Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы Сивашенкова Дарья
Еще раз напомню, что, обличая предателя, Иисус говорит и делает так, что до конца Его может понять только Иуда. Остальные ученики не понимают, о чем идет речь, и, как свидетельствует Лука, от испуганных «Не я ли, Господи?» очень быстро переходят к привычным спорам: «Кто будет большим в Его Царствии». Иисус, открывая Иоанну имя предателя, вовсе не говорит ему, что тот выдаст Его на смерть. Этого Он так никому и не скажет.
Существует устойчивая традиция считать этот поданный Христом кусок хлеба — поданным Иуде Причастием. По всей видимости, это основано на не очень удачно переведенном выражении у Иоанна Златоуста в толковании на стих о Причастии у Матфея:
«О, как велико ослепление предателя! Приобщаясь тайн, он оставался таким же и, наслаждаясь страшною трапезою, не изменялся. Это показывает Иоанн, когда говорит, что после этого вошел в него сатана не потому, что пренебрегал телом Господним, но издеваясь над бесстыдством предателя» [49].
Святитель явно имеет в виду, что Иуда, причастившись, и не подумал образумиться, он практически полностью соединен волей с сатаной, и, соответственно, Причастие никак не помешало сатане немногим позднее войти в него после взятого от Христа куска хлеба. «После» — не значит «вследствие», это известная логическая ошибка, «Post hoc ergo propter hoc»; но в сознании немалого количества людей не только одно стало закономерным следствием другого, но еще и превратилось в поданное к погибели Причастие, вместе с которым в человека входит сатана.
Скажем буквально два слова о том, почему это богохульное предположение представляется совершенно неверным.
Во-первых, это прямое противоречие словам Христа: Из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого (Ин. 18: 9). Ибо Причастие, возымевшее такие последствия, было бы исключительно в погубление, Христос не мог бы об этом не знать, и тогда надо было не причащать вовсе.
Во-вторых, это бы означало, что Иуда на Вечере причащается дважды: один раз — вместе со всеми учениками, глотнув вина из Чаши и взяв из рук Христа чистый хлеб, второй — вот этим странным чином.
Уж не говорю о том, что всерьез считать, что от любого, самого недостойного Причастия в человека может войти сатана, попросту невозможно, ибо какое согласие между Христом и Велиаром? (2 Кор. 6: 15) Как принятие Плоти и Крови может открыть дорогу сатане?
Да, у нас есть слова апостола Павла о том, что те, кто недостойно вкушают Тело и Кровь Господа, болеют и умирают.
Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает (1 Кор. 11: 29, 30). Это довольно серьезное предупреждение. Но, во-первых, речь идет совсем о другой ситуации, о сознательном и самовольном причащении во грехе — а Иуда попросту не понимает, что он принимает от Христа с хлебом и Чашей. Не он причащается, Христос его причащает. Во-вторых, причина болезни и смерти недостойно причащающихся отнюдь не вошедший сатана, а изнеможение и истощение тела и души нераскаянного грешника от противостояния с живым Богом в Причастии.
Нет, это не Причастие. Причастие уже было — но оно не только не смягчило сердце предателя, но, напротив, толкнуло его на дерзость. А этот жест — вкладывание в руку куска обмокнутого в традиционный пасхальный соус хлеба — последнее свидетельство дружбы и близости. И, конечно, последний, самый последний шанс на покаяние, которого Иуда не лишается даже после дерзости, потому что грубость Иисус может пропустить мимо ушей. Слишком высока и безмерно ценна в Его глазах ставка: душа друга.
Чтобы вложить Иуде в руку этот хлеб, нужно повернуться к нему, протянуть этот кусок — уже ему и только ему. Это не общий разговор, как с Причастием, на них никто не смотрит, кроме Иоанна, но и тот не понимает, о чем речь. Нужно взглянуть ему в глаза, возможно, впервые за Вечерю.
Сейчас Он сосредоточен на нем полностью. И это уже не реплики в воздух, это прямое обращение.
Взглянуть в глаза, вложить хлеб в руку. Вот весь Я к тебе, ты все слышал, Я сказал все и даже самое страшное. Еще можно все переиграть. Ну же!..
Не хлеб добивает его. Хлеб из Его рук Иуда уже брал. Этот взгляд глаза в глаза, окончательно отброшенные намеки, прямой молчаливый вопрос, перед которым нужно или немедленно покаяться, или закрыться уже навсегда. И даже не просто вопрос — прощение, протянутое раньше, чем ты соизволишь его попросить. «Я разделяю с тобой хлеб, как всегда делил, потому что грех в Моих глазах ничто, если ты раскаешься». Даже сейчас.
Но Иуда уже предал себя сатане, согласился с его замыслом, убил Христа в своих мыслях, обрек Его на смерть своими словами — и нет для него во Христе ничего, ради чего стоило бы вернуться назад. Дьявол, сопрягший с ним свою волю, теперь хочет его целиком, безраздельно, и хочет забрать именно сейчас, именно в этот миг, когда Господь смотрит, зовет и ничего не может поделать. Явить Христу Его полное бессилие перед человеческой гибелью — что может быть дьяволу слаще?
На любовь Иисуса сердце Иуды откликается сильнейшей ненавистью, которую он не может — и не хочет — скрыть. Все в Учителе ему ненавистно: и взгляд, и протянутая с хлебом рука, коснувшаяся его ладони, вложившая ему этот кусок, и Его тепло, Его дыхание. И это окончательно подчиняет его сатане. Иуда сам распахивает ему дверь, добровольно и под взглядом Христа. Все равно что покончить с собой у Него на глазах.
Сатана попросту убивает его. Одним ударом.
И после сего куска вошел в него сатана (Ин. 13: 27).
Тут его накрывает такая невыносимая, поистине нечеловеческая ненависть, он сам становится такой воплощенной ненавистью, что еще минута — и сам о себе все откроет, потому что уже перестает соображать, что делает. Окончательно перестает. Наверное, это отражается на лице. В глазах.
Тут уже не с кем и не о чем говорить. Все, что можно сделать — не дать ему публично во всем признаться, потому что в таком осатанении не сработает даже инстинкт самосохранения. И Христос отдает ему приказ, короткий и резкий:
Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее (Ин. 13: 27).
Даже сейчас Он говорит так, чтобы никто, кроме Иуды, не понял!
Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему (Ин. 13: 28).
Как же Он его бережет! Кругом оградил его…
Но Его не смеют ослушаться ни Иуда, ни сатана, потому что это уже приказ от Господа, а не просьба покаяться и вернуться от друга. И обращено это «пошел вон» не к другу, а к тому, кем он от этой минуты стал: оболочкой, исполненной сатанинского желания и сатанинской воли. Оболочкой, в которой не осталось ничего человеческого, кроме последних судорожных трепыханий удовольствия от совершаемого греха.
Сатану на Тайную Вечерю никто не приглашал, и Хозяин изгоняет его вон, во тьму внешнюю.
Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь (Ин. 13: 30).
Тьма — во тьму.
Вот, кстати, еще один довод против того, чтобы считать поданный кусок Причастием. Как ни рассматривай эту сцену, невозможно представить, чтобы, получив от Христа хлеб, Иуда бы его съел. Да он бы проглотить ничего не смог. Он безотчетно сжимает его в кулаке, коротко обменивается с Христом взглядами — Иисус, прочитав в его глазах страшное, выставляет его — и выходит вон.
Какое там «съел»! Хлопнула дверь, хлеб полетел в одну сторону, Иуда пошел в другую.
Да сбудется Писание
Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику, или чтобы дал что-нибудь нищим (Ин. 13: 28, 29).
Словно две было Вечери: одна — с разыгравшейся страшной драмой, другая — на которой спокойно пили, ели и обсуждали всевозможные земные дела, даже не заметив случившуюся трагедию. Был же и спор между ними, кто из них должен почитаться большим (Лк. 22: 24). И только Он, сидящий среди спорящих апостолов и только что видевший духовное самоубийство друга, одновременно присутствует на обеих.
И, когда Иуда выходит, Иисус заговаривает, и говорит поначалу будто бы Сам с Собой, только через несколько предложений обращаясь к ученикам:
Когда он вышел, Иисус сказал: ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в Нем. Если Бог прославился в Нем, то и Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его (Ин. 13: 31–32).
Значение имени Иуды — Иехуда — «хвала Божия», «прославленный» [50], как эпитет Бога. Случайно ли Иисус, бесподобно владеющий словом, пять раз повторяет «прославился» тотчас после его ухода?
А затем — сразу о любви:
Дети! недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я Иудеям, что, куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь. Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13: 33–35).
Он ничего не скажет про Иуду. Помянет его со скорбью лишь один-единственный раз, в Своей первосвященнической молитве:
Когда Я был с ними в мире, Я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание (Ин. 17: 12).
Это уже не вразумляющая затрещина, а печальная реальность.
Окончательно соединившись волей с дьяволом, Иуда больше не может ничего изменить. Это состоявшаяся духовная гибель. Сатана не допустит в нем даже мысли о раскаянии и погонит в Гефсиманский сад, довести дело богохульства до конца, но Иуда и не подумает дернуться с крючка. Его вполне все устраивает. Воля не подавлена силой, а добровольно сопряжена с сатанинской, и перевесить этот выбор уже ничто, ни извне, ни изнутри, не может.
Это дикая пародия на добровольное всецелое подчинение человеческой воли Иисуса воле Отца.
Осталась самая малость — слиться еще и совершенным грехом, довершив кощунственное подражание: соединиться природами неслиянно и нераздельно, чтобы перед Иудой навечно распахнулась бездна жути. Его воли в этом уже не будет, но и не надо: это не его выбор, а его расплата.
«Сатана вошел в Иуду не так, чтобы Иуда сделался бесноватым; это значит только, что сатана сделался совершенным господином Иуды и сделал его своим рабом» [51].
Да, он не бесноват, он в сознании, и это делает его виновным до самого конца. Он не ощущает своего рабства, потому что это, возможно, и напугало бы его, и заставило рвануться обратно ко Христу. Нет, от происходящего он испытывает только удовольствие.
Пока только раб. Но еще немного — и Иуда, человек по природе, станет по своему положению и состоянию одним из них.
Но даже сейчас Христос не называет предателя по имени, храня его тайну, хотя Искариот сам не старается ее хранить. Не хочет давать это ученикам на обсуждение и осуждение. И горечи в Его словах немыслимо много.
Это опущенные в бессилии руки Христа: Он сделал все, что мог и что от Него зависело. Но человеческая воля — камень неподъемный. Иуда предпочел соединить свою волю с волей сатаны. Ушел. Погиб. Да сбудется Писание.
«Иуда, предатель, величайший друг погибели, возлюбленный ею и любящий ее. Под погибелью разумей здесь отпадение и отчуждение от Бога, или даже (разумей. — Д. С.) самого диавола, как погубляющего тех, которые повинуются ему» [52].
«Да сбудется Писание». Всего несколько раз в Евангелии Иисус произносит эти слова, и каждый раз они связаны с невыносимой болью и горечью: с Его смертью и с предательством ближайшего друга. «Да сбудется Писание» — как выдох, как закрытые глаза и опущенные плечи. «Да сбудется Писание», прорекшее предательство и смерть. Теперь для Иуды закрыт путь покаяния, его гибель предрешена, и, может быть, Христу от этого больно не меньше, чем от Собственной смерти.
Да сбудется Писание.
Ночь над миром
Дорога в бездну
Могло ли быть иначе?
Думаю, да, могло. Пророчество — не пошагово расписанный план, оно не толкало Иуду по предопределенному пути. Даже глядя на Тайную Вечерю, можно увидеть, сколько у этого пути было развилок. А до Тайной Вечери были еще день-два, когда он мог одуматься, пока не завяз окончательно и бесповоротно.
Но пророчество все равно сбылось бы, ибо оно не о том, что ученик выдаст Учителя властям — это всего лишь образ предательства, его воплощение, то, каким его предпочел сделать сам Иуда.
Предательство Иуды похоже на падение с горы. Сначала под ногой заскользили камушки, но еще можно удержаться, потом постепенно сползаешь по склону — но еще можно ухватиться, хоть и обдирая руки, за растущие кусты и ветки — и только потом окончательно теряешь опору под ногами и летишь в пропасть. Окончательно он потерял опору на Тайной Вечере, когда ушел, хлопнув дверью, — после этого покаяние для него стало невозможно. А до этого все можно было исправить, не нарушая пророчества.
Потому что предательство в первую очередь заключается во внутреннем отречении от Учителя. Предательство — отпадение близкого друга от этой близости, выбор своего «я», образа «себя-хорошего» в собственных глазах, несмотря на то что ради этого пришлось пожертвовать Учителем, сперва хотя бы мысленно. Предательство — в первую очередь сердечное отречение от Христа; но это сердечное отречение тоже имело несколько ступеней.
Для начала зададимся вопросом: а могло ли вообще обойтись без предательства, невзирая на пророчество? Мог ли Иуда устоять перед дьявольским искушением, как устоял перед искушениями сатаны Христос в пустыне?
Боюсь, что нет.
Снова вспомним о парадоксальной параллели между Иудой и Богородицей, Девой, рождающей Сына по пророчеству Исаии. Параллели, которую прекрасно чувствует церковная традиция и которая особенно ярко прослеживается в песнопениях Страстной недели. На службе Двенадцати Страстных Евангелий их имена постоянно звучат рядом, к позору одного и славе Другой: хвала Богородице и упрек предателю неразрывно связаны. Потому что Иуда действительно черное зеркало Марии.
Пречистая принимает весть от Бога, осознанно соглашается с Его словами и рождает Сына в жизнь. Передает Его из жизни в жизнь. К чистому прикасается чистое. Бог не насилует Ее волю, Она дает добровольное согласие. Это осознанное сопряжение Ее воли с волей Божьей. И Ее «да» делает возможным воплощение: с первой же секунды Ее согласия Он воплощен в Ее чреве, Он сделался человеком.
Сатана хочет обречь Сына Божьего на смерть руками ближайшего друга и ученика. Сделать так, чтобы своим поступком Иуда передал Его из жизни в смерть. Бог сочетается с человеком — сатана стремится разорвать эту связь.
Но он не блюдет свободу воли и не стремится сразу показать, к чему приведет соглашение с ним. Бог стучится в дверь — сатана ее взламывает. Ему не нужно добровольное и осознанное согласие — он бьет в больную точку, которая есть совершенно у каждого, ибо нет не грешащих и всецело чистых от страстей, кроме Одного-Единственного, Кто перед ним устоял.
Оружие сатаны — соблазн и обман. И до какой-то степени мы все перед ним безоружны, потому что помысел не может не проникнуть в сознание, тронутое грехом. И так в сознание Иуды проникает помысел об отступничестве, помысел о Его смерти.
