гробом.

– Вы сказали «всех женщин»!

– Мы прошли через вентиляционные ходы, – напомнил ему командир Бенхамин, а затем, после паузы, добавил образное выражение: – Как кроты.

– Я должен убедиться, что могу вам доверять, – сказал Месснер. Гэн изо всех сил старался передать его напористые интонации, манеру произносить каждое слово так, что оно звучало ударом колотушки по барабану. – Вы мне тут говорите всякие вещи… А почему я должен вам верить?

– Мы отпустили слуг, больных и всех женщин, кроме одной. Похоже, она представляет для вас наибольший интерес? Задержи мы другую, вы не придали бы этому такого значения?

– Так я могу вам доверять?

Бенхамин с минуту обдумывал его слова. Потом поднял руку, словно для того, чтобы потрогать свою болячку на щеке, но передумал.

– Мы с вами по разные стороны баррикад.

– Швейцарцы никогда не встают на чью-либо сторону, – оборвал его Месснер. – Мы держим только сторону Швейцарии.

Никто из командиров не нашел, что еще сказать Месснеру. Тому не требовались доказательства, что аккомпаниатор, лежащий у его ног, мертв. Священник накрыл его тело скатертью, и скатерть была совершенно неподвижна. Месснер без дальнейших церемоний вышел из дома и вернулся через час в сопровождении помощника. Они привезли с собой медицинскую каталку, которыми пользуются сотрудники скорой помощи, нагруженную коробками и пакетами, а сняв поклажу, отрегулировали высоту каталки и попытались взгромоздить на нее крупное тело аккомпаниатора. В конце концов им пришлось призвать на помощь нескольких юных террористов. Смерть делает человека очень тяжелым, как будто все его прежние деяния, все каждодневные труды возвращаются к нему в последние мгновения и ложатся свинцовым грузом на грудь. Когда аккомпаниатора все-таки уложили и пристегнули, из-под узорчатой скатерти выскользнули его красивые руки. Наконец его увезли из зала. Роксана Косс отвернулась, словно разглядывая диванные подушки. Господину Хосокаве показалось, что она воображает себя Брунгильдой и мечтает о коне, который унес бы ее в огонь вслед за телом возлюбленного.

– Мне представляется, что не следовало доставлять нам еду таким способом, – заметил вице-президент сидящему рядом с ним незнакомцу, хотя был голоден и хотел поскорее ознакомиться с содержимым ящиков. – Мне представляется, из уважения к смерти они могли бы сделать две отдельные ходки. – Предзакатный свет пробивался сквозь высокие окна гостиной и рисовал на полу золотые полосы. До чего же красивая комната, подумал Рубен, особенно в это время дня. Он очень редко возвращался домой до темноты, а часто и вовсе не бывал дома, замещая президента то в одной поездке, то в другой. Лед в полотенце почти полностью растаял, и рукав его крахмальной рубашки насквозь промок от постоянно стекающей по руке воды. Впрочем, влажная прохлада полотенца все равно приносила облегчение распухшему лицу. Вице-президент размышлял, где будут спать сегодня ночью его жена и дети: может быть, президент и его жена пригласят их к себе, чтобы сделать на этом рекламу? А может, их разместят под охраной в отеле? Хорошо бы они нашли приют у кузины Анны. Анна утешит жену, развлечет детей, выслушает отчет девочек о нападении бандитов. Конечно, придется спать в кроватях по двое, а кому-то придется лечь и на раздвижной софе, но тут нет ничего страшного. Все лучше, чем в чопорных гостевых покоях у Масуды, тем более что Эсмеральду он наверняка пошлет спать на половину слуг.

Гэн и господин Хосокава устроились на другом конце комнаты возле окон, подальше от своих соотечественников. Строгие правила вежливости не позволяли другим мужчинам присоединиться к ним без приглашения. Даже в таких чрезвычайных обстоятельствах субординация оставалась нерушимой. В своем нынешнем настроении господин Хосокава не нуждался в компании.

– Он был потрясающим аккомпаниатором! – сказал он Гэну. – Я чувствую свою ответственность за них обоих. – Из всех мужчин в комнате господин Хосокава был единственным, кто оставался в пиджаке и галстуке. И каким-то удивительным образом его костюм совершенно не измялся.

– Вы хотите, чтобы я ей сказал?

– Что?

– Об аккомпаниаторе? – уточнил Гэн.

Господин Хосокава посмотрел на Роксану Косс, которая по-прежнему сидела отвернувшись и скрыв лицо за занавесью волос. Несмотря на то что рядом с ней на софе сидели другие люди, она казалась совершенно одинокой. Священник находился рядом с ней, но не с ней. Глаза его были закрыты, губы беззвучно шептали слова молитвы.

– О, я думаю, она это знает! – Господин Хосокава неуверенно добавил: – Скорее всего, ей все об этом уже говорили.

Гэн не настаивал. Он ждал. В его обязанности не входило давать советы господину Хосокаве. Он знал, что секрет его профессии заключается в умении ждать, пока хозяин сам придет к тому или иному заключению.

– Если это не покажется слишком бестактным, – наконец сказал господин Хосокава, – может быть, вы передадите ей мои соболезнования? Скажите ей, что я считаю ее аккомпаниатора смелым и талантливым человеком.

Он посмотрел Гэну прямо в глаза, чего обычно не делал.

– А что, если я действительно несу ответственность за его смерть? – спросил он.

– Каким образом?

– Это же мой день рождения. Они приехали сюда ради меня.

– Они приехали сюда работать, – возразил Гэн. – Они вас вообще не знали.

Господин Хосокава, которому только что исполнилось пятьдесят три, выглядел внезапно постаревшим. Он совершил ужасную ошибку, принимая такой дар, и теперь как будто расплачивался годами своей жизни.

– Скажите ей, да-да, скажите ей обязательно, что я очень скорблю.

Гэн кивнул, поднялся со своего места и пересек комнату. Комната была огромная. Даже если не считать большой прихожей и столовой, примыкавших к ней с разных концов, сама гостиная имела весьма сложную конфигурацию и состояла из трех отдельных помещений, так сказать, комнат в комнате, заставленных стульями и креслами. Для концерта вся мебель была сдвинута к стенам, а потом, в ходе дальнейших событий, постепенно снова возвращалась в середину, составляясь в разрозненные причудливые фигуры – заложники устраивались как могли. Если поставить здесь стойку регистратуры, будет точь-в-точь огромное гостиничное фойе. А если бы здесь был пианист, подумал Гэн… но тут же отбросил эту мысль. Роксана Косс сидела одна, но неподалеку от нее стоял юный террорист, прижимая к груди винтовку. Гэн узнал мальчишку. Это он держал Роксану Косс за руку, когда все заложники только легли на пол. Интересно, почему он запомнил именно этого, хотя совсем не различал остальных? Очевидно, что-то было в его лице – нежном и довольно смышленом, что-то, что выделяло парня среди других. Гэну самому не понравилось, что он это заметил. В этот момент боец открыл глаза и встретился взглядом с переводчиком. Секунду они смотрели друг на друга, а затем одновременно отвернулись. В животе у Гэна появилось странное тянущее чувство. Тем легче будет говорить с Роксаной Косс. Она не пугает его так, как этот парнишка.

– Прошу прощения, – обратился он к певице. Гэн выбросил из головы юного террориста. Никогда в жизни он не подошел бы к ней по собственному почину. Никогда бы не нашел в себе мужества самому выразить сочувствие и соболезнования, точно так же как господин Хосокава не нашел бы в себе мужества обратиться к ней напрямую, даже будь его английский превосходным. Но вместе они ощущали себя в этом мире вполне свободно: две половинки мужества, составляющие вместе одно храброе целое.

– Гэн! – сказала Роксана Косс и грустно улыбнулась. Глаза ее все еще были заплаканными. Она встала с дивана и взяла переводчика за руку. Из всех людей в комнате лишь его она знала по имени, и ей было приятно произносить это имя вслух. – Гэн, спасибо вам за то, что вы их остановили.

– Я никого не останавливал, – покачал головой Гэн. Он очень удивился, услышав свое имя из ее уст. Удивился, как оно звучит. Удивился прикосновению ее руки.

– Но много ли смысла было бы в моих словах, не окажись вы рядом? Без перевода это были бы просто женские крики.

– Вы и так выразились совершенно ясно.

– Подумать только, они хотели в него стрелять! – Она отпустила его руку.

– Я рад, – начал было Гэн и остановился, соображая, чему в самом деле он может быть рад. – Я рад, что покой вашего друга не был нарушен. Уверен, что очень скоро его переправят домой.

– Да, – сказала она.

Гэн и Роксана одновременно представили себе аккомпаниатора, возвращающегося домой: вот он сидит в самолете возле иллюминатора и смотрит на облака, клубящиеся над этой страной.

– Мой работодатель, господин Хосокава, просил меня передать вам свои соболезнования. Просил сказать, что ваш аккомпаниатор был очень талантлив. Для нас было большой честью услышать его игру.

Она кивнула.

– Он прав, – сказала она. – Кристоф был очень хорошим. Думаю, люди нечасто обращают внимание на аккомпаниаторов. Это очень любезно со стороны вашего работодателя. – Она раскрыла ладонь. – Он дал мне носовой платок. – Платок напоминал крохотный белый флажок, скомканный между ее пальцев. – Боюсь, я его испортила. Возвращать, наверное, не имеет смысла.

– Разумеется, он не будет возражать, если вы оставите его у себя.

– Скажите мне еще раз его имя.

– Хо-со-ка-ва.

– Хосокава, – повторила она медленно. – Ведь это его день рождения мы тут отмечали?

– Да. Он чувствует себя ужасно виноватым из-за всего случившегося. У него очень развито чувство ответственности.

– За то, что это его день рождения?

– За то, что вы и ваш друг приехали сюда выступать. Он считает, что вы оказались в этой ловушке из-за него, и, может быть, ваш друг… – И снова Гэн остановился. Такая прямолинейность была ни к чему. Вблизи лицо Роксаны Косс казалось совсем юным, почти девичьим – ясные глаза, длинные волосы. Но Гэн знал, что певица старше его по крайней мере лет на десять, ей уже под сорок.

– Передайте господину Хосокаве, что я… – сказала она, но прервалась и начала убирать с лица волосы и закалывать их оставшимися шпильками. – Да какого черта?! Можно подумать, я так занята, что не могу поговорить с ним сама. Он говорит по-английски? Ну, вы переведете. Вы сейчас среди нас единственный, кто занимается делом. На свете есть языки, на которых вы не говорите?

Гэн улыбнулся, представив себе длинный список языков, на которых он не говорил.

– На большинстве языков я не могу сказать ни слова, – ответил он.

Роксана Косс взяла его под локоть, словно боялась лишиться чувств, и они вместе проследовали через комнату. Ей и вправду стоило опасаться обморока. У сопрано выдался крайне тяжелый день. Все мужчины в комнате замолкли, подняли головы и проводили их взглядом: молодой японский переводчик бороздит просторы гостиной рука об руку со знаменитой певицей! Какое удивительное и прелестное зрелище представляла ее ладонь на его рукаве, и эти бледные пальцы, почти касающиеся его запястья!

Когда господин Хосокава, который все это время старался смотреть в другую сторону, понял, что Гэн ведет Роксану Косс прямо к нему, то почувствовал, что краснеет до самого ворота рубашки, и вскочил на ноги в ожидании гостьи.

– Господин Хосокава, – сказала Роксана и протянула ему руку.

– Госпожа Косс, – ответил он и поклонился.

Роксана села на стул, господин Хосокава занял соседний. Гэн придвинул к ним стул поменьше и уселся в ожидании.

– Гэн сказал, что вы чувствуете свою вину за все происходящее, – начала она.

Господин Хосокава кивнул. Он говорил с ней с предельной откровенностью: так разговаривают люди, знакомые всю жизнь. Но что такое жизнь? Этот день? Этот вечер? Террористы перевели стрелки часов, и всякое понятие о времени исчезло. Теперь, когда чувство вины удавкой сжимало его горло, лучше быть честным, пусть и в ущерб приличиям. Господин Хосокава признался, что отклонил множество приглашений, поступивших из этой страны, но согласился, узнав, что приедет она. Признался, что у него и в мыслях не было устанавливать с этой страной экономическое сотрудничество. Признался, что всегда был большим поклонником ее таланта, и перечислил города, в которых видел ее на сцене. Наконец, он признался, что в некоторой степени несет ответственность за смерть аккомпаниатора.

– Нет, – возразила она. – Нет-нет! Я пою в самых разных местах. Но очень редко соглашаюсь петь на частных приемах. Говоря по правде, у большинства людей просто нет на меня денег. Но раньше я давала частные выступления. Я приехала сюда вовсе не из-за вашего дня рождения. При всем моем уважении к вам, я даже не помнила, кто виновник торжества. Кроме того, насколько я понимаю, эти люди пришли сюда тоже не из-за вас: им нужен президент.

– Да, но я, так сказать, запустил механизм, – настаивал господин Хосокава.

– А может, это я запустила? – ответила она. – Я тоже хотела отказаться. И отказывалась несколько раз, пока наконец они не предложили мне очень много денег. – Она наклонилась вперед, и Гэн с господином Хосокавой тоже склонили головы. – Не поймите меня превратно. Я не считаю, что винить в случившемся некого. Виноватых тут полным-полно. Но вы в их число не входите.

Если бы в этот момент члены «Семьи Мартина Суареса» вдруг открыли настежь двери, бросили свои автоматы и отпустили на волю всех заложников, то и тогда господин Хосокава не почувствовал бы такого облегчения, какое он ощутил, услышав, что Роксана Косс его прощает.

Несколько бойцов вскрыли пакеты, которые привез на каталке Месснер, и принялись раздавать присутствующим сэндвичи, банки с газировкой, куски шоколадного пирога и воду в бутылках. Что-что, а голодная смерть, по всей видимости, им теперь не угрожает. Когда они взяли по сэндвичу, парень легонько встряхнул пакет, предлагая брать еще. Быть может, из-за того, что они сидели с Роксаной Косс?

– Такое впечатление, что я осталась на ужин, – сказала она, разворачивая один из свертков, будто подарок. Внутри оказались два толстых ломтя хлеба, а между ними – кусок мяса, приправленный чем-то красно-оранжевым – не то соусом, не то болгарским перцем. Сок закапал на бумагу, которую певица расстелила на коленях. Мужчины вежливо ждали, пока она начнет есть, но долго ждать им не пришлось: она была голодна.

– Отличный бы вышел скандальный снимок, – сказала Роксана Косс, поднося сэндвич ко рту. – Вообще-то я очень разборчива в еде.

– В чрезвычайных обстоятельствах правилами можно и поступиться, – сказал господин Хосокава, а Гэн перевел. Ему было приятно смотреть, как она ест, приятно сознавать, что горе не захлестнуло ее настолько, чтобы угрожать здоровью.

Гэн, посмотрев на свой сэндвич – два куска влажного хлеба и кусок жирного мяса (еще вопрос, чье это мясо?), призадумался, так ли уж он голоден. Оказалось, что очень голоден. Он отвернулся от Роксаны и господина Хосокавы, опасаясь, что измажет губы оранжевым жиром. Но Гэн не успел осилить и половины сэндвича, как подошел один из парней, в бейсбольной кепке. Мало-помалу переводчик начинал различать этих мальчишек. Вот у этого к бейсбольной кепке приколот значок с Че Геварой; у другого на боку висит нож; у третьего – на шее, у самого горла, болтается дешевая ладанка со Святым Сердцем. Некоторые были очень высокими, другие очень маленькими, у некоторых только-только пробивались усики, кто-то был весь в прыщах. Мальчишка, которого Гэн приметил с самого начала возле Роксаны, тонкими чертами лица походил на изображения Мадонны. А парень, который подошел к нему сейчас, говорил на таком безграмотном испанском, что Гэну пришлось изрядно постараться, чтобы разобрать: его хотят видеть командиры.

– Прошу меня извинить, – сказал переводчик по-английски и по-испански, снова завернув в бумагу свой ужин и осторожно положив сверток под стул в надежде, что, когда он вернется, все будет на месте. Особенно ему хотелось попробовать пирога.

Командир Эктор делал карандашные пометки в блокноте, старательно выводя каждое слово.

– Имя? – спросил командир Альфредо человека, сидящего на красной оттоманке возле камина.

– Оскар Мендоса. – Человек вытащил носовой платок и вытер рот. Он только что прикончил кусок пирога.

– Документы есть?

Господин Мендоса вынул бумажник, нашел там водительское удостоверение, кредитную карту, фотографии пяти дочерей. Эктор занес в блокнот всю информацию, включая и домашний адрес. Командир Бенхамин взял фотографии и стал их рассматривать.

– Род занятий? – спросил он.

– Подрядчик. – Господину Мендосе очень не понравилось, что они записали его адрес. Он жил на расстоянии всего лишь пяти миль от этого дома. Он собирался предложить свои услуги по строительству завода, который, как ему было сказано, господин Хосокава планировал здесь открыть. Вместо этого ему пришлось спать на полу, разлучиться с женой и дочерями – бог знает, на какой срок, – и гадать, пристрелят его или не пристрелят.

– Здоровье?

Господин Мендоса пожал плечами:

– Нормальное вроде. Я ведь здесь.

– А вы точно это знаете? – Бенхамин вспомнил, каким тоном разговаривал с ним доктор, когда несколько лет назад он приехал в город со своим лишаем. – Патологии есть?

Господин Мендоса взглянул на него так, словно его спрашивали о внутреннем устройстве его наручных часов.

– Понятия не имею.

Гэн встал позади них и ждал, а они продолжали свои расспросы, интересные разве что тем, сколь невразумительные ответы они за собой влекли. Командиры решили продолжить отсев заложников. Они пытались выяснить, не может ли кто-то еще некстати умереть. Кончина аккомпаниатора заставила их поволноваться. Притихшая было толпа на улице при виде завернутого в скатерть тела снова начала вопить.

– У-бий-цы! У-бий-цы! – скандировали люди.

С улицы через громкоговорители шел нескончаемый поток сообщений и требований. Телефон звонил не переставая: все кому не лень предлагали себя в переговорщики. Очень скоро выяснилось, что большинству террористов необходимо поспать. Командиры разругались по поводу какой-то чепухи – Гэн даже не смог уловить, в чем было дело. Эктор прекратил дебаты, пальнув из пистолета в каминные часы. В руках у бандитов все еще находилось слишком много людей, даже теперь, когда их количество уменьшилось вполовину. Командиры расспрашивали заложников одного за другим, записывали ответы и имена. Гэн подключался в тех случаях, когда заложники не говорили по-испански. Главные надежды командиры возлагали на иностранцев – на иностранные правительства, готовые платить иностранный выкуп. Командиры вынуждены были срочно придумывать новый план взамен провалившегося. Пусть президент от них улизнул, но должен же здесь найтись кто-то ценный, кто хоть как-то окупит их старания? Командиры собирались переговорить с каждым заложником в отдельности, выбрать самых важных персон и попробовать обменять на своих товарищей, томящихся в строго охраняемых тюрьмах, или, по крайней мере, получить за них как можно больше денег. Однако дело шло бестолково. Заложники сознательно умаляли свою значимость во время допроса.

– Нет-нет, строго говоря, я не руковожу компанией.

– Я просто член совета директоров.

– Этот дипломатический пост вовсе не такой важный, как кажется. Мне его зять выбил.

Никто из заложников особо не хотел врать, люди лишь старались немного припрятать правду. Их нервировало то, что ответы записывались.

– Вся информация будет проверена нашими людьми в городе, – снова и снова повторял командир Альфредо, а Гэн переводил это на французский и немецкий, греческий и португальский, не забывая менять выражение «наших людей в городе» на «их людей в городе». За такими вещами переводчик должен следить.

Посреди беседы с одним из заложников, датчанином, который, как предполагалось, был потенциальным инвестором несуществующего проекта компании «Нансей», Бенхамин – верхняя часть лица у него полыхала огнем – повернулся к Гэну.

– Где ты такого ума набрался? – спросил он осуждающе, будто где-то в доме хранилась крупная сумма интеллекта и Гэн ее единолично присвоил.

Гэн чувствовал себя усталым, а вовсе не умным. Его мучил голод. От недосыпа в голове звучали колыбельные мелодии. Скорее бы вернуться к недоеденному сэндвичу!

– Сэр? – переспросил он. Он видел господина Хосокаву и Роксану Косс, спокойно сидящих бок о бок и неспособных вести разговор, потому что их переводчик помогал террористам составлять базу данных.

– Где ты выучил столько языков?

Гэн не чувствовал ни малейшего желания пересказывать свою биографию. Переводчика больше волновало, на месте ли его сэндвич. А пирог? Он поразмыслил над тем, сочтут ли его достойным освобождения, и с покорным смирением утвердился во мнении, что вряд ли.

– В университете, – просто ответил Гэн и повернулся к человеку, которого допрашивали террористы.

Когда списки удерживаемых и отправляемых на волю заложников были составлены, Гэн, по идее, должен был возглавлять список кандидатов на освобождение. Он ничего не стоил, не имел никакого политического влияния. Он был лишь наемным работником, как те, кто тонкими ломтиками нарезал лук для торжественного обеда. Но его имени не оказалось ни в одном из списков. О Гэне словно забыли. Не то чтобы он жаждал выйти на свободу с господином Хосокавой. Он бы и сам, подобно молодому священнику, попросился остаться, но все-таки лучше бы его спросили. Когда с допросами и списками было покончено, стоял уже поздний вечер. По всей комнате зажглись лампы. Гэн получил задание сделать копии списков. Как-то само собой получилось, что он сделался у террористов секретарем.

В итоге в заложниках решено было оставить тридцать девять человек, считая переводчика (тот сам себя вписал в один из списков). А в самом окончательном варианте их оказалось сорок, потому что отец Аргуэдас снова отказался уйти. При наличии пятнадцати солдат и трех командиров получилось приблизительно по два заложника на каждого террориста, что показалось командирам вполне приемлемым. Учитывая, что изначальный план предписывал восемнадцати террористам захватить в плен одного президента, этот пересчет демонстрировал наличие у них рационального мышления. Конечно, лучше всего было бы сначала хорошенько помучить кандидатов на освобождение, продержать их еще с недельку, а затем позволить им убираться вон по одному в обмен на выполнение своих требований. Но террористы очень устали. Заложники все время чего-то хотели и на что-то жаловались – террористы будто взялись присматривать за оравой капризных детей, которых необходимо опекать, успокаивать и развлекать. Командиры уже мечтали от них отделаться.

Вице-президент, не в силах больше смотреть на беспорядок, принялся хлопотать по хозяйству. Он собрал фужеры и составил их на большой серебряный поднос, который, как он знал, хранился в столовой в буфете. Пошел на кухню – один из бойцов не стал его останавливать, но отправился следом – и на минуточку приложился щекой к дверце морозильника. В гостиную вице-президент вернулся с большим пластиковым мешком для мусора и начал собирать в него обертки от сэндвичей. Крошек в обертках не обнаружилось, только оранжевые пятна от соуса. Все находящиеся в доме очень проголодались. Вице-президент собрал со столов и ковров банки из-под газировки. Ну и что, что, по сути дела, эти столы и ковры ему не принадлежали? В этом доме он был счастлив. Как чудесно было возвращаться сюда вечером – дети со своими друзьями носятся, смеясь, по коридорам, хорошенькие горничные-индианки, стоя на коленях, вручную натирают полы, хотя в кладовке есть электрический полотер, жена расчесывает волосы у зеркала, и по спальне разливается аромат ее духов. Это был его дом. И чтобы вынести творящийся здесь кошмар, дом надо было привести хоть в какой-то порядок.

– У вас все хорошо? – спрашивал он гостей, смахивая в ладонь мусор со столов. – Держитесь! – Ему хотелось засунуть их башмаки под диваны, чтобы они не валялись посреди комнаты, а голубое шелковое кресло переставить в другой конец комнаты, где оно всегда стояло, но все-таки таскать кресла – совсем уж не вице-президентское дело.

Он еще раз прогулялся на кухню за мокрой тряпкой, надеясь с ее помощью оттереть с ковра пятна, похожие на следы виноградного сока. На другом конце комнаты Рубен Иглесиас заметил оперную певицу, сидящую рядом с японским господином, чей день рождения все вчера отмечали. Забавно, но из-за боли в голове он даже не мог вспомнить их имен. Они склонили друг к другу головы, она время от времени смеялась, а он в ответ со счастливым видом кивал. Интересно, это был ее муж, тот, кто только что умер? Японец промурлыкал что-то похожее на песню, она его выслушала, кивнула, а затем тихонько запела сама. Какой сладостный звук! Сквозь непрерывный ор громкоговорителей, несшийся из открытого окна, трудно было определить, что именно она поет. Вице-президент мог уловить только мелодию, чистые рулады ее голоса – совсем как в далеком детстве, когда он бежал с высокого холма мимо монастыря и на мгновение до его слуха долетало пение монахинь. Проноситься мимо этого пения было даже лучше, чем стоять и слушать. Музыка вливалась в него на бегу, становилась ветром, который развевал его волосы, сливалась со стуком его башмаков по мостовой. И вот теперь, когда он слушал пение Роксаны Косс, оттирая ковер, у него возникло то же самое ощущение. Словно одна птичка отвечает другой, но слышно лишь этот ответ, а горестный зов той пернатой, что начала перекличку, от тебя ускользает.

Когда снова вызвали Месснера, он появился почти сразу. Рубена Иглесиаса, вице-президента и мальчика на побегушках, послали открывать дверь. Бедный Месснер выглядел еще более измученным и обгоревшим, чем вчера. Но сколько времени прошло? Когда умер аккомпаниатор, сегодня или вчера? Неужели только вчера их наряды были свежими и неизмятыми, они ели маленькие отбивные и слушали Дворжака? А может, это Дворжака они пили из хрустальных бокалов после обеда? Неужели только недавно комната была полна женщин и повсюду струился нежный шифон их платьев, сверкали драгоценные украшения и радовали глаз маленькие вечерние сумочки, похожие на пионы? Неужели только вчера дом сиял чистотой, подоконники и оконные рамы вымыты до блеска, а все шторы выстираны и аккуратно развешаны, и легкий тюль, и тяжелые драпировки – все ради президента и того самого господина Хосокавы, который собирался построить в стране завод? Тут-то вице-президент задумался: почему это Масуда попросил провести прием в его доме? Если этот день рождения был так важен для страны, почему не отпраздновать его в президентском дворце? Не потому ли, что президент с самого начала не собирался приходить?

– По-моему, у вас началось воспаление, – сказал Месснер, дотрагиваясь своими бледными пальцами до пламенеющего лба вице-президента. Он достал сотовый и на смеси английского с испанским попросил антибиотики. – Я не знаю, какие именно нужны, – сказал Месснер в телефон. – Наверное, те, которые обычно дают людям, получившим прикладом в лицо. – Он прикрыл телефон рукой и обратился к Рубену: – У вас есть на что-нибудь?.. – Потом повернулся к Гэну: – Как сказать «аллергия»?

– Так и будет, «аллергия», – ответил Гэн.

Рубен с трудом кивнул:

– На арахис.

– О чем это он болтает по телефону? – спросил Гэна командир Бенхамин.

Гэн объяснил, что речь идет о медикаментах для вице-президента.

– Никаких медикаментов! Я не даю санкций на медикаменты! – заявил командир Альфредо. Что вообще этот вице-президент знает об инфекциях? Вот пуля в животе, это да, здесь можно говорить об инфекциях.

– Ну, без инсулина мы уже обошлись, – заметил Месснер, захлопывая телефон.

Альфредо сделал вид, что его не слышит. Он пошелестел своими бумагами.

– Вот списки, – сказал он. – Это те, кого мы оставляем. А это те, кого отпускаем. – Он положил вырванные из блокнота странички на стол перед Месснером. – А это наши требования. Мы их подкорректировали. И больше никого не выпустим, пока все требования не будут выполнены полностью и безоговорочно. Мы вели себя, как вы выразились, очень разумно. Теперь пусть правительство ведет себя разумно.

– Я все им передам. – Месснер собрал листочки и спрятал в карман.

– Мы были очень добросовестны в вопросах здоровья, – добавил командир Альфредо.

На Гэна внезапно навалилась усталость, он поднял руку в знак того, что нуждается в паузе, и попытался вспомнить по-английски слово «добросовестны». Потом вспомнил.

– Все, кто нуждается в медицинской помощи, будут освобождены.

– Включая его? – Месснер качнул головой в сторону вице-президента, который, погрузившись в затейливый мир лихорадочных видений, не обращал внимания на разговоры вокруг.

– Его мы оставим, – отрезал Альфредо. – Нужен же нам кто-то, раз президента у нас нет.

Кроме перечня Главных Требований (деньги, освобождение заключенных, самолет, доставка всех террористов на самолет и так далее), существовал еще изрядно тормозивший дело список Мелких Насущных Потребностей. Еще до наступления темноты, то есть до того, как уйдет основная масса заложников, террористы желали во что бы то ни стало получить следующее: подушки (58 штук), одеяла (58 штук), зубные щетки (58 штук), фрукты (манго, бананы), сигареты (20 пачек с фильтром, 20 пачек без фильтра), леденцы (всех видов, кроме лакричных), плитки шоколада, сливочное масло, газеты, обогревательные приборы… Список, казалось, продолжался до бесконечности. Террористы так и видели, как люди снаружи со всех ног бросаются искать все требуемое посреди ночи, колотят в стеклянные двери магазинов, будят хозяев, заставляют их выбираться из постелей и зажигать в торговых залах яркие светильники. Никто не хотел ждать до утра. Утром те, кто снаружи, могут и передумать.

Когда заложники собрались в столовой, чтобы услышать, кого отпускают, а кого оставляют, все были взволнованы донельзя. Это напоминало танец кекуок, или игру в музыкальные стулья, в которой все участники награждались или наказывались случайно, однако все жаждали попытать удачи. Даже у тех, кто, как господин Хосокава или Симон Тибо, точно знали, что у них нет шансов вырваться на волю, сердца отчаянно колотились. Все считали, что Роксана Косс теперь-то уж наверняка будет отпущена. Держать в заложниках одну женщину среди более чем полусотни мужчин – неудобно и неприлично. Да, они понимали, что будут по ней скучать, они уже по ней скучали, но тем не менее желали ей скорейшего освобождения.

Командиры выкрикивали имена, веля заложникам идти направо и налево, и, хотя они еще не объявили, какой группе что предстоит, все было понятно и так. Темная стена безысходности отделила тех, кто уже предчувствовал свою злую судьбу, от остальных, охваченных радостным нетерпением. С одной стороны комнаты люди, которых сочли менее значительными, готовились вернуться к своим женам; очень скоро они будут спать в собственных постелях, будут встречены детьми и собаками с их мокрыми поцелуями и безрассудной, безоглядной любовью. А тридцать девять мужчин и одна женщина с другой стороны комнаты только начинали понимать, что влипли не на шутку и в этом доме им теперь жить жизнью пленников.