История пчел Лунде Майя
— А вот и ты. — Эмма тревожно смотрела на меня.
— Хотел сделать маме сюрприз, — ответил Том.
— Столько в автобусе трясся, а ведь ему в воскресенье уже назад, — улыбнулась Эмма.
— Ну и что толку? — спросил я.
— Так ведь у мамы день рождения, — сказал Том.
Это напрочь вылетело у меня из головы. Я быстро прикинул и чуть успокоился: день рождения у нее ожидался только завтра.
— И еще я хотел посмотреть, как вы тут, — тихо добавил он.
— Ну и как, посмотрел?
— Джордж! — одернула меня Эмма.
— У нас все в порядке, — сказал я. — Но что ты на день рождения приехал — это хорошо.
На следующий день Эмма приготовила рыбу. Мы рыбы с его прошлого приезда не ели. Том рассказывал про газету, в которой работал. Напрямую он не хвастался, но, как я понял, редактор его хвалит. Говорит, что Том, мол, «видит суть», что бы это ни значило. Эмма все время смеялась, а ведь я-то почти забыл, как звучит ее смех.
Я успел смотаться в город и купил ей в подарок дорогие чулки и крем для рук.
— Ох, да зачем. В этом году можно было бы и без подарка обойтись, — сказала она, разворачивая сверток.
— Брось, с какой это стати? — возразил я. — К тому же это вещи полезные, без дела пылиться не будут.
Она кивнула и пробормотала «спасибо», но я-то видел, что она вглядывается в наполовину содранный ценник и прикидывает, сколько я потратил денег, с которыми у нас туго.
Том подарил ей толстую книжку, н обложке которой был нарисован деревенский дом, окутанный туманом. Эмма любит, когда книжку можно долго читать.
— Купил на первую зарплату, — улыбнулся он.
Она расплылась в улыбке и рассыпалась в благодарностях. А потом стало вдруг тихо. Том отправил в рот кусочек рыбы и принялся неторопливо жевать. Я поймал на себе его взгляд.
— Папа, расскажи, — внезапно выпалил он.
Это что же, он пчелами заинтересовался? Решил, значит, вежливость проявить.
— Ну слушай. В некотором царстве, в некотором государстве… — начал я.
— Джордж! — перебила меня Эмма.
Том смотрел на меня, широко раскрыв глаза.
— Мы с мамой уже кое-что обсудили, но она говорит, что знаток тут ты и объяснить толком никто, кроме тебя, не сможет.
Он говорил как взрослый. Словно был единственным из нас взрослым. Я заерзал на стуле. Спина затекла, а деревянное сиденье больно давило на задницу.
— Чего это ты вдруг заинтересовался? — спросил я.
Том отложил нож с вилкой и аккуратно вытер салфеткой губы.
— Я довольно много прочел про Синдром разрушения пчелиных семей, но многие гипотезы совершенно безосновательны. И я думал, что так как ты каждый день наблюдаешь за пчелами, возможно, у тебя есть свои соображения, почему…
— Ага, так это к нам журналист пожаловал. Ясненько. Статью хочешь написать, да?
Он заморгал, лицо перекосилось. Я попал в точку.
— Нет, папа. Нет. Я не поэтому спрашиваю.
Том умолк.
Запах рыбы вдруг сделался совсем невыносимым, в носу от него засвербело, невидимой пленкой он оседал на волосах и одежде. Я вскочил:
— У нас еще еда осталась?
— Да, есть еще рыба. — И Эмма положила на стол книгу, которую до сих пор держала в руках.
Не глядя на них, я шагнул к холодильнику.
— А кроме рыбы?
— Скоро будет десерт, — ласково ответила она.
— Десертом особо не наешься. — Я развернулся и перевел взгляд с нее на Тома.
Они смотрели на меня. Сидели за столом и просто смотрели на меня, вроде как по-доброму, но на самом-то деле наверняка считали меня идиотом.
Том повернулся к Эмме:
— Зря ты только ради меня рыбу приготовила. Это же твой день рождения. Сделала бы лучше какое-нибудь свое любимое блюдо.
— Но я очень люблю рыбу. — Она произнесла это громко и внятно, словно книгу вслух читала.
— Завтра приготовь на ужин то, что обычно едите, ладно? — продолжал Том. По-прежнему вежливо, аж до отвращения. Господи, да они что, издеваются?
— А ты разве завтра не уезжаешь? — спросил я.
— Уезжаю, — тихо ответил Том.
— Но если пополдничаем пораньше, то и он успеет с нами поесть, — встряла Эмма. — Верно, Том?
— Да.
— Пораньше — это во сколько? — поинтересовался я. — Мне перед едой еще поработать надо. — По сравнению с их воркованием голос мой звучал грубо и резко.
— В два — мы ведь так с тобой решили? — спросила Эмма у Тома.
— Может, я чуть попозже уеду, — сказал Том.
Я пропустил его слова мимо ушей.
— В два? Это разве полдник? Это ж обед! — Я смотрел на Эмму.
— Ты из-за меня не суетись, — сказал Том.
— Да о чем речь, просто сядем и поедим все вместе, — не унималась Эмма.
— Как ты, возможно, понял, работы тут невпроворот, — сказал я. Пусть хоть один из нас будет честным.
— Хочешь, помогу, пока я здесь? — тут же предложил Том.
— То, что у меня в мастерской будет полдня околачиваться задохлик, который до этого только книжки читал, особо погоды не сделает.
Не удостоив меня ответом, Эмма просюсюкала:
— Помоги папе, сынок.
— Ладно! — рявкнул я.
Никто из них не ответил. Оно и к лучшему. Засюсюкай она опять — и меня бы вывернуло.
Том снова взялся за приборы и вилкой сдвинул к краю тарелки рыбьи кости и блестящую сероватую кожицу.
— Жаль, что я не могу подольше тут побыть.
«Жаль»… Словно этого уже не изменить. Словно не ему самому решать.
— Может, позвонишь и предупредишь, что приедешь попозже? — предложила Эмма.
— Мама, меня выбрали из тридцати восьми соискателей, — тихо проговорил Том.
Я двинулся к двери. От его оправданий меня тошнило.
Он нагнал меня уже во дворе:
— Папа… подожди!
Не поворачиваясь, я шагал к мастерской:
— Мне работать надо.
— Можно мне с тобой?
— Там объяснять долго. А у тебя времени нет.
— Но мне хочется. Правда.
Ты глянь-ка. Прежде я за ним такой настойчивости не замечал. Своей цели он добился — к горлу у меня подкатил комок. Неужели Том всерьез? Я обернулся и посмотрел на него.
— Глупости, — сказал я.
— Папа. Это не потому что я в газете работаю. Это потому… потому что я переживаю. Честно. — Он глядел на меня, и обмана в его глазах не было. — Это же и моя пасека тоже.
Он замолчал, явно не собираясь больше ничего говорить. Молча дожидаясь, когда я сдамся. Его взгляд давил на меня. Красивые у него глаза. Сынок мой. Такой взрослый и такой еще ребенок.
Значит, честно.
— Ладно. — Горло снова перехватило, и я кивнул: — Хорошо. — Я прокашлялся, но вроде как все уже сказал, поэтому мы просто зашагали к мастерской.
Уильям
Письмо прибыло с вечерним дилижансом. Окрыленность вчерашнего дня еще не покинула меня — все прошло в точности так, как мне виделось, а то и получше. У меня началась новая жизнь. Во мне по-прежнему жил момент — тот, в котором пространство замкнулось на мне, Рахме и Эдмунде, — момент, в котором мечта воплотилась в реальность, когда Идея момента и сам Момент достигли наивысшего единства.
Увидев печать, я задрожал. Карлсмаркт. Это от него, он признал мое изобретение, иначе зачем бы ему писать? Я отправил ему письмо несколько недель назад, его ответ мог добраться до меня в любой другой день, но пришел именно сегодня — подумать только! Я дрожал в страхе, что не вынесу этого безмерного счастья. А вдруг меня постигнет судьба Икара и мои крылья вспыхнут и сгорят? Нет, то, что я испытываю, — это не гордость, я долго трудился, я заслужил это.
С письмом в руках я поднялся в кабинет, уселся за стол и благоговейно, словно готовясь встретиться со святым Петром, сломал печать.
Карлсмаркт, двадцать девятое августа 1852
Почтеннейший господин Уильям Сэведж!
Я с величайшим интересом ознакомился с Вашим письмом и проделанной Вами работой. Искренне надеюсь, что пчеловоды там, где Вы проживаете, получат возможность воспользоваться сконструированными Вами ульями.
Однако перехожу к сути. Полагаю, что с того момента, как Вы написали мне письмо, многое переменилось и Вы успели ознакомиться с трудами пастора Лоренцо Лангстрота. Возможно, Вас уже уведомили об отказе относительно Вашей заявки на патент? Если изложенное мною уже донесено до Вашего сведения, нижайше прошу простить меня.
Насколько я могу судить, Вы пришли к тем же умозаключениям, что и Ваш единомышленник, проживающий по другую сторону Атлантического океана. Должен признать, что немало удивился, знакомясь с описанием Вашего улья, так как он весьма походит на тот, что был создан пастором. В прошлом году я имел честь лично вести переписку с пастором Лангстротом, поэтому мне известно, что он является обладателем патента на рамки, чрезвычайно похожие на те, что Вы описали в Вашем письме.
Пастор, подобно Вам, тоже вычислил идеальное расстояние между стенками улья и рамками, а также от одной рамки до другой, хотя, согласно его вычислениям, это расстояние составило четыре десятых дюйма.
Смею питать надежду, что Вы продолжите Ваши в высшей степени плодотворные исследования, так как убежден, что человеческие знания о пчелах пока еще весьма и весьма скудны. Почту за честь ознакомиться с Вашей дальнейшей работой и надеюсь, что нам удастся завязать переписку, свойственную знатокам, посвятившим себя изучению определенной дисциплины.
С глубочайшим уважением,Ян Дзержон
Я обеими руками вцепился в листок, но руки все равно дрожали, буквы плясали перед глазами, строчки слились в одну, а в ушах звенел смех.
«Завязать переписку, свойственную знатокам», — повторил я про себя, но слова утратили всякий смысл.
Слишком поздно. Знатоком мне уже не стать.
Меня самого стоило бы посадить в ящик и накрыть крышкой, а потом вести за мной наблюдения. Я чувствовал себя прирученным животным. Меня приручила жизнь.
Я выпустил письмо из рук и встал. Меня тянуло разбить что-нибудь, разрушить, расколошматить на куски. Все что угодно, главное — утихомирить бурю в душе. Руки вдруг взметнулись вверх, и на пол полетели книги, чернильницы и чертежи. Чернила выплеснулись на деревянные доски круглым черным зрачком, которому отныне суждено напоминать мне о моем поражении. Как будто мне нужны еще какие-то напоминания! Моего расплывшегося рыхлого тела было достаточно, чтобы я запомнил.
Книги из шкафа последовали за чернильницей, а затем та же участь постигла и стул. Сорвав со стен схемы и иллюстрации, я разорвал их на куски, не пощадив даже «морских чудовищ» Сваммердама. Чудеса Господни, что таятся даже в самых мельчайших организмах! Нет, я не желал их больше видеть.
Затем я добрался до обоев. Проклятые желтые обои! Я сдирал их со стен длинными полосками, оставляя огромные проплешины, сквозь которые проглядывала каменная стена.
А потом наконец пришел и их черед. Чертежи улья. Никчемная бумага. Уничтожить их раз и навсегда!
Я напряг мышцы. Смять, разодрать чертежи — вот чего я желал. Но не мог.
Не сумел.
Потому что не вправе был распоряжаться ими. Пусть их уничтожит тот, кому они принадлежат. Только он виноват в случившемся, ему и расхлебывать.
Я выскочил в коридор:
— Эдмунд!
Я ворвался к нему без стука, толкнул дверь, которую он не удосужился запереть, и оказался в комнате.
Он резко сел в кровати. Волосы всклокочены, белки глаз расцвечены красными прожилками. В нос мне ударил запах спирта, и я отвернулся, почти машинально, как и прежде, когда я проделывал то же самое, но обманывал себя и притворялся, будто ничего не чувствую.
Нет. Хватит. Сегодня все будет иначе. И потом тоже. Пора его выпороть. Отходить его ремнем по спине, до крови, до мяса.
Но всему свое время.
— Вот! — Я швырнул чертежи ему на кровать. — Возьми!
— Что это?
— Это ты начал! Они твои! К чему они мне теперь?
— Отец… ты разбудил меня.
— Они ни на что не годятся. Ясно тебе?!
Взгляд его прояснился, он собрался с силами и взял в руки один из чертежей.
— Что это?
— Они не стоят бумаги, на которой начерчены! Мусор!
Эдмунд посмотрел на бессмысленные чернильные пятна.
— А. Это улей, — тихо пробормотал он.
Я старался отдышаться.
— Они твои. Чертежи. Я занялся всем этим по твоему желанию. Распорядись ими, как захочешь.
— По моему желанию? О чем ты?
— Это же была твоя идея. Можешь теперь выбросить их. Сжечь. Разорвать. Поступи с ними так, как сочтешь нужным.
Он медленно встал и отхлебнул воды, держа чашку на удивление твердой рукой.
— Отец, о чем ты толкуешь?
— Это твоя работа. Я создал их для тебя.
— Но почему? — Его взгляд обратился на меня. Когда же в последний раз я вот так, в упор, смотрел на него? Глаза у него заплыли, и выглядел Эдмунд старше своих шестнадцати лет.
— Книга! — выкрикнул я.
— Какая книга? О чем ты?
— Юбер! «Слепой пасечник» Франсуа Юбера!
— Отец. Я не понимаю. — Он глядел на меня как на душевнобольного, словно место мне в лечебнице.
Меня охватило отчаяние. Он обо всем забыл. Забыл о моменте, ставшем для меня самым дорогим.
— Ты оставил у меня на столе книгу… в воскресенье… Когда все остальные ушли в церковь.
Похоже, в памяти его что-то забрезжило.
— Ах да. Весной…
Я кивнул.
— Этого я никогда не забуду. Ведь в тот день ты сам, сам пришел ко мне.
Эдмунд отвел глаза и взмахнул руками, точно хотел ухватиться за что-то, но ничего, кроме кружащихся в воздухе пылинок, перед ним не было.
— Это мама. Она попросила навестить тебя, — сказал наконец он. — Она надеялась, это поможет.
Тильда. Он безоговорочно принадлежал ей. Как прежде. Навеки.
Джордж
Остаток дня мы вместе мастерили улей. Пока не стемнело. От работы Том не отлынивал, и той неохоты, с которой он принимался за работу прежде, в этот раз я в нем не заметил. Сейчас ему действительно этого хотелось. Он все расспрашивал и допытывался, но и схватывал быстро.
Ритмичный стук молотка. Протяжная песня пилы. И время от времени — тишина. Ветер и птицы.
Солнце нагрело крышу, и жара выжимала из нас пот. Чтобы хоть чуток охладиться, Том засовывал голову под кран, а потом отряхивался, совсем как собака, и хохотал. Тысячи капель ледяной воды разбивались о меня, холодили кожу, и я тоже не мог удержаться от смеха.
Воскресенье прошло почти так же. Мы плотничали и болтали про ульи. Ему, похоже, нравилось. Я его таким с детства не видел. И ел он тоже с аппетитом. На обед даже ветчины кусок сжевал.
Я посмотрел на часы. Мы сидели во дворе и пили кофе. Время близилось к двум, и Тому пора было собираться. Но я молчал. Может, он забыл. Или передумал.
Том тоже посмотрел на часы. А потом снял их и положил в карман.
— Папа, как это было? С первым ульем? — Вдруг посерьезнев, он внимательно смотрел на меня.
— В смысле?
— Первый улей, из которого исчезли пчелы?
— А сам-то как думаешь? Совсем хреново мне было, хуже некуда.
— Но… что именно изменилось? И как?
Я отхлебнул кофе, но во рту его словно стало больше, так что я еле проглотил.
— Да даже и не знаю… Они просто взяли и исчезли. Только несколько штук и осталось. Жуть, одним словом. Только матка осталась и личинки. Одни. — Я отвернулся — не хотел, чтобы Том видел, что у меня глаза на мокром месте. — И все так быстро, знаешь. Сегодня они живы и здоровы, а завтра их уже нет.
— Да, зимой они тоже умирают, но тут другое, — сказал он.
Я кивнул:
— Ни в какое сравнение не идет. Зимой — там хоть ясно почему. Либо от холода, либо от голода, а бывает, что и от того и от другого сразу.
Он помолчал, обхватил кружку ладонями. Задумался. А потом наконец сказал:
— Но зимой пчелы у тебя так и будут умирать.
Я опять кивнул:
— Ясное дело. Зимы тут суровые бывают.
— Сейчас еще ничего, — перебил он, — но климат меняется, скоро шторма и непогода станут обычным делом. (Я бы и рад был вставить слово, но что сказать, не знал.) И летом погода тоже портится, — продолжал он, — летом пчелы тоже будут чаще умирать. Потому что климат изменится, сейчас летом уже намного больше дождей, чем раньше.
— Ну да, — согласился я, — но точно-то мы не знаем.
Но он даже голову не повернул, лишь заговорил чуть громче:
— Этот синдром — лишь начало. Твои пчелы опять исчезнут. — Том почти кричал: — Папа, пчелы умирают! И прекратить это только мы можем!
Я повернулся к нему. Он раньше никогда так не разговаривал, я попытался улыбнуться, но вышла какая-то кривая ухмылка.
— Мы? Ты и я?
Он не улыбнулся, но и не рассердился. Серьезно посмотрел на меня:
— Люди. Мы должны измениться. Мы с тобой в Мэне об этом говорили, помнишь? Нельзя идти на поводу у всех остальных. Надо изменить саму систему, пока еще не поздно.
Я сглотнул. Чего это он вдруг загорелся? Таким я Тома еще не видел. И меня вдруг охватила дикая гордость, я глядел на него и любовался. А он опять уткнулся в чашку.
— Ну что, за работу? — тихо спросил он.
Я кивнул.
Наступил вечер. А потом ночь.
Мы сидели на веранде, втроем. И небо было таким ясным.
— Помнишь змею? — спросил я.
— И про пчел тоже помню, — ответил Том.
— Что еще за змея? — не поняла Эмма.
Мы с Томом переглянулись и заулыбались.
На следующий день проснулся я поздно, а как глаза открыл, сразу понял, что лежу и улыбаюсь. Потому что меня ждут новые ульи.
Я прошлепал в кухню и увидел Эмму — она сидела за столом и читала ту новую толстую книжку.
А перед Эммой стояла одна-единственная тарелка.
Я огляделся:
— А Том где?
Эмма отложила книгу и скорбно поджала губы.
— Ох, Джордж.
— Что?
— Том уехал. Совсем рано, даже завтракать не стал.
— И даже не попрощался?
— Он сказал, что не хочет тебя будить.
— Но я думал…
— Да. Знаю. — Она схватилась за книгу, словно искала поддержки, но больше ничего не сказала.
У меня тоже не осталось сил на разговоры. Я отвернулся.
Господь словно подразнить меня удумал. Вроде как спустил лесенку, а я по ней вскарабкался до самого неба, посмотрел, как ангелы разгуливают по лугам из сахарной ваты, но тут Бог возьми и столкни меня с лестницы — и я полетел вниз. И плюх прямо в грязищу, а вокруг все серое и убогое.
Впрочем, на самом деле солнце палило нещадно. Обжигало планету до костей.
Пчел я потерял.
И Тома тоже. Причем давно уже. Просто по тупости своей этого не понимал.
Тао
— Прошу прощения, но мы закрываемся. — Рядом со мной стояла библиотекарша. В руках у нее позвякивали ключи. — Приходите завтра. Или возьмите что-нибудь на дом.
Я выпрямилась:
— Спасибо.
Читать бесплатно другие книги:
