Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы Сивашенкова Дарья
Если это была олива, то, чисто теоретически, почему бы и нет. Оливы живут веками.
«Есть два столба в Генноме, и между ними поднимается дым… и это вход в Генном (Ад)» [86].
Именно об этой «геенне» говорит Христос как о синониме вечной гибели:
И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне (Мф. 10: 28).
А говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной (Мф. 5: 22).
Иуда прекрасно знал как эти слова Христа, так и — будучи уроженцем иерусалимских предместий — саму долину Еннома. И вешаться он отправляется именно туда: в самое нечистое, самое смрадное место, на свалку, где круглые сутки горят и гниют кишащие червями трупы, где черный жирный дым день и ночь восходит к небу, как пародия на храмовое жертвоприношение. «Долина трупов и пепла» (Иер. 31: 40).
Прямиком в муку вечную.
Очень жестоко нужно осудить себя и свое преступление, чтобы покончить с собой в аду на земле. Это не просто суицид. Это показательная расправа над преступником, исполненная собственной рукой. И послание urbi et orbi [87]: я виноват, и я сам себя обрекаю не просто смерти, но вечной гибели за свою вину.
Куда яснее? Какого еще раскаяния можно требовать?!
Весь возможный человеческий суд Иуда свершает над собой сам: казнит себя как преступника и еще раньше приговора Церкви обрекает себя вечной муке.
В своем раскаянии он готов уничтожить и тело, и душу, потому что раскаяние осуждает грех в себе, а в его случае — это полное самоосуждение, не оставляющее для жизни ничего. Раскаяние — убийство той части в себе, которая оказалась способна на грех, заражена грехом. В его случае — это душа целиком, стало быть, расплата — жизнь.
И это уже не аффект. Долина Еннома находится слишком далеко от храма, чтобы попасть туда случайно. По пути можно и передумать, а можно и удовольствоваться любым растущим у дороги деревом. Нет, это совершенно намеренный поступок человека, который твердо знает, что делает и зачем. Конечно, его гонит раскаяние, и беспредельная ненависть к себе, и желание разделаться с собой по принципу «чем хуже, тем лучше». Но не только.
Из бегства в смерть и спасения себя от боли самоубийство превращается в законную казнь лжесвидетеля, логично продолжающую его желание исполнить Закон.
Попытка спасти Христа ценой своей жизни сорвалась. Но теперь можно хотя бы самостоятельно исполнить заповедь о себе.
В Торе четко прописано, что делать с телами тех, кто проклят, осужден и казнен.
Если в ком найдется преступление, достойное смерти, и он будет умерщвлен, и ты повесишь его на дереве… проклят пред Богом [всякий] повешенный [на дереве] (Втор. 21: 22–23).
Эту цитату в христианской традиции относят к распятию Христа — мол, это Его смерть была «проклятой», поскольку Он был повешен на дереве-кресте, Он за нас принял на Себя проклятие Закона. Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою, ибо написано: проклят всяк, повешенный на дереве (Гал. 3: 13). Но это уже позднейшие толкования и переосмысления, а Второзаконие абсолютно прямолинейно. До знакомства с римлянами евреи не знали распятия как казни, и цитата изначально говорит совершенно о другом: преступника, виновного в преступлении, сначала следует убить, например закидав камнями. А затем труп повесить на дереве, как свидетельство того, что он убит за деяние, подлежащее проклятию.
У Иуды просто выбора нет. Ему приходится стать и преступником, и палачом. И проклятым, и карающим проклятого.
И это совершенно законно.
Его самоубийство — не грех
Это не богоборчество и не гордое или отчаянное отвержение милости Божьей, не бегство в петлю от Христа и даже не действие дьявола, как принято представлять его суицид в традиционных толкованиях.
«…что сам на себя надел петлю — это грех непростительный, это дело злого демона…» [88].
«Ему следовало прибегнуть к милосердному Христу, а он прибегает к смерти, чтобы скорее освободиться от печальной и отчаянной жизни…» [89].
Да, это типично христианский взгляд на произошедшее, основой которого является убеждение, что ни одно самоубийство грешника не может найти себе оправдания, а уж тем более — этого грешника.
Но с точки зрения современных Иуде заповедей и религиозно-этических взглядов он не совершает никакого порицаемого или греховного деяния.
Да, самоубийство для верующего иудея тоже было и остается под строгим запретом [90]. Считается, что заповедь против наложения на себя рук — одна из самых древних. «Кровь вашу с души вашей взыщу…» — говорит Господь в девятой главе Книги Бытия, и в иудаизме это всегда толковалось как однозначное табу на суицид.
Тем не менее «в раввинистической литературе есть примеры самоубийства как наказания самого себя за тяжкие проступки […] Законоучители Талмуда не осуждают подобное самоубийство» [91].
То есть, согласно иудейским представлениям, преступник имеет моральное и религиозное право на самосуд и казнь от собственной руки.
Христианская традиция впоследствии сменит взгляд на ровно противоположный, но у Иуды, сами понимаете, нет ни одного шанса об этом узнать.
И он поступает в рамках ведомого ему Закона Божьего. Удержавшись от самоубийства из отчаяния и боли, Искариот казнит себя как преступника и тем исполняет Закон в доступной ему полноте. Да, это совпадает с его собственным невыносимым желанием умереть, но такое совпадение неосуждаемо. В этом ему повезло.
Закон объясняет, почему Иуда кончает с собой, не дожидаясь казни Христа. Казалось бы, если уж нашел в себе силы не убить себя сразу, то разумнее было бы подождать, чем дело кончится, а потом решать, что делать с собой, и если Иисус останется жив — тоже можно жить… В конце концов, осуждение синедриона — это еще не все, Пилат вполне мог отменить смертную казнь. И отменил бы непременно, учитывая их взаимную нелюбовь с Каиафой, если бы ему самому не пригрозили статьей за госизмену.
Это, кстати, довод против любых изводов версии «продал за деньги, ожидая, что Он явит Себя Мессией и/или освободится с помощью чуда». Уж в таком случае точно следовало ждать до конца, до самой последней минуты, до казни и даже до самой смерти. Мало ли, в какой момент Он решил бы явить Себя. Можно было бы ждать и надеяться. Уж если у тебя выбор между самоубийством и крохами надежды — цепляйся ты за эти крохи, что ж ты сразу в петлю?! Может, все еще кончится хорошо, и уже нынче вечером Его провозгласят Царем Израиля?
Но Иуда не ждет, а это значит, что никаких оправданий и надежд для себя он не видит. Его вина ему абсолютно очевидна, и это вина сознательного богоубийства, а не промаха в мессианских или корыстных расчетах. Он хотел и добивался именно Его смерти, и за это теперь себя карает.
По Закону и по собственной совести для Иуды нет разницы, останется Иисус в живых или нет. Искариот виновен в любом случае, потому что лжесвидетельствовал против Него, «подводя» под смерть. «Если свидетель тот свидетель ложный, ложно донес на брата своего, то сделайте ему то, что он умышлял сделать брату своему». Очевидно, что для ложного свидетеля оправдание невиновного автоматически означает смертный приговор.
Иуда судит себя по Закону, он осуждает себя на смерть за преступление, которое сознает в себе, и не пытается выкрутиться, пойдя на сделку с совестью или ухватившись за презрительно брошенную ему «помиловку», потому что жить он не хочет. И он сейчас все делает правильно что с юридической, что с богословской точки зрения. Раскаяние в его грехе сопряжено со смертью, остаться жить нельзя — это было бы свидетельством недостаточно полного раскаяния.
Да зачем ему жить?
Пусть даже Иисус каким-то чудом останется жив; Иуда знает, что он убил Христа внутри себя, желал Его смерти и все для нее сделал. Гипотетическое спасение Христа от казни ничего не меняет. Пусть Он останется жив — к Нему все равно уже никогда не подойти.
Никогда.
И относится Искариот к себе как к мертвому. А он в самом деле мертв — мертв с того самого момента, как ушел с Вечери. И сам знает, что мертв — с тех пор, как очнулся с разорванной душой и полной невозможностью выжить без живого Христа. Конечно, ему легче считать себя покойником, который лишь по недоразумению еще ходит и дышит. Так можно не думать о том, как жить теперь. Можно вообще о себе не думать. Потому что жить не придется. Нужно лишь исполнить Закон.
Еще небольшая подробность: согласно Талмуду, вешать на деревьях следовало тела не всех проклятых, что прописано в Торе, а только казненных богохульников и идолопоклонников. Искариот абсолютно четко знает, что делает. Причем, он сведущ не только в письменном Законе, но и в устной традиции, которая позже будет описана в Талмуде. Он не кается в богохульстве перед коэнами — тут бы они его не поняли, он даже не пытается, — но Закон в современной ему трактовке исполняет совершенно точно. Просто поразительно, как ясно он мыслит, в его-то положении.
Он знает, Кого убил.
Он идет к коэнам, чтобы попытаться спасти Христа, и признается именно в том, что может Его спасти. Не получается.
Он вешается, а не кончает с собой любым иным образом, чтобы в точности исполнить Закон о богохульниках; и не важно, что он единственный, кто знает, за что он так с собой обходится. Он знает, ему довольно.
У нас есть преступление, подпадающее под проклятие и трижды достойное смерти.
У нас есть преступник, который, в общем, уже мертв.
Осталось только повесить труп на дереве, как в Законе сказано, в назидание всем прочим.
Просто. Повесить. Труп.
Он вышел, пошел и удавился…
В Геенне огненной. Это уже не по Закону. Это довесочком себе от себя.
Труп трупа
Петр, став посреди учеников, сказал (было же собрание человек около ста двадцати): мужи братия! Надлежало исполниться тому, что в Писании предрек Дух Святый устами Давида об Иуде, бывшем вожде тех, которые взяли Иисуса; он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; но приобрел землю неправедною мздою, и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его; и это сделалось известно всем жителям Иерусалима, так что земля та на отечественном их наречии названа Акелдама, то есть земля крови (Деян. 1: 15–19).
«Бездыханное тело Иуды сначала висело на дереве, потом сорвалось, низринулось с стремнины и разбилось так, что внутренности его выпали (Деян. 1: 18)» [92].
С первого взгляда слова Петра входят в противоречие с евангельским свидетельством: нет ни слова про самоубийство через повешенье, по этой версии Иуда упал с высоты и разбился. Сам ли он бросился или случайно упал — из слов апостола неясно. Но на самом деле то, что говорит Петр, — косвенное свидетельство смерти от удавления. Нас снова подводит перевод: в оригинале внутренности не выпали — а вылились.
«…и вылились все опухшие внутренности его, как говорит книга Деяний…» [93].
Минутка судмедэкспертизы для небрезгливых.
Первым клиническим признаком смерти от удушения является жидкая кровь, обнаруженная в трупе при вскрытии: кровь не свернулась, потому что процесс свертываемости при асфиксии затруднен.
Второй клинический признак — острое венозное полнокровие внутренних органов [94]. При этом органы сильно увеличиваются в размерах: масса селезенки может увеличиться в три раза, масса печени — в два.
Итак, смерть наступила от асфиксии, а тело потом упало с высоты на камни, высота была достаточной для того, чтобы труп разбился, и наполненные жидкой, несвернувшейся кровью разбухшие внутренности буквально вытекли из него.
Все, брезгливые могут читать дальше.
Лопухин пишет, что труп разбился, упав с высоты. И неудивительно: долина Енном представляет собой расщелину, зажатую между крутыми склонами высотой до ста метров. Иуда совершает не просто самоубийство, а показательную казнь преступника, поэтому, скорее всего, выбирает дерево не в низине, а повыше, чтобы видно было. С такой высоты рухнуть — костей не соберешь.
Версия Лопухина отлично сочетается с исполнением заповеди Левит: и хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество… (Лев. 24: 16)
С обществом не задалось, а сам себя камнями не побьешь; но тут тебе и повешение тела богохульника на дереве, тут и камни, которые разбили его тело.
А для полноты картины добавлю: согласно иудейской традиции, отраженной в Талмуде, иногда побивание камнями заменялось сбрасыванием преступника на камни с высоты [95].
…и Второзакония: тело его не должно ночевать на дереве, но погреби его в тот же день… и не оскверняй земли твоей, которую Господь Бог твой дает тебе в удел (Втор. 21: 23).
Последовать этому предписанию Торы сам Искариот по понятным причинам бессилен, и это сложно поставить ему в укор, но все происходит и без его живого участия. Возможно, оборвалась веревка или сломался сук, но тело не остается на дереве, оно падает и рассекается о камни. Так и найдут.
А вот про погребение ничего сказать не могу. Может, похоронил кто (чуть не написалось «Христа ради») или просто камнями завалили, чтоб не была земля окончательно осквернена непогребенным изуродованным трупом, может, собаки сожрали, а может, и сожгли. Но уж в этом вины Иуды нет, сам себя не похоронишь.
То, что Иуда сам над собой исполняет Закон и от собственной руки получает по заслугам, знает лишь он сам, потому что ни о каких предсмертных записках речи, разумеется, нет. Поэтому, когда это сделалось известно всем жителям Иерусалима (Деян. 1: 19), то отнеслись к этому, надо полагать, не как к казни преступника, а как к самоубийству, не имеющему никакого законного оправдания.
Но даже те, кто мог догадаться о причинах его суицида, все равно ужаснулись тому, как и где это было исполнено.
Потому что Иуда не просто кончает с собой, но делает это в самом нечистом и мерзком месте и способом, который однозначно определял его как проклятого: ибо проклят пред Богом [всякий] повешенный (Втор. 21: 23).
То есть самосуд преступника — деяние неосуждаемое, а вот от деталей этого самосуда мороз по коже продрал, я думаю, многих. Местные жители настолько поражены случившимся, что нарекают имя этой земле — «поле крови», Акелдама, и название это переживает тысячелетия.
Полагаю, что и в самом деле желающих наложить на себя руки в Геенне больше не находилось и о происшедшем долго судачили.
Коэны, собравшие брошенные в храме сребреники, размышляют, что же с ними делать, — и в конце концов покупают этот страшный участок земли, чтобы уже официально устроить на нем кладбище для странников, а не просто палить там бесхозные трупы.
Первосвященники, взяв сребреники, сказали: непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови. Сделав же совещание, купили на них землю горшечника, для погребения странников; посему и называется земля та «землею крови» до сего дня (Мф. 27: 5–8).
Тут происходит интересное наложение одного смысла на другой. В Деяниях говорится, что поле названо кровавым из-за самоубийства Иуды. В Евангелии — из-за того, что куплено оно было на деньги, которые коэны назвали «ценой крови».
А чьей крови-то?
Традиционно толкуется так: коэны признали, что тридцать сребреников — цена крови Христа, деньги, заплаченные за Его убийство, а потому эти деньги нельзя положить в храмовую казну.
«Не стыдясь, признаются, что это цена крови, или плата за убиение» [96].
Очень самокритично.
«…побуждаемые гневом, они сложили всю вину на Иуду, и упоенные страстью, спешат на убийство…» [97].
Никакую вину на Иуду они не складывали. Отказались даже очевидную признать.
Не имею ни малейшего желания защищать судий Христа, но не могу не отметить, что здесь на них, пожалуй, вешают лишних собак.
Свидетельство Иуды о невиновности Христа не могло и не должно было их убедить. Потому, что Иисус уже признан виновным в богохульстве, помимо того лжесвидетельства, которое на Него принес Искариот.
Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти (Мф. 26: 65, 66).
После этого Иуда может взять обратно все свои слова, начиная от первого «мама», и повиниться в любой лжи, толку от этого никакого. Его попытка спасти Христа обречена изначально. В глазах властей Он больше не может быть невиновным: Он Сам наговорил на Себя достаточно для смертной казни.
И с какой стати деньги, заплаченные за донос на такого преступника, должны быть в их глазах нечисты? А что доносчика отчего-то переклинило, так вот ему амнистия в зубы, пусть гуляет, некогда с ним возиться. Самоубийство?.. Какое еще самоубийство?
Сочетание «цены крови» с «землей крови» наталкивает на мысль, что коэны говорят, скорее, о крови Иуды, действительно, с их точки зрения, пролитой нечисто и беззаконно. Ведь по Закону Искариот не был осужден, самообвинение не принято, и его кровь Господь взыщет с его души.
Вряд ли, собрав сребреники, они немедленно устраивают совещание, что с ними делать: не так велик повод. Скорее всего, это происходит спустя какое-то время, когда о самоубийстве Искариота становится известно. И оно должно было впечатлить их больше казни Христа: и место, и способ.
В итоге получается та же ситуация, что с невольным пророчеством Каиафы, через которого волей Божьей говорил Святой Дух, хотя Каиафа об этом даже не догадывался. (см.: Ин. 11: 49–51). Коэны говорят про пролитую кровь самоубийцы, про проклятие, из-за которого деньги нельзя положить в храмовую казну, а подлинный смысл «цены крови» — это цена Оцененного, о которой говорит Матфей.
Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит: и взяли тридцать сребреников, цену Оцененного, Которого оценили сыны Израиля, и дали их за землю горшечника, как сказал мне Господь (Мф. 27: 9, 10).
Тридцать сребреников — это цена крови и Христа, и предателя. Один был продан на смерть за эти деньги, другой продал за них сам себя и сам лишил себя жизни. Из-за одних и тех же денег проливается и чистейшая кровь, и греховнейшая из всех, одна — во искупление грехов, другая — в полноту самоосуждения.
В общем, конец своей земной жизни Иуда изувечил как мог — впал в самый страшный грех, потерял апостольское достоинство, умер душой и телом и даже с собственным трупом обошелся как проклятый. И если он думал, что этим все закончится, то был неправ — этим все только начиналось.
Можно было бы надеяться, что хоть смерть была быстрой и шейные позвонки сломались мгновенно… но нет. Не была смерть быстрой, если только не случилось чуда, как особой милости.
Вряд ли Иуда умел делать эшафотный узел, с помощью которого действительно можно сломать позвонки. Его до XIX века не каждый профессиональный палач мог сделать. А без такого узла смерть висельника — это нескончаемый кошмар, долгая, очень долгая, мучительная агония от удушья, минуты длиною в вечность. Умирать в петле можно до получаса. Очень тяжелая, очень некрасивая смерть.
Вот о чем свидетельствует опыт двух профессоров судебной медицины, решивших поставить эксперимент самоповешения:
«Оба профессора производили повешение самих себя, при этом ассистенты через 30 секунд и более извлекали их из петли. Оба экспериментатора затем рассказывали о том, что они пережили, находясь в петле. Оказывается, что мгновенной потери сознания не наступало; висящие в петле могли отдавать себе отчет о происходящем. В первый же момент, когда затянулась петля, они ощутили резкую боль в области горла, страшную тяжесть в голове, перед глазами появились огненные круги, в ушах раздался как бы треск барабанов, появились приступы тоски, отчаяния, тяжелейшее общее состояние. У обоих экспериментаторов сейчас же появилось желание сбросить с шеи петлю, но они не могли подать условного сигнала, а только производили беспорядочные движения» [98].
Помимо прочего, его смерть еще и символична. Задыхаясь в петле последствий греха и вины, он не мог ее скинуть, даже желая этого всей душой. Невозможно спастись самостоятельно и хоть как-то себе помочь. Спасти тебя может только тот, кто своей волей ослабит и снимет петлю, сам ты даже попросить о помощи не сумеешь, а умирать будешь долго и мучительно.
Но рядом не было Того, Кто снял бы эту петлю.
Я это пишу не для того, чтоб посмаковать его последние мгновения, надавить на жалость или, наоборот, порадовать тех, кто считает, что предатель должен был умереть тяжелой смертью. Я хочу показать его логику. Ему убить себя можно было и легче, и быстрее. Вскрыть вены или заколоться, как Саул [99]. Скинуться, в конце концов, с той же высоты на камни. И надежнее, и проще, и не так жутко.
Но это не было бы исполнением Закона. Иуда не пощадил себя до самого конца. Думаю, те, кто тревожится, будто он легко отделался, могут быть спокойны: самый взыскательный вкус к чужим страданиям был удовлетворен.
Тридцать три версии
Самоубийство Иуды быстро обрастает самыми дикими подробностями. Неудивительно: история была очень громкой и мгновенно разлетелась по Иерусалиму, а свидетелей смерти, конечно, не оказалось. Очевидцы имели дело только с телом.
Мы точно не знаем, когда нашли труп. Ближайшее после самоубийства упоминание о смерти Иуды встречается в Деяниях, Петр говорит о его гибели вскоре после Вознесения Христа. Поэтому от времени смерти до того, как его нашли, могло пройти как несколько часов, так и несколько дней. Вряд ли слишком много: иначе его бы просто не узнали. Но даже если не очень долго.
Представляете, как выглядит и пахнет упавший с высоты, разбившийся труп кишками наружу, который полежал на южном солнышке хотя бы несколько часов? Стоит ли винить тех, кто его нашел, но не стал подходить слишком близко и разглядывать слишком пристально?
Петр в Деяниях просто говорит, что нашли: упавшее с высоты распростертое и рассекшееся тело с вытекшими внутренностями. Сам ли видел или рассказали ему — неизвестно. О причинах смерти он умалчивает, и вполне возможно, что он знает, но ему не хочется об этом говорить, потому что больно и тяжело, ужасная история с ужасной концовкой. Понятно, что пошли всяческие пересуды.
Евангелие уже определенно говорит о самоубийстве через удавление. Учитывая, что на момент написания текста в устных пересказах гуляло несколько версий смерти Иуды, одна другой краше, полагаю, это было открыто автору или очевидцем, или напрямую Духом, чтобы закончить историю предателя свидетельством его раскаяния.
Мы уже видели, что Евангелие и Деяния друг другу не противоречат: скорее, слова Петра дополняют евангельское свидетельство. Но связь между ними можно уловить сегодня, когда под рукой есть учебник судмедэкспертизы. В те времена такой роскоши не знали.
Поэтому в толкованиях два описания накладываются друг на друга, а сверху все это еще и густо приперчивается искренней и нескрываемой ненавистью к предателю, которую очевидно и вполне объяснимо питали первые христиане. Выливается это порой в совершенно невообразимые сюжеты. Некоторые из них прямо противоречат как Евангелию, так и Деяниям, но, невзирая на это, толкователи относятся к ним весьма лояльно, потому что звучат они крайне назидательно.
Так, например, святитель Феофилакт Болгарский, комментируя лаконичный новозаветный рассказ о смерти Искариота, говорит, что…
«…об этом яснее рассказывает Папий, ученик Иоанна, в четвертой книге изъяснения словес Господних; он говорит так: „великий пример нечестия представлял в этом мире Иуда, тело которого распухло до такой степени, что он не мог проходить там, где могла проезжать повозка, и не только сам не мог проходить, но даже и одна голова его. Веки глаз его настолько, говорят, вспухли, что он вовсе не мог видеть света; а самых глаз его невозможно было видеть даже посредством медицинской диоптры: так глубоко находились они от внешней поверхности… После больших мучений и терзаний он умер, говорят, в своем селе; и село это остается пустым и необитаемым даже доныне; даже доныне невозможно никому пройти по этому месту, не зажав руками ноздрей. Таково зловоние, которое сообщилось от его тела и земле.
Это служило для апостолов некоторым облегчением“» [100].
Ну, кому что. Лично для меня некоторым облегчением служит мнение о Папии Евсевия Кесарийского:
«[Папий] же передает и другие рассказы, дошедшие до него по устному преданию: некоторые странные притчи Спасителя, кое-что скорее баснословное… Я думаю, что он плохо истолковал апостольские слова и не понял их преобразовательного и таинственного смысла, ибо был ума малого» [101].
Да, я тоже так думаю. Вообще, сложно не согласиться с авторитетным церковным историком. Рассказ Папия — прекрасная иллюстрация к выражению «слышал звон, да не знает, где он». Зато нам он может пригодиться, потому что, как ни удивительно, описанные в нем детали являются косвенным доказательством евангельской версии самоубийства.
Во-первых, упоминание о «распухшем теле», если исключить гротескные подробности, может иметь две причины. По мнению профессора Богдашевского, это ошибка прочтения греческого текста Деяний [102]. Но это может быть и перепетый рассказ Петра о «вытекших внутренностях», которые, в силу острого венозного полнокровия, сильно увеличились в размерах и действительно выглядели опухшими.
Во-вторых, слова о необычайном зловонии на месте его смерти, которое остается «пустым и необитаемым даже доныне», возвращают нас к месту самоубийства. Папий называет причиной смрада болезнь и смерть Иуды. На самом деле это переданное через третьи руки описание долины Еннома, где действительно никто не жил и где в самом деле дышать невозможно было от разлагающихся горящих трупов.
Однако нельзя не удивиться позиции блаженного Феофилакта, который с легкостью отвергает текст Писания ради более чем сомнительной байки.
Отдельно замечу, что, по мнению толкователя, вся эта медицинская фантастика служила «некоторым облегчением» для апостолов, видевших воскресшего Христа и бывших свидетелями Его вознесения. Воскресшего Господа им для облегчения было недостаточно, душа требовала крови предателя, больших мучений и терзаний. И зловония.
Блаженный Феофилакт, впрочем, не удовлетворяется одной байкой Папия и приводит другие. Источник все прежний: «Некоторые говорят». Тут у нас и версии раскаяния, и мотивы предательства, красота несказанная:
«…Не перенося бесславия в будущем, [Иуда] сам себя лишает жизни, тогда как надлежало ему плакать и умолять Преданного» [103].
Какой еще страх будущего «бесславия» утром в пятницу?! Догадливость на грани прозорливости!
«Некоторые говорят, впрочем, будто Иуда, будучи сребролюбивым, думал, что и серебро он приобретет, продав Христа, и Христос не будет умерщвлен, но избегнет иудеев, как часто избегал» [104].
И как бы после такого непыльного заработка выглядели его дальнейшие взаимоотношения с Христом? «Ничего личного, Господи, это бизнес»? Может, поделиться думал?
«Теперь же, увидев, что Он осужден и приговорен к смерти, раскаялся, потому что дело вышло не так, как он предполагал. По той причине будто бы и удавился, чтоб предварить Иисуса во аде и, умолив Его, получить спасение» [105].
Явив поистине гениальное христианское прозрение на фоне традиционных для того времени представлений!
«Знай к тому же и то, что Иуда надел себе на шею петлю, повесившись на каком-то дереве, но так как дерево наклонилось, то он остался жив, ибо Бог хотел сохранить его или для покаяния, или же в посмех и поношение» [106].
«Или же». Действительно, какая Богу разница — для покаяния или на поношение? Как пойдет?
Порой толкователи пытаются вместо Искариота удавить логику. Оказывается, это гораздо проще:
«Не так Иуда, дважды умерший: удавился и не умер, но пожил еще в нераскаянии и, заболев тяжко, проседеся посреде, как говорит апостол Петр в Деяниях апостольских» [107].
То есть Иуда предал Христа, потом раскаялся и удавился, умереть отчего-то не получилось, и он подумал-подумал и решил, что ни в чем не раскаивается? И все это в одно утро? А такая удивительная психическая лабильность — это вообще нормально? Впрочем, для человека, который удавился и не умер, наверное, мало невозможного.
Кому совершенно не находится места во всех этих версиях, так это воскресшему Христу.
«Ему следовало прибегнуть к милосердному Христу, а он прибегает к смерти, чтобы скорее освободиться от печальной и отчаянной жизни. И не тотчас получил то, чего так сильно желал: замеченный некоторыми, он был снят с петли; затем жил некоторое время в уединенном месте и, низринувшись, т. е. поднявшись выше и упав ниц, расселся пополам, и вылились все опухшие внутренности его, как говорит книга Деяний…» [108].
Милосердный Христос воскрес, между прочим, аккурат в промежутке между первой и второй попытками самоубийства, но, судя по всему, в судьбе раскаявшегося ученика совершенно не участвует.
Неужели Господь был смирен и кроток, будучи во плоти на земле, а воссев одесную Отца, превратился в жестокого мстителя, который с оттяжкой и наслаждением карает за нанесенную Себе обиду? Воскреснув, минуты не находит, чтобы поговорить с отчаявшимся, и равнодушно допускает вторую, удачную попытку суицида?
Беда Достопочтенный решает связать обе версии смерти самым непосредственным образом, хотя с точки зрения физиологии выглядит это сомнительно:
«Безумный предатель получил справедливое наказание, когда горло, из которого вышли слова предательства, было уничтожено именно петлей. Смерть он нашел заслуженным образом, ибо тот, кто предал Господа людей и ангелов на смерть, ненавистный для неба и земли, словно приобщенный исключительно к воздушным духам, как Ахитофел и Авессалом, которые преследовали царя Давида, погиб он в середине воздуха; к нему, особенно заслужившему гибель, сама смерть подошла так, что внутренности, которые содержали хитрость предательства, лопнув, выпали и вывернулись в пустой воздух» [109].
Зато получилась идеальная иллюстрация к выражению «вывернуться наизнанку в раскаянии».
Согласна насчет справедливого наказания: но получается, что Беда его хвалит, что ли? Ведь справедливое наказание он доставил себе сам, своей рукой.
Сравнивать Иуду с Ахитофелом — обычное дело, внешняя канва и вправду схожа, но, если честно, я мало общего нахожу между их историями. Да, Ахитофел, переметнувшийся от Давида к Авессалому, тоже предатель и тоже удавился, но раскаяния никакого не выражал, мотив для предательства и для самоубийства у него был абсолютно другой, повесился он в собственном доме, при этом написав предварительно завещание, и похоронили его чин по чину.
И увидел Ахитофел, что не исполнен совет его, и оседлал осла, и собрался, и пошел в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер, и был погребен в гробе отца своего (2 Цар. 17: 23).
Маловато схожести. Видно, что Ахитофел был мужик обстоятельный и ко всему подходил серьезно, но с горькой историей Иуды это не имеет ничего общего.
Однако стоит отметить упомянутую Бедой «приобщенность к воздушным духам», духам злобы поднебесной. Это снова напоминает о замысле сатаны: сделать Иуду ненавистным небу и земле и навечно приобщить к аду, человека сделать подобным себе.
Занимательную версию можно встретить в одном из списков апокрифического Евангелия от Никодима:
«В одной особенно интересной рукописи рассказывается, как после совершения предательства Иуда возвращается к себе домой, чтобы найти веревку и повеситься. Придя на кухню, он видит свою жену, жарящую петуха на вертеле. Он говорит, чтобы она нашла для него веревку, на которой он сможет повеситься. В растерянности она спрашивает у него, почему он так решил. Тогда он рассказывает ей о том, что передал своего учителя Иисуса в руки злодеев, которые его убьют, но что Иисус воскреснет на третий день, явившись в ответ на горестные моления. Жена Иуды советует ему меньше думать и говорить. Ведь точно так же, как и этот жареный петух не сможет больше издать ни звука, так и Иисус не сможет восстать из мертвых.
Но сразу после ее слов жарящийся на вертеле петух расправил крылья и трижды прокукарекал. На Иуду это произвело такое впечатление, что он нашел веревку и повесился» [110].
Просто не знаю, что поучительного можно вынести из этой истории, кроме и без того известной всем женщинам печальной истины, что мужики — беспомощные котики и без участия жены ничего не могут отыскать в собственном доме, пока их жареный петух не клюнет. Оказывается, их страдания «где моя рубашка, где мои носки, я не могу найти мой ремень» имеют солидные библейские корни.
В общем, после этого текста претензии к Иуде появятся даже у феминисток, а к длинному списку его грехов добавится модный нынче грех патриархального шовинизма.
Толкователей и авторов апокрифов можно понять: им нужно было не только сочетать две версии смерти Искариота, но и придать им нравоучительный, назидательный характер. Утешить тех, кто слушает историю Христа и хотел бы своими руками порвать предателя. Отсюда и омерзительные подробности, и стремление заставить его помучиться подольше.
Но если, блюдя завет Оккама, не множить сущности сверх надобности, то картина вырисовывается вполне очевидная. Попытка самоубийства была первая и единственная, как и сказано в Евангелии, а падение тела с высоты привело к картине, описанной апостолом Петром.
Закрывая глаза в этой жизни, Иуда открывает их в вечности.
Где, по общему свидетельству отцов, его не ждет ровным счетом ничего хорошего.
Помиловать нельзя осудить
Да не будет сострадающего ему
Если согрешит человек против человека, то помолятся о нем Богу; если же человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нем?
1 Цар. 2: 25
И правда, откуда бы взяться чему-то хорошему? Иуда умирает в раскаянии, но не в покаянии, умирает без примирения с Богом, в глубочайшей ненависти к себе и полностью опутанный последствиями совершенного греха. Неважное начало вечности. Обещает многое, но от всего обещанного мороз по коже.
Собственно, Иуда неукоснительно идет по пути, что приготовил ему сатана. Христос в Гефсимании ему жизнь спас, чтобы не допустить такого кошмара, а он несколькими часами позже все же выполнил волю сатаны, исполняя букву Закона, и обрек свою душу адской вечности.
Святоотеческое мнение касательно того, что ждало Искариота по ту сторону, однозначно: все плохо, аж скулы сводит. Полный consensus patrum — по-моему, больше ни по одному недогматическому вопросу нет такого единодушия. Странно, что в Символ веры не вошло. Обрисовать это мнение можно цитатой из Златоуста: «Предавший Иуда погубил свою душу; преданный Иисус сидит одесную Отца на небесах, а предавший Иуда теперь в аду, ожидая неумолимого и вечного наказания» [111].
От первых веков до наших дней в этом убеждении Церкви ничего не изменилось: судьба предателя определена окончательно и бесповоротно.
И что тут странного? Вообще-то Церковь просто… не спорит с мнением Иуды о себе самом. А с чего бы ей спорить?
Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне (Пс. 138: 21, 22).
И вот в одной из бесед о предательстве Иуды Иоанн Златоуст говорит: «Я объят и тем и другим: и ненавистью к предателю, и любовью к Господу» [112] — именно в таком порядке. Правда, со Златоустом не все так просто. Слишком трудно не заметить, что для заявленной ненависти святитель вообще-то немного… чересчур много про Иуду пишет. Да еще и выгораживает его всеми возможными способами, и нескрываемо досадует, что не дошло дело до покаяния и примирения со Христом:
«А что же [дьявол] сделал с Иудой? Иуда покаялся: „согрешил я, — говорится, — предав кровь невинную“ (Мф. 27: 4). Дьявол слышал эти слова. Он увидел, что тот начинает путь к лучшему, идет ко спасению, и испугался перемены. У него есть ведь милосердый Господь: Он плакал о нем, когда он имел намерение предать Его, и убеждал его бесчисленное количество раз: тем более не примет ли Он его теперь, когда он кается? Когда он делал недостойное, Он привлекал его и призывал к Себе: тем более не будет ли Он звать к Себе теперь, когда он исправился и сознал свой грех? Ведь Он для того и пришел, чтобы Его пригвоздили. Что же сделал диавол? Он навел на Иуду ужас, он ослепил его чрезмерным унынием, он гнал его, преследовал, пока не довел до петли, пока не отнял у него эту жизнь и не лишил желания раскаяться. А что он был бы спасен, если бы остался жить, это доказывается примером тех, кто пригвоздил Господа ко кресту. Если Он спас тех, кто возвел Его на крест, и, будучи уже на самом кресте, молил Отца, прося простить им их преступление, то очевидно, что Он со всем благоволением принял бы и предателя, если бы он по установленному закону совершил покаяние» [113].
Дьявол во всем виноват, короче. Довел парня до петли и до ада, хотя и сам Иуда был готов исправиться, и Христос желал его принять обратно.
В аду-то он, конечно, в аду; но никакой радости ненавидящий его Златоуст по этому поводу не испытывает.
«…предайся унынию и плачь горько, но не о преданном Иисусе, а о предателе Иуде… О нем плачь и воздыхай, о нем скорби, как и Владыка наш плакал о нем» [114].
Словом, «так ненавижу, что вслед за Христом плачу о нем».
Но какие бы чувства ни лежали у Златоуста в подоплеке, приговор его — и всей Церкви — совершенно однозначен.
С одной стороны, поразительно, до какой степени единодушны Отцы в стремлении отправить раскаявшегося человека на муку вечную. Казалось бы, где-где, а тут всего уместнее сказать: согрешил, но раскаялся, оставляем его участь на беспредельную милость Божью — и не прописывать окончание этой истории в самых черных красках. В любой сложной ситуации уповай на милость Божью, не ошибешься же! Если уж Златоуст призывает о нем плакать, то почему бы не сделать и следующий шаг?
Нет, ад без снисхождения.
С другой стороны… нет, не поразительно. Вполне закономерно.
Потому что Отцы рассматривают его судьбу, полностью выключив из этой ситуации Христа, — ну а без Христа Иуда, разумеется, гибнет.
И отправить его в ад — единственная возможность не согрешить самим.
Иуда полностью потерялся в совершенном им абсолютном грехе, единственном за всю историю человечества грехе, который своей огромностью превзошел человеческую душу. Ни раскаянием, ни подвигом, ни самоубийством невозможно перевесить чашу весов, на которой лежит убийство Христа. Иуда стал воплощенным грехом, грехом страшным, обращенным напрямую против Господа, а посему тем более не стоящим ни человеческого милосердия, ни сострадания.
Да не будет сострадающего ему… (Пс. 108: 12)
Этот грешник и его грех — одно: нет в нем ничего, что подлежит спасению, а про любовь речь вообще не идет, нечего там любить. Нечему там раскаиваться.
Отсюда и однозначность приговора.
Но он раскаивается.
А раскаяние все же обычно вызывает ответное сострадание. Это то, что вложено в нас Евангелием и примером Самого Христа: протянуть руку кающемуся — первое движение христианской души. Невозможно и недостойно христианина равнодушно или с приятным чувством морального удовлетворения смотреть, как человек корчится от боли, до смерти ненавидя себя за сотворенный грех.
И получается парадоксальная для христианского сознания ситуация: вроде бы человек раскаялся, ему больно, и сострадать ему нормально, естественно… но как жалеть богоубийцу, в котором нет ничего, подлежащего спасению, и который по определению не может раскаяться?
Даже просто сострадать ему — значит признать его боль, раскаяние, его перемену, а значит, признать, что в нем есть нечто, помимо его греха.
А значит, уже сам сострадающий должен счесть вину убийства Христа меньшей, чем его душа. То есть сделать ровно то, чего сам Иуда не сделал, предпочтя путь Закона и смерть. На себя принять этот грех.
Есть в этой истории сатанинские ловушки даже для совсем непричастных и смотрящих со стороны, хоть тысячи лет спустя. Потому что она настоящая.
В этом конкретном случае невозможна максима: «Ненавидь грех, но люби грешника». Этого грешника вне его греха просто не существует. Не должно существовать.
Но он существует и раскаивается. И с этим надо что-то делать.
И лучше всего раскаяния просто… не замечать.
Поэтому можно две тысячи лет кряду самым искренним образом закрывать глаза на то, зачем Иуда в раскаянии пришел к коэнам. И тысячелетиями, не кривя душой, игнорировать его признание перед властями в преступлении, готовность к наказанию, попытку ценой собственной жизни переиграть все. Не замечать и то, что его самоубийство — буквальное исполнение Закона о лжесвидетелях и богохульниках, не обращать внимания, куда именно он пошел вешаться.
Это — свидетельство подлинного раскаяния в осознанном богоубийстве, а от этого душеломного и в принципе невозможного оксюморона хочется уйти любой ценой.
Можно отрицать.
«…здесь не значит: „раскаявшись“ „в библейском смысле“, а одумавшись, потому что если бы Иуда действительно раскаялся, то был бы прощен, как и Петр. Слово имеет здесь особенный смысл. Когда Иуда увидел, что Спаситель осужден на смерть, то не раскаялся, не почувствовал сожаления, а только потерял последнюю надежду» [115].
Конечно, потерял. Неясно только, почему в глазах Лопухина это свидетельствует о нераскаянии, когда все ровно наоборот, и почему обычное греческое слово должно для всех значить раскаяние, как сожаление о содеянном (напр., Мф. 21: 29; 32; Евр. 7: 21), а вот специально для Иуды — нечто другое.
Но если жалеть хочется и в раскаяние верится, то можно придумать версию, в которой он не будет сознательным богоубийцей.
Естественно, находим подобное у Златоуста, который прямым текстом подсказывает Иуде, что ему надлежало говорить на Тайной Вечере: «…прости меня, купившего себе вред и погибель; прости меня, у которого золото похитило разум; прости меня, злобно обольщенного фарисеями…» [116].
В общем, на предательство обольстили фарисеи, а к самоубийству подтолкнул дьявол. А Иуда сам вообще в чем-нибудь виноват?
Да, эта версия стирает с него клеймо намеренного богоубийцы, переводя все в денежную плоскость. Но увы: Иуду никто не обольщал — он сам пошел к властям предлагать свои услуги, инициатива была его, а судя по тому, как упорно он лез на рожон на Тайной Вечере и в Гефсимании и как легко расстался с сребрениками, дело было не в деньгах.
Чтобы пожалеть Иуду, не скатываясь в сатанинское умаление осознанного богоубийства, нужно замазать, размыть его грех, превратить во что-нибудь другое. То, что позволит сконцентрироваться не на вине, которая сопряжена с желанием смерти Христа и оттого уходит в бесконечность, а на человеческом страдании, которое хоть и невероятно глубоко, но — в силу своей человечности — все же конечно.
Но вот в чем загвоздка: любая иная вина настолько несопоставимо меньше его реальной, что жалеть его в таком случае бессмысленно. Оно, конечно, не гибельно для души, как сострадать богоубийце, но к подлинному Искариоту не имеет отношения.
А сочувственных к нему версий, где он был бы при этом откровенным сознательным богоубийцей, мне, к счастью, не встречалось.
Впрочем, ни от одной из этих версий самому Иуде не легче. Сознательное богоубийство однозначно обрекает его аду, и жалеть нельзя; а чуть уменьшишь его вину — это значит, что для него возможно было обращение к Богу и покаяние, а он его отверг.
Кроме того, если Иуда желал не смерти Христа, а чего-то иного, то он становится невиновным перед Законом: он уже не умышленный лжесвидетель (Втор. 19: 19). И в таком случае его самоубийству нет оправдания. Из исполнения Закона оно становится окончательным смертным грехом.
И об этом пишет даже ненавидящий и откровенно жалеющий его Златоуст, исходя из вины сребролюбия вместо вины богоубийства:
Читать бесплатно другие книги:
