Бельканто Пэтчетт Энн

Теперь господин Хосокава был уверен, что Роксане Косс ничего не угрожает, ведь никто не посмеет ее пристрелить, пока она поет. А раз певица в безопасности, то и слушатели будут в безопасности – рассудили заложники и плотной толпой обступили рояль.

– Отойдите назад, – замахала на них руками Роксана. – Мне нужен воздух.

Первым произведением, что она исполнила в то утро, была ария из «Русалки». Та самая, которая – Роксана помнила – была заказана ей господином Хосокавой, когда она еще не была с ним знакома, когда еще ничего не знала о жизни. Теперь она тоже полюбила эту историю о духе воды, который жаждал стать женщиной, держать своего возлюбленного в настоящих объятиях, вместо того чтобы убивать его в холодных объятиях волн. Раньше она пела эту арию почти на каждом своем концерте, но никогда в ее голосе не звучало такого сочувствия к героине, как сейчас. Господин Хосокава уловил эту перемену, и на его глаза навернулись слезы.

– Она поет по-чешски так, словно это ее родной язык, – прошептал он Гэну.

Гэн кивнул. Он по достоинству ценил красоту ее пения, теплоту и текучесть ее голоса, которые так прекрасно подходили к водянистой природе Русалки, но не счел нужным сообщать господину Хосокаве, что эта женщина ни слова не знает по-чешски. Страстью был наполнен каждый произносимый Роксаной слог, но слоги эти не складывались в слова. Было очевидно, что текст арии она просто вызубрила, что воспевает она свою любовь к Дворжаку и к сюжету оперы, известному ей по переводу, но чешский язык чужд исполнительнице совершенно. Разумеется, тут не было никакого преступления. Да и кто, кроме Гэна, мог об этом догадаться? Среди заложников не было ни одного чеха.

Роксана Косс пела по утрам строго в течение трех часов и иногда еще раз после полудня, если чувствовала себя в голосе, и, пока она пела, никто даже не помышлял о смерти. Все думали лишь об опере и о Роксане Косс, об упоительной красоте ее верхних регистров. Очень скоро у обитателей дома осталось три главных занятия: предвкушение ее пения, наслаждение ее пением и размышление о ее пении.

Хоть власть и ускользала из рук командиров, они как будто этому не препятствовали. Теперь полная безнадежность их предприятия казалась главарям террористов не столь невыносимой, и вот уже много ночей они спали почти спокойно. Командир Бенхамин продолжал отмечать дни на стене в столовой. У них появилось больше времени, чтобы сосредоточиться на переговорах. Между собой командиры разговаривали так, словно пение являлось частью их плана. Оно успокаивало заложников. Дисциплинировало боевиков. И к тому же отлично помогло разделаться с шумом из-за стены. Похоже, при открытых окнах пение было слышно снаружи – вопли громкоговорителей прекращались, стоило Роксане Косс раскрыть рот, а через пару дней после начала репетиций громкоговорители замолкли вовсе. В такие часы улица наверняка представляла собой любопытное зрелище: забитая народом, никто не кашляет и не грызет чипсы, все тянут шеи, чтобы внимать голосу, который раньше слышали разве что в записях и во сне. Выглядело все так, будто командиры организовали для людей ежедневную концертную программу – они, кстати, и сами в это уже поверили. Подарок народу, развлечение военным. Все-таки не зря они захватили Роксану Косс.

– Мы заставим ее петь еще больше, – заявил командир Эктор, развалившись под балдахином на обширной кровати в одной из нижних гостевых спален и водрузив ноги в башмаках на светлое, покрытое вышивкой одеяло. Бенхамин и Альфредо сидели в креслах, обитых материей с узором из громадных розовых пионов. – Пару лишних часиков она выдержит без проблем. И разнесем эти выступления по времени так, чтобы было неожиданно.

– И исполнять она будет то, что мы скажем, – вторил ему Альфредо. – Пусть поет по-испански. Этот итальянский невозможно выносить. К тому же она может пропеть наши требования.

Но командир Бенхамин хоть и поддавался иногда заблуждениям своих товарищей, прекрасно понимал, что сказать Роксане Косс они могут только «спасибо».

– Я не думаю, что нам надо ее о чем-то просить, – заметил он.

– Мы не будем ее просить! – холодно отчеканил Эктор, поправляя подушку под головой. – Мы ей прикажем.

Бенхамин немного помедлил. Роксана Косс как раз пела, и, обдумывая ответ, командир качался на волнах ее голоса. «Неужели это не очевидно? – хотел он сказать своим друзьям. – Разве вы сами не слышите?»

– Музыка, насколько я понимаю, вещь очень специфическая. Так мне видится. Мы все устроили правильно, но если начнем давить… – Он пожал плечами, хотел было почесать пораженное лишаем лицо, но опомнился. – То можем остаться ни с чем.

– Если мы приставим ей дуло к голове, она будет петь весь день напролет.

– Сперва попробуй проделать такое с птичкой, – мягко возразил Бенхамин. – Точно так же, как наша певица, птичка не способна понять природу власти. Она просто не понимает, почему должна бояться человека с ружьем. Поэтому человек, наставляющий ружье на птичку, ничего не добьется и только выставит себя дураком.

Когда Роксана кончила петь, господин Хосокава отправился на кухню налить ей стакан воды – прохладной, но без льда, как она любила. Рубен Иглесиас только недавно вымыл пол и натер его вручную восковой мастикой, и кухня сияла, как озерная гладь в ясную погоду. Мог ли сказать господин Хосокава, наливая в стакан воду, которую он предварительно вскипятил и охладил, что это счастливейшие минуты в его жизни? Разумеется, нет. Его насильно удерживали в чужой и незнакомой стране, и каждый день какой-нибудь сопляк наставлял на него винтовку. Его рацион составляли грубые мясные сэндвичи и газировка, спал он в комнате, где кроме него находились еще пятьдесят мужчин, и, несмотря на то что господин Хосокава время от времени удостаивался привилегии доступа к стиральной машине, он уже подумывал обратиться к вице-президенту с интимной просьбой: не будет ли тот так любезен снабдить его дополнительной парой нижнего белья из своих запасов? Но откуда же тогда это неожиданное чувство легкости, эта горячая симпатия ко всем окружающим? Он всмотрелся в непогоду за окном. В детстве он не сталкивался с особой нуждой, но испытаний на его долю выпало достаточно: смерть матери, когда ему было десять лет; самоотверженные усилия безутешного отца по поддержанию семьи, пока наконец – Кацуми как раз исполнилось девятнадцать – отец не ушел вслед за матерью. Две сестры, выйдя замуж, исчезли из его жизни. Нет, в детстве он не был особо счастлив. Первые годы, посвященные строительству корпорации «Нансей», были словно ураган – разрушительный и стихийный вихрь, затягивавший в себя все, что плохо лежало. Он засыпал, уронив голову на стол, пропускал праздники, дни рождения, не замечал даже смены времен года. Из этой бешеной работы родилась целая промышленная отрасль, его великое личное достижение, но счастье? Это понятие – вроде бы такое простое – оставалось для него загадкой. Господин Хосокава не мог постичь смысл счастья.

А потом у него появилась собственная семья: жена и две дочери. Новые загадки. В том, что господин Хосокава не обрел счастья с их помощью, винить следовало его самого и никого больше. Его жена была дочерью друга его дяди. Эпоха браков по договоренности в Японии уже миновала, и тем не менее жену ему нашли другие, потому что у господина Хосокавы времени на поиски не хватало. Во время ухаживания они сидели в гостиной ее отца, ели конфеты, разговаривали мало. Он уставал, он все время работал и даже после свадьбы иногда забывал, что у него есть жена. Он приходил домой в четыре утра и пугался, видя ее длинные черные волосы, разметавшиеся по подушке. «Это моя жена», – напоминал он себе и засыпал рядом с ней. Конечно, со временем положение дел изменилось. Они стали необходимы друг другу. Они стали семьей. Она была прекрасной женой, прекрасной матерью, и, разумеется, он по-своему очень любил ее, но счастье? Нет, вспоминая о жене, господин Хосокава ни о чем таком не думал. Даже представляя себе, как она встречает его после работы – бокал налит, почта разобрана, – он понимал, что ни для него, ни для нее это не счастье, а лишь некая накатанная колея, которая позволяет их жизни течь гладко и спокойно. Она была добропорядочной женщиной, старательной женой. Он видел иногда, как она читает детективы, но с ним она их никогда не обсуждала. У нее был замечательный почерк. Она нежно заботилась о детях. А знает ли он ее вообще? – внезапно спросил себя господин Хосокава. И была ли она когда-нибудь счастлива с ним в браке? Собственное счастье он держал отдельно и доставал, когда приходил со званых обедов и усаживался у своего проигрывателя. Счастье, если он правильно понимал это слово, было для него чем-то, что до сей поры он находил только в музыке. Он и сейчас находил его в музыке. Но теперь музыка воплотилась в женщине. Она сидела рядом с ним на диване и читала. Она просила его сесть рядом с ней к фортепиано. Иногда она брала его за руку – жест столь пугающий и удивительный, что он начинал задыхаться. Она спрашивала его, нравится ли ему это произведение. Она спрашивала его, что он хочет, чтобы она спела. Происходило нечто, чего раньше он не мог себе даже вообразить: тепло музыки и женщины слились воедино. Да, ее голос, самое главное – ее голос, но были еще красивые руки, переброшенная через плечо светлая тугая коса, бледная нежная кожа на шее. Во всем этом был секрет ее огромной власти. Знал ли господин Хосокава хоть одного бизнесмена, которому подчинялись бы с такой готовностью? Более всего его занимала загадка: почему она выбрала именно его, чтобы сесть рядом? Разве возможно, что в мире существует такое счастье и он о нем никогда раньше не подозревал?

Господин Хосокава опомнился. Наполнил стакан. Когда он вернулся, то увидел, что Роксана сидит у рояля с Гэном.

– Я заставил вас ждать слишком долго, – сказал он. Она взяла стакан у него из рук и выслушала перевод.

– Это потому, что вода идеальная, – ответила она. – А достижение идеала требует времени.

Гэн переводил их реплики с невозмутимостью банковского кассира, что передвигает пачки ассигнаций по мраморной поверхности стола. В смысл разговора не вникал. Его мысли занимала загадка прошедшей ночи. Вряд ли ему это приснилось. Гэн никогда не видел подобных снов. Девушку по имени Кармен он видел наяву, она задавала ему вопросы, и он на них отвечал, но где теперь эта девушка? Он не видел ее все утро. Он пытался осторожно заглянуть в смежные с гостиной помещения, но парни с автоматами загоняли его обратно. В некоторые дни они относились к прогулкам заложников по дому вполне терпимо, в другие – развлекались тем, что пихали их в спины винтовками. Где и как он мог ее отыскать? Он же ее не спросил. Несмотря на четкие инструкции Кармен, заснуть после ее ухода он не смог. Гэн все думал: как такая девушка могла полезть в вентиляционную трубу с преступниками? Но, с другой стороны, что он о ней знает? Может, она уже убивала людей. Может быть, грабила банки и бросала в окна посольств коктейли Молотова. Может быть, Месснер прав, и в мире наступили новые времена.

К ним подошла Беатрис и, хлопнув Гэна по плечу, прервала как беседу господина Хосокавы с Роксаной, так и внутренний монолог переводчика.

– Еще не пора смотреть «Марию»? – спросила она, не желая пропустить начало мыльной оперы. А договорив, отправила обслюнявленный конец косички обратно в рот и принялась его усердно жевать. Гэну явственно представился растущий, подобно опухоли, волосяной ком у нее в желудке.

– Через пятнадцать минут, – ответил Гэн, глядя на часы. Оповещение всех о начале мыльной оперы входило в его многочисленные обязанности.

– Ты сам мне скажешь, когда пора.

– Она про свою передачу? – спросила Роксана.

– Да, – ответил Гэн, а потом сказал Беатрис по-испански: – Я покажу тебе на часах.

– Не нужны мне часы, – возразила Беатрис.

– Но ты же меня спрашиваешь каждый день. По пять раз.

– Я и других спрашиваю, – оборвала она. – Не только тебя. – Ее маленькие глазки стали еще меньше: она явно раздумывала, обидеться ей или нет.

Гэн снял с руки часы:

– Надень!

– Вы что, собираетесь отдать ей свои часы? – спросил господин Хосокава.

– Чего это ты? – подозрительно спросила Беатрис.

– Без них мне будет лучше, – сказал Гэн по-японски. Потом обратился к девушке: – Вот тебе подарок.

Ей нравилось получать подарки, хоть она почти не знала, что это такое. В одной серии возлюбленный сделал Марии подарок – медальон в форме сердца со своим портретом внутри. Надел ей медальон на шею, а потом Мария его прогнала. Но когда он ушел, прижала медальон к губам и все плакала, плакала… Похоже, подарки – это здорово. Беатрис протянула руку, и Гэн застегнул у нее на запястье ремешок.

– Посмотри на большую стрелку, – сказал он, постучав по циферблату ногтем. – Когда она подойдет к цифре «двенадцать», тогда будет пора.

Она начала разглядывать часы. До чего красивые! Круглое стеклышко, мягкий коричневый ремешок, стрелки не толще волоска упорно ползут по циферблату. Такой подарок куда лучше медальона, от него есть польза.

– Вот на эту смотреть? – спросила она, указывая на одну из трех стрелок. Три стрелки, чудеса!

– Минутная стрелка на двенадцати, а часовая стрелка, маленькая, на единице. Все очень просто.

Но для Беатрис это было не так просто, и она боялась, что все забудет. Она боялась напутать и пропустить сериал. Она боялась, что не справится и ей придется снова спрашивать Гэна, и Гэн наверняка поднимет ее на смех. Гораздо лучше, чтобы он сам говорил ей время. Это его работа. А у нее работы и так полно, ведь все заложники такие лентяи.

– Не надо мне этого, – сказала она и попыталась сорвать ремешок.

– В чем проблема? – спросил господин Хосокава. – Ей не нравятся часы?

– Ей слишком трудно.

– Ерунда. – Господин Хосокава взял Беатрис за запястье, не давая снять часы. – Посмотри сюда. Это очень просто. – Он поднял руку и показал ей свои собственные часы, куда шикарнее, чем у Гэна: яркая монетка из розоватого золота. – Две стрелки. – Он взял ее за обе руки. – Столько же, сколько у тебя рук. Очень легко. – Гэн все перевел.

– Здесь три! – настаивала Беатрис, показывая на единственную стрелку на циферблате, которая заметно двигалась.

– Эта считает секунды. В минуте шестьдесят секунд. Одна минута, один круг, продвигает большую стрелку вперед на одно деление. – Господин Хосокава объяснил ей, как секунды складываются в минуты, минуты – в часы. Он уже не помнил, когда сам в последний раз смотрел на циферблат и интересовался, который час.

Беатрис кивнула, потом провела пальцем по циферблату часов и сказала:

– Уже почти пора.

– Еще семь минут, – уточнил Гэн.

– Я пойду подожду там. – Она хотела было поблагодарить, но не знала, стоит ли. Она ведь могла просто отобрать у него часы. Могла бы просто сказать: «Отдай!»

– А Кармен тоже смотрит этот сериал? – спросил Гэн.

– Иногда, – ответила Беатрис. – Но потом пропускает. Ей не так интересно, как мне. Сегодня у нее дежурство в саду, телевизор она сможет увидеть, только если встанет под окном. Когда я дежурю в саду, всегда встаю под окном.

Гэн взглянул на высокие створчатые двери в конце комнаты, ведущие в сад. За их стеклами ничего не было видно. Только гаруа и цветы, которые начали уже вылезать за пределы клумб.

Беатрис поняла, что он там высматривает, и обозлилась. Гэн ей немножко нравился, и она ему тоже должна нравиться, ведь он только что подарил ей подарок.

– Становись в очередь, – сказала она с горечью. – Все парни прилипли к окнам. Тоже на нее смотрят. Может, пойдешь и с ними встанешь? – Разумеется, это не соответствовало истине. Никаких личных отношений в отряде не допускалось, и это правило соблюдалось неукоснительно.

– Она меня кое о чем спрашивала, – начал было Гэн, но голос его звучал неискренне, и молодой человек решил не продолжать. И вообще он ничего не обязан объяснять Беатрис.

– Я ей скажу, что ты мне подарил часы. – Она посмотрела на свою руку. – Четыре минуты осталось.

– Ты лучше беги, – ответил Гэн, – а то не успеешь занять место на диване.

Беатрис удалилась, но не побежала. Она шла, как барышня, которая точно знает, сколько времени у нее в запасе.

– Что она говорила? – спросил Гэна господин Хосокава. – Она довольна подарком?

Гэн перевел вопрос на английский для Роксаны Косс, а затем ответил обоим, что судить, довольна она или нет, затруднительно.

– Мне кажется, вы поступили умно, подарив ей часы, – сказала Роксана. – У нее вряд ли появится желание стрелять в человека, который сделал ей такой хороший подарок.

Но кто может сказать, что удерживает людей от убийства?

– Я прошу прощения…

Господин Хосокава разрешил Гэну уйти. Раньше он хотел, чтобы Гэн был рядом все время – на случай, если захочется что-либо сказать, но теперь господин Хосокава стал находить удовольствие в молчании. Роксана положила руки на клавиатуру и сыграла начало «Лунного света». Затем она взяла руку господина Хосокавы и снова наиграла мелодию – медленную, прекрасную и печальную. Он повторял движения ее пальцев раз за разом, до тех пор, пока не смог справиться самостоятельно.

Гэн подошел к окну. Моросящий дождь прекратился, но солнца все равно не было – снаружи царили серые сумерки. Гэн взглянул на запястье, понимая, что до заката еще далеко, и обнаружил, что часов у него нет. Почему он ее ждет? Неужели потому, что хочет научить ее читать? У него и так хватает работы, без всяких уроков. Тут каждому в комнате постоянно требовалось перевести свои ценные мысли на какой-нибудь язык. Гэн радовался каждой минуте, когда мог остаться один, минуте, когда мог просто смотреть в окно. Ему совершенно не нужна была дополнительная нагрузка.

– Я часами смотрю в это окно, – сказал рядом с ним человек по-русски. – И могу вас заверить: там ничего не происходит.

– Иногда достаточно просто смотреть, – ответил Гэн, не поворачивая головы. Ему почти никогда не случалось говорить по-русски. Этот язык он выучил, чтобы читать Пушкина и Тургенева. Гэну нравилось слушать, как его голос справляется с грубыми согласными, хотя акцент у него, конечно, был ужасный. Ему следует попрактиковаться, раз уж представилась такая удачная возможность (можно, конечно, и так рассматривать сложившиеся обстоятельства), и в одной комнате собралось столько носителей языка. Виктор Федоров был здоровяк с большими руками и широченной грудной клеткой. Трое русских – Федоров, Лебедь и Березовский – большей частью держались особняком, играли в карты и курили, имея, по-видимому, неистощимый запас сигарет, непонятно каким образом пополняемый. Если французы могли, как правило, выжать из себя несколько слов по-испански, а итальянцы припомнить школьный французский, то русские, как и японцы, оказались в лингвистической изоляции. Даже самых простых фраз они не понимали.

– Вы постоянно при деле, – продолжал Федоров. – Я порой вам завидую. Мы все смотрим, как вы носитесь туда-сюда, туда-сюда – всем-то вы нужны. А вы наверняка завидуете нам, бездельникам. Вам ведь небось хочется больше времени для себя? Чтобы просто в окно посмотреть? – Русский явно хотел дать понять, что ему очень неловко выступать в роли еще одного настырного просителя, которому тоже что-то надо перевести, и он бы не стал просить, не будь это так важно.

Гэн улыбнулся. Федоров плюнул на бритье и за две с лишним недели обзавелся импозантной бородой. К тому времени, когда он выйдет из этого дома, он, наверное, будет вылитый Лев Толстой.

– У меня масса времени, даже когда я занят, – ответил Гэн. – Вы сами знаете, что эти дни тянутся бесконечно. Вот, посмотрите, я отдал свои часы. Подумал, что лучше забыть о времени.

– Вот это вы молодец! – воскликнул русский, глядя на пустое запястье Гэна. Он ткнул в руку переводчика своим увесистым пальцем. – Вот это, я понимаю, правильный взгляд на вещи.

– Так что не думайте, что отнимаете у меня время. Федоров снял с руки свои собственные часы и в знак солидарности опустил их в карман. Потом повертел могучей рукой, как бы наслаждаясь обретенной свободой.

– Тогда мы можем с вами поговорить. После того как мы разделались со временем.

– Конечно! – согласился Гэн, но, как только он это произнес, вдоль садовой стены прошли две фигуры с автоматами наготове. Их куртки и бейсболки были мокрыми от вновь зарядившего дождя, и бойцы брели, опустив головы, вместо того чтобы осматриваться кругом, как вроде бы полагается на дежурстве. Трудно было сказать, которая из этих фигур была Кармен. С такого расстояния и сквозь сетку дождя она снова выглядела юношей. Он надеялся, что она поднимет голову и взглянет на него, что она почувствует, что он на нее смотрит, хотя и понимал весь идиотизм подобных чаяний. Так или иначе, он жаждал ее увидеть и утешался надеждой, что ближняя к окну фигура – именно она, а не какой-то злобный мальчишка-подросток.

Федоров молча смотрел на Гэна и на два силуэта за окном, пока они не прошли.

– Вижу, вы за ними следите, – сказал он, понизив голос. – Правильно. Я-то сейчас обленился. Вначале я их всех пересчитывал, но они везде. Как кролики. Я думаю, по ночам они размножаются.

Гэн хотел было возразить: «Это Кармен!» – но понял, что толком не знает, против чего он собирается возражать. И поэтому лишь кивнул в знак согласия.

– Но не будем тратить на них время, – продолжал Федоров. – Время можно убивать куда более приятными способами. Вы курите? – Он достал маленькую голубую пачку французских сигарет. – Нет? Но вы не возражаете, если я закурю?

Стоило ему чиркнуть спичкой, как рядом будто из-под земли вырос вице-президент с пепельницей в руках и водрузил ее на ближайший столик.

– Гэн, – учтиво кивнул вице-президент. – Виктор.

Он поклонился им обоим – этот обычай Рубен перенял у японцев, – и тут же ретировался, не желая мешать чужому разговору, которого он к тому же не понимал.

– Удивительный человек Рубен Иглесиас. Я уже почти готов получить гражданство этой проклятой страны, только чтобы проголосовать за него на президентских выборах. – Федоров затянулся сигаретой и медленно выпустил дым изо рта. Он словно соображал, как правильнее изложить свою просьбу. – Сами понимаете, мы тут постоянно думаем об опере.

– Ну, разумеется, – ответил Гэн.

– Жизнь полна сюрпризов, верно? По-хорошему мы уже давно должны быть покойниками – ну, или должны каждый день в слезах умолять не расстреливать нас. И что же? Вместо этого я сижу тут и рассуждаю об опере.

– Ничего нельзя знать заранее. – Гэн слегка наклонился вперед, пытаясь снова увидеть Кармен перед тем, как она совсем исчезнет из поля зрения, но было поздно.

– Музыка меня всегда занимала. В России опере придают огромное значение. Да вы и сами это знаете. Опера для нас – святое.

– Могу себе представить. – Теперь он жалел, что у него нет часов. Не отдай он их, мог бы рассчитать время ее следующего появления перед этим окном. Он смог бы ориентироваться по ней. Он собрался было попросить часы у Федорова, но Федорову явно было не до того.

– Опера пришла в Россию поздно. В Италии язык создан для такого типа пения, русским тут приходится сложнее. Опера – дело тонкое. Теперь-то в России есть великолепные певцы – талантами наша страна не обделена. Но подлинным гением в наши дни можно назвать только одного человека. Замечательных певцов, блестящих голосов много, но гений лишь один. В России она не была ни разу, насколько я знаю. Вы, наверное, согласитесь, что не каждый день выпадает возможность оказаться запертым в одном доме с единственным настоящим гением своего времени?

– Совершенно с вами согласен, – ответил Гэн.

– Оказаться здесь вместе с ней и быть неспособным что-либо ей сказать – это, мягко говоря, досадно. А если честно, я просто в отчаянии! А что, если нас завтра освободят? Я только и делаю, что молюсь об этом, но ведь я же буду всю оставшуюся жизнь укорять себя за то, что с ней не поговорил! Сидел с ней в одной комнате и даже не попытался завести беседу! Как потом жить с такими муками совести? Я думал, что справлюсь, пока она не начала снова петь. Я был весь в своих мыслях и заботах, но теперь, когда у нас каждый день музыка, все стало по-другому. Вы согласны?

Гэн вынужден был с ним согласиться. Он не думал об этом именно в таких выражениях, но Федоров был прав. Все стало по-другому.

– А какова вероятность того, что, оказавшись заложником в незнакомой стране вместе с женщиной, которой искренне восхищаешься, обнаружишь такого человека, как вы, с добрым сердцем и говорящего на обоих языках: моем и ее? Ну вот скажите, какова? Один шанс на миллион! Потому я к вам и обратился. Я заинтересован в ваших услугах в качестве переводчика.

– Ни к чему столько формальностей, – возразил Гэн. – Я счастлив поговорить с мисс Косс. Мы можем подойти к ней прямо сейчас. Я переведу ей все, что вы захотите.

Тут могучий русский побледнел и сделал несколько нервных затяжек. Легкие его были столь вместительными, что маленькая сигарета от такого обхождения чуть не исчезла.

– Торопиться не стоит, друг мой.

– А вдруг нас завтра освободят?

Русский улыбнулся.

– Вы не оставляете мне никаких путей к бегству. – Он ткнул окурком в сторону Гэна. – Раз вы так думаете… Вы считаете, что наступило время раскрыться?

Гэн подумал, что, очевидно, не совсем понял слово «раскрыться». У него довольно много значений. Он, конечно, владел русским, но некоторые нюансы от него явно ускользали.

– Я хотел сказать всего лишь, что мисс Косс здесь близко, раз уж вы хотите с ней поговорить…

– Давайте вернемся к этому вопросу завтра, вы не возражаете? Я поговорю с ней утром… – Он опустил руку на плечо Гэна. – Конечно, в случае, если все сложится благополучно. Завтра утром вам удобно?

– Я к вашим услугам.

– После того как она споет, – продолжал Федоров, потом добавил: – Но ни в коем случае нельзя действовать нахрапом.

Гэн признал, что это звучит разумно.

– Отлично, отлично! У меня будет время собраться с мыслями. Вряд ли я теперь засну ночью. Вы очень добры. И русский ваш тоже очень хорош.

– Спасибо, – ответил Гэн. Он надеялся, что теперь они смогут немного поговорить о Пушкине. Ему хотелось кое-что узнать про «Евгения Онегина» и «Пиковую даму», но Федоров быстро удалился в свой угол, как боксер, готовящийся ко второму раунду. Двое других русских поджидали его с сигаретами в зубах.

Вице-президент стоял в кухне и изучал содержимое овощной коробки: тыквы-горлянки, темно-лиловые баклажаны, помидоры и желтые сладкие луковицы. Он счел это плохим знаком: значит, люди, которые окружают дом, уже начали уставать от этой истории. Как долго обычно длится подобное? Шесть часов? Два дня? А потом в здание пускают слезоточивый газ, и все сдаются. Но каким-то непостижимым образом именно эти доморощенные бандиты сумели разрушить все планы по спасению заложников. Может, проблема была в огромном числе заложников. А может, в стене, которая окружала вице-президентский дом, или в страхе случайно убить Роксану Косс. Как бы то ни было, ситуация не могла разрешиться уже третью неделю. Вполне естественно, что о ней уже не рассказывали на первых полосах газет и в первых сюжетах вечерних теленовостей. Все вернулось на круги своя. Власти стали относиться к заложникам прагматичнее, и свидетельством тому были продукты, которые лицезрел вице-президент. На мгновение ему показалось, что остальные заложники выжили после кораблекрушения и теперь беспомощно наблюдают, как последний поисковый вертолет улетает от них на материк. Еда недвусмысленно на это намекала. Вначале им доставляли все готовое: сэндвичи и кастрюли с жареной курятиной и рисом. Затем стали приносить обеды типа «собери сам» – хлеб, мясо и сыр в отдельных упаковках. Но это! Это было уже совсем из ряда вон. Пятнадцать сырых кур, розовых и холодных, сразу испачкавших разделочный стол, коробки с овощами, пакеты с сушеными бобами, банки с кулинарным жиром. Спору нет, продуктов было довольно, куры выглядели свежими, но как превратить все это в обед? Рубен полагал, что этот вопрос относится к сфере его ответственности, но на своей собственной кухне он не ориентировался совершенно. Он не знал ни где висит дуршлаг, ни как отличить майоран от тимьяна. Он даже сомневался, что это знает его жена. По правде сказать, они уже очень давно жили на всем готовом. Рубен Иглесиас осознал это в последние недели, когда подметал полы и убирал постели. Может, он и трудился не покладая рук на благо общества, но дома помощи от него было не больше, чем от комнатной собачонки. Так было с самого детства. Его ни разу в жизни не просили накрыть на стол или почистить морковку. Постель за него стелили сестры, они же гладили его одежду. Ему понадобилось попасть в заложники, чтобы освоить навыки уборки и мытья. Каждый день его ждали тысяча и одна проблема, требующие немедленного решения. И хотя вице-президент принимался за работу, едва открыв глаза поутру, и хлопотал, не зная роздыху, пока не падал вечером без сил на свою кучу одеял, все равно он не мог содержать дом в том порядке, к какому привык. Как же сиял этот дом еще совсем недавно! Несчетное число девушек сметали пыль, терли и мыли, гладили рубашки и носовые платки, выметали мельчайшие пылинки из самых дальних углов. Они полировали латунные накладки на входной двери. Заполняли продуктовые шкафы сладкими пирогами и маринованной свеклой. И оставляли за собой легкий запах присыпки (которую его жена дарила им на день рождения каждый год – в объемистой круглой коробке с пуховкой), так что по всему дому пахло гиацинтами с примесью талька. Ни одна неполадка в доме не требовала его внимания, ни один хозяйственный процесс не требовал его вмешательства. Даже его собственных детей купали и вытирали полотенцами и укладывали в постель ласковые наемные руки. И все шло замечательно, абсолютно неизменно и замечательно.

А его гости? Кто они такие, эти люди, которые никогда не относили свои тарелки в мойку? На худой конец вице-президент мог простить террористов. Большинство из них были просто дети и, кроме того, выросли в джунглях. (Тут он вспомнил свою собственную мать, которая кричала ему каждый раз, когда он забывал закрыть входную дверь: «Если тебе недосуг закрывать двери, я тебя в джунгли жить отправлю – там дверей нет!») Заложники привыкли, что их домашними делами занимаются камердинеры и секретари, а своих поваров и горничных, может статься, и в лицо не знали. Их прислуга не просто работала – она работала так старательно и незаметно, что о сути этой работы хозяева даже не догадывались.

Разумеется, Рубен мог оставить все как есть. В конце концов, дом не его. Он мог просто наблюдать, как гниют ковры, облитые газировкой, и перешагивать через мусор, валяющийся вокруг переполненных корзин, но он был здесь прежде всего хозяином. Он чувствовал себя обязанным придать происходящему хотя бы подобие продолжающегося приема. И вскоре обнаружил, что ему эта роль даже нравится. И не просто нравится – при всей своей скромности вице-президент начал подозревать, что у него есть определенный талант к домоводству. Полы, которые Рубен, стоя на четвереньках, натирал мастикой, в ответ на его старания возвращали себе прежний блеск. А больше всего ему полюбилась глажка. Он не переставал удивляться, как это террористы не конфисковали утюг. В умелых руках эта тяжеленная раскаленная штуковина могла превратиться в смертельное оружие не хуже винтовки. Гладя рубашки для сидящих вокруг в ожидании полураздетых мужчин, вице-президент размышлял о том, какой ущерб он при желании мог бы нанести террористам. Разумеется, вывести из строя всех не получится (интересно, утюг отражает пули?), но он вполне может уложить двух или трех, прежде чем его убьют. С утюгом в руках Рубен мог погибнуть как воин, и эта мысль помогала ему вернуть себе утраченное достоинство, придавала мужества. Он просовывал блестящий кончик утюга в карман разложенной перед ним рубашки, потом продвигал его вниз, в рукав. Утюг выдыхал облачка пара, заставляя Рубена Иглесиаса обливаться потом. Воротничок – вице-президент давно это понял – являлся ключом к успеху всего дела.

Но глажка – это одно дело. Глажку он освоил. Но сырые продукты повергали вице-президента в полную растерянность, и он просто стоял и смотрел на все, что лежало перед ним. Кур он решил положить в холодильник. Мясо на жаре держать нельзя – уж это-то он знал. Затем Рубен Иглесиас отправился за помощью.

– Гэн! Мне нужно поговорить с сеньоритой Косс.

– И вам тоже? – спросил Гэн.

– И мне тоже, – признал вице-президент. – Что, тут уже очередь? Мне взять талончик?

Гэн покачал головой, и вместе они отправились к Роксане.

– О, Гэн! – сказала она и протянула ему руку, как будто они не виделись несколько дней. – О, господин вице-президент!

Она изменилась с тех пор, как начала петь – или, наоборот, стала прежней. Теперь она снова была всемирно известной певицей, которая за огромные деньги согласилась приехать на вечер, чтобы исполнить шесть арий. От нее снова исходило то особое сияние, которое испускают лишь знаменитости. Рубен всегда ощущал легкую слабость, когда приближался к ней. Она облачилась в свитер его жены, а вокруг горла повязала шарф его жены – черный шелковый шарф, разрисованный яркими птицами. (О, как его жена любила этот шарф, который ей привезли из Парижа. Она надевала его один-два раза в год, не чаще, и хранила тщательно сложенным в оригинальной упаковке. Как же быстро Рубен отдал это сокровище Роксане!) Его вдруг охватила внезапная потребность сказать ей о своих чувствах. О том, как много значит для него ее музыка. Однако Рубен Иглесиас сдержался, вспомнив о сырых курах.

– Простите великодушно, – начал вице-президент дрожащим от волнения голосом. – Вы так много делаете для всех нас. Ваши репетиции – просто дар божий, хотя, почему вы называете их репетициями, я не знаю. Как будто ваше пение не идеально. – Он потер пальцами глаза и встряхнул головой. Он ужасно устал. – Но я пришел не за этим. Могу ли я побеспокоить вас просьбой об одном одолжении?

– Вы хотите, чтобы я спела для вас что-нибудь особенное? – Роксана поглаживала концы шарфа.

– Как я могу знать, чего я хочу? Любая ария, которую вы исполняете, становится для меня самой желанной.

– Отлично сказано, – заметил Гэн по-испански. Рубен зыркнул на него, показывая, что в комментариях не нуждается.

– Мне необходим совет по кухне, – продолжал Рубен. – Необходима помощь. Не поймите меня неправильно, я бы ни за что в жизни не стал просить вас вставать к плите, но, если бы вы смогли хоть самую малость проконсультировать меня относительно приготовления нашего обеда, я был бы у вас в неоплатном долгу.

Роксана растерянно посмотрела на Гэна:

– Вы его неправильно поняли.

– Не думаю.

– Попробуйте снова.

Для полиглота испанский язык все равно что игра в классики для спортсмена-троеборца. Если уж он справлялся с русским и греческим, испанскую фразу худо-бедно поймет. Особенно фразу, повествующую о приготовлении пищи, а не о состоянии человеческой души. К тому же с испанского и обратно Гэн переводил здесь целыми днями, это был здешний язык международного общения.

– Простите… – обратился Гэн к Рубену.

– Скажите ей, что мне нужна некоторая помощь в приготовлении обеда.

– Приготовлении обеда? – спросила Роксана.

Рубен минуту поразмыслил над ее словами, пришел к выводу, что да, он не просил о помощи в сервировке обеда или в поедании обеда, так что слово «приготовление» было вполне подходящим.

– Да, приготовлении.

– Почему он думает, что я умею готовить? – спросила Роксана Гэна.

Рубен, английский язык которого был плох, но не безнадежен, указал ей на тот факт, что она женщина.

– Те две девушки если и умеют готовить, то только индейские блюда, которые, возможно, не слишком понравятся всем остальным, – сказал он через Гэна.

– Это ведь латиноамериканская психология, да? – сказала она Гэну. – Я не буду обижаться. Очень важно не забывать о культурных различиях. – Она одарила Рубена любезной, но ничего не говорящей улыбкой.

– Мне кажется, это мудро, – ответил ей Гэн, а потом обратился к Рубену: – Она не готовит.

– Но хоть чуть-чуть? – не поверил Рубен.

Гэн покачал головой:

– Совсем не готовит.

– Она же не родилась оперной певицей! – настаивал вице-президент. – У нее же должно было быть детство! – Даже его жену, которая была из богатой семьи и росла избалованной девочкой в окружении всевозможных изысков, учили готовить.

– Возможно, но, насколько я понимаю, для нее всегда готовили пищу другие.

Роксана, которая перестала следить за разговором, снова откинулась на обитую золотистым шелком спинку дивана, развела руки и чуть дернула плечами – очаровательный жест. О, эти гладкие руки, никогда не мывшие посуду и не лущившие горох!

– Скажите ему, что его шрам выглядит гораздо лучше. Надо его как-то порадовать. Благодарение Господу, что эта девушка была рядом, когда все случилось. В противном случае ему пришлось бы просить меня зашить ему лицо.

– Должен ли я ему сказать, что вы не умеете шить? – спросил Гэн.

– Лучше, если он услышит это теперь. – Певица снова улыбнулась и пожелала вице-президенту всего хорошего.

– А вы умеете готовить? – спросил Рубен Гэна. Гэн вопрос проигнорировал.

– Я слышал, что Симон Тибо жаловался на качество еды. Он говорит так, словно знает в этом толк. К тому же он француз. Французы, как правило, умеют готовить.

– Две минуты назад я бы то же самое сказал про женщин, – вздохнул Рубен.

Но с Симоном Тибо им повезло. При упоминании о сырых курах его лицо просветлело.

– Еще и овощи есть? Слава тебе господи, хоть какой-то лучик света!

– Вот кто нам нужен, – сказал Гэн вице-президенту.

Пробираясь между слонявшимися по гостиной заложниками и террористами, они направились на кухню. Тибо сразу же устремился к овощам. Вытащил из коробки баклажан, повертел в руках, почти разглядел на гладком, будто лакированном боку свое отражение. Тибо прижался носом к темно-лиловой кожуре. Особого запаха не было, но все же от плода исходило что-то темное и земляное, что-то очень живое, и Тибо сразу же захотелось впиться в баклажан зубами.

– Хорошая кухня, – сказал он. – Разрешите мне взглянуть на ваши сковородки.

Рубен открыл перед ним все ящики и шкафы, и Симон Тибо провел тщательную инвентаризацию: проволочные венчики для сбивания, миски для смешивания, ручные соковыжималки, пергаментная бумага, пароварки. Кастрюли всевозможных форм и размеров, от самых крохотных до громадных – тридцатифунтовых, куда мог спрятаться не очень крупный двухгодовалый ребенок. То была кухня, где можно приготовить ужин на пятьсот персон. Кухня, способная накормить массы.

– А где ножи? – спросил Тибо.

– Ножи висят на ремнях у этих разбойников, – ответил вице-президент. – Они намереваются то ли изрубить нас на фарш, то ли нарезать ломтиками.

Тибо побарабанил пальцами по стальной столешнице. Весьма красивая штука, но у них с Эдит в Париже столешницы мраморные. Ах, как славно раскатывать на мраморе тесто для пирога!

– Идея неплохая, – сказал он. – Очень неплохая. Раз уж они забрали все ножи. Гэн, пойдите и скажите командирам, что мы стоим перед выбором: либо готовить себе пищу, либо есть сырую курятину – если, конечно, им не претит сырая курятина. Скажите им, что мы осознаем свою моральную ненадежность и понимаем, что давать нам в руки режущий инструмент можно только под усиленной охраной. Попросите их прислать сюда обеих девушек и еще, может быть, того самого мелкого мальчишку.

– Ишмаэля.

– Да, парня, который может взять на себя всю ответственность, – сказал Тибо.

Произошла смена дежурного наряда – по крайней мере, Гэн видел, как два юных террориста натянули бейсболки и вышли за дверь, но Кармен он так и не заметил. Если она уже вернулась, то находится сейчас в той части дома, куда заложников не пускают. Со всей возможной осмотрительностью он искал ее повсюду, куда ему разрешалось ходить, но безрезультатно.

– Командир Бенхамин, – обратился он к командиру, который в столовой читал газету с ножницами в руках: он вырезал из нее все посвященные террористам материалы, как будто цензура могла помочь держать заложников в неведении. Телевизор вещал все дни напролет, но заложники неизменно изгонялись из комнаты, пока передавали новости. Однако кое-что до их ушей все же долетало. – В нашем рационе произошли некоторые изменения, сэр. – Конечно, Тибо был дипломатом, но Гэн считал, что у него больше шансов добиться желаемого. Тут все дело в характерах. У француза было слишком мало опыта в почтительности.

– Какие изменения? – не поднимая головы, спросил командир.

– Продукты присылают неприготовленными, сэр. Просто коробки с овощами, сырых кур. – Хорошо хоть, что куры битые и ощипанные. Кто знает, вдруг недалек тот день, когда курятина явится к ним своим ходом, равно как и молоко, которое надо будет вручную добывать из козы.

– Так приготовьте еду. – Он вырезал заметку с третьей страницы.

– Вице-президент и посол Тибо уже собрались это сделать, но они вынуждены попросить вас о предоставлении им нескольких ножей.

– Никаких ножей, – рассеянно процедил командир.

Гэн минутку подождал. Бенхамин скомкал заметки, которые только что вырезал, и сгреб получившиеся бумажные шарики в кучку.

– К сожалению, в этом вся проблема. Сам я очень мало смыслю в поварском искусстве, но, даже по моим понятиям, ножи совершенно необходимы для приготовления пищи.

– Никаких ножей.

– Может быть, вы можете предоставить нам ножи вместе с охраной? Может быть, вы отрядите нескольких солдат для нарезки продуктов, так, чтобы ножи всегда оставались под контролем? Ведь еды нужно очень много. В конце концов, здесь пятьдесят восемь человек.

Командир Бенхамин вздохнул:

– Я знаю, сколько здесь человек. И не нуждаюсь в ваших напоминаниях. – Он разгладил то, что осталось от газеты, и сложил ее заново. – Скажите мне лучше вот что, Гэн. Вы играете в шахматы?

– В шахматы, сэр? Правила игры мне знакомы. Но нельзя сказать, что я играю хорошо.

Командир положил подбородок на сплетенные пальцы.

– Я пошлю девушек к вам на кухню, – сказал он. Лишай уже начал захватывать его глаз. Даже на этой ранней стадии не приходилось сомневаться: результаты будут катастрофическими.

– А кроме девушек, может быть, еще кого-нибудь? Например, Ишмаэля. Он отличный парень.

– Двоих достаточно.

– Господин Хосокава играет в шахматы, – сказал Гэн. Вообще-то ему не следовало предлагать своего работодателя в обмен на кухонного мальчика, но господин Хосокава и вправду был великолепным шахматистом. Во время длительных перелетов он всегда просил Гэна с ним сыграть и всегда разочаровывался оттого, что переводчик не мог продержаться дольше двадцати ходов. Он подумал, что, может быть, господину Хосокаве, как и командиру Бенхамину, будет приятно взяться за шахматы.

Бенхамин взглянул на Гэна, на его распухшем лице отразилось что-то похожее на радость.

– Я нашел доску и фигуры в комнате мальчика. Хорошо, что они учат ребенка этой игре в столь раннем возрасте. Считаю, это превосходный инструмент для воспитания характера. Я всех своих детей научил играть.

Вот уж чего-чего, а этого Гэн никак не ожидал: что у Бенхамина есть дети, что у него есть дом, жена и вообще какая-то жизнь за пределами террористической банды. Гэн часто думал о том, где живут террористы, но неизменно представлял себе палатки где-нибудь в лесу или гамаки, подвешенные между толстыми стволами деревьев. Или революционер – это обычная профессия? Неужели по утрам он просто чмокает жену и бежит на работу, а жена сидит себе за столом в халате и пьет свой кока-чай? А вечерами, придя со службы, он зажигает сигаретку, вытягивает ноги поудобнее и достает шахматную доску?

– Мне бы хотелось научиться лучше играть в шахматы, – сказал Гэн.

– Ну, наверное, я мог бы тут кое-чему тебя научить. Даже странно, что мне есть чему тебя учить, верно? – Командир Бенхамин, как и все остальные террористы, испытывал глубокое уважение к языковым способностям Гэна. Всем им казалось, что, раз молодой человек умеет говорить по-русски, по-английски и по-французски, он умеет все на свете.

– Я буду очень признателен, – сказал Гэн.

Бенхамин наклонил голову.

– Пожалуйста, спроси своего господина Хосокаву, сможет ли он прийти, когда ему удобно. Переводчик нам не понадобится. Просто напиши нам слова «шах» и «мат» по-японски. Я постараюсь их выучить, если он согласится на игру. – Командир Бенхамин взял один из скомканных газетных листков и снова его разгладил. Он дал Гэну карандаш, и переводчик вывел над заголовком статьи два слова. Заголовок гласил: «Poco Esperanza». «Надежд мало».

– Я пошлю вам помощников на кухню, – сказал командир. – Они скоро придут.

Гэн склонил голову. Может быть, в его поклоне было больше уважения, чем собеседник заслуживал, но ведь никто не видел, как Гэн это делает.

Казалось, они совершенно бессильны, запертые в доме, где каждую дверь сторожит угрюмый вооруженный подросток. Никакой свободы, никакого доверия, нет даже той малой толики свободы и доверия, что позволила бы добыть нож, чтобы разделать курицу. Самые простые убеждения – я имею право открыть дверь, я имею право выйти на улицу – оказались развенчаны. Однако были у Гэна и другие убеждения: он не спешил отправиться к господину Хосокаве, чтобы рассказать о шахматах. Не все ли равно, сейчас он это сделает или вечером? Господин Хосокава так никогда и не узнает, что Гэн замешкался. Ведь здесь нет никого, кто мог бы ему наябедничать – никто, кроме Гэна не говорит и по-испански, и по-японски. В другом конце комнаты господин Хосокава сидел у рояля рядом с Роксаной Косс на скамеечке из розового дерева. Пускай сидит. Ему там хорошо. Певица учила господина Хосокаву играть, и его пальцы вслед за ее пальцами неуклюже двигались по клавишам, наполняя комнату старательным бренчанием. Разумеется, еще слишком рано было что-либо утверждать, но, похоже, к музыке у господина Хосокавы больше способностей, чем к испанскому. Вот и пусть себе радуется. Даже с такого расстояния Гэн видел, как она к нему наклоняется, когда надо сыграть в нижнем регистре. Гэну даже не надо было видеть лицо господина Хосокавы, чтобы понять: тот счастлив. Гэн привык думать о своем начальнике в первую очередь как о человеке умном, энергичном и расчетливом, и, хотя, по его понятиям, господин Хосокава не был несчастен, переводчику все же казалось, что особого удовольствия он от жизни не получает. Так зачем же портить боссу удовольствие? Гэн без проблем может принять решение самостоятельно, и пусть себе господин Хосокава спокойно музицирует, а он тем временем отправится на кухню, где вице-президент и посол Тибо обсуждают соусы.

«Я пошлю вам на кухню девушек», – сказал командир Бенхамин.

Эти слова крутились в голове Гэна, как припев из «Лунного света». Войдя на кухню, он торжественно вскинул руки, словно боксер, нокаутировавший противника.

– А! Вы на него посмотрите! – закричал вице-президент. – Наш юный гений возвращается триумфатором!

– А мы заставляем его тратить свои таланты на помощь по кухне и добывание ножей, – поддакнул ему Тибо на хорошем испанском – язык он выучил, когда думал, что станет французским послом в Испании. – Нам следует послать этого молодого человека в Северную Ирландию. Нам следует послать его в сектор Газа!

– Надо поручить ему вести переговоры вместо Месснера. Тогда, может быть, мы отсюда и выберемся.

– Я всего лишь договорился о ножах, – скромно сказал Гэн.

– Вам удалось поговорить с Бенхамином? – спросил Рубен.