Христианство и страх Пфистер Оскар

Рождение страха. Тревожные фантазии

Католичество порождает страх двумя путями: оно непрестанно пугает и детские души, и умы взрослых, а еще в высшей степени сковывает все внешние и внутренние проявления жизни; это относится и к влечениям, преимущественно сексуальным (целибат), и к возвышенной деятельности духа, – прежде всего к свободному мышлению и самоопределению. Католичество часто полностью устраняет эти стремления, делая человека частью толпы.

Мы уже говорили об ужасных образах смерти, которые обрушиваются на ребенка во всем, что тот видит и слышит. Часто испугать малыша до дрожи может всего лишь картинка со скелетом, и я часто видел, как напуганные дети даже не могли уснуть; и тем не менее в церквях их заставляют смотреть на черепа и кости, прикрытые лишь отчасти или выставленные на всеобщее обозрение. В «Ave Maria» постоянно напоминается о смертном часе. Частое «miserere nobis!» («Помилуй нас!») на литургии должно пробуждать мучительное чувство того, что человек жалок, и если не вымолит вмешательство Бога или небесных посредников, обречен на гибель. Бесчисленные картины, заполнившие церкви и капеллы, то кое-как, то с талантом, но всегда с большим садизмом живописуют дьявола, злых духов, адские мучения и чистилище – и должны вызывать крайнее беспокойство у молодых. В своей работе аналитика я очень часто встречал детей, предрасположенных к неврозам и уже испытавших, благодаря этим авторитетнейшим картинам, шок с губительными последствиями. Тяжелое потрясение, склонность к страху, проявленный испуг – вот что возникает при виде грубых картин с дьяволом, судом и адом даже тогда, когда предрасположенность к страху не столь сильна. Мои наблюдения за детьми католиков показывают: есть множество ревностных воспитателей, которых нельзя не обвинить в нанесении значительного вреда детским душам с помощью религиозных представлений, вызывающих ужас. Разумеется, умелые католические воспитатели не дадут причинам страха проникнуть так глубоко, чтобы впоследствии этот страх нельзя было унять. Основательные знания теории глубинной психологии в применении к образованию могут помочь в снижении этой серьезной опасности.

В свете теории страха эти представления – дьявол, чистилище, ад, – оказываются порождениями страха и возникают при осмыслении, когда безотчетный страх пытается стать слабее с помощью установления объекта. Эти фантазии – неудачные попытки исцелиться, возможно, приведшие к серьезным и даже пагубным последствиям. Их формы отчасти обусловлены разными предшествовавшими впечатлениями и представлениями. В любом случае, чтобы не быть поверхностными, вернемся от порождения ужаса к созданию предрасположенности к страху, лежащему в его основе.

Оковы страха. Блокировки

Психология страха учит тому, что реальные причины страха лежат в мощных блокировках любви и жизненных сил. И она обнаруживает, что огромный корпус запретов и отрицаний, формирующий часть католической веры, на деле создает для вытеснения столь благодатную почву, что если та и уступает в этом буддизму, то самую малость. Уже обычный католик стеснен далеко идущими требованиями аскезы. Протестанты не находят в Евангелиях никаких подобных указаний. Все чувственные деяния, и прежде всего эротические, окружаются резкими запретами, предупреждениями и угрозами. Ранние христиане такого и представить себе не могли. Иисус считал плотский союз мужчины и женщины божественным установлением и велением, данным свыше; католичество, напротив, относится к эротической сфере с подозрением, и половое влечение для него грешно само по себе. Половые органы – pudenda, непристойность, причина стыда. Апостол Павел ставил безбрачие выше брака, отчасти из-за истерии и уверенности в близости Второго Пришествия; эта оценка серьезно усилилась, когда ожидание неминуемого конца света исчерпало себя. Для некоторых из самых авторитетных учителей Церкви брак сам по себе отвратителен. Святой Иероним провозглашает: «Святой Петр смыл грязь брака (!) кровью мученичества»[388]. Не только монахи и монахини идеал католика, но и священники еще до Григория VII должны были подчиниться церковному требованию целибата. Священников, не желавших расставаться с супругами, убивали в алтарях, на ступенях которых насиловали их жен[389]. При этом во времена Реформации к священникам, не соблюдавшим целибат, проявляли значительную терпимость. Епископы обязали священников платить налог на внебрачных детей; доход был значителен. Тридентский собор наложил анафему на всех, кто отрицал, что девственность и целибат лучше брака[390]. Даже таинство Брака не смогло улучшить положение.

Страх грозит детям католиков еще сильней: с одной стороны, их внимание насильно привлекают к сексу, а с другой стороны, на всю сферу влечений, получающих столь пристальное внимание, налагаются тяжелейшие угрозы. В Ave Maria поется о «плоде чрева Девы» и о Непорочном зачатии. Так вызывается интерес к сексу – правда, сомнительным педагогическим методом. Вопросы на исповеди – обычная практика; они не только оказывают ненужное давление на любопытство и вожделение, но также создают знания и представления, которые потом приходится блокировать с помощью предупреждений и угроз. Таким образом, это часто приводит к сексуальным навязчивым идеям, которые под влиянием средств устрашения получают больше энергии и усиливают страх. Я говорил со многими католиками, которые, когда импульс наконец прорывался, как и должно было произойти, впадали в пронизанное страхом отчаяние. Но мне встречались и католические духовники, которые, осознавая серьезность опасности, мягко и с пониманием боролись с сексуальными пороками. Точку зрения, согласно которой пороки должны преодолеваться только при освоении приемлемых компенсаций, доставляющих радость[391], я еще не встречал ни у кого из них, но иногда они бессознательно действуют в рамках этого основного закона любого коррекционного воспитания и душепопечительства. Да, под католицизмом мы понимаем историческую реальность, а не только идею, и должны открыто признать, что в подходе католиков к сексуальному воспитанию кроется гигантский источник пагубного страха.

То, что было сказано об импульсах, применимо ко многим другим сферам проявления жизненных сил. Наше «Я» воспринимает эти импульсы как потребность, и отказ от них без компенсации грозит появлением страха. Строгость религиозных и нравственных требований Рима распространилась на огромное число подданных и проникла в самые сокровенные центры мыслящей личности. Жизненный идеал католичества – монашеские обеты, хотя и не ожидается, что их примет вся община. Обет целибата означает отказ от жены, детей, семьи; обет послушания – отказ от права на свободное мышление и самоопределение; обет бедности – отказ от собственности, от власти, связанной с обладанием деньгами, от мирского авторитета и от радостей жизни, зависящих от денег. Если расценить масштаб и интенсивность этих отказов, то нужно признать: чтобы те, кто не обладает такой жизненной стойкостью, не пали жертвами страха, должна появиться возможность для мощнейших компенсаций.

Но и миряне должны налагать на себя суровые ограничения по велению Церкви! За пределы евангельских правил с их далеко идущими последствиями выходит требование Церкви во всем, что касается веры, жертвовать любым свободным мышлением. И сегодня католические богословы уверяют, что католик может и даже должен использовать силу своего мышления и в религиозных вопросах, но не преминут добавить, что идея, рожденная в процессе мышления, не должна противоречить догматам Римской Церкви. А история напоминает о пыточных камерах и кострах инквизиции, прекратившей свою палаческую работу лишь после протестов цивилизованных и совестливых людей всего мира. Кроме того, на сегодняшний день самые страшные угрозы вечными муками столь же сильны, как во времена средневековой ecclesia triumphans, Церкви торжествующей! Католическим богословам отказано даже в праве критиковать Библию. Я анализировал одного благочестивого священника, который испытывал несказанный страх, ибо, будучи знатоком греческого, видел множество ошибок в церковном переводе Иеронима. Но если он отдаст предпочтение изначальному тексту, это посчитают грехом! Карл Адам уверяет, что Католическая Церковь отрицает «намерение нападать на автономию и независимость светских наук в вопросах методологии»[392]. Если так, то да, это новшество широчайшего масштаба. Учение Галилея и Коперника было осуждено римской инквизицией в 1616 году, и 26 июня 1633 года Галилею пришлось на коленях отречься от своих взглядов. Только в 1827 году гелиоцентрическая система была одобрена, и только в 1835-м произведения в ее защиту были удалены из списка запрещенных книг. Но если отвергнуть идею о том, что творение мира произошло за шесть дней, не разрушает ли это одну из основ католичества – веру в абсолютную надежность и богодухновенность библейских слов? Или это не критика Библии?

Есть повод радоваться тому, что Карл Адам искренне защищает методы светских наук. И все же справедливо будет указать, что его идеи вызывают сомнения у других специалистов по догматике и что такая позиция несовместима ни с церковным учением о богодухновенности Писания, ни с его папским толкованием. По мнению Бернарда Хартмана[393], Ветхий и Новый Заветы написаны под воздействием Святого Духа и сам Бог является их творцом. Лев XIII толкует так: «Сам Бог избрал и определил авторов Библии с помощью сверхъестественных сил, и во время написания пребывал с ними рядом, чтобы они верно поняли все, что Он велел им написать, и ничего больше, и чтобы они вдохновились волей надежно изложить это и выразить подобающим образом и с непогрешимой истинностью. Будь это не так, Он не был бы Творцом всего Священного Писания»[394]. Хартман ясно объясняет, что попытка католических авторов ограничиться верой и моралью, исключив чисто исторические и естественнонаучные вопросы, не нашла одобрения Католической Церкви (S. 21). Авторитетный католический специалист по догматике признает, что возражения современных экзегетов, согласно которым ветхозаветные высказывания об астрономии, физике и других науках показывают уровень развития Древнего Израиля где-то на уровне аборигенов Австралии, чаще всего справедливы (S. 22), и на сегодняшний день сложности больше не устранить аллегорическим толкованием. Несмотря на это, Хартман приходит к выводу, что Священное Писание непогрешимо и что если Церковь устанавливает догму, то именно через провозглашение ее непогрешимости. «Объяснение, как и в какой степени это случилось, Церковь в этом вопросе, как и всегда, предоставляет богословам» (S. 23). Есть некая градация непогрешимости? Непогрешимый, чуть непогрешимей, непогрешимейший? Как может некто послушно верить в сотворение мира за шесть дней, ибо он католик, – и в то же время, как образованный человек, разделять идею о том, что путь эволюции заключал в себе совершенно иной ряд событий? Как может некто, наделенный способностью логически мыслить, осознавать явные противоречия в Библии – и отрицать их, как католик?

Другой наш современник, Франц Дикамп, специалист по католической догматике, тоже провозгласил, что Библия вдохновлена божественным духом и, следовательно, непогрешима, причем эти качества распространяются и на природу, и на историю. Противоречий с научным познанием он не отрицает, он пытается снять их утверждением о том, что Библия должна была отражать «не научную истину, но истину в том виде, как та представала очевидцам». Автору пришлось построить фразу именно так, чтобы его поняли[395]. Дикамп что, своими глазами видел, как мир создавался за шесть дней? Или это видели вдохновленные составители Библии? Такие высказывания в устах ученого говорят о сильных угрызениях совести, которые причиняет верующему и образованному католику столкновение догмы и науки. Везде, где Священное Писание противоречит светским наукам, Римская Церковь должна требовать от своих сыновей смирять логическое и научное мышление, иначе рухнет главная опора ее системы – учение о богодухновенности Библии.

Католичество явно нацелено на «мир иной»[396] и тем обесценивает и отрицает разнообразные удовольствия, доступные обычным людям. И этот запрет не ограничивается теми «радостями», какие считают низменными светская философия и протестантская этика, – сюда входят и другие удовольствия, которые, по мнению светских и протестантских моралистов, несут высокое нравственное значение, та же свобода мысли. И вот, страх уже на пороге, и, очевидно, в католичестве такой итог даже желанен. Совершенно ясно: Римская Церковь радикально пересмотрела этику Иисуса. Мог ли Иисус пытать еретиков до смерти? В Евангелиях говорится, что Он наставлял заблудших. Мог ли он истреблять тех, кто не принимал Его учения или принимал не полностью? Во имя того, кто принес людям религию любви и умер за них, люди создали инстанции, злодейства которых превзошли самые жестокие выходки дикарей! Разве это не показывает, что основу, которую хотел заложить в души верующих Иисус, просто снесли под корень?

Да, Римская Церковь очень много делала для больных и бедных и снискала себе немало заслуг; но несомненна огромная пропасть между ее деяниями и главной заповедью Иисуса – христианской любовью. По мнению Хайлера, «Церковь эта совершенно лишена любви, особенно это касается тех, кто в ней облечен властью, и тех богословов, что ее защищают. Римская Церковь бедна любовью и равнодушна»[397]. И самое удивительное то – объяснение этому даст лишь глубинная психология, – что нарушения нравственных заповедей, вопреки этике Иисуса, наказываются гораздо слабее, нежели проступки против церковной веры! К подлым преступлениям нередко проявляли заметное снисхождение. Бог представляется хитроумным догматиком, который за любое отступление от ортодоксии, для человека нецерковного совершенно маловажное, мстит самым гневным образом, даже если неортодоксальная точка зрения родилась из пламенеющей любви ко Христу, из добросовестного изучения Священного Писания, из честного стремления к истине. Но как только еретик отречется от своих честных религиозных убеждений, пойдет на обман, а возможно, даже солжет под присягой и скажет, что теперь верит в то, чему учит Рим, Церковь снова проявит к нему милость и одарит уверениями в будущем блаженстве, прощением грехов и гарантией вечной жизни. И эти уверения предоставляются без оговорки о том, что вера кающегося должна быть искренней! Они даются совершенно безусловно! Недостаток любви, от которой христиане-некатолики и сегодня страдают в католических странах, никуда не исчез. И ничего не меняет тот факт, что Католическая Церковь породила великих героев любви к ближнему, таких как Франциск Ассизский, Викентий де Поль, отец Дамиан… Типичный образ – святая Елизавета: благодетельница бедных и прокаженных, она не желала видеть своих детей. Она целовала раны прокаженным, но духовником выбрала Конрада Марбургского – чудовищного садиста, церковного инквизитора, в годы своего ужасного шестилетнего правления мучившего и сжигавшего «и виновных, и безвинных»[398], – и позволяла ему бичевать ее до крови; она заставила одну женщину исповедоваться под ударами розог и в 24 года замучила себя постом до смерти. И что, такое саморазрушение в духе Христа? Но Елизавета была причислена к лику святых, как и в 1867 году – Педро Арбуэс, свирепый гонитель и один из страшнейших инквизиторов[399]. С любовью к ближнему такое несовместимо, и если апологеты указывают на его героизм во имя веры, то это точно не вера, действующая любовью, – единственная, что верна во Христе, согласно свидетельству Павла, и, следовательно, единственная верная для христиан (Гал. 5:6). Слова об искажениях любви следует понимать с точки зрения психологии, как простую иллюстрацию и подтверждение того, о чем нам постоянно напоминает учение о неврозах. Изучение христианских методов, призванных совладать со страхом, не позволяет нам об этом молчать.

От свободы личности, если относить к ней самоопределение, в католичестве остается немного. Хотя неоспоримо: в границах, установленных обетом послушания догме, искреннее христианское милосердие часто сияет во всем своем блеске. Очень характерно утверждение Карла Адама: «Богословы единогласно отвергли интеллектуальный подход, при котором нравственное поведение определяется исключительно страхом и навязчивыми состояниями»[400]. Тем самым он не отрицает, что оно ими тоже определялось, и то, как далеко может завести этот страх, нам показывает, помимо прочих, Альфонсо де Лигуори, причисленный к лику святых в 1839 году, а в 1871-м получивший титул doctor ecclesiae – «учитель Церкви»; иными словами, его жизнь и учение были официально признаны образцом католического благочестия и нравственности. Этот человек, чье нравственное богословие в XIX веке господствовало в обучении клириков и в практике исповеди[401], был переполнен таким благочестивым страхом, что «не пил ни капли воды, не спросив разрешения у духовника»[402]. Один из членов его ордена в житии святого сообщает: «Будучи епископом, он принимал женщин только в присутствии слуги (NB.: душепопечительство, достойное сожаления!). Одну старушку он однажды принимал так: та сидела на одном конце очень длинной скамьи, а он, повернувшись к ней спиной, на другом. На конфирмации женщин, давая предписанную Церковью пощечину, он никогда не прикасался к щеке, а только к головному убору конфирмантки»[403]. При этом на исповеди он задавал такие вопросы на сексуальные темы, которые любой приличный беспристрастный человек счел бы верхом бесстыдной назойливости, и тем внушал ничего не подозревающим людям, в том числе и детям, столь грязные фантазии, которые тем бы и в голову не пришли. Какое уродование нравственной личности – и свободы, достигнутой Христом и закрепленной Павлом! Неудивительно, что у этого святого мы встречаем сочетание чудовищной сексуальной любознательности в исповедальне с поистине экстремальной дотошностью; жажду вызвать сочувствие кающихся – и робость перед женщинами. Пример Альфонсо Марии де Лигуори невероятно поучителен для понимания действия страха на этику в католичестве.

Почти в каждом неврозе навязчивых состояний, как и во многих истериях, проявляется утрата любви. Часто больной настолько занят своим характерным частным ритуалом, что ни для Бога, ни для мира у него не остается или почти не остается чувств. Часто за проявляемой внешне неуемной любовью и заботой стоит скрытое желание мучить других, и общий итог любви достоин сожаления. Одна невротичка, которую я наблюдал, так замучила супруга гигиеной, что он счел свой легкий невроз тяжелой болезнью, стал следить за собой с чрезмерной тревогой и бросил работу, отчего радости в его жизни стало намного меньше, а может, и вообще не стало. Причина таких искажений, как мы показали – в вытеснении и в блокировке любви. В стремлении проявиться невроз выбирает другую дорогу – путь навязчивых представлений и действий. В любви нет страха, в страхе нет любв и.

Мы уже говорили о недостатке любви к людям и миру, проявленном в католичестве. Согласно Евангелию, стремление к любви может воплотиться в отношениях с Богом. Но мы видели, как Бог превратился в rex tremendae majestatis – во властителя, внушающего трепет своим величием, – и почти утратил черты, отличавшие Небесного Отца, о котором рассказывал Иисус, от любого другого представления о Боге. Эти черты воплотил сам Иисус: любовь к бедным и слабым; милость, раскрывшая объятия блудному сыну, не требуя ничего взамен; святость как проявление отеческой любви, желающей лишь помочь людям и достичь того, что лучше для них. Сила, присущая вере в загробную жизнь и одолевающая страх, ослабевает; страшные черты новозаветной эсхатологии оттесняют любовь и отдают ужасу главенство. Но любовь к Богу и людям, как мы и сказали, празднует победу – и триумфальную, и смиренную, – во многих католиках, и таких побед над страхом великое множество. Более того, Дева Мария, Богородица, как воплощение самого нежного, искреннего, идеального материнства, возведенная в ранг небожителей, дарует исцеление от страха бесчисленным просителям, страдающим из-за той травмы, которую в их душе нанесли образу идеального Бога Отца.

Защита от страха: аспекты психологии

В части, посвященной теории страха, мы показали, как из невротического и смешанного страха и явно, и тайно развиваются симптомы невроза навязчивых состояний. В них проявляется склонность к защите от страха, даже если они сами при этом рождают новый страх. Нам незачем рассматривать все иные попытки борьбы со страхом. Мы назвали важнейшие симптомы обсессий и инсессий, показали пути и причины их возникновения, их структуру, их биологические функции; рассмотрели преодоление страха у больных и здоровых людей; перешли к изучению того, как пытаются совладать со страхом в массовой психологии, и узнали о сходствах и различиях в излечении страха у отдельных людей и у масс. Теперь мы должны изучить вопрос о том, можно ли доказать наличие таких процессов при формировании и применении католической догматики и рожденных ей ритуалов. При этом исходить мы будем из симптоматики.

Иррациональность учения о догме и таинстве

Невроз навязчивых состояний, под которым мы, разумеется, понимаем невроз индивидуальный, отличается явной бессмысленностью содержания и неразумностью создаваемых симптомов. Логическими аргументами на него не повлиять. Можно упрекнуть человека, охваченного навязчивым желанием мыть руки, в том, что с точки зрения гигиены и эстетики он ведет себя глупо, но на него это не произведет никакого впечатления, – как и на того, кто должен исполнить бессмысленный постгипнотический приказ. Неважно, считает ли он свои действия добровольными или продиктованными неизвестной силой. Наш пекарь, который верил, что стал виновным в смерти человека, хотя точно знал, что в этом нет его вины, находился под влиянием бессознательного: в нем таилось желание смерти отцу, сочтенное грехом, и подсознание выражало себя в форме навязчивости. Точно так же наказание себя проходит искаженно, и цель навязчивого мытья рук – очищение души, преодоление страха, рожденного чувством вины, которое, однако, происходит только символически.

Католическая догма, включая доктрину о таинствах и ее применение в культе, несомненно иррациональна. То, что хлеб и вино по сути представляют собой плоть и кровь Христову, постороннему кажется по меньшей мере бессмысленным. То, что Христа нужно принять в уста свои и в чрево свое, звучит для него безумно – как порождение духовной болезни. Он не понимает, почему приписывание Христу единой воли вместо двух разделенных есть преступление, караемое смертью, хотя ложным может оказаться и то, и другое. В Евангелии от Иоанна Иисус ясно и точно провозгласил, что учеников Его узнают по любви, исполненной веры и желания помочь, а не по преклонению перед догмами, символическими действиями и инстанциями. И потому христианин, не исповедующий католичество, не поймет, зачем оказывать догме столь огромное внимание. Глубинная психология раскроет эту загадку. Католик, стремясь доказать правоту своего понимания, обращается к сверхъестественным откровениям из потустороннего мира, к библейским словам, толкование которых некатолику кажется ложным, внушенным, иррациональным. Тот, кто познал психологию религии и знаком с теорией неврологии, выведет все эти догмы из глубинного, из того, что лежит по ту сторону сознания – из бессознательного, – и упрекнет католиков в ложной проекции подсознательной душевной жизни на внешнюю реальность и в ложной метафизике.

Если коснуться религиозных переживаний и теорий душевнобольных людей, никто не усомнится в праве психолога раскрыть и бессознательные мотивы, и причины их возникновения, и их становление. И кто тогда осмелится запретить объективно изучать религиозные представления нормальных людей в языческих и христианских странах? Но, к сожалению, такая работа выйдет далеко за рамки нашей книги. Нам пришлось бы выбрать религиозно-исторический подход и охватить великое множество примитивных и высоких религий, в которых высшей точкой благочестия считается теофагия – будь у нее облик тотема, облатки или иной. Мы должны были бы показать, сколь значительную роль для многих невротиков играет поглощение – то же выпивание капель собственной крови при вступлении в кровную дружбу, – и привлечь психологию единения, проявленную в жертвенных ритуалах в том же иудаизме. Это потребовало бы обширной и тщательной работы, в которой потребовался бы и опыт глубинной психологии, и понимание религий. Но только этот трудный способ сможет ясно отразить то, сколь глубоко проникнута чувствами сакральная трапеза.

Дотошность

Патологические навязчивые представления и действия отличаются дотошностью, которую волей-неволей приходится видеть самому больному. Свидетелю, волей случая посвященному в знание бессознательных причин этих обсессий и инсессий, эта дотошность кажется карикатурной, ибо выглядит бессмысленной, глупой и даже идиотской. Но если выяснить скрытые причины, то станет ясно, почему для компульсий неизбежно характерна дотошность.

Один студент, которого я наблюдал, месяцами воображал, сколько у него будет невест и сколько миллионов. Другой ученый, тоже мой пациент, казалось, выстроил всю свою жизнь вокруг четырех курительных трубок. Из истории развития его невроза мы выяснили и значение этих трубок, и подсознательные факторы, определившие его форму, и стало понятно, почему он с таким страхом следил за тем, чтобы не спутать трубки. Другие примеры я приводил выше, говоря о дотошности, диктующей условия при выполнении обсессивных обрядов.

Уже на этой ранней стадии мы указали на поразительное сходство педантизма светских «частных ритуалов» и дотошного внимания к деталям в религиозных обрядах. Мы уже говорили: главный отличительный признак всех ортодоксальных учений – страх перед непонятными, иррациональными текстами Священного Писания, перед церковной догмой или перед мельчайшими деталями церковных обрядов и таинств. Названные представления и действия изначально, как и все навязчивости, стремятся изгнать страх, но и сами могут стать источником сильного страха.

При этом Бог рассматривается не как любящий Небесный Отец, который видит твою душу насквозь, а как фанатичный догматик, которого охватывает гнев, если верующие совершают богословскую ошибку, пусть даже они очень любят Бога, Христа и братьев. Другими словами, Бог сам превращается в невротика высшей степени. В лучших традициях догматического мышления акцент в благочестии переносится с любви на разум в его догматизирующем аспекте и на символический обряд, которому приписывается магический смысл. Это подчеркивание интеллектуального элемента само по себе еще более удивительно, ибо роль разума в иррациональной вере совершенно вторична; он пытается создать понятную форму для того, что по сути превосходит любое понимание. Учение о неврозах проливает свет на то, как невротики, несмотря ни на что, считают жалкие итоги рационализаций неимоверно важными и соблюдают их до мельчайших деталей, а ничтожное отклонение от католической традиции воспринимают как смертный грех. Но к этому прибавляются и другие мотивы, которые нам раскрывает психология масс.

Навязчивый характер догмы и таинства

Об истоках неодолимого характера обсессий мы уже сказали всё. Их порождает страх, а если еще точнее, страх перед страхом. Это прямой источник; косвенный лежит в интенсивности влечений, вызывающих блокировку, в порожденном ею конфликте и, следовательно, за ним снова таится страх. Повелительный характер многих компульсий, хоть и не всех, мы нашли отчасти в совести, отчасти во влечениях. Мы обсудили навязчивые идеи, пронизанные страхом и свободные от него, и смогли перенести их смысл и на навязчивые действия.

Католицизм давит извне, ибо принужден к этому внутренне. Он подавлял еретиков, пока имел власть: как мы изложили выше, для него малейшие отклонения от догмы неизбежно казались сверхважными, ведь для католика с уходом страха исчезала и надежда на спасение души. Не стоит думать, что пресловутую нетерпимость Рима питала только жажда власти. Можно говорить и об искренней заботе о спасении грешников от ада. То была благочестивая обязанность, и учение о неврозах объяснит нам, как она возникла. Так или иначе, очень жаль, что католики не понимали: иноверцы не могли обрести желанное успокоение страха, ибо его порождало чувство вины, и потому конфликт, имеющий иную природу, требовал иного разрешения. Догма не могла им помочь. Иноверцы постигали иные идеи и искали спасения в помощи иных символически-религиозных представлений. Эти представления тоже проявляли себя как навязчивые идеи, хотя, разумеется, психология не может дать намеков на то, в каких формах снятия страха, католических или прочих, проявились божественная воля и божественная истина – и проявились ли они. Применение компульсий для укрепления религиозных взглядов с точки зрения психологии чудовищно само по себе, независимо от степени жестокости. Во многих случаях, хотя и не всегда, инквизиция добивалась внешней покорности; она смогла заставить людей притворяться, хоть те и не верили ни в идеи, ни в обряды католичества. И это был предел успеха Церкви. Заглянуть в сердца она не могла, хотя там, где дело касалось прощения грехов, священник бы обрадовался, умей он читать в наших сердцах, – и будь он сам непогрешим, решая, даровать ли прощение.

Нет, конечно же, неверно считать все католические верования и обряды обсессиями, при которых человек чувствует себя под действием неодолимой внешней силы. Мы говорили об инсессиях: в отличие от обсессий, они воспринимаются не как навязанные, а как совершаемые добровольно. Тогда мы упомянули о распространенных ритуалах, сопровождающих прогулки, и о приметах. Мальчик, бегущий вверх по лестнице с мыслью: «Добегу до верхней ступеньки до того, как дверь закроется – сдам экзамен, а иначе – нет», верит, что делает это по доброй воле. Но если он захочет отказаться от таких инсессий, то заметит, что не может этого сделать – и на самом деле подчиняется мощной навязчивой идее, сила которой варьируется. Обсессии и инсессии легко сливаются, и причины их возникновения почти одинаковы. В одном случае человек полностью принимает свое поведение, а в другом – чувствует, что побежден некоей силой, внешней по отношению к его «Я». Совесть очень часто совершает такую смену субъекта. Человек говорит себе: «Так, сделаешь вот что…» или «Поступлю так!» Опять же, достойный поступок, который нужно совершить, воспринимается не как внешнее повеление, а как цель собственной воли. При этом его моральная ценность не уменьшается и не возрастает. Здесь важнее всего содержание этического сознания личности, и за исключением небольших отклонений, этого можно достичь всегда с помощью одних и тех же шагов. Решающей является динамика «Сверх-Я» по отношению к «Я».

Теперь мы понимаем, как католические догмы и обряды, в том числе и там, где они изначально не воспринимались как обсессии, в своем содержании, возникновении и действии могут с ними совпадать. Этот навязчивый характер, в том смысле, который придает ему теория компульсий, может быть почти одинаковым и у того, кто внутренне подчиняется Церкви как высшей инстанции, требующей покорности, и у того, кто принимает ее догму с радостным сознанием свободы.

Стереотипы

То, что великое множество обсессий и инсессий обладает чертами стереотипов – необходимый итог их иррационального характера. Они – навязчивые идеи, и дотошное исполнение в мельчайших деталях – их атрибут. А еще с их помощью достигается только символическое, а не реальное успокоение совести и влечений.

Создание стереотипов – одна из самых бросающихся в глаза черт католического обряда. Создаются формальные тождества, призванные представлять относительные достоинства стереотипных молитв. Чем больше прочтете «Отче наш» или «Аве Мария», тем больше вам отпустится грехов. Иисус предостерегал и от ненужной болтовни, и даже от многословных молитв (Мф. 6:7), и от языческой веры в то, что многословие помогает быть услышанным: «Ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф. 6:8). И «Отче наш», сколь бы кратка ни была эта молитва – это не шаблон. Иисус не сказал: «Молитесь этими словами!», а только: «Молитесь так!», то есть «в этом духе», и, если в контексте, «столь же кратко». В отличие от этого Католическая Церковь устанавливает полностью противоположные предписания, так же как она, вопреки Иисусу, запретившему демонстративные молитвы в синагогах и на углах улиц (Мф. 6:5), дает особые льготы молитвам в церквях (привилегированные алтари) и у храмов (крестные ходы и торжественные общие молебны). Как согласовать это с Ин. 4:21, где говорится, что важно не место, а дух и искренность молитвы?

Однако я должен решительно защитить католичество от часто слышанного упрека, что совершенно невозможно сосредоточенно произносить такие длинные серии стереотипных молитв с искренним рвением. Там, где господствует невротическая навязчивость, может совершаться многочасовое повторение одних и тех же слов и жестов с одинаковым усердием, так как речь идет о символическом успокоении страха. На самом деле такие действия могут становиться все более необходимыми, ибо это создает сублимированное удовлетворение. То есть когда Лютер в монастыре ежедневно от четырех с половиной до пяти часов в будние дни, а в воскресные дни и в праздники дольше, предавался литургическим упражнениям[404], есть вероятность, что он почти всегда делал это в молитвенном настроении духа. Неортодоксальный и благочестивый верующий воспринял бы такую трату времени как грешное забвение обязанностей по отношению к ближним, а значит, и к Богу, который хочет, чтобы мы поддерживали весь мир покорным воле Его, и не только в день воскресный. Молитва по принуждению для свободных христиан подобна насильному поцелую, не говоря уже о многих таких молитвах.

Магический характер

Чрезвычайно важная черта католического обряда, его важнейшая часть – магический характер, пришедший в христианство при Павле. Мы уже говорили о заразной магии культа мощей[405]. То же относится и к облаткам. Именем Иисуса Христа часто, точно заговором, отгоняют беду. Хайлер пишет о том, что уже в схоластико-догматическом понимании действенности таинств «ясно видно примитивное представление об автоматической (сверхъестественной) силе “священных” действий»[406]. Они действуют ex opere operato, независимо от любых усилий, какие добавляет в них вера человека, обретающего их эффект. Крещеного младенца в вечности ждет другая участь, нежели некрещеного. Когда я спросил католического священника: если по воле Божией умирает ребенок, которому земные родители не уделяли внимания, потому и не крестили, – хочет ли Бог даже в вечности оставить это дитя в невыгодном положении по сравнению с другими, крещеными, о которых заботились хорошо? Священник решительно согласился. Когда Герман Шелль в своей догматике выступил против такой жесткой точки зрения и допустил, что и некрещеные дети могут попасть на небо, ортодоксы выступили против, и его мягкость в этом вопросе способствовала тому, что его работа попала в Индекс запрещенных книг[407], – это наделение магическими свойствами вещественного и действий также является особенностью невроза навязчивых состояний.

В части, посвященной теории страха, мы говорили о магическом характере обсессий. Мы показали его на примере пекаря, десятилетиями страдавшего от уверенности в том, что он повинен в смерти человека, которого проклял, хотя он знал, что ни при чем. Некая сила заставила его приписать своему проклятию магическое действие, сколь бы решительно ни противился этому разум. Мы обратили внимание на то, что если задуматься о загадочной принуждающей силе, то на ум приходит примитивная метафизика: больной приписывает этой силе обладание способностью желать, налагающее определенные воззрения, то есть она расценена как духовная. Отсюда до веры в демонов – маленький шаг. Временами невротик, страдающий от навязчивых идей, воображает божественную карающую силу или видит в компульсии защиту, данную ему для его же блага, – как пример можно привести то же навязчивое мытье рук, причем здесь навязчивость легко превращается в стереотипную инсессию. Мы уже упоминали о чрезвычайно частом явлении, так неудачно названном «верой во всесилие мышления». Иные невротики склонны мысленно, а чаще вслух произносить слова вроде «чур меня!» и даже совершать некие действия, чтобы предотвратить беду – например, стучать по дереву, чтобы с ними не случилось несчастье. В этом «суеверии» – метафизика навязчиво-невротического происхождения, апотропеическое волшебство или магия, выбирайте что хотите.

Стоит заметить, что такие позитивные и негативные навязчивости, проявленные как часть болезненной частной магии, – другими словами, обсессии, – отличаются от католического обряда. Бертолет считает очень важным, что в истинной магии действует машинальная и чисто вещественная сила, а в религии, которую он четко отделяет, ритуал оказывает влияние на личную (божественную) волю, свободную решить так или иначе[408]. Но он сразу же соглашается с тем, что магическое мышление, иными словами, мысль о магической неодолимой силе, часто входила в религиозные верования. Некоторые больные, страдающие от навязчивой идеи хранить молчание, временами приписывали это повеление то божественной, то дьявольской силе, а иногда – силе безликой, действующей через волшебство или магию. Здесь все так же, как и в случае с личными повелениями, продиктованными компульсией. Психологически условия возникновения этих трех случаев схожи, и их симптомы склонны соединяться.

Как бы там ни было, католические воззрения гласят, что формула, которую священник произносит при освящении во время мессы, действует без вмешательства Бога, словно бы машинально, магически. Карл Адам отрицает магическое действие таинств, ибо благодать исходит от Христа[409]. Но спор превратился в пустую болтовню о формулировках, ибо и Адам подчеркивает вещественный и безликий элемент в католическом понимании таинства[410]. Ведь «благодать Христа порождена не нравственно-религиозным деянием священника или восприемника таинства, но объективным полаганием знака благодати». Именно это и составляет сущность магического, «планомерный вызов неких последствий с помощью таинственных, обрядов, действующих сверхъестественным образом». В чуде претворения, происходящем во время мессы, хлеб превращается в Тело Христово, а вино – в Кровь в силу необходимости. Точно так же маг или колдун не творят магию сами, а приводят в движение невидимые сверхъестественные силы. Христа не спрашивают, хочет ли Он телесно, или духовно, или еще каким-то непредставимым образом войти в хлеб и вино. Если продолжить ход мыслей Адама, то Христос свое телесное и душевное присутствие раз и навсегда сделал зависимым от текста, который произносит священник. Освященная гостия воспринимается как батарейка с благодатью и ничем не отличается от объектов, слов и действий, которых невротик боится, избегает или же, напротив, использует как источник радости. Ни один специалист не станет оспаривать то, что и это проявление идеи жертвы – идеи, присущей большинству религий, – должно служить для преодоления страха, хотя никто его сознательно для этого не создавал. Иногда на компульсивном характере симптомов даже делается акцент; в других случаях он делается на тех его эффектах, которые снимают страх или и правда переводят его в чувство свободы и радости; и то, и другое правильно, ведь в каждом из этих симптомов неизбежно заложена попытка исцелиться. И это не изменяется ни на йоту, даже несмотря на то, что успокоение длится недолго, что магические сакральные действия вскоре необходимо повторять и что при сильной предрасположенности к страху само действие может стать его источником и, например, вызвать у человека чувство, будто он недостоин участвовать в Евхаристии. То, что повторять стереотипный ритуал приходится очень скоро – иными словами, то, что страх преодолевается лишь на краткий миг, – даже считается особенно благочестивым и похвальным. То, с какой силой страх снова возникает у особенно совестливых людей, несмотря на их непрерывное устремление к святости, – и то, сколь мощно подавленные влечения, которые желательно вытеснить, сохраняют свою вирулентность, – мы видим в явных невротических симптомах, проявленных в жизни очень многих святых, блаженных и благочестивых мирян.

Магия таинств может доставить высочайшее блаженство. Музыкант-невротик, послушник монастыря, признался мне, что при прослушивании симфоний Моцарта или Бетховена мог испытать экстаз, но и он уступал перед тем экстатическим блаженством, которое охватывало его в миг пресуществления на мессе. Но и личное навязчиво-невротическое успокоение страха, и умиротворение или радость после таинства долго не длятся.

Исповедь

На исповеди католик получает отпущение грехов: absolvo te, произносимое священником, есть знак, что с этого мгновения Бог простил его. Страх снимает не только отпущение, когда священник прощает грехи вместо Бога и именем Божиим[411], но и само решение исповедоваться: решимость предотвращает вытеснение чувства вины. Действие основано не только на возобновлении связи с Богом, но и на более тесном слиянии с Церковью, однако не будем предвосхищать исследование психологии масс.

С точки зрения терапии страха исповедь приводит ко многим благоприятным итогам. Но возникают и сомнения, усиливаемые тем, что немало католиков, которым срочно требуется избавиться от страха и которых духовник желал бы освободить, не могут достичь желанного исхода. Причина в том, что на исповеди грехи перечисляются, можно сказать, для галочки, и эта исповедь слишком кратка для освобождения через разрядку – абреакцию. Тем более страх, рожденный из чувства вины, очень часто исходит из вытесненных проступков против совести; они не осознаны, и обязательность исповеди осложняет любую попытку вывести эти неосознанные грехи в сферу сознания[412]. Более того, устная исповедь влечет перенос, способный легко привести к рабской зависимости от священника. А там, где для исцеления души применен анализ, перенос воспринимается как явление, подлежащее научному изучению, и устраняется любая форма сковывающей привязанности.

Благословенный мир иной

Благочестивого католика, благополучно проведенного Церковью через все страхи Суда, ждут вечная небесная слава и блаженство. Это обещание имеет огромную силу для преодоления страха. Одна крестьянка мне однажды сказала: «Если б на том свете не обещали воздать добром за все здешнее горе, тут вся жизнь бы адом была». Так часто говорят. Благословенный мир иной – надежное убежище, когда любви к Богу и надежде на Него грозит опасность. Это утешение для католиков, иначе они были бы обречены сделаться добычей страха.

Возникает только один вопрос: стоит ли перспектива вечности обесценивания земной жизни, ее даров и задач? Не слишком ли много она забирает любовных и жизненных стремлений? Столь ли значительны ее плоды, чтобы мера одного страха, изгнанного, превысила меру другого, обретенного? Можем ли мы одобрить страх адских мук и стремление к награде?

Милосердие

Конечно, всю систему католических обрядов в схему коллективного невроза не встроить, но большую их часть, самую важную – вполне. Наряду с этим существуют и свободные личные проявления благочестия – молитвы, стихи, песни, в которых душа возносится над страхом.

К этому можно добавить уже упомянутые дела милосердия и благотворительность, которая вызывает восхищение, уважение и благодарность. Только досадно, что их часто оказывают ради награды в вечности, следовательно, их исток – эгоизм, а он не обретает достоинства лишь потому, что нацелен на мир иной. И добровольное милосердие никогда не заменит социальный порядок, направляемый любовью и справедливостью, который провозглашал Иисус.

Личность и ее черты. «Качели» невроза

Уже само слово «католицизм» указывает на центральное значение в этой религии фактора коллективной психологии. Поэтому продолжим наши рассуждения о психологии масс с того момента, на котором остановились, спросим, подтверждает ли их пример Католической Церкви, и обратим внимание на нормальные и невротические черты. Но будем помнить: невроз, как и месса, нацелен преодолеть страх, хотя часто ничего и не выходит, а временами страх даже заменяется чем-то худшим. В каждой болезни можно отследить намерение излечить и защитить: при той же лихорадке жар призван убить бациллы, однако при этом разрушает весь организм.

Общепризнано: и в толпе, и в социальной группе у человека снижается личное мышление. Он отказывается от критики; он слепо верит; он без рассуждений принимает любой бред, который ему впаривают, и даже наделяет его высочайшим кредитом доверия, он отказывается от логики, – но только в рамках доктрины. В других ситуациях, и даже в осмыслении той же доктрины, он может проявлять величайшую проницательность и самой последовательной аргументацией. – Именно такую картину демонстрирует католик. Там, где начинается его вера, он подчиняется церковному учению. Если, будучи ученым, на основании тщательного изучения он обрел некие научные убеждения, а Церковь сочтет их еретическими и, не беспокоя себя попытками опровергнуть его аргументы, категорически потребует от него отречься от них под угрозой отлучения, то – при условии, что его вера и религиозная потребность сильнее научной совести, – веление Церкви подвигнет его не только к «похвальному» лицемерному смирению, но и к внутренне одобренному некритичному отказу от научных познаний, добытых с таким трудом. Очевидно, что такая слепая вера подобна регрессии в инфантилизм. Снижая личное мышление, католик взамен обретает усиление коллективного. С самого детства он учит катехизис, посвященный церковной догматике, над которым столетиями мучились самые проницательные мыслители. Он не может знать, что грандиозная догматическая структура – всего лишь рационализация. Он должен принимать догму как непогрешимую божественную истину и делает это с заметным рвением, ибо ее отрицание или исправление приведут к ужаснейшим наказаниям в вечности. Навязанное Церковью коллективное представление превращается из компульсии, явленной неведомо откуда, в спасительное божественное откровение, из обсессии оно становится инсессией, и личность полностью сливается с церковной организацией, с радостью принимая «познание истины». Боль обращается в милость.

То же происходит и с чувствами: личность беднеет, коллективный аспект усиливается. Личные ценности – семья, жена, ребенок, профессия – теряют значимость; ценности Церкви – Бог, правоверие, догма, сама Церковь – возносятся до небес. Все, сказанное выше о толпе и социальной группе, полностью совпадает с эмоциональным настроем католиков, в том числе и любовь к братьям по вере и дичайшая, жесточайшая, опьяненная массовыми убийствами вековая ненависть к иноверцам. Готовность католиков к самопожертвованию ради Церкви заслуживает восхищения, даже если та в сильнейшей степени обусловлена ожиданием награды на том свете.

Но мы должны придать особое значение изменению сути чувств. В толпе и в Церкви страх личности в какой-то мере устраняется и превращается в чувство безопасности, сознание собственной слабости становится ощущением силы, комплекс неполноценности – уверенностью в величии, склонность к изолированности – связью с братьями по вере, дарующей наслаждение. Но еще важнее то, что все черты, воспринимаемые нами как невротические, теряют печать болезненности, как только община признает их и объявляет высшим достоинством. Толпа пребывает в эйфории, хотя у невротика такие процессы символизации, как правило, не снимают страх, а только рождают боль.

То, сколь много страха таится в глубинах души, видно из повсеместных защитных ритуалов, сопровождающих нас всю жизнь, – взять хотя бы те же апотропеические формулы или крестное знамение.

Явления, сопровождающие растворение в толпе, овладевают и совестью, ибо в Церкви личность отказывается от собственной ответственности в нравственных суждениях и действиях и препоручает их духовному отцу, которому подчиняется, веря в его авторитет и нуждаясь в нем. При этом часто ослабление откликов личной совести несет благо – например, болезненно дотошным людям. Если совесть слаба, в толпе она может усилиться, и это мы должны счесть преимуществом.

Похожее ослабление личных черт и усиление черт коллективных, происходящее в сфере волевых желаний, мы обсуждать не будем; это лишнее. Можно вспомнить невероятные жертвенные подвиги католиков во имя Церкви, и грандиозные достижения Церкви как целого, проявления ее политической и меценатской деятельности. В этом подвиги ее приверженцев явлены с впечатляющей силой.

Верховный вождь и командиры

Когда человек растворяется в толпе – ибо, как мы предположили, бессилен одолеть страх собственными силами, – роль спасителя от страданий и опасности играет вождь. Ему люди приписывают способность совершить то, чего не достичь им самим; в нем находят власть освобождать от боли, от которой самим не спастись; на него большей частью переносят отчаянный нарциссизм; его любят и идеализируют; ему подчиняются почти безусловно. Чем сильнее были страдания и страх, чем лучше община и ее вождь устраняют этот страх и заменяют его блаженством – и тем глубже любовь к вождю и полнее отдача себя ему.

То, что говорит психология масс о вождях всех организаций и об их мотивах, психология католичества подтверждает во всех мелочах. Вождь христиан – Христос, ибо в Боге слишком много страшных черт, – кстати, в отличие от Его образа в религии протестантов. Именно Христос преодолел страх этого мира, вместе со всеми его несчастьями, грехами, дьяволом и геенной; Он даже на кресте избавил умирающего разбойника от страха; Он предстает чистым и великим и, что превыше всего, с любовью зовет к Себе несчастных грешников и отдает им Себя. Христос становится идеалом, обладающим огромной притягательной силой, и она, эта сила, освобождает любовь в верных, рушит узы страха, направляет высшие стремления и окрыляет их своим примером и даруемой любовью.

Но у нас уже есть повод указать: представ с развитием церковной догмы как Второе Лицо Пресвятой Троицы и Судия мира в дни Страшного Суда, Иисус Христос утратил многое от силы спасать людей от страха, которой обладал в образе спасителя грешных. Абсолютное доверие людей – атрибут Вождя. Но добавление многих посредников между Богом и людьми – прежде всего Девы Марии, римского папы и священников – доказывает, что, в отличие от раннего христианства и протестантизма, католичеству для преодоления страха недостаточно только Иисуса. Посредники остались в подчинении Верховному Вождю, и Его образ сохранил свое единство.

Психология лидерства объясняет нам монархическое устройство Католической Церкви, возникшее в послеапостольские времена, возраставшее столетиями и достигшее завершения только в 1871 году, после I Ватиканского Собора. Одним только Священным Писанием этого никогда не обосновать. Оно лишь предоставляет ряд неадекватных аргументов сомнительного происхождения, в которых видны попытки осмыслить постулаты бессознательного.

Превосходство священника большей частью основано на страхе, исходящем из чувства вины. Его власть самолично прощать грехи ослабляет страх у покорных и усиливает его у тех, кто противится священнику и его велениям. Бог и вечность столь таинственны и порой жутки, что собственными силами их ужас не преодолеть.

Во имя этой власти священник сам должен подвергнуться тяжелейшим ограничениям, – речь прежде всего о требовании целибата и отказе от многочисленных земных радостей, доступных для мирян. Ему бы грозили сильное чувство неполноценности и обездоленности, если бы не огромные силы в этом мире и в мире ином. Он один осуществляет пресуществление, превращая обычные хлеб и вино в Тело и Кровь Христа. В этом отношении его превосходит только брахман, ибо тот своей молитвой создает Брахму – Абсолют, самого Бога: Брахма означает силу молитвы, отождествляемую с Абсолютом. С другой стороны, священник также присваивает себе власть над душами людей, что влечет серьезные последствия. Характер исповедей создает трансфер, и влияние этого трансфера очень сильно. Пастор-протестант, в согласии с аналитиком, предпринимает меры для устранения трансфера и тем возвращает верующему твердую почву под ногами; католический священник этот трансфер удерживает, стремясь добиться влияния на прессу, политику, школу… Но неверно сводить это стремление к компенсирующей жажде власти; если не всегда, то часто проявляется и альтруистический идеализм. Мы не оцениваем и не судим, а лишь констатируем то, что католичество, в отличие от протестантизма, не приписывает верховную власть одному только Богу и не начинает движения к высшей свободе, если верующий наслаждается свободой через покорность Богу. В итоге, особенно когда некто негативно относится к отцу, а особенно если это отношение господствует в подсознании, это может легко привести к яростному отступничеству и усилению страха или к полному равнодушию к религии.

Братство

Уже в основополагающих заповедях христианства дана основа для братской любви в самом широком понимании. Нужно любить всех, даже врагов – и такая любовь требует немалых жертв. О евангельской заповеди любви к ближнему, одной из самых тяжелых для понимания и ныне вызывающей ярые споры, мы поговорим в заключительной части. Сейчас только отметим, что в реальности католичество как минимум проводит границы – любовь к братьям по вере усилена, «еретиков» не любят и даже ненавидят. Ужас инквизиции – одна из самых страшных жестокостей, когда бы то ни было происходивших в цивилизованных народах. То, что в течение столетий во имя Иисуса Христа инквизиция обрушилась на сотни и тысячи невинных людей, честно выступавших за свои убеждения, наполняет стыдом и болью нормальных христиан всех времен. Фома Аквинский, фанатично призывавший убивать еретиков, по сей день остается непререкаемым авторитетом в Католической Церкви. Один из его титулов – Doctor Angelicus, хотя в свете упомянутых подстрекательств к убийству еретиков, претерпевших мученическую смерть за свою любовь к Богу и веру во Христа и павших жертвами фанатизма, его скорее можно отнести к ангелам в понимании апостола Павла, а не синоптиков. Его причислили к лику святых в 1323 году, так же как в 1867 году был объявлен святым испанский великий инквизитор Педро де Арбуэс, печально известный своей жестокостью. Представим себе Иисуса в пыточной камере и перед костром инквизиции, вспомним заповедь любви к Богу и к ближнему, – и тогда мы увидим, по какому ужасно неправильному пути пошло христианство под руководством римских пап. Но воздержимся от негодования. В утрате любви к ближнему и в избытке садизма мы видим только симптомы, сопровождающие рост неврозов, и понимаем, почему в отрасли христианства, считавшей себя «вселенской», творились столь бесчеловечные дела; иными словами, почему узы коллективного невроза, сковавшие Церковь, привели к тому, что в ней взамен духа Христова пробудились совершенно иные силы, враждебные Христу.

Жестокость всегда усиливает страх. Ненависть вызывает его неизменно. Но следует ясно сказать о том, что в своей благотворительности – в уходе за больными, в заботе о бедных, в миссионерстве, – католичество явило великую любовь к ближним и изгнало страх, и преданность и самоотверженность католиков при этом достойны восхищения. Любовь, которой учил Иисус, действовала и в толпе, где растворилась личность.

Церковь во имя защиты от страха

Католическая Церковь стремится избавлять от страха не только как организация, – тогда она бы просто убрала с невротических черт личности их патологический характер, преобразила бы эти черты в величайшие достоинства, и этого бы хватило. Она стремится делать это еще и как инстанция, призванная исцелять, воспитывать и возвышать. То, что при этом она переносит святость объекта своей веры на себя и сама претендует на святость, увеличивает действенность ее средств дарования благодати и, конечно же, усиливает весь ее аппарат, предназначенный для защиты от страха в целом. Пытаться объяснить огромную систему душепопечительства в Церкви только спекуляцией властью или, в более широком смысле, хитрыми расчетами – просто глупо. Нет, эта система рождена из переживаний и опыта, основанных помимо прочего и на глубочайших инстинктах, выявляемых в душевной терапии. Я говорю чисто эмпирически, не пытаясь предвосхитить или же, более того, приостановить дальнейшее исследование этих вопросов в философском или религиозном ключе. Изучение глубинной психологии наполняет благоговением перед Создателем, наделившим наши души возможностью хранить себя и исцеляться самопроизвольно, независимо от нас, – это подобно чудесной инстинктивной защите наших тел, дарованной Им же. А вот рационалистический абсурд, – тот же заумный Contrat Social Руссо, – для глубинной психологии не особенно ценен.

Католическая Церковь уверяет, что является инстанцией, призванной спасать души и распределять божественную благодать во имя спасения человечества. Власть эта принадлежит лишь ей и непогрешима. Extra ecclesiam nulla salus – «Вне Церкви нет спасения» – этот тезис, который история возводит к Киприану (ум. 258) и который нестрогие католики, поступая больше благородно и по-христиански, чем догматически корректно, ослабляют таким образом, что и благочестивые протестанты, пусть и пребывают вне Церкви, все-таки смогут спастись, четко и ясно указывает на притязание Католической Церкви быть единственной, дающей доступ к вечному спасению. Епископ Мариуш Бессон цитирует Августина: «Тот, кто стоит вне Церкви и отделен от ее единства, будет наказан вечными муками, даже если из любви ко Христу даст сжечь себя заживо». Но епископ, явно по велению сердца, толкует эти слова иначе, нежели Августин и Церковь, и относит их не ко всем еретикам, а только к тем, которые «упрямо и не имея оправдания в доброй вере, остаются далеки от Церкви»[413]. Правда в том, что Церковь претендует на то, что только она способна защитить людей от вечных мук. Мы уже перечислили предпосылки, на которых основано это монополистическое заявление: чудотворные силы, магия таинств и священства, непогрешимость священника в вопросах прощения грехов… И мы знаем, что притязание Церкви на обладание полномочиями для спасения лишь слегка ослабляет сильный страх верующих, при этом отчасти сверхкомпенсируемый им же порожденной дотошностью.

В некотором смысле как институт воспитания католицизм развил блестящую деятельность. Он пробудил благоговение перед евангельскими идеалами, о которых говорил Иисус, и защитил людей от нравственного упадка, превращавшего жизнь в зловонную трясину – упадка, который сулил гибель, рушил высокие ценности и угрожал утопить человечество в пороках, жестокости, вероломстве и тираническом стремлении к власти. Но в то же время Церковь установила суровые нравственные и религиозные запреты; с самого детства она внушала людям ужасные образы; она направила жизненные влечения на путь невроза и тем повредила любви, которую Христос назвал единственным мерилом всего. Так Церковь создала условия, неизбежно приведшие к новому, еще более сильному страху, после чего породила непрестанную борьбу с ним через символы и обряд. То, что мы в главах 2 и 4 признали причиной первичного возникновения страха и вторичного образования навязчивости, при психологическом рассмотрении оказывается ключом к пониманию формального преобразования изначального христианства в систему с коллективным неврозом навязчивых состояний. Травмы, нанесенные любви в ее импульсивном, нравственном и религиозном аспектах, и еще более мощное чувство вины создают страх и предрасположенность к страху, которые усиливаются пугающими представлениями (смерть, дьявол, ад). Мы видели немало неврозов навязчивых состояний, и нас ничуть не удивляет, что из смешанного страха, в финале необычайно сложного пути развития, должна возникнуть некая форма ортодоксии. Только учтем еще и уроки психологии масс (гл. 6 и 7) – и тогда сможем понять и отклонения от личностного невроза, хотя, конечно же, это применимо лишь к формальным соображениям. Теперь нам ясно, почему за успехи в социальной и личной этике, достигнутые компульсивным типом воспитания, практикуемым в Церкви, пришлось платить потерей свободной личности в сфере господства Церкви и отказом от самостоятельного мышления, чувствования, желаний и нравственных инициатив – с далеко идущими последствиями. Любовь, которую Иисус возвысил до главной силы, правящей Его учениками, после воцарения догматического мышления и культовых действий была низложена, и высшим долгом и условием для спасения души стало обязательное подчинение Церкви, взявшей в свои руки все религиозные и нравственные деяния. Иными словами, утвердилась коллективная навязчивость в форме инсессии. Говорят, вся система Католической Церкви – не что иное, как деятельная любовь[414], но, к сожалению, история не подтверждает истинности этой фразы. Если бы так, то в Церкви, согласно 1 Ин. 4:18, не возникло бы страха.

Как часть стремления к сублимации Церковь заслуживает высочайшего признания и восхищения. То, что она прямо или косвенно создала, способствуя развитию церковной архитектуры, живописи, скульптуры, поэзии, музыки, невероятно обогатило нашу культуру и стало неизмеримо великим подарком человечеству. Я не могу себе представить, что нормальный образованный человек покинет римские храмы или собрания Ватикана без чувства теплой благодарности Церкви, побудившей гениев создать многие из этих чудес и наделившей эти творения своим духом. И не стоит забывать, сколь необозримая сила, предохраняющая от страха и одолевающая его, исходила от этих произведений, создаваемых великими на протяжении столетий, в титанических усилиях! Если другие католические достижения в области сублимации, прежде всего культовые и этические, лишь с оговорками можно назвать действиями, направленными на преодоление страха, то за поощрение искусства и предоставление его гениальных плодов в том числе и иноверцам католичество заслужило глубокую вечную благодарность всего мира, и его заслуги в избавлении от страха громадны. Могут возразить, что Иисус поощрял не искусства, а другие ценности, но немало духа Христова вошло в человеческие души именно благодаря искусству, даже если пуританские борцы с образами так ожесточенно протестуют против этого и не без оснований яростно нападают на избыточный эстетизм в христианском благочестии.

То, что Римская Церковь создала необычайно строгую, в последние десятилетия еще гораздо теснее сплотившуюся организацию, – это необходимая и важнейшая мера против жуткого страха, рожденного компульсивным и эсхатологическим элементами католичества. И еще обилие подчиненных организаций, орденов, конгрегаций и молодежных объединений с точки зрения учения о неврозах крайне целесообразно.

Страх. Терапия противоречий

Мы установили, что все религии, конфессии, догмы, обряды и церкви заняты защитой от страха. Разумеется, это не значит, что этим их роль исчерпана. Причиной страха могут быть и блокировки любви и жизненных влечений, и различные фобии, но особенно важное значение неизменно отводится греху. Исследуем, какие конфликты, порожденные страхом, играют ведущую роль в католичестве, и как они в нем решаются.

Как и всегда, мы должны отказаться от попыток рассмотреть проблему во всем ее впечатляющем разнообразии, в полноте ее определений и на всех бесконечных этапах ее исторического развития. Я ограничусь несколькими случаями из собственной практики, когда католическая вера, как духовная и религиозно значимая, невероятно сильно манила тех, от кого этого меньше всего ожидали, а именно – протестантов, воспитанных в евангелической вере и преданных ей довольно долго, до тех пор, пока они – без давления со стороны католической пропаганды – к собственному изумлению, а возможно, и к ужасу, не чувствовали, что непреодолимо захвачены католичеством и будто одержимы то ли внутренней навязчивой идеей, то ли высшей силой. Если излагать подробно, этих случаев хватило бы на целую книгу, и потому я приведу лишь некоторые примеры, ясные и очевидные, и дополню их замечаниями и общими фразами. Надеюсь, неизбежная краткость этого метода не заставит читателей подозревать меня в поверхностном подходе. Свои психологические выводы я подтвердил на примере многих католиков, проходивших у меня анализ.

И с самого начала примем во внимание, что фоном для всех этих случаев выступает, с одной стороны, воспитание в евангелической вере, а с другой – вся история Католической Церкви с ее внушительной и грозной силой, с ее грандиозной пышностью, с ее великолепным искусством и располагающим к себе милосердием. Психологические причины всего нам, конечно же, неизвестны. Мы ограничимся конфликтами, вызванными страхом и нашедшими характерное решение в католичестве. Хотя остается широкий спектр иных важных факторов, которые у нас нет возможности затронуть.

Молодой человек лет двадцати страдал от жизни и хотел покончить с собой. Он чувствовал сильное желание перейти в католичество. Решение он принял, но препятствовали внешние обстоятельства. Вот отрывки из его письма, в котором он просил о помощи:

«В средней школе я побывал за границей и провел там какое-то время… Там я тайно ходил в католические церкви, участвовал в шествиях верующих, пел вместе с ними. Этим летом все было так же. Я еще никогда не был так… даже не знаю, счастлив я или нет! Когда в полумраке я узрел на стене Деву Марию, взгляд ее черных глаз словно пронзил меня, проник в сокровенные глубины моей души и словно пленил; я не в силах выразить то, как это случилось. Я должен был покориться этим глазам. Они заставили меня склониться перед великой мощью Католической Церкви. И это явно свершилось вопреки моему рассудку: он ясно осознает недостатки этой мощи. Но внутри я испытываю чувство, совершенно иррациональное, что закрываю на них глаза и глубоко оскорблен, если о них упоминают в моем присутствии.

После конфирмации я никогда больше не видел голых стен нашей церкви. Я не пел и не слышал, как другие поют: «Господь мой – крепость моя». Зачем? Для чего? Я покидаю Церковь точно так же, как вошел в нее. Ни проповеди, ни слова почтенного пастора, который меня конфирмовал, ни цитаты из Библии не смогли меня поразить или, как говорят, пробудить «божественные чувства». Моя Библия – это Сикстинская Мадонна над моей кроватью. Мой пастор – Рафаэль, ибо глубина его творений, его образы святых доказывают: он знаком с высшими силами лучше всех.

Почему так? Я не могу назвать причину. Не знаю, почему Католическая Церковь меня впечатляет, а наша – нет. Это уже стало причиной моих страданий, но, выходя из католического храма, я чувствую, что стал в нем чище и лучше».

Вот такое письмо. Очевидно, его написал эстет, выводящий свое сильное стремление к католичеству не только из любви к искусству, но и из иррациональных мотивов.

Мы провели семь сеансов по несколько часов и выявили следующую этиологию и развитие: мальчик не ладил ни с отцом, ни с матерью. Отец был благонамерен, но строг; он верил в благую силу бития и грубостью своей развил в старшем сыне ненависть, а вместе с ней – стремление к злым выходкам, которые каждый раз жестоко наказывались и приводили к новым бунтам против отцовской власти. Мать не обрела любви ребенка, хотя защищала его, когда отец его бил. Сначала сын любил ее и доверял ей. Но уже в четыре года малыш, как ему позднее рассказывали, намеренно засунул ей булавку в подушку. В подростковом возрасте отношения с матерью ухудшились. Она часто повторяла ему: «У тебя черное сердце. Та булавка это показала. Ты порочен. Ты ничего не достигнешь в жизни!» Это обижало мальчика, и он все больше отдалялся от родителей. Особенно его задело, когда мать, обнаружив следы его поллюций в шестнадцать лет, положила перед ним книгу, на которой была открыта страница про онанизм. Он разгневался, ибо она, по его собственному выражению, посчитала его нравственно опустившимся.

Ненависть к отцу где-то в 13 лет перешла на учителя религии. Мальчик хулиганил на уроках, на что неумелый воспитатель реагировал подобно отцу. Ученик наглел все больше. Сидящему впереди он нарисовал на воротнике скелет и с помощью лески устроил danse macabre, пляску смерти. Пастор резко оборвал такие действия. Однажды вместо молитвы перед уроком юноша разразился отборной бранью. Разгневанный пастор ударил его по голове и назвал мерзавцем. Это суждение плотно в нем засело и превратилось в мучительный страх, в котором читатель наших рассуждений о возникновении обсессий узнает действие вытесненной совести. Также и высказывание матери, что ее сын «порочен» и ничего не добьется, превратилось в пронизанную страхом навязчивую идею. Несколько лет измученный молодой человек каждое воскресенье после обеда одиноко сидел в парке и размышлял о своем безнадежном будущем. Он так желал покончить с собой, что ждал лишь подходящего повода. Сильные головные боли усилили бессознательное самонаказание. К этому добавились навязчивые действия: после того, как он во время драматического представления сыграл роль сумасшедшей, он все время повторял жест из пьесы – защищался от ударов по голове. Он назвал и другие симптомы страха: давление на шею и учащенное сердцебиение. Общение со сверстниками оставляло желать лучшего. В его глазах они все были лишь карьеристами.

Непонятная для него самого склонность к католичеству началась уже после того, как произошел конфликт с протестантским учителем религии и начал расцветать невроз. Его кощунства, которые во время насмешек над молитвой пастора и класса, казалось бы, не нашли своего собственного выражения, привели к вытеснению чувства вины и тем самым к усиленному самонаказанию. Источником ненависти к Небесному Отцу (как и к пастору) является ненависть к отцу земному.

В то время по ночам его мучил жар, он хотел выпрыгнуть из окна или зарезаться, и его приходилось удерживать силой.

Во время каникул в католической местности он тайно ходил в католические храмы, где его невыразимо пленили черные глаза Мадонны, заставив «склониться перед великой мощью Католической Церкви». Мария, Матерь Божия, стала для него идеальной матерью. На одних картинах она с любовью прижимает младенца Иисуса к сердцу, на других стоит у подножия креста и, как Mater Dolorosa, скорбящая мать, разделяет страдания Сына, оплакивает его в Пьете и хранит Ему верность за пределами смерти. К ней обращались верующие, любящие ее и уверенные в ее любви. Но он сам, отвергнутый родителями, уходил ни с чем и оставался непонятым, нелюбимым, одиноким. Его мучительное стремление к чуткой и сострадательной материнской любви пробудилось и полыхнуло огнем, стоило ему узреть образ Мадонны. Великие художники, изображавшие Мадонну, – все, и прежде всего Рафаэль, который, как известно, воссоздал в великолепных изображениях Девы свою рано умершую мать, – хотели передать верующим идеальное, возвышенное до небесного величия материнство. И наш молодой любитель искусства чувствовал, что пленен идеальной матерью, почитаемой в этих величественных церквях. В ней он обрел мать, столь болезненно необходимую; он нашел ее в совершенном облике, озаренном вечным божественным светом. Земной отец и ненавистный пастор, занявший его место, уничтожили в нем идею Бога, но не убили остаток стремления к божественному. И эту жажду утолила Мадонна, став «его Библией» и поразив его столь сильно, что он подчинился власти Церкви, молитвенно почитавшей эту идеальную мать в ее небесном величии.

Изначально Пресвятая Дева была для него лишь заменой матери; но за несколько месяцев до начала наших консультаций идея в значительной мере развилась. У него появилась подруга, и относился он к ней довольно странно. В своем первом сне, о котором он мне рассказал, он увидел ее совсем молодой, с черными глазми и в черной шляпке. Она плыла на корабле и прыгнула в озеро, но когда он попытался прыгнуть за ней, она воспарила над водой и вернулась обратно. Потом она снова являлась ему, то чуть старше, то снова молодая, то безобразная, то красивая. Это повторялось снова и снова.

Ссылаясь на этот сон, он отметил, что сегодня утром, когда проснулся, почувствовал, что уже видел этот образ в одной из церквей, вероятно, в католической, где он испытал свои первые переживания, связанные с Мадонной. Там он испытал сходное чувство, как на корабле из сна, когда хотел прыгнуть вслед за девушкой. Прежде он и подумать не мог, будто они похожи с Мадонной, но теперь это осознал. Черные глаза напомнили ему и о Мадонне, и о подруге, а черная шляпка – о черном покрывале Мадонны. И еще он вдруг понял, что обычно он ясно помнит людей и может нарисовать их портреты по памяти, однако с лицом подруги ничего не получалось: у него все время выходила Мадонна. Когда они однажды вместе сидели в капелле, он подумал, что их близость невозможна, и тайно пожелал прекращения их отношений. Мне он сказал, что ему не нравился ее характер.

Если истолковать сон с помощью ассоциаций, мы приблизимся к пониманию отношения пациента к девушке. Это сон-ориентир: он не только говорит о желаниях, но и замаскированно объясняет юноше характер его любви. На девушку с глазами Мадонны он спроецировал Пресвятую Деву. Ему не хватило небесной замены матери: он желал еще и земной женщины, обладавшей восхитительными возвышенными свойствами Девы Марии, и думал, что обрел ее в своей подруге. И он счел, что узнал в девушке из сна образ Мадонны, и вместо подруги, к собственному удивлению, все время рисовал Пресвятую Деву. Потому брак с ней и показался ему невозможным там, в капелле: она была подобна Мадонне и не подходила для брака. А мельчайшие недостатки характера, если их нельзя было не заметить, упраздняли бессознательное отождествление девушки с Девой Марией и тем уничтожали приязнь к подруге, пробуждая желание порвать с ней.

При сильнейшем иррациональном влечении к переходу в Католическую Церковь, очевидно, преобладало страстное желание идеальной, божественной замены матери; но такое же желание он испытывал к замене отца. Где-то в четырнадцать лет он принял участие в католической процессии и ощутил, с одной стороны, страх, с другой – избавление. Больше всего его привлек епископ, но впечатлили и мальчики из хора. Серьезность и торжественность группы захватила его, и в его душе, как он признался во время нашей второй беседы, возникло чувство любви и ностальгии. На епископа он спроецировал глубоко любимого дедушку, который умер, когда мальчику было пять лет. В юности дед был богословом, но вел бурную жизнь и надолго прослыл атеистом, однако в дни предсмертной болезни, «словно одержимый», метался по комнате и звал Бога. Дедушку мальчик любил еще сильнее, ибо никогда не любил отца. – На мальчиков из хора он проецировал самого себя.

Епископ стал страстно желанной идеальной заменой отца, мужским подобием Мадонны. Однако он указывает на более высокую замену отца – на Христа и на Бога. В мальчиках он видел сам себя – чистым, рядом с таким же чистым мальчиком, ставшим заменой брата. Исполненный достоинства епископ – возвышенный контраст с ненавистным отцом и некогда ненавистным протестантским пастором. Как и его дедушка, в душевных страданиях, невротически проявленных в виде головных болей и других симптомов, юноша обращается к Богу, от которого оторвался в своих богохульствах и чей гнев на себя навлек. Епископ и Дева Мария облегчили молодому человеку возвращение к Богу.

Он твердо решил перейти в Католическую Церковь, и тем мог бы снять свой страх, но ему не давали перейти – и страх не унимался. Мучительный невроз навязчивого страха продолжался. Особенно юношу терзала навязчивая идея о том, что он станет преступником или душевнобольным, а еще его влекло к самоубийству, и еще сильнее эта тяга стала после того, как с собой покончил его близкий друг, а вскоре – душевнобольная тетя юноши. Эти трагедии случились за три с половиной года до нашего лечения, и за всеми его страданиями крылась склонность к наказанию себя и искуплению.

Примечательно его стремление найти земную замену Девы Марии. Сперва он не заметил сходства, но он всегда рисовал лик Мадонны, когда пытался нарисовать портрет подруги. Когда в капелле он осознал, что их брак невозможен, то пожелал разорвать отношения. Она не могла быть его Мадонной. Уже на третьей нашей беседе он смог представить девушку такой, какой та была на самом деле. Интересно, что теперь он рисовал встреченных на улице брюнеток в синих плащах. Он все так же искал земную замену Сикстинской Мадонне.

Кроме того, он стал с радостью петь протестантские детские песенки, в которых было слово «ангел». Он долгие годы считал представление об ангелах бессмысленным, а теперь оно ему понравилось. С отцом он помирился, признав его ошибки следствием невроза, – подобного тому, каким страдал сам. Какое-то время, недолго, он пребывал в некоем духовном параличе и все гадал, а не сходить ли ему на танцы, как делали иные его товарищи. К живописи он тоже охладел. Подруга, которую он раньше переоценивал, возвысив до Девы Марии, теперь казалась ему глупой. Женщин он презирал, причем всех, а мысль о переходе в католичество теперь казалась ему едва ли не дурацкой. Впрочем, эта десублимация держалась всего несколько дней.

На нашей седьмой и к сожалению, последней встрече я понял, что он счастлив. Подругу он назвал порядочной, милой, красивой и ни в коем случае не глупой. Отношения его очень радовали. Потом, со стороны, я наблюдал, как он стал необычайно талантливым и обрел уважение людей[415].

Наши методы не позволяют нам решать лишь отдельную психологическую проблему, – например, в той же религиозной сфере. Нам нужно учитывать всю личность, и мы не можем намеренно исключать отдельные аспекты – ни сексуальный, ни, скажем, политический. Зато у нас есть возможность сравнить множество похожих случаев и подтвердить или исправить отдельные догадки. И потому я бы хотел привести другие примеры и раскрыть причины того, как католичество помогает протестантам одолевать страх[416].

19-летний юноша, воспитанный в либеральном протестантском духе, страдал от тяжелого отвращения к жизни. Три месяца назад он попытался вскрыть себе вены, однако лишь расцарапал кожу. Людей он ненавидел, а к отцу и матери относился так плохо, что это внушало страх. Он был интровертом, все время пребывал в раздумьях, и лишь один человек не позволял ему уйти в неизведанные душевные бездны. Он был страстно влюблен в одну девочку. Ей было лет пятнадцать, они никогда не общались друг с другом, и он до сих пор так и не решился к ней обратиться. Хоть он и был безумно влюблен, но признал, что она не особо красива, а умна она или нет, ему неведомо. Недавно увидев, как один парень обернулся ей вслед на улице, он едва не сошел с ума от боли и страха. Поразительно, но он испытывал почти непреодолимое желание перейти в Католическую Церковь.

Небольшую часть анализа я передам дословно, поместив в скобках мои слова, а сразу за ними – его ответы.

(Любимая девочка – что первое приходит вам на ум, когда вы о ней думаете?)

Лента в волосах. Глаза. Косы.

(Лента?)

Она трепещет на ветру.

(Какие у нее глаза?)

Голубые. Она оглядывается. Смотрит на другого.

(Голубые глаза?)

Я не видел таких и у Мадонны. Или видел?

(У Мадонны?)

На картине с Мадонной в Т. Там еще много, разные. На всех Мадонна помогает. У постели больного. На рельсах. Человек провалился под лед.

(У постели?)

Он лежит. Входит женщина. У нее пузырек с лекарством. Он тянет к ней руки, словно хочет оттолкнуть. Не хочет лекарства.

(А что на рельсах?)

Там лежит человек. Он устал жить. Пусть решат, что все вышло случайно. Если заподозрят суицид, будет скандал, пострадают родные. Но Дева избавляет его от страданий. Дарит смерть.

(А кто ушел под лед?)

Он не тонет. Умирает потом, от болезни.

Молодой человек явно придавал огромное значение этим картинам. Их он увидел месяцев за восемь до нашего разговора. Он сам тотчас же осознал, что вносит собственные желания в изображения Мадонны: свою жажду смерти; свое нежелание позора самоубийства; свое внимание к близким; отказ от лекарств, которые предлагала мать; страстное стремление к Деве Марии как к идеальной замене матери. Пока не буду касаться других толкований. Ленты и глаза вызвали очень важные ассоциации. Перейду к третьей черте девочки: косам.

(Косы?)

Длинные. Они раскачиваются. Их еще видно, когда она заходит за угол. Шесть лет назад, на каникулах, я познакомился с 18-летней девочкой и влюбился. Но мы вскоре расстались. Навсегда. Гораздо позже я как-то раз увидел ее. Она свернула за угол, и я увидел только ее косы.

(Там были ленты?)

Нет. В двенадцать лет я влюбился в девочку, которая носила такую же длинную ленту. А звали ее как другую девочку, с которой я познакомился на следующий год и у которой были такие же волосы.

Мы выяснили, что вид разлетающихся кос девочки, в которую он был влюблен ныне, напоминает о подруге, с которой он расстался шесть лет назад, а ленты в ее волосах – о лентах любимой девочки, потерянной семь лет назад, а голубые глаза – о глазах другой, которую он страстно желал тоже шесть лет назад.

Теперь приведу ассоциации из детства. Самым важным было воспоминание из тех времен, когда ему было пять и он услышал, как мать сказала, что лучше бы у нее была девочка. Он нежно любил маму, но теперь его любви нанесли тяжелый удар. Он верил, что девочки – это нечто гораздо более высокое, нежели мальчики. Любовь к матери превратилась в отвращение, но осталось страстное желание материнской любви. Братья его презирали, особенно после того, как его оставили в классе на второй год. С католичеством он повстречался в десять лет, в католической церкви, где его больше всего привлекли изображения Мадонны. Но его впечатлили и церковная музыка, и непонятная латынь, и священник с крестом на спине, казавшийся святым, и мальчики-хористы в белых стихарях, как будто безгрешные, и с тех пор этот образ остался стойким и неизменным.

Но самое сильное впечатление, захлестнувшее его душу, произвела Дева Мария. Она – идеал, заменивший ему мать, от которой он некогда с болью отделился и теперь был бессилен утолить страстную жажду материнской любви. Из-за голубых глаз он перенес образ на маленькую незнакомку, превратив ее в маленькую Мадонну. За этим явно стояло бессознательное стремление воспрепятствовать ускользанию любви из этого мира в мир иной. И пока оно им владело, он, возможно, не сменил бы конфессию, и неважно, сколь сильно он этого желал.

Играл свою роль и священник – высший вариант замены отца. А вот мотив, о котором мы еще не говорили: юноша страдает от чувства нечистоты, ибо пал в борьбе с сексуальностью. Потому мальчики из хора, олицетворяющие чистоту, так его поразили.

Однако любовь к Марии не столь велика, чтобы дать ему жизненные силы и радость. Он давно устал от жизни и хочет умереть у нее на глазах – или в постели, измученный болезнью, или на рельсах. Его «почти непреодолимое» желание перейти в Католическую Церковь еще не доказывает, будто он знал, как именно исцелится его страх, если он примет католическую веру. Наш пример несколько ценен как вклад в изучение преодоления страха в католичестве, пусть мы и дали только поверхностный краткий анализ. Несколько бесед, и юноша почувствовал себя исцеленным. Он стал очень порядочным человеком. Католиком он не стал.

Для сравнения приведу и третий пример – здесь снова протестант, воспитанный в духе свободы.

Однажды учитель письма привел ко мне 18-летнего юношу. Молодой человек страдал от нервных болей, подергиваний, а часто и паралича правой руки и временами не мог ни писать, ни играть на рояле. За этим крылись тяжелые душевные расстройства. Порой он хотел покончить с собой, это его пугало и мучило, особенно после того, как он прочел «Страдания юного Вертера» Гёте и ряд других мрачных произведений. Он отверг мое предложение помощи, потому что не хотел выдавать свои тайны и хотел помочь себе сам. За год его состояние ухудшилось до непереносимости. В письме он признался мне в своих страданиях и подчеркнул, что не находит утешения ни в протестантской религии, ни в любви, ни в музыке, ни в литературе, ни в работе.

Во время единственной аналитической беседы, которую мы провели, я узнал следующее: боли и паралич в руке появились около двух лет назад, вскоре после прочтения «Вертера» и внутренней тяги к самоубийству. Еще раньше он совершил поступок, которого стыдился. Пять лет он любил девочку, славную, но игра на рояле ей не давалась. Друзья все время его этим подначивали, и наконец он резко с ней порвал, при этом он сознавал, что повел себя малодушно, неблагородно и низко. Вскоре начались проблемы с рукой. Его отношения с родителями оставляли желать лучшего. Он утратил любовь, он боялся жизни и устал от нее.

Еще ему часто снилось, что он случайно выпадает из окна. Очевидно, он желал себе смерти, но не хотел себя убивать, ибо это был грех. Все это я узнал от него еще до начала глубинного анализа.

Когда я попросил его четко представить себе боль и паралич в руке, то сначала, как обычно, не получил содержательных ассоциаций. Одна была такой: учитель игры на рояле попрекнул его тем, что тот плохо держит руки. Однако затем он вспомнил, что семь лет назад, в двенадцатилетнем возрасте, он однажды согнал двух маленьких девочек с брусьев, сам туда залез и кидал в девочек камешками, чтобы те рассердились, начали его обзывать и тем оправдали совершенный им поступок. Те молчали, он хотел набрать еще камешков, но свалился с брусьев и сломал ключицу. Мы часто встречали подобные случаи и должны истолковать их как ошибку, смысл которой – бессознательное самонаказание и предостережение.

Но как это связано с нынешней болью и параличом в руке? Это регрессия, возвращение в прежнее состояние, которое свидетельствует: «Я снова поступил не по-мужски, как с теми маленькими девочками, и заслужил такое же наказание, как в тот раз, когда у меня болела рука». Однако эта мысль не проникла в сознание. К этому добавился второй мотив. Обвинение учителя музыки он воспринял так: «Ты сам играть не умеешь, а попрекнул этим несчастную невинную девочку!» Истолковали мы верно: это подтвердил и случай, произошедший тремя неделями раньше. Тогда он перенес два неожиданных приступа: первый – когда услышал музыку в плохом исполнении, а второй – когда увидел некрасивый почерк. Оба раза он не вспомнил о подруге, с которой расстался. Он уже нашел новую подругу, и влюбился в нее, однако ее таланты к музыке и почерк тоже оставляли желать лучшего. Боль и паралич предостерегали его от новой жестокости, подобной случаю на брусьях, и от новых проявлений неверности, как к первой подруге. Тут же стала понятна душепопечительская задача. Мой пациент справлялся с нравственным конфликтом бессознательно, машинально, все его попытки были морально тщетны и рушили его здоровье. Нужно было лишь вывести конфликт в сознание и решить его в соответствии с религиозными и нравственными принципами. Это привело бы не только к улучшению здоровья, но и к личностному росту. А иначе бессознательное чувство вины и осознанное отчаяние не исчезли бы никогда.

Но к моим задачам протестантского душепопечителя прибавилась еще одна. Юноша, получивший свободное протестантское воспитание от своих благочестивых родителей и замечательного пастора, вскоре после разрыва с подругой потерял веру в Бога, и примерно через год после того, как он увидел великолепные изображения Мадонны, им овладела неодолимая тоска по Деве Марии, и вскоре он начал возносить в ней молитвы. Совесть успокаивала юношу странным заключением: в Бога он ведь не верит – вот и не должен упрекать себя, возвышая сердце к Небесной Деве. Будто можно верить в Мадонну – и притом не верить в Бога! Однажды, когда боль в руке стала невыносимой, он почувствовал необходимость поехать в Айнзидельн, бенедиктинский монастырь в Швейцарии, подошел к образу Мадонны, чтобы совершить молитву, и мгновенно избавился от боли и отчаяния. Хотя боль в руке вскоре вернулась, культ Мадонны длился полгода, и рвение его ослабло лишь с появлением второй подруги.

Неверие возникло вскоре после внутреннего разрыва с отцом, который не попытался утешить своего измученного мыслями о самоубийстве сына, а только усиливал его бедственное положение глупыми суждениями и советами: мысли о самоубийстве – значит, в Бога не веришь, значит, ты немощная тряпка, потому чаще молись… Чем это могло помочь человеку, которого мучили демоны ада? Ведь он не мог ни верить, ни молиться, и он сам себя упрекал в нравственном слабоволии! Отвержение земного отца, как это часто бывает, привело к отвержению Небесного Отца и неверию.

А при чем здесь культ Мадонны? Мадонна, с одной стороны, идеальная Дева, а с другой – совершенная мать. И в том, и в другом он болезненно нуждался. Мать не понимала его и не утешала. Она любила его не так, как ему хотелось. Но Богородица любила своего Сына, она пошла за ним даже до креста, хотя не всегда понимала Его. Само ее присутствие утешало Его, распятого на кресте; Своим заступничеством она обрела для нас прощение грехов, к которому юноша, пребывая в неверии, столь сильно стремился. Осиянная небесной славой, Дева всегда была готова помочь.

И Мадонна – идеальная мать, ее можно любить без конфликтов, без разочарований, она никогда не склонит к искушению, она всегда очищает, дарует святые чувства и утишает бури и порывы страстей, ибо она – вечная дева. Иными словами, она была совершенной заменой земной подруги, от отношений с которой он так страдал.

Еще Пресвятая Дева заменила ему отца. Он был строг и не мог понять сына. Она – милосердна и добра; она являет собой надмирную любовь; она склоняет к доброте сурового Небесного Отца. Тому, кого она любит, больше не нужно попадаться на глаза страшному Богу, и то если Он вообще есть. На самом деле наш молодой человек стремился к Богу, хотя отвергал Его и молился неведомой высшей силе.

И стоит ли удивляться, что перед чудесным образом в Айнзидельне у него прошли боль и душевные муки? Явленное чудо просто объяснить: он нашел достойную замену утраченным родителям и возлюбленной, и обрел дивную доброту, глубочайший покой, совершенную чистоту и божественную милость. Почти все протестанты, приходившие ко мне на анализ с навязчивым желанием перейти в Католическую Церковь, делали это по тем же или подобным мотивам.

Юноша сразу же увидел все причинно-следственные связи, что бывает не всегда. У него с глаз словно упала пелена. С родителями, особенно с отцом, он помирился. Почерк и игра подруги на рояле уже не казались ему столь важными в сравнении с ее достоинствами, и впредь ничто не омрачало их счастливых отношений. Уже через неделю после нашей аналитической беседы он с радостью сообщил своему прежнему душепопечителю, что обрел мир с Богом и чувствует себя счастливым и здоровым. Я наблюдал его несколько лет, и это состояние сохранялось. Позже он занял достойное место в обществе, и мне рассказывали, что у него прекрасная семья[417].

Я мог бы привести еще немало случаев из своей душепопечительской практики. Но в кратком обзоре придется опустить столько факторов, что пострадает психологический портрет, а для тех примеров, где я применял более глубокий анализ, не хватает места[418].

У протестантов, неодолимо желавших перейти в Католическую Церковь, я неизменно обнаруживал, что исток влечения, как при любом интенсивном растворении в толпе, таился в недомогании или во внутренних страданиях, слитых со страхом, и переживания эти были связаны либо с сознательным, либо, чаще всего, с неосознанным конфликтом, куда были вовлечены отец, мать и сексуальная сфера.

Все три этих конфликта, рождающие страх, заставляют стремиться к идеальной и при этом религиозной замене, которую католичество предлагает – и в гораздо более притягательном облике, нежели протестантизм. Все три формы страданий и их религиозное утоление связаны в своей сути, но обычно на них не ставили равный акцент. Эстетика и помпезность Католической Церкви никогда бы не вызвали столь неодолимого влечения сменить веру, если бы не господство триады страданий и страхов.

Тоску католиков по идеальному отцу главным образом утоляет не Бог, ибо Он есть и в протестантизме. Бог часто ужасает, на Него переносят образ земного отца, после чего отвергают или сторонятся. Зато священник, епископ, аббат, папа римский – вот замена, и с нее можно удалить нелюбимые черты отца. Глубокая потребность в авторитете, связанная с чувством неполноценности и скрытая за агрессивным поведением, утоляется в Церкви: в ней суровая дисциплина, ее основания сверхъестественны, а критике она неподвластна. Как правило, преобладало именно это стремление, которое в других условиях влекло человека в политику, заставляло искать вождя, а потом слепо и неосознанно ему покоряться. В психологии масс мы изучили мотивы и процесс подчинения авторитету. Мы видели страх, когда человек, утративший отца или его замену, не мог справиться с некой проблемой; видели, как он разделяет свой страх с другими; видели, как он ищет спасения, которое дарует вождь, как проецирует себя на вождя и как интроецирует его на себя. Так вождь возвышается до идеального отца, и в нем человек утоляет свою жажду любви, которую не утолил земной отец и которая в итоге привела к возникновению «блока», в то время как вождь позволяет изливать любовь на него самого и тем изгоняет страх. Мы узнали, как человек, растворившись в толпе, видит, как его идеалы в высшем смысле воплощаются в вожде – и благодаря общности с ним получает гораздо больше, чем утратил после отказа от собственных желаний и стремлений, которые кажутся ему столь мелочными и жалкими. К этому нужно добавить, что благодаря преданности вождю и тому, что образ вождя сливается с идеальным «Я», у человека возникает единение в любви с единомышленниками.

Глубинная психология находит в католиках все эти черты. Подчинение папе римскому, епископу, священнику – католик стремится к этому всей душой, и утоление этой жажды дарует свободу. Он рад уйти прочь от своего измученного, заблуждающегося, беспомощного, ограниченного и одинокого «Я» и обрести столь впечатляющую замену отца, которого более или менее осознанно, а возможно, и совершенно бессознательно ненавидел или по крайней мере не любил. Более того, он может стать гражданином влиятельного общества, которое своей торжественностью и святостью пробуждает благоговение и рождает любовь и надежду на спасение, ибо само является гарантией любви и милости и, более того, дарит ему любящих братьев и сестер во Христе. Впрочем, мне едва ли стоит объяснять, что далеко не каждый католик, не любящий отца, может обрести его замену в Церкви.

И сколь бы важной ни была католическая терапия страха с помощью замены отца некой фигурой, окруженной ореолом сверхъестественной святости, Церковь обладает еще более значимой ролью: она дарует самую грандиозную замену матери в облике идеальной Мадонны, вознесшейся к преображению в Царствии Небесном и обретшей божественную силу. В католическом культе Девы мы видим глубокую потребность человеческой души. Да, библейское обоснование этого культа едва заметно, и беспристрастный читатель его решительно отвергнет, но стремление к идеальной матери сильнее любой экзегезы. Более того, Католическая Церковь заполняет пустоту, возникшую после душевной утраты земной матери – как Мать-Церковь, с любовью влекущая всех своих детей к своему сердцу и даже принимающая «в лоно». Как замены матери ни Дева Мария, ни Церковь не вызовут страх в виде эдипова комплекса, который они, по сути, изобретательно сублимируют[419].

Но Мария – не только идеальная мать, она еще и Дева, непорочно зачавшая от Духа Святого. Она – воплощенное целомудрие и асексуальность.

Тем самым она способна исцелить и третий недуг, от которого ищут исцеления в католичестве. Мои подопечные, желавшие сменить веру, были в разладе не только с родителями, но и с сексуальностью в узком смысле. Многие страдали от аутоэротизма и проклинали половое влечение, склонявшее их к извращениям и вызывавшее отчаянную, пронизанную страхом, душевную борьбу, которая все время кончалась поражением. Другим было тяжело хранить верность в браке, когда тот разочаровывал и вызывал отвращение. Католицизм считает жизнь без секса более возвышенной. Как для алкоголика проще вообще не пить, чем пить умеренно, так для католиков, испытавших проблемы в сексуальной сфере, для идеальной жизни необходим абсолютный отказ от секса. Радикальный отказ священников, монахов и монахинь от любых проявлений похоти создает у молодых католиков и протестантов сильнейшее побуждение уйти в монастырь. Отношение к любовной жизни сильнейшим образом влияет и на другие сферы, и отказ от сексуальности часто приводит к отказу от мира и полному устремлению всех сил к миру иному. Августин видит в сексуальности главный источник греха[420].

Мы больше не можем касаться того, как тревожные фантазии, магические таинства и другие догмы и обычаи связаны с тремя важнейшими конфликтами страха и их церковной терапией.

В конце раздела только скажем, что факторы, породившие страх, и способы его преодоления, типичные для протестантов, несомненно играли ту же самую роль у моих пациентов, воспитанных в католической вере.

Психологический процесс

О возникновении страха и тревожных фантазий, о навязчивых идеях и действиях, о догмах и стереотипных ритуалах, к которым, помимо прочего, относятся молитвы и таинства, сказано уже так много, что добавить нам нечего. Мы в достаточной мере привлекли внимание и к тому, сколь часто человек перенаправляет всю свою любовь и силы с других людей на ритуал, который может доставлять огромное удовольствие, главным образом потому, что в нем преодолевается страх, но и потому, что он нацелен на трансцендентные объекты. В Евангелии, согласно словам Иисуса, Бог требует немедленно обратить посвященную Ему любовь – если и не абсолютно чистую, то максимально сильную – в дела любви к людям, в католичестве, как мы должны констатировать, этой деятельной любви часто недостает. В истории мира эта нехватка, связанная с обезличиванием людей и превращением их в серую массу, часто принимала ужасные формы, объяснимые только как регрессия в атавизм. При этом первичные влечения, сублимация которых – одна из важнейших задач христианства, проявлялись и акцентировались даже вопреки намерениям Иисуса. Многие аскеты, желавшие умертвить свою плоть, встали на путь сексуализации своего благочестия и вели с Иисусом отвратительную любовную игру. Екатерина Сиенская обращалась к Спасителю: «Сладчайший и любимейший Юноша, почему ты лишаешь меня объятий Своих из-за этого жалкого тела?» Маргарета Эбнер (1291–1351) сделала Иисуса своим супругом, чья пламенная любовь поглощала ее целиком, а Младенца Иисуса – своим собственным младенцем, которого она зачала, родила и по небесному повелению кормит грудью. По ночам она клала на грудь крест и книгу с изображением Спасителя, а если могла, крала другой крест, тот был больше, и спала с ним, а потом брала к нему и другой, еще больше… Когда беременную, продававшую евреям облатки, приговорили к сожжению, а перед смертной казнью вырезали из ее тела ребенка, Маргарета не проявила к казненной ни капли сострадания и требовала того же от других[421].

Также и пассивная жестокость, мазохизм процветает у некоторых аскетов. Макарий Александрийский, чтобы избежать искушения блуда, садился голым в болото и давал комарам себя мучить, пока не становился похож на прокаженного, которого можно было узнать только по голосу[422].

Аммоний Нитрийский прикладывал к телу раскаленное железо, пока весь не покрылся ожогами. Христина Мирабилис (1150–1224) ложилась на горячую печь, давала привязать себя к колесу, на котором ее поворачивали, как Иксиона, или повесить на виселице рядом с трупами и страдала от совершенно явной обсессии, заставлявшей ее залезать на крыши, деревья или церковные колокольни. Христина Эбнер (1277–1356), доминиканская монахиня, врезала себе в области сердца под кожу крест и хваталась за него, пока не почувствовала, что Христос ее обнимает и что она ждет от Него ребенка. Можно привести и другие примеры[423].

Регрессии к первичным влечениям, садистским или мазохистским, и сегодня встречаются у многих невротиков, испытавших сильный отказ от сжигающих их желаний без адекватной компенсации, дарующей удовольствие. Там, где нормальная чувственность запрещена по религиозным причинам, она прорывается, и это почти не скрывается в религиозной сфере. Это часто встречается не только у многих католиков, особенно у истеричных монахинь, но и у протестантов, живущих в подобной аскезе[424].

Для обсуждения иных психологических процессов здесь слишком мало места.

Мы смогли достаточно подробно рассмотреть католичество – конечно, подробно для наших целей – благодаря его жесткой структуре и единой природе и даже несмотря на его непрерывное развитие. К протестантизму, у которого уже само название указывает на личностный принцип и на развитие личности, это не относится. Если в католичестве заложен элемент подневольности, хоть та и считается божественным законом и даже часто воспринимается как свобода, то название рожденной из него конфессии (хотя названиям нельзя придавать слишком большого значения) указывает на отделение от внешнего церковного авторитета, принуждающего к единству. Следовательно, уменьшаются вытеснения, религиозные течения развиваются быстрее, и проявления, в которых предстает эта деноминация, обладает величайшим разнообразием. При этом мы должны различать три главные фазы: это Реформация, изначальная протестантская ортодоксия и эпоха личностных проявлений внутри протестантизма. Все они явно основаны на определенном отношении к страху и к тому, как ему противостоять в соответствии с различиями в религиозных и нравственных взглядах.

Страх Лютера

Мартин Лютер среди реформаторов – эталон страданий от страха. Это говорит о нем очень много и очень мало. Очень мало, если говорить о творческом величии, о ценности его пророческой вести, о том, сколь истинно он понял божественную благодать и суть учения Иисуса Христа о спасении; а также о правильности или неправильности его догматических формулировок. И очень много, если говорить о его психологическом развитии как таковом, о вдохновенном озарении, заставившем его, как Павла или Будду, разорвать паутину законническо-аскетических требований; о том, как он отверг синтетико-символические способы успокоения страха через таинства и стереотипные компульсивные ритуалы; и о том, как он аналитическим путем дошел до понимания божественной благодати. Никто не ждет, что с помощью одних только психологических категорий и размышлений можно решить проблему Реформации в религиозном отношении. Но равно так же непреложно то, что без таких методов научный вопрос можно будет просто проигнорировать, и за этим явно последует ненаучный, но очень удобный переход к идее внезапных вмешательств из потустороннего мира без какой-либо психологической основы. Психология не может обременить себя некритичным принятием таких духовных чудес, равно как астрономия или биология не станут искать пристанища в чудесах и не будут отрицать существование естественных связей там, где этого хотелось бы Церкви. Психология должна проделать свою работу с еще большей тщательностью, ибо материала для исследования, – даже в случае Лютера, когда этот объем поистине огромен, – в силу необходимости гораздо меньше, чем при изучении живых людей. Явно случались и некие события частной жизни, о которых биограф должен был оставаться в неведении, и потому приходится работать дедуктивным методом.

Всю жизнь Мартин Лютер страдал от тяжелого страха. Воспитывали его сурово[427]. По его собственному свидетельству, его жестоко били из-за пустяков и нежности он видел явно мало[428]. Если розги забили в нем способность любить и породили страх, то религиозная вера и суеверия добавили ужас. Лютер признает: «Я с детства привык, что должен был испугаться или побледнеть, когда слышал имя Христа, ведь меня учили считать его строгим и гневным судьей» (c. 20). Страшные образы дьявола, демонов, привидений – вот чем с детства питали мальчика. Даже во взрослые годы Лютер вспоминал о жившей по соседству ведьме, которая с помощью колдовства убила одного проповедника и мучила мать самого Лютера. Свои школьные годы он провел под розгой «тирана и бичевателя», который бил его до пятнадцати раз на дню, так что школьные годы казались ему пребыванием в «аду и чистилище» (c. 33, ср.: c. 41). Шеель пишет, что не стоит считать такое злоупотребление телесными наказаниями правилом (c. 37), и не считает, будто страх и ужас не парализовали дух и речь Лютера, – но он упускает из виду, что пусть хроническая депрессия и не возникла, предрасположенность к страху могут создать даже мелкие травмы, и эти травмы проявляются под влиянием религиозных тревожных фантазий. Более того, невротики порой склонны учиться особенно старательно[429].

Религиозный страх рано начал мучить Лютера, хотя до 1517 года он был «ярый папист» (c. 223). Страх перед гневом Бога и наказанием, посещавшие его искушения, страшный вопрос: «Когда ты наконец станешь благочестивым и сделаешь достаточно ради милости Божией?» подтолкнули его к монашеству (c. 242). Испытав ужас смерти 2 июня 1505 года, в Штоттернхайме (под Эрфуртом), когда рядом с ним ударила молния, он вскричал: «Святая Анна, помоги, и я стану монахом!» (c. 249). В дни учебы в университете Лютер, по его уверениям, все время ходил в печали (I, с. 252). Он отправился в монастырь, чтобы обрести покровительство для борьбы за милость Бога, которого он так сильно боялся (c. 253)[430].

В монастыре по уставу Лютер ежедневно в рамках суточных молитв читал 105 раз «Отче наш», после одной из его застольных речей – даже 400 раз (II, c. 28), а трижды в год даже 500 раз за усопших! Культ святых стоит на том, что они из того мира молятся за живущих в нашем, – а тут грешные земные люди молятся за обитателей иного! В будние дни Лютер, как монах, посвящал молитве до пяти часов, в другие дни – еще больше (II, c. 48). Иоганн фон Штаупиц, генеральный викарий ордена августинцев, организатор и профессор университета в Виттенберге, которого Лютер называет «проповедником благодати и Креста»[431], помог ему преодолеть страх перед ужасами предопределения с помощью размышления о ранах Иисуса. Вспоминая свою жизнь, Лютер уверяет, что еще до того, как он стал священником, совершение мессы было для него мучительным (c. 82). Когда он совершал свою первую мессу, то при словах: «Мы жертвуем Тебе, о Истинный и Вечный!» его охватил такой ужас, что он бы покинул алтарь, если бы настоятель не заставил его остаться (c. 97). Неоднократно он рассказывает в застольных беседах, что всегда совершал мессу с величайшим ужасом (c. 98; ср.: c. 75)[432].

Страх, должно быть, превратил его монастырские годы в мучение (I, c. 194). В 1515 году, во время шествия на празднике Тела Христова, он испытал мучительный ужас от присутствия Христа (c. 187, c. 251). В монастырях Эрфурта и Виттенберга его посещали дьявол и призраки (c. 205); для верующих такие явления совершенно нормальны, для патопсихологии – нет. Когда Шеель усматривает главную причину душевной боли Лютера в эрфуртский период в системе католического правосудия (c. 263), он путает окончательную причину события с ее непосредственным поводом. Почему эта система правосудия столь многим принесла счастье?

Хотя Лютер верил, что окончательное решение за благодатью Божией, он хотел ее заслужить. «Борьба за совершенство и милосердие судьи превратилась в сражение со смертным грехом и борьбу за благодать Божию» (I, с. 287). Лютера мучил вопрос, действительно ли он во всем исповедовался (c. 295). Этот страх проявляется там, где отпущение грехов не освободило от угрызений совести, ибо крайне важный грех вытеснен и в нем нельзя исповедоваться при всем желании. Позднее Лютер объявил: «Нам ведома лишь малая часть наших грехов»[433]. Вопрос о том, предначертан ли он Богом ко спасению, мучил его больше, чем все остальные. Штаупиц указывал ему на раны Иисуса и говорил, что именно они объясняют предначертание (c. 375), а Бог – творец совершенного покаяния и всего дела спасения[434]. Но все это не смогло устранить его страхи (с. 373). Все милосердные божественные деяния – вочеловечение и смерть Христа, крещение и исповедь – подпали под сомнение перед лицом справедливости Божией и Его системы наград (с. 476). Все зависело от истинности покаяния, полноты исповеди и достаточности искупления.

Исповедь за всю жизнь во время великого паломничества в Рим (1510–11) не излечила его душевных ран. Как и Штаупиц, его духовный сын в последующие годы не смог продвинуться дальше того, что, с одной стороны, есть благодать Божия, а с другой – спасение необходимо заслужить[435].

Но все же Штаупицу удалось в какой-то мере успокоить Лютера. Характерное признание Лютера о его страданиях от страха: «Когда я смотрел на Христа, мне казалось, я вижу дьявола», – возможно, прозвучало еще до беседы со Штаупицем.

И мистика не давала Лютеру в достаточной мере освободиться от страха. Одна мысль, выдвинутая в высоко им ценимом Deutsche Theologie, «Немецком богословии», гласила, что человек должен дать Богу беспрепятственно действовать в себе и без своеволия быть орудием Бога[436], иными словами, приписывала человеческой воле пассивную роль, а деятельную роль отводила только Богу. Эта мысль глубоко его впечатлила. Но и в этой интровертной форме религии он не обрел мира и не освободился от страха.

Новое благочестие

Прорыв к новой вере, создавшей из Лютера провозвестника Реформации, произошел в башне францисканского монастыря в Виттенберге между осенью 1513 года и осенью 1514-го (I, с. 572). День и ночь напролет Лютер размышлял о Рим. 1:17: «В нем [в Евангелии] открывается правда Божия от веры в веру, как написано: праведный верою жив будет». Примечателен перевод Лютера: «Праведность, которая значит в глазах Божиих…» В той башне на него снизошло некое озарение: не дела человеческие приносят благодать Божию, а только вера, да и она – не как заслуженное человеческое достижение, а как подарок от Бога. В той праведности, которая следует из веры, нельзя видеть истинное совершенство: праведность «пассивна», или «вменена», то есть дана человеку без всяких заслуг с его стороны (с. 579). Идея оправдания не «аналитична», когда Бог признает праведность, присущую человеку, а «синтетична»: верующему грешнику Бог из милости зачисляет внешнюю праведность, на которую, по справедливости, тот не имеет права[437]. Эта терминология, которую в дни пребывания в монастыре францисканцев Лютер еще не разработал, говорит о том, что человек не праведен в делах своих, однако праведность тем не менее вменена ему Богом. Simul justus et peccator – и праведник, и грешник: так можно сформулировать новые религиозные взгляды Лютера.

Очень характерный пример Лютер приводит в своей проповеди на Быт. 19. Дочери Лота две ночи подряд поили своего отца вином, чтобы обманом забеременеть от него, что им и удалось. Лютер говорит: «Не хочу оправдывать Лота, хотя он не так сильно оступился. Но дочерей я хочу оправдать гораздо меньше. И все же считаю, что они тоже имели сильную веру, иначе не были бы спасены, ведь и жену Лотову не пощадили»[438]. О вере дочерей-кровосмесительниц в Библии не говорится ни слова. Их мать превратилась в соляной столб, ибо нарушила запрет Бога и обернулась посмотреть на горящие Содом и Гоморру (Быт. 19:26). Лютер пытается понять, почему гораздо меньшее преступление матери карается так жестоко, а осуществленный обманом инцест с отцом остался безнаказанным, и из ничего выстраивает веру дочерей, склонившую Бога к оправданию кровосмесительниц!

Новый и революционный элемент в лютеровском учении об оправдании резко противоречит католическому пониманию. В католицизме вера и дела – необходимые условия для спасения, хотя в первую очередь думают не о делах, а о предыдущих деяниях Церкви, итог которых – сверхъестественные дары, обретаемые в таинствах. Когда Лютер со страстным рвением противопоставляет им достаточность одной лишь веры для оправдания, а заслуги и добрых дел, и дел братской любви полностью отрицает, он исходит из совершенно другого переживания веры и опыта так называемых «добрых дел». Для католиков вера была согласием с учением Церкви, по сути своей – интеллектуальное деяние, которое, разумеется, нуждалось в подтверждении делами, хотя идея о том, что вера вселена в нас благодатью, слитой воедино с любовью, встречается еще у Августина и не исчезает даже в последующие времена[439]. Но вере требовалось дополнение в виде дел, только тогда наступало оправдание. Лютер, напротив, снова и снова переживал в своей вере успокоение страха и внутреннее удовлетворение, которых никогда не смог бы достичь с помощью мучительно строгих монашеских практик. Принудительные церковные обряды не могли дать ему того, что подарило обретение веры, исполненной любви, и любви, исполненной веры. Невроз утих едва-едва, и растворение в безликой массе Церкви лишь слегка облегчило страдания. Деятельные усилия не могли ничем ему помочь. Он знал, что даже при самых ревностных попытках никогда не сможет соответствовать всем требованиям божественных заповедей; и он знал, что благодать, которую он испытал в миг внутреннего прорыва веры и в какой-то мере переживал снова и снова, останется непреложной. Как и у Павла, его вера являлась исполнением любви; и, как и каждая форма любви, она была осмыслена. А благодать, которую Бог даровал верным, придавала этой любви образное содержание.

Прощение грехов и общение с Богом, дарованные благодатью, не исчезают, хотя христианин, несмотря на достигнутое прощение грехов, остается грешником[440]. Быть христианином – это постоянное чередование греха и оправдания[441].

После того как Лютера охватили эти освобождающие и блаженные идеи, как их называет Шеель, он словно заново родился. У него прошел ужасный страх. Как психологически объяснить переворот, освобождение от многолетних мучительных терзаний?