Это надругательство над подлинной свободой воли, потому что человек не знает всей картины целиком, но говорит свое «да», исходя из куцей картинки, которую сатана вешает перед глазами. Это не делает его невиновным: выбрать эту картинку вместо Христа он решает сам и только сам. У Иуды был выбор, кому поверить — и он предпочел не Христа.
«Остров, лежащий среди моря, может ли остановить волны, чтобы они не ударяли в него? По крайней мере, остров противится волнам. Так и мы не можем остановить помыслов, но можем противиться помыслам» [53].
А можем и не противиться.
Принять такой помысел — это внутреннее предательство, первая стадия, те самые заскользившие под ногой камушки. Это уже разлом между Богом и Его другом, пока еще незаметный никому, кроме них двоих. И это уже исполнение пророчества о предательстве, потому что мысленно уже отрекся.
Но на этой стадии все еще исцелимо.
Мог Иуда прийти к Христу с покаянием в таких мыслях? Уверена, мог. Должен был. Обязан по всему: по своему положению ученика и апостола, по их близкой дружбе, да просто по обычной человеческой совести. Ужаснуться своим мыслям, прийти и сказать: я согрешил против Тебя помышлением… ну или попроще: какая же мне дичь пришла в голову, Господи! Виноват. Да, это очень тяжело — прийти к Другу и Учителю с покаянием в таких мыслях, но это возможно.
Он мог прийти с покаянием на всех этапах своего предательства.
Мог покаяться в замысле.
Мог покаяться, уже сходив к коэнам и условившись с ними, даже взяв деньги — мог покаяться.
На Тайной Вечере, лежа подле Христа и слыша, как стучит Его сердце, чувствуя Его дыхание, — мог покаяться. Мог, услышав страшные слова «лучше бы не родиться» и поняв, что Христос все знает и не хочет ему этой участи. Мог — когда в самом конце бесконечно дружеским жестом Иисус протянул ему кусок хлеба.
Все, что требовалось — взять с раскаянием тот кусок и на мгновение задержать Его руку в своей. В одном рукопожатии простилось бы все, а объясниться можно было бы потом.
Иуда последовательно отверг все эти возможности, и пророчество сбылось худшим из возможных способов.
Он полностью заслужил все, что с ним произойдет позже.
Поцелуй мертвеца
Искренни укоризны от любящего, и лживы поцелуи ненавидящего.
Притч. 27: 6
Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими. Итак, Иуда, взяв отряд [воинов] и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием. Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете? Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его (Ин. 18: 3–5).
Можно еще раз повторить: кто там стоял и кем он был?
То ли Иоанн считает, что у его читателей память, как у рыбки гуппи, то ли появление и поведение Иуды в Гефсимании так примечательно, что достойно трехкратного упоминания в пяти строчках. И я ставлю на второе.
Иуда продолжает гнуть линию, взятую на Тайной Вечере. Он поступает необъяснимо. Как самоубийца. Как сумасшедший. Как человек, которому абсолютно нечего терять. Словно не лежат у него в кармане тридцать сребреников, с помощью которых хотел начать новую жизнь. Да и помнит ли он еще про эти сребреники?
Прежде всего он ни с того ни с сего демонстрирует очень личное отношение к происходящему.
…приходит Иуда, один из двенадцати, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и книжников и старейшин. Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его и ведите осторожно (Мк. 14: 43–44).
В греческом тексте нет никакого «осторожно». Иуда не о том заботится, чтобы стража по пути синяков Христу не наставила. Там стоит совершенно другое слово — «неколебимо» [54], т. е. «уверенно». Как будто Иуда беспокоится, что стража по пути может передумать и отпустить Христа, и на всякий случай дает им ценные указания, прямо-таки напрашиваясь на ответ «жену поучи щи варить».
Нет, Искариот тут не из-за денег. Деньги уже при нем, и не все ли равно, отведут ли Христа к первосвященнику или Он сбежит по дороге?
Нет. Иуде лично очень надо, чтобы Христос не ушел от правосудия.
И, придя, тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! и поцеловал Его (Мк. 14: 45).
Вот она, самая эпичная сцена мировой истории. Но зачем? Хочется спросить: «Ты вообще жить после этой ночи собираешься?»
Мог просто рукой показать из-за толпы народа с мечами и кольями. И, воспользовавшись переполохом, раствориться в ночной Гефсимании. Неужто обязательно было лезть под софиты, становясь главным героем сцены? Рядом ученики Христа, и у них мечи — об этом на Тайной Вечере было сказано совершенно открыто, да Иуда и сам это должен знать. Правда, за его спиной целый вооруженный отряд; но неужели он рассчитывал, что его в случае чего начнут защищать? На что он сдался стражникам? Они за своего собрата Малха-то не вступятся, когда парой минут позже Петр ему мечом ухо отмахнет [55], а доносчику так и подавно во все времена — первый кнут.
Зачем совершать такую абсолютную подлость на глазах у Петра, Иоанна, Иакова — вовсе не самых кротких апостолов, — нарываясь на удар меча? Зачем?
В поцелуе нет никакого смысла. Указать на Христа можно было десятком разных способов, не привлекая к себе внимания. Нет, надо было выбрать самый эпатажный. Искариот вообще в своем уме?
Едва ли. Пожалуй, он уже не более в своем уме, чем наркоман после передоза. И примерно с теми же перспективами.
Уход с Тайной Вечери становится точкой невозврата, после которой сатана безраздельно завладевает его разумом, при этом не лишая его окончательно воли. Но в качестве «бонуса» дьявол подкидывает уже не сребролюбивые идеи: «Продам Учителя и на эти деньги — в новую жизнь», это пройденный этап, а буквально наркотический кайф от остроты ощущений. От совершенной мести. От возможности напоследок поглумиться, покрасоваться, восторжествовать.
Сатана выжимает из него эмоции, которые человеческая психика и нервная система едва ли способна адекватно воспринимать. Выкручивает и истощает совершенно безжалостно: чего ему беречь-то? Иуда еще не осознает, как он попал, но до этого осталось всего ничего. Скоро кайф закончится, и начнется вечная безжалостная ломка.
Одна маленькая формальность: он должен умереть. Умереть и окончательно перейти на положение падших бестелесных духов, чтобы во всей полноте разделить с ними вечность страдания и ненависти.
А пока сатана возьмет от него все, что только можно взять. Своих рабов он высасывает дочиста, как вампир. Чего стесняться-то?
Эту ночь Иуда пережить не должен.
В Гефсиманский сад человекоубийца привел Иуду на смерть. И смерть эту он будет из Христа вынуждать.
«Только жизнь его сбереги», — предупреждает Господь сатану в Книге Иова, и сатана не смеет коснуться жизни праведника. Но на сей раз он будет добиваться от Бога полной власти над человеком: над душой и над телом.
Основания? Будут Тебе основания!
Иуда делает абсолютно все, чтобы облегчить сатане задачу. Золото, а не соратник.
Самый страшный грех — богохульство. Недаром Ветхий Завет неоднократно требует наказать богохульника побиением камнями. Богохульство — то, что выводит человека из-под благодатной защиты Божьей, то, что окончательно предает его сатане и смерти.
Похули Бога и умри… (Иов 2: 9)
Убийство Христа — предельное богохульство.
И гефсиманский поцелуй — его глумливое воплощение.
Для Иуды это смертный приговор, который он — о, эти веселые сатанинские игрища! — сам себе же и подписывает, скрепляя поцелуем, как печатью.
Это то, что сатана может предъявить Христу, требуя себе полную власть над человеком.
Естественно, с точки зрения Искариота, у которого к этому моменту окончательно отключились мозги, все выглядит иначе. Плевать ему на инстинкт самосохранения, а на деньги тем более. Гефсиманский сад для него — последняя рисовка. Возможность встать с Учителем лицом к лицу и прямо, открыто, вслух заявить то, что Он не дал заявить на Тайной Вечере: да, это я Тебя предам. Я Тебя убью. Твой ученик, один из Двенадцати, друг Твой и близкий Твой, с которым разделяли искренние беседы и ходили в дом Божий.
И поиздеваться уж по полной, поцелуем коснувшись Его щеки. Ох, как щекочет нервы эта глумливая месть!
Лучше бы он Его ударил. В этом было бы хоть что-то человеческое.
Поцелуй — абсолютная бессмыслица, потому что мотив у него не людской, а сатанинский.
Иуда падает там, где устоял ветхозаветный Иов:
И сказала ему жена его: ты все еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри. Но он сказал ей: ты говоришь как одна из безумных: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? Во всем этом не согрешил Иов устами своими (Иов 2: 9, 10).
Один в беде и горестях Бога не похулил и устами не согрешил, а другой, пойдя на поводу своих страстей, не пожелав принять обличение от Христа, похулил Бога и устами согрешил хуже любого грешника.
Это кровавый в прямом смысле поцелуй, потому что лицо Христа окровавлено после молитвы: … находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю (Лк. 22: 44).
Это предел богохульства: вот так выдать на смерть.
Может, хоть это вынудит Его содрогнуться от отвращения?
Это последняя попытка сатаны сломать Христа: не Твоя воля да будет, но моя. Ударить как можно больнее. Поставить перед Ним живой труп, набитое чучело, показать, что Его ученик до конца впал в дьявольскую власть. «Я взял Твоего друга, Твоего близкого, соблазнил, подчинил, пластаю как хочу — я сильнее Тебя. Я погубил его — и Ты не смог мне помешать, и более того — Ты должен согласиться с этим. Он сделал страшное, самое страшное, он сделал то, что вынуждает Тебя отречься от него и признать Свое поражение».
Еще раз напомню, что имя «Иуда» означает хвалу и прославление Бога. Правда, забавно? Сатана предлагает Христу отречься от славы Божьей!
А сам Иуда стоит перед Христом и смотрит на Него абсолютно чужими глазами, и нет в них ничего, кроме злой насмешки и превосходства.
Четвертое искушение Христа
И это невероятное испытание для человечества Христа. Оскорбить Его сильнее, сделать больнее, ударить незаслуженней, наверное, невозможно.
…ибо не враг поносит меня, — это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною, — от него я укрылся бы; но ты… (Пс. 54: 13–15)
Но ты… ты-то что творишь?..
Я дал… вам власть наступать на… всю силу вражью, и ничто не повредит вам (Лк. 10: 19).
Как ты-то позволил Врагу наступить на себя? Зачем расстелился ему под ноги? Ты, избранник Мой, родной Мой, близкий Мой?..
Это четвертое искушение — искушение праведной местью. Как и предыдущие три, оно совершенно логично и естественно для человеческой природы.
Справедливо и правильно отвратиться от человека, который сделал для этого АБСОЛЮТНО ВСЕ. Был другом, учеником, ближним — и ото всего отрекся, все предал, над всем поглумился. Вплоть до последнего проявления дружбы, до поцелуя. Добровольно. И предал на смерть. Тоже добровольно. За что?..
«И Ты исчерпал все возможности его вернуть. Ничто из того, что Ты предлагал ему, не толкнуло его обратно к Тебе. Что ж, в Свою очередь отрекись от него, подтверди его решение, согласись с этим человеческим свободным выбором: не Ты, но я, Твой враг. Отдай его на погибель, сообразно его собственному желанию и всему душевному устремлению.
Отдай его мне.
Отдай его мне, — говорит сатана, — отдай эту душу, признай, что есть проступки, после которых даже Ты отойдешь и не взглянешь больше. Есть бездны, куда не спустишься даже Ты, где мое, только мое царство. Я могу туда затащить человека — Твоего друга и близкого, — а Ты его оттуда не вытащишь, потому что он тут добровольно, а что Ты сделаешь с неподъемным камнем его воли?
Даже вознесенный Тобой к самым вершинам, приближенный к Тебе так, что ближе некуда, одаренный Твоими дарами, удостоенный Твоей дружбы, приобщенный Твоей любви, он предпочел меня, а Тебя возненавидел до убийства.
Так кольми паче все остальные? Ты зря пришел!
Он похулил Тебя и должен умереть. Похули человека и умри Сам».
Дьявол ставит перед Спасителем не просто ученика-предателя, но как бы все человечество, возлюбленное, избранное, осыпанное дарами и все равно предавшее и убившее Бога. Перед Богом-Христом — человечество: доказать, что недостойны. Перед человеком-Иисусом — родного и близкого предавшего друга.
«Ну что, съел? Любуйся. Вот она, вскрытая и распотрошенная душа нового Иова. Вот чем надо брать друга Божьего: не страданиями, не лишениями, это бы он перенес ради Тебя. Нет — растравлением и потаканием противным Тебе страстям, которые слаще милости Господней, и дружбы Твоей, и близости.
А раз так можно растерзать Твоего ближнего, друга Твоего и апостола — любого так можно, и ничего Ты с этим не сделаешь».
Здесь кончается любая аргументация в защиту Иуды, потому что защищать больше некого. У Христа нет ни малейших оснований беречь и спасать этот живой труп, полностью соединенный волей с человекоубийцей. Что там спасать? Это уже не друг. Уже не брат. От него осталась только внешняя оболочка, да и на себя-то он уже не очень похож. Прямо говоря, это уже почти и не человек, это тварь из ада.
«Ну так отправь его в ад! Прокляни его за этот поцелуй! Ну хоть пощечину ему закати, словесную или не очень. Хотя бы оттолкни его от Себя… Заступись за Себя, одно Твое слово, один жест — и он рухнет мертвый, лишенный Твоей благодатной защиты, головой выданный палачу. Разве он Тебя не так выдал?
Это не Твой ли закон: кровь за кровь?
Отдай его мне!»
И в этот миг, когда богохульство, уравнявшее человека с дьяволом, уже совершено, когда Иуда уже преступил черту, из-за которой нет возврата, Христос отменяет казнь двумя словами:
Друг, для чего ты пришел?.. Иуда, целованием предаешь Сына Человеческого… (Мф. 26: 50; Лк. 22: 48)
Вопрос и ответ
Но что тут спасительного?
Ведь суть сказанного кажется ясна и не слишком замысловата: Иисус называет Иуду другом, чтобы лишний раз воззвать к его совести. И вдобавок проговаривает вслух его грех, чтоб обличение было полным. Мол, друг Мой, неужели ты пришел для того, чтобы поцелуем выдать Меня врагам? «Тебе не стыдно?» не произносится, но подразумевается.
Вполне благочестивая трактовка. Но если разбираться, картина вырисовывается совсем другая.
Во-первых, фраза, звучащая просто и ясно по-русски, в греческом оригинале превращается в настоящую головоломку. С точки зрения греческой грамматики это не вопрос, не утверждение… это вообще непонятно что!
«Слова Христа Иуде после этого лобзания: ‘ … понимаются различно, — то в форме вопроса („друже, на что ты пришел?“), то в форме восклицания („друже, на какое дело ты пришел!“), то как эллиптическая форма, при подразумеваемом „твори“ („друже, на что пришел, твори“). Первое понимание не может быть принято потому, что оно несогласно с обычным греческим словоупотреблением, где в прямых вопросах никогда не стоит вместо ; при втором понимании несправедливо отождествляется с ; третье понимание представляется недостаточным по той причине, что Иуда уже совершил свое злое предательское дело, и не было нужды говорить, чтобы он его творил (в слав. перев. у св. митроп. Алексия: „друже! на неже приде, дерзай“). Принимая во внимание Лк. 22, 48 и удерживая обычную во всех изданиях Нового Завета вопросительную форму речи данного места, — лучше восполнить вопрос так: „друже! на что ты пришел (разве я не знаю)?“» [56].
«…некоторые понимали выражение, как восклицательное: друг, на что ты приходишь или являешься! …Наиболее представляется вероятным, что здесь просто недоговоренная речь, после которой можно было бы поставить многоточие. Смысл тот, что Иисус Христос не успел еще договорить Своих слов Иуде, как подошли воины и наложили на Христа руки» [57].
Начнем с последнего. То, что кажется наиболее вероятным Лопухину, мне представляется самым невозможным.
Это Христос, и каждое Его слово несет огромный смысл, и уж Кто, как не Он, отдает Себе в этом отчет? Поэтому мне, в отличие от Лопухина, очень сложно предположить, что Иисус желал что-то сказать, пытался и не смог, потому что Ему помешали. Где Ему не дают говорить, там Он молчит, а не дает Себя перебить на полуслове. Тем более что сразу же после этого Он обращается с довольно длинным увещеванием к Петру, а затем — и к стражникам, и никто Его не останавливает. Хотел бы Он что-то договорить Иуде — договорил бы.
Понимать «для чего ты пришел?» как обычный вопрос невозможно не только грамматически, но и чисто логически. Такой вопрос подразумевает, что вопросивший не знает ответа и хочет его получить. Согласитесь, это не та ситуация.
«Друже, разве Я не знаю, на что ты пришел?» — как предлагает дополнить за Христа Богдашевский? Во-первых, то же возражение, что и Лопухину: Иисус хотел бы — сказал бы полностью, во-вторых, эта фраза подразумевает некое разоблачение: Я знаю, для чего ты пришел, не пытайся скрыть это от Меня. Но… но кого тут разоблачать-то? Разве кто-то скрывает свои намерения? Укор мимо цели.
Может быть, это ироничное приглашение к действию, мол, ну раз пришел, то давай — делай то, зачем явился? Но предательство уже совершено и доведено до самого конца, а Иисус никогда не запаздывает Своими словами. Что Иуда может сделать? Поцеловать Его еще раз?
Возможно, Лопухин в другом своем предположении прав, и это риторическое восклицание: ну для чего же ты пришел?! — подразумевающее: Я-то знаю, для чего ты здесь, а вот зачем ты, друг Мой, творишь это в принципе — действительно, большой вопрос.
Риторическое вопрошание, как укор изменнику-другу. Звучит правдоподобно. На первый взгляд.
Но тут возникает еще и во-вторых.
«Друг» — это неточный перевод. Иисус сейчас произносит не то слово, которое обычно использует, говоря, например, о Лазаре или об апостолах. Их Он называет , и это слово действительно несет значение «друг». В Гефсимании же Он произносит [‘этэрэ].
И это сильно меняет дело.
Само по себе слово не значит ничего плохого. Просто это не «друг» в глубоком смысле, здесь не подразумевается особой душевной близости, это скорее «приятель». Проблема в том, что именно в Евангелии имеет исключительно негативный оттенок. Кроме Гефсимании, Христос употребляет это слово всего дважды, в притчах, и каждый раз это ироничное обращение к отрицательному персонажу. Из-за этого в Его устах несет в себе немалую долю сарказма и подразумевает ровно противоположный смысл.
В первом случае это обращение к работнику из притчи, взревновавшему, что пришедшие поработать в последний час получают ту же награду, что пришедшие поработать в первый. Хозяин его урезонивает и упрекает:
Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив оттого, что я добр? (Мф. 20: 13–15)
Во втором — еще хуже, это обращение Царя к человеку, проникшему на брачный пир в небрачных одеждах.
Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных (Мф. 22: 11–14).
Самые авторитетные толкователи Писания дают разные, даже противоположные объяснения тому, почему Иисус употребляет именно это слово.
Одни считают, что Христос сознательно намекает на персонажей, которые ранее удостаивались такого прозвища:
«Слово „друг“ [Мой] должно понимать или в смысле противоположения ( ), или же, может быть, в том значении, в котором мы читали его выше [в словах]: Друг Мой, каким образом ты вошел сюда, не имея брачной одежды?(Мф. 22: 12)» [58].
«И говорит ему, упрекая его за лицемерную дружбу: Друг, для чего ты пришел? В самом деле, мы не знаем ни одного доброго человека, названного в Писании этим словом [59]. Ведь дурному человеку и не одетому в брачную одежду Он говорит: Друг! Как ты вошел сюда не в брачной одежде?(Мф. 22: 18) Также был дурным и тот человек, который слышит в притче о динарии: Друг! Я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мной? Возьми свое и пойди; я же хочу дашь этому последнему то же, что и тебе(Мф. 20: 13)» [60].
А другие, например, Евфимий Зигабен, а следом за ним святитель Феофилакт Болгарский, не видят в этом слове ничего негативного. Для них это вполне искреннее «друг» и упрек — мол, Я к тебе до самого конца со всей сердечностью, а ты так недостоин этого именования.
«Видишь неизреченное милосердие: до тех пор, пока не был предан, заботился о предателе; поэтому и теперь Своего злейшего врага назвал другом» [61].
«Тогда Господь… Иуду называет „другом“, посрамляя и укоряя за то, что он, как будто друг, дает Ему лобзание» [62].
Оба толкования имеют право на жизнь, но и то и другое имеет явный недочет, который заставляет усомниться в их правильности.
Если Христос действительно употребляет в ироничном значении, с отсылкой к притчам, как считают блж. Иероним и Ориген, то у этого должен быть смысл. Просто так Христос ерничать не станет. Но какой толк сейчас Спасителю насмешничать? Он хочет указать Иуде, до чего тот докатился? Напугать: вот, гляди, ты на пороге тьмы внешней? Вразумить очередной пощечиной?
Оно, конечно, логично, и прозвучи это на Тайной Вечере, было бы онятно. Беда в том, что сейчас говорить Иуде что-то подобное совершенно бессмысленно. Потому что про него Христом уже сказано:
…и никто из них не погиб, кроме сына погибели… (Ин. 17: 12)
Вы когда-нибудь пробовали вразумлять труп?
Вот и Иуду уже поздно.
И получается, что остается сотрясением воздуха, ядовитой репликой, которая позволяет отвести сердце, не более того. Шла бы речь не о Христе, такая трактовка меня вполне бы устроила. Любой человек, которого пришел предавать на смерть друг, имеет право сказать все, что о нем думает, мало заботясь, услышит его «» [63] или нет. Но Христос никогда не тратит слов зря: там, где вразумить нельзя, Он просто молчит. Не упрекает и не язвит. Слова Христа могут быть горьки, но не заведомо бессильны. А убивающий себя грешник — повод для Его слез, не для остроумия.
Точно та же проблема и с трактовкой обращения «» как подлинно «друга», то есть с мнением Евфимия Зигабена и Феофилакта Болгарского. Сказать Иуде сердечное «друг» можно в данной ситуации лишь для того, чтобы пробудить его совесть, смирением и любовью попытаться тронуть и обратить его, уже даже заступившего за последнюю черту. Но… но опять слова про гибель «сына погибели» встают поперек горла: если гибель уже состоялась, если перед тобой духовный труп, то, взывай не взывай, являй кротость и любовь или не являй, изменить ничего нельзя. Нет у мертвеца совести, не положено ему.
И получается, что эта фраза Христа… бессмысленна. С какой стороны ни взгляни: адресат ее просто не слышит.
Если только нет подвоха с адресатом.
Зададимся вопросом, с первого взгляда выглядящим по-дурацки: а к Иуде ли обращена эта реплика?
А не было ли у нас такого, что, обращаясь к Искариоту или говоря о нем, Иисус говорил о ком-то другом?
Давайте еще раз посмотрим на тех, кого в притчах называют . Точнее… на того, кого так называют.
…глаз твой завистлив оттого, что я добр…
…друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде?..
Кто буквально только что явился на царский пир-Вечерю в небрачных одеждах и был изгнан Царем во тьму внешнюю? Чей взгляд завистлив и зол по отношению к милостям, которые Хозяин оказывает человеку?
Кто достоин стать вершиной этого треугольника?
Да не к Искариоту это обращение. А к сатане в нем. Христос же прекрасно знает, что они не вдвоем беседуют с Иудой, они — втроем, пусть третий персонаж «работает под прикрытием».
И в этом случае все сразу же становится на свои места. Тут уместна и ирония, обретает смысл и риторический вопрос. «Ну и чего явился, приятель?» — действительно насмешливо спрашивает Своего врага Христос. Тот явился с претензиями на жизнь Иуды и с полным ворохом аргументов в свою пользу, но одной этой репликой Иисус ставит его на место: нет, не дождешься.
…разве я не властен в своем делать, что хочу?
Это в самом деле сокрушительная ирония, потому что она полностью сокрушает план сатаны.
А к Искариоту Спаситель обращает Свою следующую фразу. Тут, конечно, уже непосредственно к нему, потому что в ней звучит его имя, а сарказма нет ни капли.
Читать бесплатно другие книги:
