Что же тут сложного? Пирсон Эллисон
– Знаете, как говорят, миссис Редди? Нет слова “не хочу”, есть слово “надо”.
Среда, 15:15
Порой, когда Кейли пускается в идиллические, как на праздничных открытках, рассуждения о пользе нашей группы – такие приторные, что от них того и гляди сгниют зубы, – я развлекаюсь тем, что оглядываю собравшихся женщин и каждой подбираю новый образ. Вот, к примеру, Элейн Рейнольдс. Миловидная, прекрасна сложена, но седые лохмы до пояса давно пора обрезать и сделать нормальную стрижку. Она, видимо, полагает, что длинные волосы, которые она носит, наверное, со студенческих времен, ее молодят, но, увы, начиная с определенного момента получается ровно наоборот. Хотя я понимаю, почему ей не хочется с ними расставаться: в нашем возрасте волосы лезут со страшной силой, стоит лишь провести по ним рукой. А может, так только у меня. Я даже перестала причесываться перед сном из суеверной надежды, что если волосы не тревожить, то они и не выпадут.
Я вспоминаю, как моя чудесная подруга Джилл Купер-Кларк призналась мне, что с раком и мастэктомией еще можно смириться, но вот то, что она лишилась короны своих медных волос, по-настоящему удручает. Джилл, жены Робина (он тогда был моим начальником), давно на свете нет, весной будет восемь лет, как она умерла. Я часто думаю о ней, а теперь, пожалуй, даже чаще, поскольку она уволилась, чтобы заботиться о Робине и мальчиках, а когда собиралась вернуться на работу, вдруг обнаружила опухоль. Милый Робин уже на пенсии, но по-прежнему входит в состав правления каких-то компаний на Нормандских островах. Между прочим, Джилл было сорок девять, когда ей поставили диагноз – точнее, вынесли смертный приговор. Рак распространился как лесной пожар, остановить его не удалось. Если бы можно было выздороветь силой воли, Джилл сейчас была бы жива. Она из тех, кто навечно остается в сердце, ни время, ни смерть над этим не властны, просто, похоже, с возрастом в этом уголке сердца становится теснее.
– Ну а теперь, быть может, Кейт поделится с нами ожиданиями и новой тактикой, которой намерена придерживаться завтра на собеседовании? Мы все очень рады за вас, Кейт.
Кейли смотрит на меня с такой же надеждой, какая читается во взгляде Ленни, когда он видит, что я ем тост, а значит, ему вот-вот достанется хрустящая корочка, поскольку его хозяйка считает, что если отдать корку собаке, то формально она сама никакого тоста и не ела. Обычно у меня возникает аллергия на непоколебимую калифорнийскую уверенность нашей ведущей, будто возможно все, однако сегодня меня это, как ни странно, трогает до слез. Кейли и женщины из группы улыбаются мне и бормочут слова поддержки.
Пока что из нашей группы повезло только Дженис, которую по программе возвращения на работу взяли в бухгалтерскую фирму, – правда, это случилось, когда наши собрания едва начались, – и еще Диане, которой после семнадцати собеседований предложили работу администратором, потому что отказался кандидат, изначально приглашенный на эту должность. Когда Диана узнала, сколько там платят (восемнадцать тысяч фунтов в год), она тоже отказалась, но теперь сомневается, правильно ли поступила. “На безрыбье и рак рыба”, – уныло твердит она. Строго говоря, я первая из нашего траченого жизнью клуба иду на собеседование на приличную должность.
– Что ж, Кейли, – я улыбаюсь в ответ на ее выжидающую улыбку, – тактика моя проста: к шести часам завтрашнего утра похудеть настолько, чтобы влезть в старое темно-синее рабочее платье “Поль Ка”, которое в последний раз надевала на презентацию в две тысячи седьмом году. Поэтому, к сожалению, я вынуждена отказаться от вкуснейших брауни, которые принесла нам сегодня Шэрон. Пожалуйста, Шэрон, оставь для меня одно! Я не забуду о том, что мы обсуждали на встречах: не извиняться за умения и навыки, приобретенные за пределами офиса, верить, что перерыв в работе помог мне обрести новый подход ко всему и это не помешало бы и коллегам-мужчинам, которым ни разу в жизни не приходилось в последний момент за десять минут мастерить костюм Мэри Поппинс для Всемирного дня книги. Ну и наконец, если этого всего недостаточно, я намерена убавить себе семь лет.
Взрыв смеха, аплодисменты, одобрительные возгласы.
– Молодчина, Кейти, – улыбается Кейли, – так держать!
– Они мне не поверили. Не поверили, что я собираюсь скрыть свой возраст. Решили, что я шучу.
Мы с Салли сидим на нашей скамейке на вершине холма. Кажется, это чуть ли не единственный холм в Восточной Англии, так что не заметить его невозможно. Наверху красота. Обычно мы приходим сюда с собаками, и перед нами расстилается пейзаж, точно гигантское лоскутное одеяло с вышитыми деревьями, домами и церковным шпилем вдалеке. Мы наблюдаем, как играют Ленни и Коко, бордер-терьер Салли. Ленни глупенький, простоватый, восторженный; Коко утонченнее, рассудительнее и явно верховодит. Когда Ленни ведет себя чересчур грубо, она притворяется раздраженной, но стоит ему ретироваться, как она тут же подает голос и смотрит на него с тоской и нетерпением. Собаки знакомятся, учатся доверять друг другу, как и их хозяйки. Постепенно, фрагмент за фрагментом, мы с Салли раскрашиваем эскизы наших жизней.
Давненько у меня не было новых подруг, хороших – уж точно, и мне не терпится рассказать Салли все о себе, моей семье, моей жизни, так что я болтаю не умолкая. Салли сдержаннее. Я сразу подметила это в ней, когда впервые увидела на собрании женского клуба, она раскрывается медленно, в тонких наблюдениях, ироничных шутках, деликатных предположениях.
– А ты не передумала? Я имею в виду, скрывать свой возраст. Что, если потом из-за этого у тебя возникнут проблемы?
– Возможно, – соглашаюсь я. – Но я все тщательно обдумала и считаю, что иного выхода нет. Будем реалистами: сорок два – верхняя граница для анкеты в моей сфере, тем более после долгого перерыва, и мне придется выйти на низкую должность, когда большинству моих коллег тридцать с небольшим. Если я скажу, что мне сорок два, они подумают, что я немного старше, признаться же, что мне без малого пятьдесят, все равно что объявить себя мертвой.
Салли кивает.
– В детстве я очень любила “Национальный бархат”[35]. Помнишь, как Элизабет Тейлор притворилась парнем-жокеем и выиграла скачки? Да и Барбра Стрейзанд вроде бы тоже переодевалась в мужчину? Вот только в каком фильме?
Мы обе на мгновение умолкаем, спрашивая у наших престарелых архивариусов ответ. (Рой? Фильм, в котором Стрейзанд переодевается в парня? Эй?)
– А вот фильмов, в которых женщина скрывает свой возраст, я что-то не припоминаю, – наконец замечает Салли.
– Я тоже, но Дастин Хоффман в “Тутси” играет молодого актера, который переоделся в климактерическую тетку, чтобы устроиться на работу, ну а я сделаю то же самое, только наоборот. Едва ли у меня получилось бы выдать себя за мужчину. Впрочем, если меня сейчас не возьмут в “ЭМ Ройал”, может, и придется попробовать. Перестану выщипывать волоски на подбородке, пусть себе растут, и вскоре обзаведусь симпатичной бородкой. Что скажешь?
Мы с Салли так громко хохочем, что Коко и Ленни наперегонки мчатся к скамейке и заходятся лаем, приняв веселье хозяек за ссору.
– Из тебя получился бы шикарный мужчина, Кейт, – говорит Салли.
– Что ж, не будем зарекаться.
На той неделе я звонила в клиентскую службу Ассоциации профессионалов в области финансовых рынков, чтобы выяснить, действителен ли еще мой сертификат инвестиционного менеджера. В финансовой отрасли без него никак. Женщина, ответившая на мой звонок, уточнила: “Какого вы года рождения?” И когда я сказала, что шестьдесят пятого, она издала звук. Не то чтобы изумленно хмыкнула, но, в общем, близко к тому.
– Неужели я слишком старая? – спросила я, рассчитывая, что женщина примется уверять меня в обратном.
Но она уверять не стала, просто уклончиво пояснила:
– У нас есть несколько человек старше вас, – так, словно я какая-нибудь шестидесятилетняя кляча, которая едет в Испанию, чтобы ее там оплодотворили.
И ведь та женщина не виновата. Она всего лишь честно ответила на вопрос. По их стандартам я практически памятник старины. Если меня возьмут на работу – в чем я сильно сомневаюсь, – я могу сразу же браться за дело, поскольку сертификат мой, как выяснилось, все еще действителен, несмотря на то, что владелица его малость устарела. Если меня примут на постоянную должность, нужно будет получить диплом, который дает право консультировать частных клиентов по поводу инвестиций, но к этому экзамену я смогу готовиться по вечерам и выходным. Все равно он мне потребуется не сразу, поскольку я буду заниматься не тем, чем раньше. Если бы я снова управляла фондом, то без него работать было бы незаконно.
Мы снова идем – вниз по другому склону холма, потом по тропинке вдоль вспаханного поля; под ногами у нас шоколадные листья формой и размером с ладонь. Яркие деревья до сих пор великолепны, осень в этом году стоит сухая, но через считаные дни листва облетит. Салли с Коко шагают передо мной; Салли признается, что терпеть не может выпадающие окна на сайтах туристических компаний, где нужно прокручивать список, чтобы отыскать свой год рождения.
– Смотришь сперва на то, с какого года все начинается – с тысяча девятьсот двадцатого, – потом на то, сколько приходится листать, чтобы добраться до своего пятьдесят третьего. И понимаешь, что со временем год твоего рождения будет опускаться все ниже и ниже, более ранние годы исчезнут один за другим, а вместе с ними и люди. – Она с усмешкой оборачивается: – Вот такие вот радужные мысли. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом?
Я понимаю, что не решаюсь рассказать Салли о Перри. Хотя это, в общем-то, глупо. В конце концов, с ней же все это наверняка тоже было. И все равно такое ощущение, будто это запретная тема. Почему мы не можем поговорить начистоту о том, как сильно меняется наше тело? Ну то есть я понимаю, почему в таком обычно не признаются мужчинам, их и в лучшие-то времена пугает все, что хоть как-то связано с женским здоровьем. Но я ведь до сих пор не обсуждала это ни с одной из подруг, только с Кэнди, и то в письме. Словно мы боимся признаться другим женщинам, что теряем сексуальность, выходим из игры, в которой участвовали с юных лет. Разумеется, я могу рассказать обо всем Салли.
– Мне последнее время как-то паршиво, – улыбаюсь я, точно извиняясь за свои слова. – Наверное, эти нудные возрастные дела.
Салли останавливается.
– Бедненькая. Не нужно страдать молча, Кейт. Я дам тебе телефон гинеколога, я к нему раньше ходила, он принимает на Харли-стрит. В твоем возрасте я чувствовала себя прескверно, и он назначил мне заместительную гормональную терапию.
– Да не нужна мне никакая терапия, – возражаю я. – Не настолько все плохо, в целом я в порядке, справляюсь.
– А будет еще лучше, – отвечает Салли, оттаскивая Коко от кучи сухого конского навоза. – Его даже прозвали Доктор Либидо.
– Ха, чтобы отыскать мое либидо, нужно быть полярником. Оно явно застряло где-то во льдах, как корабль Шеклтона[36]. Позволь я куплю тебе кофе, Сал?
– Нет, сегодня моя очередь. Разве не Шеклтон сказал: “В конце концов, трудности – обычные задачи, которые нужно решить”? А теперь пойдем в кафе, посидим, мне страшно интересно, в чем ты будешь завтра. Сто лет не была в офисе, уже забыла, что там и как.
Когда Салли рассказывает о работе в испанском банке, я вижу совсем другую женщину. Конечно, ей приходилось непросто в таком агрессивно-мужском, даже по банковским стандартам, окружении. Когда Уилл и Оскар были совсем малышами, ее регулярно отправляли в командировки на Ближний Восток.
– Я возвращалась к себе в номер и ревела. Начальство явно посылало меня туда в расчете, что я сдамся, и тогда бы они избавились от меня после рождения мальчиков, но я твердо решила добиться успеха и, кстати, привела массу клиентов, чем немало всех удивила. – Она упоминает коллегу, который работал с ней и в Египте, и в Ливане. – Они полагали, что мне понадобится мужчина, чтобы меня охранять, но тогда эти страны были гораздо свободнее, чем теперь. Там невозможно было увидеть женщину в чадре, тем более в крупных городах. Бейрут был мирным, колоритным, изысканным, мы его обожали. – Салли достает телефон и показывает мне фото худой невысокой брюнетки, похожей на Одри Хепберн, в шортах и ажурной белой блузке, завязанной узлом на тонюсенькой загорелой талии. Женщина стоит на стене у моря и с озорной улыбкой смотрит в камеру. – Кажется, это в Джие, году в восемьдесят пятом – восемьдесят шестом.
Ну конечно. Это же Салли. Я не сразу увязываю этого веселого эльфа с женщиной, которая сидит напротив меня, в флисовой куртке и мягкой шапке для прогулок с собакой. Теперь Салли уже перевалило за шестьдесят.
– Выглядишь безумно счастливой, – замечаю я, и она кивает.
– Обожаю жару.
Не успели мы усесться в кафе, низеньком деревянном домике, приютившемся у холма, как телефон Салли принимается звонить на все лады. Эсэмэски и голосовые сообщения требуют ее внимания. Наверху телефон не ловит, поэтому здесь пришло все сразу.
– Не возражаешь, я посмотрю, что там? Прошу прощения, Кейт, это, наверное, дети. – Она говорит, что одно сообщение от Уилла, нет, два от Уилла, он пишет, что потерял паспорт, и спрашивает, что делать и где искать чистые трусы. Эсэмэска от Оскара: он мучительно переживает разрыв с девушкой, они встречались несколько лет, сегодня вот опоздал на работу и его уволили. Сообщение от Антонии. Салли зачитывает мне вслух: “Мам, найди, пожалуйста, мои коричневые ботинки. Скорее всего, они у меня в шкафу на нижней полке. Люблю тебя”.
Салли прижимает ладонь ко лбу, точно проверяет температуру.
– Я в отчаянии, – признается она.
Уиллу двадцать девять, и он до сих пор не определился, мечтает стать военным корреспондентом, а может, профессиональным крикетистом, живет с Салли и Майком и работает в агентстве недвижимости “Клинк и сын”. Оскару двадцать семь, высшее образование, который год учится в аспирантуре по специальности “Международные отношения и разрешение конфликтов”, снимает какую-то конуру в Форест-Гейт, курит слишком много травы, из-за чего заработал тревожное расстройство, хотя и отрицает это, и ждет, что родители помогут ему деньгами, так как работает он велокурьером в компании по доставке еды. А теперь вот, похоже, его и оттуда выгнали.
Антония – самая умненькая из трех. С отличием окончила бакалавриат по специальности “История и испанский язык”, сейчас проходит третью (или даже уже четвертую) стажировку, то есть фактически платит какому-то пиар-агентству, чтобы оно имело возможность ее эксплуатировать.
После нервного срыва на втором курсе колледжа – Салли думает, что, скорее всего, это были панические атаки, хотя толком так и не выяснили, – Антония принимает антидепрессанты (с тех пор как подобрали дозу, они очень помогают). Недавно написала на фейсбуке, что бисексуальна, Салли не против, вот только, похоже, Антония вообще не занимается сексом, ни с женщинами, ни с мужчинами, и ее мать переживает из-за этого в три часа утра, когда матери обычно просыпаются и думают о том, счастливы ли их дети.
– Честное слово, Кейт, порой мне кажется, что я произвела на свет трех нытиков, – кривится Салли. Чем дольше мы знакомы, тем больше оживляется ее лицо. Я вспоминаю, как на первой нашей встрече в женском клубе мысленно сравнила ее с мышкой-соней. – Они вроде должны уже были стать независимыми, правда? А не писать мне каждый день: “Мам, я простудился”.
Она отпивает глоток кофе и пододвигает мне морковный торт.
– И ведь у многих родителей те же жалобы. В чем мы ошиблись? Половина ровесников моих сыновей до сих пор не определились в жизни, никак не могут ни на чем остановиться. Ни один из них не женат. Может, дело в том, что мы все детство и юность над ними тряслись, о нас-то в их годы никто так не заботился, у родителей не было времени да и, пожалуй, желания. А стоит на минуту перестать их опекать, как они пугаются, у них все валится из рук, а нас это раздражает, и мы ловим себя на мысли: “Прошу прощения, молодой человек, но мне хотелось бы наконец пожить для себя”. Наверное, я ужасная эгоистка?
Я отодвигаю кусок торта к Салли, вдохнув божественный аромат глазури.
– И вовсе ты не эгоистка. Ты столько для них сделала, Сал. Просто жизнь сейчас труднее, чем во времена нашей юности. Мы-то хоть знали, что обязательно найдем работу, и аренда жилья не стоила двадцать наших зарплат.
– Не пойми меня неправильно, Кейт, – говорит Салли, – они чудесные ребята.
Она протягивает мне свой телефон. На заставке фотография с недавней свадьбы кого-то из родни.
– В середине Уилл, он обнимает Оски, тот слева от него, а это Антония, да уж, ростом она не вышла, тем более по сравнению с братьями.
Широкоплечие и светловолосые, как норвежские гребцы, братья похожи, точно двойняшки.
– Ух ты! Вот это да. Высокие красавцы-блондины. Значит, у Майка светлые волосы?
Муж раньше был блондин, как мальчики, подтверждает Салли, а теперь седой.
– Антония просто красотка. Темненькая, как ты. Ну надо же, какие у нее брови! Эмили часами красит свои, чтобы получились такие же темные. Она вылитая эта актриса, как там ее? (Рой, пожалуйста, поищи в разделе “Кинозвезды” стройных актрис-брюнеток.) Да ты знаешь, о ком я. Она еще снималась в куче фильмов у того режиссера. Я их обожаю. Ты ее знаешь. Как же ее зовут?
– Некоторые говорят, что Антония чуть-чуть похожа на Киру Найтли, – подсказывает Салли.
– Нет, темнее. Актриса, о которой я говорю, гораздо темнее. Я обязательно вспомню.
19:19
Домашнее задание. Нет, не школьное, не эта партизанская война между родителями и детьми, после которой боевые действия в Ираке покажутся не сложнее чаепития в “Клэриджес”[37]. Если бы мне платили по фунту всякий раз, как я упрашивала, умоляла, подлизывалась, орала и угрожала детям, чтобы те хотя бы нашли рюкзак с домашкой, мне бы сейчас не требовалось устраиваться на работу. К несчастью, не существует минимальной зарплаты для надзирателя за выполнением домашних заданий. Когда я думаю об оплате материнского труда, сразу же вспоминаю банку на кухонном подоконнике в мамином доме, полную монеток в один-два пенни, хотя порой среди медных попадались и серебристые десятипенсовики, – сдача с жизни, прожитой ради других. И даже если у мамы в карманах было практически пусто, она все равно исхитрялась опускать в банку какую-то мелочь – для нуждающихся.
Я никогда не хотела так жить. Я видела, каково приходится маме, которая целиком и полностью зависела от моего отца, пьяницы и меднолобого самодура. Как бы ни складывались обстоятельства, мне было необходимо знать, что у меня есть собственные средства, а не “деньги на хозяйство”, которые отец отсчитывал в пятницу вечером на крытый синей формайкой стол, прежде чем отправиться в паб. И мамина жалкая благодарность, и маленькая пантомима кокетства, когда она подходила забрать деньги и положить в кошелек, а Всемогущий Добытчик отвешивал ей шлепок пониже спины.
Так что я работала двадцать с лишним лет, неплохо получала за свою работу и крепко стояла на ногах. И даже не задумывалась, каково это, когда у тебя выбивают почву из-под этих самых ног. Другие говорят об увольнении как о празднике или смене обстановки, для меня же оно, пожалуй, было равносильно смерти – маленькой смерти, но все равно огромной потере. Когда у тебя нет зарплаты, месяц кажется другим – бесформенным, пустым. После того как я наконец ушла из “Эдвин Морган Форстер” и мы из-за работы Ричарда перебрались в Йоркшир, викарий вручил мне анкету на должность казначея церковного совета. Первый вопрос: “Сколько вы заработали за прошлый год?” Я колебалась, но потом обвела “нисколько”.
Распрощалась с викарием, поехала забирать Эмили и Бена из школы, но слезы застилали глаза. Свернула на придорожную площадку и расплакалась по-настоящему, огромными слезами; я так не рыдала с тех пор, как умер дедушка. Слезы лились мне на грудь, просачивались в лифчик. “Нисколько”. До чего же унизительно. Увидеть это слово на бумаге. “Нисколько”. Как я докатилась до такой странной и страшной жизни, в которой мой личный доход равен нулю?
Сосредоточься, Кейт. Тебе еще нужно выполнить домашнее задание. Сегодня мне приходится усаживать за уроки саму себя. Для завтрашнего собеседования на ничтожную должность в инвестиционном фонде, который я же и создала сто лет назад. Об этом, разумеется, упоминать нельзя, как и о том, что сейчас фонд стоит миллионов на двести меньше, чем когда я им руководила. Я заурядный кандидат с впечатляющим, пусть и выдуманным, резюме. С помощью нашего женского клуба, а также Кэнди, Дебры и Салли я довела до блеска легенду для семи лет “простоя”. А заодно и сменила возраст – теперь мне столько же лет, сколько было в тот год, когда я уволилась из этой самой компании, забавно, правда? Не забыть: мне сорок два. (Рой, я надеюсь, ты понимаешь, мы не имеем права оговориться, хорошо?)
Вдобавок я составила список новых аббревиатур, которые появились с тех пор, как я уволилась из “ЭМФ”, например:
НОРМА.
Страны: Нигерия, Руанда, Маврикий, Алжир. Что это нам говорит: государства Африканского континента с вероятными перспективами развития.
– Что еще за “НОРМА”? – Ричард стоит у стола и заглядывает мне через плечо. – К тому месту, в котором ты работала, дорогая, понятие “норма” в принципе неприменимо. Там же одни записные психи. К нам сейчас много таких приходит на консультацию. Область стремительного роста, капиталисты с синдромом эмоционального выгорания.
– Нужда заставит, – улыбаюсь я и похлопываю его по руке. Главное – не сказать в ответ “Раз уж ты у нас теперь психолог, которому платят бобами и бусами, кто-то должен зарабатывать на ипотеку”, не развязать ссору. Только не сегодня.
– Эмили, будь добра, накрой на стол и не мешай маме. Она готовится к собеседованию. – Ричард надел полосатый фартук мясника, который я подарила ему на день рождения, и заявил, что сам приготовит ужин, чтобы я могла позаниматься. Типичное проявление доброты и заботы, которое лишь прибавит мне хлопот. Лучше бы он вообще ничего не делал.
Дело в том, что Ричард готовит не как Делия или Найджела, нет, на кухне он Раймон Блан[38] – бульон из костей, купленных в мясной лавке, сложные соусы, каждый из которых делается в три этапа. Даже мороженый горошек у него непременно должен быть с луком и панчеттой. В результате получается не ужин, а настоящее объедение, вот только исчезает он за десять минут, а мне потом еще три дня убирать кухню. Я изо всех сил сдерживаю раздражение, правда-правда.
21:35
Бен уже в пижаме, гоняет меня по списку. Он готов на что угодно, лишь бы не ложиться – разумеется, на все, кроме выполнения домашних заданий.
– Так, мама, кто такие ГусИИ?
– Э-э, Греция, Испания, Италия.
– Верно! – Сын ободряюще улыбается. – А почему их так называют?
– Да потому что они гуси лапчатые. Самые слабые и закредитованные экономики Европы, из-за которых несколько лет назад случился настоящий финансовый кризис. Трудно заставить работать такую валюту, как евро, если ею пользуются и богатые страны типа Германии, и бедные.
– А мы ГусИИ? – с тревогой уточняет Бен.
– Нет, милый, мы, скорее, ПУДЕЛИ. По Уши в Долгах, Естественно, но все же Ликвидны. Гав-гав!
Бен лает в ответ, тянется ко мне и обнимает. Последнее время такие щедрые жесты редки. А ведь я до сих пор помню того мальчонку, который кричал от радости и удивления, когда я сообщила ему, что ухожу из “ЭМФ”. “И ты теперь будешь настоящей мамой?” – спросил он. Как будто, пока работала, я была ему ненастоящей мамой.
Я чмокаю его в макушку.
– А теперь в кровать, мистер! Ты же понимаешь, что меня, скорее всего, не возьмут?
– Возьмут, – отвечает он и отворачивается, так что я не вижу его лица. – Ты ведь очень умная, мам.
22:10
Аккуратно раскладываю в ванной на корзине для белья одежду на утро. Колготки без стрелок? Есть. Туфли, две штуки, из одной пары. Есть. Новый, отлично сидящий бархатный жакет цвета индиго из “Маркс и Спенсер”. (Я позволила себе купить одну новую вещь для моральной поддержки.) Есть.
Зеркало демонстрирует, что проект “Возвращение на работу” уже срезал лишнее сальце с моих окороков, да и талия показалась – к сожалению, не такая тонкая, как в юности. Но все же это улучшение, хотя мне и понадобится дополнительная помощь. Разрезав упаковку маникюрными ножницами, извлекаю новое корректирующее белье. Выглядит оно так жутко, словно его сшил серийный убийца из кожи жертв в фильме про Ганнибала Лектера. Обошлось мне в сотню фунтов, уму непостижимо, однако же оно “утягивает определенные зоны”. Не вполне понимаю, что это значит, но именно это мне и нужно.
Извиваясь, надеваю через голову эластичный мешок, белесый, как лосьон от ожогов, но белье до того тугое, что никак не натягивается на бедра. Такое ощущение, будто я пытаюсь засунуть чересчур много мяса в оболочку от сардельки. Не могу пошевелиться. Не нахожу отверстие для руки. Впадаю в панику.
Без паники, Кейт! Ты у себя в ванной, а следовательно, в безопасности. Но, чтобы стянуть белье через ноги, мне нужны обе руки. К сожалению, одна рука намертво прижата к боку, потому что я никак не могу отыскать вторую пройму. Да где же она? Наверное, где-то здесь. Под бельем струится пот и собирается там, где оно прилипло к животу, чуть выше шрама от кесарева. Не слишком ли сильно утягивающее белье утягивает эти самые определенные зоны? Надо снять его и начать все сначала, но я не могу. Застряла. В прямом смысле слова не в силах пошевелиться. Собираюсь позвать на помощь, как вдруг слышу рядом, в ванной, голос Эмили. Должно быть, она стоит возле меня.
– Маам? Фу, что это на тебе? Ужас какой. Я вижу только волосы у тебя на лобке. Ты где?
– Вдефьвнем.
– Паап, иди посмотри на маму, она типа застряла в этой смирительной рубашке, типа как псих. Офигеть. Ты так оденешься на Хэллоуин? Так, где мой телефон, я должна это сфотать.
Совместными усилиями мужу и дочери удается вызволить меня из корректирующего белья. Не так-то просто объяснить тонкой, как тростинка, девушке, с чего это вдруг мамочке взбрело в голову влезть в пыточный корсет, какие носили в менее эмансипированную эпоху. Но влезть в него необходимо.
Со второй попытки мне удается надеть белье правильно, так что платье от “Поль Ка” и жакет сидят как влитые. Но белье такое тугое, что дышать в нем практически невозможно. Задумываюсь о повреждении жизненно важных органов, которое наверняка спровоцирует эта моя ярмарка страха и тщеславия. И как же в этом всем ходить в туалет?
Да какая разница. Главное сейчас, в этот решающий момент моей личной истории, то, что я выгляжу как подобает. С завтрашнего дня Кейт Редди снова наденет мундир и будет готова к секретным операциям.
7. Назад в будущее
Четверг, 07:25
На станцию я приехала рано. Собеседование только в половине двенадцатого. До Ливерпуль-стрит на экспрессе сорок восемь минут. От остановки до офиса “ЭМ Ройал” минут шесть пешком. Времени для благополучного прибытия, включая полную остановку работы железных дорог, непредвиденные природные катаклизмы, теракты, снег и стрелку на колготках, требующую срочно забежать в “Маркс и Спенсер”, а также любые другие бедствия, – четыре часа и пять минут. Должно хватить.
Я выхожу из вагона, и меня охватывает смешанное чувство: сочетание запаха – фирменной лондонской смеси амбиций и грязи с едкими верхними нотами пота – и скорости. Поезд вроде стоит, а столица мчится вперед, и тебе остается либо запрыгнуть на борт, либо сгинуть под ногами толпы. Замираю в растерянности. Словно из погреба, где я потихоньку старела и привыкала к темноте, меня вдруг выпустили в этот свет, шум и суету. В деревне я ругаю медлительных водителей за их убийственную нерешительность на перекрестках, здесь же сама еле плетусь, к всеобщему возмущению. Одну парализованную секунду я даже подумываю развернуться и поехать домой, но меня несет огромный поток обитателей пригорода, приехавших на работу, и мне некуда двигаться, кроме как вперед, к турникетам. Щурю глаза, слезящиеся от ослепительного света этого мира за пределами погреба. Когда я была голодной и молодой, адреналин Сити бежал по моим венам; впрыснется ли он снова в мою кровь?
В “ЭМ Ройал” меня ждут лишь через два часа, которые надо как-то убить, и я направляюсь в кафе Майкла возле рынка Петтикоут-Лейн. Мы с Кэнди сбегали туда, чтобы оживить усталые мозги мощным разрядом турецкого кофе и флирта с тремя киприотами, сыновьями Майкла, обладателями выигрышной комбинации из огромных бицепсов и длинных, как у женщин, ресниц. Кафе довольно далеко от офиса и достаточно замызганное, так что вряд ли кому-то из тех, кто будет проводить собеседование, придет в голову сюда заглянуть. Я хожу туда-сюда по улице и никак не могу его отыскать, хотя была готова поклясться, что найду его с закрытыми глазами, но что-то никак не сориентируюсь. Вместо газетного киоска и овощной лавки, которые некогда соседствовали с кафе, теперь “Старбакс” и очередной магазинчик-однодневка, торгующий “традиционными веганскими продуктами”, что бы это ни значило. Наверное, имеется в виду репа, покрытая слоем запекшейся на солнце органической грязи.
(Рой, я не перепутала адрес? Я уверена, что кафе Майкла было тут. Не могла же я забыть? Напомни мне, пожалуйста.)
В глубине души я очень надеюсь, что старина Майкл и его сыновья меня узнают, скажут, что я совсем не изменилась, эспрессо для прекрасной дамы! У них мы с Кэнди всегда чувствовали себя королевами; ничего не значащая болтовня официантов, которые льстили всем без разбору, но сегодня утром мне бы не помешал этот бодрящий коктейль чепухи. Рой возвращается и сообщает, что кафе в шести магазинах от паба “Королева Виктория”, на углу у рынка. Как я и думала. То есть я еще не сошла с ума. Иду туда, откуда пришла, и оказываюсь у витрины с рамой из оцинкованной стали, за которой виднеется помещение, похожее на декорации французского блошиного рынка в миниатюре. Повсюду диковинные безделушки, рябые от времени статуи, птичьи клетки, на вывеске надпись: “Пьерро ле Корм”. Сквозь стекло я вижу мраморный прилавок и кофеварку эспрессо.
Очутившись внутри, сразу же понимаю, что это за заведение: гибрид закусочной и музея с любовно подобранной экспозицией. Ричарду бы понравилось. В меню несколько салатов – с листовой капустой, брокколи, зернами граната, нутом, то есть из ингредиентов, которыми раньше только скотину кормили, теперь же возвысили до “продуктов, которые дарят радость”, любимчиков богатых и несчастных. На завтрак тут можно взять овсянку без молока и глютена, с семенами чиа – уверена, со временем они научатся готовить овсянку без овсянки – и стакан кокосового сока за шесть фунтов. Дороговато за глоток холодной спермы.
Во времена моей юности вместо кокосового сока и семян чиа были алоэ вера и адзуки[39], но это было очень давно, когда врагом считался жир, а не сахар. Теперь же нам советуют есть сливочное масло, но только без хлеба, а это все равно что предложить обнять Райана Гослинга, но чур без рук.
Я спрашиваю у брюнетки за стойкой, как пройти к кафе Майкла.
– Ужасно неловко, я знаю, что оно где-то здесь, а найти никак не могу.
Девушка пожимает плечами и кричит: “Горан!” Из-за высокой витрины с фарфоровыми раковинами и африканскими фиалками выходит мужчина, отвечает девушке на каком-то иностранном языке – латышском? словенском?
– Кафе Майкла было здесь, в этом помещении, но закры-лося, – говорит он, произнося “закрылось” в два слова. – Лет пять назад. Владелец скончал-ся, кажется, но не уверен.
Это гораздо страшнее маразма, которого я так боялась; время вытоптало мои воспоминания, уничтожило их следы. Я благодарю мужчину и разворачиваюсь к выходу, едва не сшибив пенопластовый бюст Венеры Милосской. Я слишком расстроена, чтобы остаться в этой дорогущей забегаловке, в которую вбухали кучу денег, чтобы придать ей шарм, а его ведь не купишь. Майклу он не стоил ни пенни. Впрочем, это типично для Лондона двадцать первого века: сперва позакрывать все старые очаровательные кафешки, а потом заплатить какому-нибудь дизайнеру бешеные деньги, чтобы он воссоздал ту уникальную атмосферу. Я такая древняя, что, взглянув на витрину магазина, вижу все его прежние воплощения, читаю его историю, как палимпсест, и то, что я одна из немногих, кто все это знает, наводит на меня тоску. Я убегаю от этой мысли, перехожу через дорогу и направляюсь к Бродгейту – оттуда до места собеседования две минуты пешком.
А почему ты думала, что все останется без изменений? Ты же прекрасно знаешь, что весь финансовый район – огромный магазин-однодневка. От заведений и людей нещадно избавляются, едва те перестают приносить пользу или деньги. Под этой самой мостовой – римская вилла, на которой богатые женщины в изысканнейших тогах составляли здоровое меню, главным блюдом которого были то запеченные сони, то еще какая-нибудь новомодная причуда. Бедный Майкл. Должно быть, его доконал стремительный рост арендной платы в городе, где самые убогие районы рискуют стать престижными, а на гарнир к плотному английскому завтраку обязательно прилагается ирония.
Слава богу, бар с шампанским у Бродгейта по-прежнему открыт, а на стойке у входа написано, что теперь тут подают завтрак. Что-то новенькое. Пожалуй, нужно поесть перед собеседованием, а то подташнивает от волнения. Меня усаживают за столик, лицом к катку, который скопировали с катка в Рокфеллеровском центре, чтобы казалось, будто тем, кто работает в Сити, позволено развлекаться. Опустившись на стул, я понимаю, что зря сюда зашла. Как же я раньше об этом не подумала? Или меня вело подсознание?
В последнюю встречу мы с Джеком катались тут на коньках. С тех пор я его не видела. Воспоминание об этом так живо, что мне не нужно отправлять за ним Роя. Оно приходит ко мне само и смеется, отдуваясь, как Джек, который явился к нам в офис с двумя парами коньков и настоял, чтобы я составила ему компанию. Я возражала, мол, не умею кататься, но он ответил, что его умения хватит, чтобы катать нас обоих, а мне нужно лишь прислониться к нему. “Ты не упадешь, Кейт. Я тебя держу. Расслабься”.
Джек. Я не видела его шесть лет и девять месяцев. Да какая разница сколько. Говорят, время – лучший лекарь, верно? Наверняка эту пословицу придумали из добрых побуждений, но, сдается мне, это наглая ложь.
Официант ставит передо мной кофейник, я прошу принести холодное, а не горячее молоко, оборачиваюсь и смотрю на юную парочку, которая весело описывает круги на катке, совсем как мы когда-то.
Я была готова возненавидеть Джека Абельхаммера с первого взгляда. Не так ли начинаются лучшие истории любви? Этого американского клиента всучил мне мой начальник, Род Таск, – видимо, в качестве утешительного приза. Все прочие руководители отделов “ЭМФ” в тот год получили ежегодную премию (и заметьте, выплатил их мой невероятно успешный фонд), я же вместо премии получила Абельхаммера. Я рвала и метала. Как многие женщины, я отправилась к начальству выбивать себе повышение жалованья в качестве вознаграждения за мои труды, но когда через двадцать минут вышла из кабинета, денег мне не прибавили, а вот работы – аж вдвое. И что тут скажешь? Я имею в виду, кроме “твою мать”, конечно.
Общение с Джеком не заладилось с самого начала, доходило даже до смешного. Сперва он наорал на меня по телефону на второй день Рождества за то, что рухнули акции одной японской компании, которые мы для него приобрели. (И вам веселого Рождества, невоспитанный америкашка-трудоголик!) После этого первого провала я окрестила его “этот мерзкий Абельхаммер”. Через несколько недель акции японцев вернулись на прежние позиции, и он прислал мне вежливое письмо с извинениями, но, к сожалению, в эту самую минуту мне написала Кэнди, предложила выпить где-нибудь вечерком, утопить наши девичьи печали. “Я и трезвая буяню”, – ответила я. Вот только ответила-то я не Кэнди. Но было поздно: я уже нажала “отправить”. ПК. Полный кабздец.
Дети тогда были маленькие, у Бена резались зубы, он поднимал меня два-три раза за ночь, а рабочие дни тянулись долго и были полны нервотрепки. В общем, я превратилась в ходячего мертвеца. Делала дурацкие ошибки – например, могла как ни в чем не бывало пообещать важному клиенту, которого в глаза не видела, буйную пьяную вечеринку.
Жизнь казалась мне нагромождением нелепиц. Поэтому я ничуть не удивилась, когда во время встречи с “этим мерзким Абельхаммером”, которая состоялась-таки в Нью-Йорке, в его просторном кабинете с большими окнами, няня написала мне, что у Бена и Эмили вши. Ну разумеется, у них вши! Я тут же принялась чесаться и никак не могла остановиться. В тот вечер мы с Джеком ужинали в рыбном ресторане в Ист-Виллидж, и я представляла, как по моим волосам – тогда они были длинные – спускаются вши прямо в чаудер к Абельхаммеру. Неужели я помню, что он ел?
Я помню все. Даже когда состарюсь, поседею и буду дремать в пластмассовом кресле с высокой спинкой под ор телевизора в доме престарелых, пропитанном сладковатым запахом мочи, я буду помнить каждую минуту, когда дышала одним воздухом с Джеком Абельхаммером, так ясно и живо, словно эти воспоминания хранились в какой-нибудь капсуле времени, уничтожить которую годам не под силу. Мои чувства к нему с возрастом не увянут.
В тот первый вечер мы говорили обо всем на свете: о том, как здорово сыграл Том Хэнкс в “Аполлоне-13”, о районе Прованса, который любит Джек и где особенный микроклимат, так что можно зимой сидеть на улице в футболке, и о его неизменном пристрастии к жуткому, пластмассовому американскому сыру (при его-то гурманстве), о несравненном хриплом голосе Чета Бейкера и необъяснимом обаянии Алана Гринспена. В костюме за две тысячи долларов, с седеющим ежиком, Джек выглядел типичным, словно сошедшим с рекламного плаката выпускником Гарвардской школы бизнеса. Я их повидала немало, и все они говорили на одном и том же куцем языке денег. Их речи напоминали заранее собранные секции курятника, одно бизнес-клише громоздилось на другое. Джек был не таков. Ирландец по матери (я ирландка по отцу), он отличался природным даром красноречия и оригинальной точкой зрения на всякую вещь под небом, будь то возвышенная или приземленная, сыпал цитатами из фильмов и стихов, лестно рассчитывая, что я их узнаю, – впрочем, я узнавала почти все. Я встряхнулась, стараясь следовать за его рассуждениями, и какие-то части меня, крепко спавшие со времен колледжа, начали пробуждаться, как бормочут и ворочаются спросонья луковицы цветов, когда солнце пригревает промерзшую землю. Джек с сарказмом рассуждал на самые разные темы – о фактах и цифрах, личных драмах и разочарованиях, – все подчинял своей воле и ставил на службу смеху, который рассчитывал вызвать в конце рассказа. Мать Джека, по его словам, была типичной американской домохозяйкой, но при этом отличалась умом. Ум-то и стал причиной сперва тоски, а потом и виски – причем днем и в больших количествах, так что к возвращению Джека из школы мать была в стельку пьяной. Однажды разогрела ему на обед мясной пирог, а тот оказался яблочным.
И даже из этого Джек умудрился сделать комедию, но у меня свое мнение о мужчинах, которые в детстве видели, как маме плохо, и ничем не могли помочь. Они потом боятся женских эмоций, стараются с ними не соприкасаться, окружают себя стеной со рвом и поднимают мост. Может, именно поэтому не существовало ни миссис Абельхаммер, ни детей. Впрочем, я особо в этом не копалась, общение с Джеком доставляло мне нереальный кайф, так что в тот вечер я и о своих детях не упоминала. Может, это и некрасиво с моей стороны, но я так давно не чувствовала себя настолько живой и самой собой. За кофе Джек обмолвился, что вспомнил, кого я ему напоминаю.
– И кого же?
– Саманту из “Моя жена меня приворожила”.
Из всех героинь в мире он выбрал именно мою. “Моя жена меня приворожила” и “Скуби-Ду” были первыми американскими сериалами, которые я смотрела в детстве. Саманта – типичная американская домохозяйка, которая – так уж получилось – обладает сверхъестественными способностями, а еще у нее здоровая психика, чистый дом, роскошные белокурые волосы, веселая беззаботная уверенная улыбка и умение всегда добиться своего. И хотя ее муж, злополучный Дэррин, уверен, что хозяин в доме именно он, на самом деле все происходит по щелчку пальцев колдуньи-шалуньи Саманты. Но к колдовству она прибегала лишь в крайних случаях, когда иссякали ее воображение, дипломатичность и женские хитрости. Как же очаровала меня эта женщина, которая с помощью сокрушительного тайного могущества руководила своей жизнью, чего не сумела сделать моя забитая мать. Влияние сериала оказалось настолько огромным и стойким, что я даже подумывала назвать дочь Табитой, как Саманта, но Ричард воспротивился – сказал, что это имя для уличной кошки.
– Я обожала Саманту! – воскликнула я, когда Джек попросил официанта принести чек.
– Как же ее можно не любить? – ответил он.
Он улыбался в точности как Джордж Клуни – сперва улыбались глаза, и только потом губы. Когда мы разговаривали, глаза его оживленно блестели. С ним я чувствовала себя непозволительно красивой и остроумной. Приворожил?
Боюсь, да.
Я никого не искала. Смеетесь? Работающая мать, которой в сутках необходимо минимум двадцать семь часов, чтобы выполнить все дела и обязанности, а не жалкие, бесчеловечные двадцать четыре. Мы с Ричардом тогда еще занимались сексом, и нам было хорошо, но не настолько волшебно, чтобы я вместо этого не выбрала лишний час сна. Ответственная должность отнимала у меня кучу сил и нервов, вдобавок я растила двоих детей, которых обожала, но почти не видела. На работе меня мучило чувство вины перед детьми, дома я переживала из-за работы. Когда выдавалась свободная минутка, у меня тут же возникало ощущение, будто я кого-то обкрадываю, поэтому отдыхала я крайне редко. Как любая другая мать, я мысленно собирала семейный пазл, а мой муж полагал, что если он забрал вещи из химчистки, а в воскресенье еще и сходил со своими отпрысками в парк, то уже заслужил “Пурпурное сердце” и Крест Виктории. Как шутила Дебра, единственный плюс нашего положения заключается в том, что нам незачем ходить на сторону, мы и без того затраханные. Повторяю, роман – последнее, что мне было нужно.
Но искра, что зажглась тем вечером в Нью-Йорке, не погасла. Когда я вернулась в Лондон, Джек писал мне по электронной почте едва ли не каждый час. Прежде за мной не водилось непреодолимых пристрастий – спасибо отцу-алкоголику, – но тут я подсела на фамилию “Абельхаммер” во входящих. Если полдня от него не было писем, у меня начиналась самая настоящая ломка, все раздражало. Говорят, когда получаешь долгожданное письмо, в мозгу вырабатывается дофамин, совсем как от героина, и меня это ничуть не удивляет. Как ни странно, то, что мы были так далеко друг от друга, сблизило нас сильнее, чем если бы я могла к нему прикоснуться. Мы узнавали друг друга с помощью старомодного эпистолярного флирта, пусть даже письма были электронными. Наверное, мы были первыми в истории людьми, которые так быстро стали близки, находясь за тысячи миль друг от друга, и меня очаровывало – если честно, приводило в восторг, – как ему удавалось, нажав на несколько клавиш, вызвать у меня желание. Вдобавок он, кажется, тоже восхищался мною и хотел меня, и это придавало мне такую уверенность в себе, какой я, по правде говоря, не чувствовала ни до, ни после.
Однажды утром в Хэкни я проснулась в несусветную рань и включила компьютер. В почте обнаружилось коротенькое письмо от Джека. Тема: Мы. В письме говорилось: “Хьюстон, у нас проблема”.
Ему незачем было уточнять, какая именно. Мы влюбились друг в друга, и это было чертовски трудно – столь же немыслимо и невозможно, как успешно посадить на Землю сломанный космический корабль, даже если бы им управлял Том Хэнкс.
Мы с Джеком могли нормально существовать лишь в разреженной атмосфере, где обитают любовники и где не видно земли. Но у меня были маленькие дети, за чье благополучие я отвечала, и чудесный муж, которому я ни за что на свете не смогла бы причинить боль. Наши отношения с Джеком сгорели бы на подлете к реальной жизни, я в этом вовсе не сомневалась, и даже наша любовь, казавшаяся неуязвимой, не защитила бы от боли и гнева, которые неминуемо обрушились бы на нас, попробуй мы сойтись. Мне не хватило ни эгоизма, ни смелости последовать велению страдающего сердца.
И тогда я ушла из “Эдвин Морган Форстер”, с огромным трудом наладила отношения с Ричардом, мы переехали на север, подальше от города, которому я отдала юность, а еще я изменила адрес электронной почты, потому что знала, что мне не хватит сил устоять, если я снова увижу во входящих имя Джека. Но я сохранила последнее его письмо, у меня рука не поднялась его удалить, – то, которое он написал мне, когда понял, что все кончено, я ушла навсегда. Я ожидала, что он рассердится, осыплет меня упреками, а он принялся меня успокаивать, черт подери. Сказал, что не сомневается: в один прекрасный день я триумфально вернусь на работу. Впрочем, один раз все же позволил себе горько сострить: “В несчастной любви хорошо то, что она – единственная из всех – длится вечно”.
В каком-то смысле он был прав. Расставание – конец отношений, но не несчастной любви, которая продолжает жить в голове уцелевшего, спрашивая: “А вдруг?”
“Ты не упадешь, Кейт. Я тебя держу. Расслабься”. Может, и правда надо было? Вдруг получилось бы? Но я была так предана Ричарду, его любви ко мне, детям, семье, которую, как мне казалось, мы вместе строим. Я не могла уйти, пусть даже под влиянием тестостеронового всплеска молодости, который назывался “Джек Абельхаммер”. Я так и не узнала, каков он в постели, но как же мне этого хотелось! Вместо этого я заложила еще несколько кирпичей в основание крепости под названием “дом”.
Сейчас же я частенько ловлю себя на мысли, что крепость эту строила одна. Ричард ханжески озабочен тем, чтобы “быть в настоящем моменте”, но при этом его все время нет рядом. Куда он пропадает? И даже когда он со мной, мысли его витают далеко, словно он катит прочь на невидимом велосипеде. Я решила не рисковать, поступила благоразумно и, может быть, ошиблась. А вдруг? А вдруг Джек прямо сейчас подъедет к этому окну, постучит по стеклу, позовет меня с собой?..
– Принесите чек, – говорю я официанту. – То есть, прошу прощения, принесите, пожалуйста, счет.
Я иду через площадь к своему старому и – дай-то бог – новому рабочему месту, и внутренний голос твердит: сорок два, сорок два, сорок два. Мне нужно помнить, что мне ровно столько, сколько было шесть лет и девять месяцев назад, когда я вышла из этой самой стеклянной башни – как тогда казалось, в последний раз. Не думай о времени, Кейт. Сотри его из памяти. Будь собой.
Легко сказать, да трудно сделать. Я изо всех сил стараюсь перевести часы назад, и на помощь мне приходит другой голос, незваный и тайный. Я узнаю его с первого слова, точно теплый шепот на ухо. Джек. “Вперед, Кэтрин. Что же тут сложного?”
8. Старое и новое
Как прошло собеседование? Отлично, спасибо. Лучше, чем я могла надеяться, хотя я так нервничала, что меня едва не стошнило в один из расставленных повсюду бонсаев в черных гранитных горшках. Обычно меня не тошнит, даже обе мои беременности обошлись практически без токсикоза, но от этой встречи зависело слишком многое. А может, меня мутило из-за корректирующего белья, сдавившего желудок до размеров миндаля, или же подействовал присланный Кэнди пластырь с тестостероном, вызвавший прилив Мужской Силы. Вчера вечером я прилепила его – на удачу.
Собеседование проводила комиссия из четырех человек – трех мужчин и женщины. Мне задавали вопрос, и едва я начинала отвечать, как все мужчины тут же опускали головы и принимались подробно записывать. В конце концов я разговаривала с тремя лысеющими макушками и с Клэр, директором по персоналу. Она сидела с краю и смотрела на меня с интересом и даже, пожалуй, с участием.
– Как вы думаете, почему вы подходите на эту должность? (Потому что мне так отчаянно нужна работа в моей сфере, любая работа, что я навеки стану вашей благодарной рабыней и буду вкалывать усерднее, чем три молодых сотрудника вместе взятых.)
– Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались до настоящего момента. (Что ж, расскажу, почему бы и нет. А лучше почитайте мое увлекательное резюме.)
– Назовите ваши слабые стороны. (Гм, вопрос с подвохом. Нужно выбрать такие слабые стороны, которые им покажутся сильными, – “легкий перфекционизм”, “склонность к переработкам”, “никогда не ухожу, не закончив работу”, “не смиряюсь с отказом” и тому подобное.)
– Легко ли вам удается следовать цели? (Шутите? Поставьте мне цель, и я превращусь в тетушку-психопатку Джейсона Борна.)
– Ведете ли вы переговоры с другими компаниями? (Нет, я ваша с потрохами! И это правда, но мои мотивы едва ли их устроят.)
– Как вы оцениваете ситуацию на рынках сегодня утром?
– Больше всего меня интересует нефть. Мы видели, что во второй половине этого года цены на нефть упали почти на пятьдесят процентов после того, как американская сланцевая нефть обрушила рынок. Тем более что цены упали после нескольких лет относительного затишья на мировых рынках неочищенной нефти, когда растущая добыча в Америке уравновешивалась растущим же спросом на нефть. Главный вопрос, на который нам нужно найти ответ, – где именно осуществляют торговые операции с нефтью? И как снижение цены повлияет на глобальные инвестиции?
Это должно их заткнуть. Я выпалила все это на одном дыхании. И обратите внимание, как ловко я ввернула “нам”, словно я уже член команды. Спортивные метафоры тоже отлично работают.
– Опишите, пожалуйста, как будет выглядеть ваш обычный рабочий день.
– Ну, я рассчитываю к восьми утра самое позднее быть на работе, за исключением тех дней, когда буду завтракать с клиентами. Буду активно выполнять новые задачи, которые поставит передо мной руководство, заводить связи в юридических и бухгалтерских фирмах. Созваниваться с имеющимися клиентами, помогать им решать возникающие вопросы, убеждать, что у нас их средства в большей безопасности, чем в любой другой компании. (Еле удержалась, чтобы не добавить “несмотря на то что фонд работает из рук вон плохо”.) Обед на рабочем месте или с клиентами. Днем – презентации для новых клиентов. Затем ужин и вечер в опере, театре или на благотворительном мероприятии, где я буду завязывать знакомства, стимулировать инвестиции и всячески обхаживать клиентов. Домой вернусь поздно и обнаружу, что никто так и не погулял с собакой, не загрузил посудомойку, не купил молока, не убрал какашки Ленни у задней двери и вообще не заметил, что мама вышла на работу. (Разумеется, последнее предложение я вслух не произношу.)
Наконец мне надоело, что лица троих мужчин скрываются из вида, стоит мне только заговорить. И когда один из них спрашивает: “Знаете ли вы, каковы данные о занятости в несельскохозяйственном секторе за пределами Америки?” – я смотрю, как они снова опускают головы, заносят ручку над бумагой в ожидании моего ответа, и говорю: “Понятия не имею”.
Все три лысины моментально подскакивают, как в игре, где надо ударить крысу битой по башке; на лицах тревога и недоверие. Неужели претендентка действительно сказала: “Понятия не имею”?
Я уже не так уверенно, но с очаровательной – надеюсь – улыбкой добавляю: “Шутка”, после чего без запинки выкладываю основные факты, касающиеся занятости в несельскохозяйственном секторе. Плевое дело.
– Скажите, Кейт, каков ваш прогноз касательно рынка еврооблигаций после кризиса в Греции? – Вопрос задает сидящий посередине мужчина с глазами дохлой акулы. Ура, Бен меня вчера гонял по этой теме.
– Скорее всего, в результате кризиса еврооблигации вырастут в цене, а курс евро упадет. Как ни странно, в долгосрочной перспективе ослабление позиций евро пойдет на пользу европейским акциям, за исключением разве что европейского банковского сектора.
Слава богу, что я позанималась дома.
– Расскажите мне, пожалуйста, Кейт, – Клэр впервые обращается ко мне, – о том, чем вы увлекаетесь помимо работы. Ведь вам придется общаться с клиентами, и важно, чтобы им хотелось проводить с вами время.
– Да, разумеется. Сфера моих… э-э… интересов достаточно широка.
Отчаянно пытаюсь выиграть время и придумать хоть что-то, не связанное с детьми, собаками, польскими строителями и потной велоформой. И в этот самый момент Рой по неведомым причинам приносит мне ответ на серебряном подносе.
– Да, я обожаю театр, особенно люблю Шекспира. Вчера вот перечитывала “Двенадцатую ночь” (ну ладно, видела у Эмили на кровати), потому что, насколько я знаю, сейчас в “Глобусе” новая постановка, а ведь мы их спонсируем. Я считаю, искусство необходимо поддерживать. Кстати, в прошлом благодаря моим усилиям несколько наших клиентов стали спонсорами творческих организаций. Еще мне нравится архитектура, в частности реставрация исторических зданий с использованием аутентичных материалов. Я стараюсь следить за новыми компьютерными играми, интерактив – это ведь так увлекательно. И много читаю – Хилари Мэнтел, Джулиан Барнс и того писателя, который в этом году получил Букеровскую премию. (Дайте хоть дух перевести. Эта книга лежит у меня на тумбочке возле кровати!) Кстати, недавно я сама решила попробовать силы… э-э… в сочинительстве.
От кого: Дебра Ричардсон
Кому: Кейт Редди
Тема: Новая работа?
Ну что? Ты снова включилась в борьбу за место под солнцем? И мне теперь страдать в одиночестве? Пожалуйста, напиши как можно скорее.
Х
Д.
От кого: Кэнди Страттон
Кому: Кейт Редди
Тема: Собеседование
Дорогая, не томи. Бьюсь об заклад, ты их порвала – а может, послала, что тоже неплохо. Можно ли еще шутить про минет, даже если ты последняя женщина в Нью-Йорке, которая считает себя гетеросексуальной? Даже и не знаю.
Если тебя не возьмут на эту работу, значит, возьмут на следующую. Вот те крест. Я верю в это больше, чем в пользу диет.
ХХ
К.
Салли – Кейт
Весь день думаю о тебе. Надеюсь, что все прошло хорошо и пластырь с тестостероном, который тебе прислала подруга, сделал свое дело. Коко скучает по Ленни. Ну что, может, в субботу днем?
Х
С.
Ричард – Кейт
Во сколько ты вернешься? Петр куда-то переложил мое велооборудование, чтобы добраться до щитка, и теперь я не могу найти криптонитовый замок. Эмили что-то говорила о своей папке с рисунками? Надеюсь, собеседование прошло удачно.
Х
Р.
Вторник, 06:28
Сегодня у меня тест в фитнес-клубе, настроения нет, но Конор хочет записать мои результаты. Нужно вернуться домой, чтобы успеть отвезти Бена с барабанами на репетицию школьного оркестра для рождественского концерта. (Уже Рождество? Я об этом еще даже не задумывалась.) Вытаскивая себя из постели, чувствую, как проседают под ногами трехсотлетние дубовые половицы. Петр обещает выровнять пол, только надо снять половицы, заменить балки, после чего уложить половицы обратно, но это обойдется нам в какую-то головокружительную, невообразимую сумму. Мы не можем себе такого позволить, пока Ричард учится, а я не найду высокооплачиваемую работу, но найду ли, ведь от “ЭМ Ройал” по-прежнему ни ответа ни привета. Так что каждую ночь дойти от кровати до туалета все равно что в шторм прогуляться по палубе линкора “Виктория”.
Ричард говорит, что современный пол стоил бы гораздо дешевле, мебель в спальне тогда не кренилась бы, как пьяная, и наша кровать не стояла бы на крутом откосе с кирпичами под ножками, чтобы мы могли спать на относительно ровной поверхности. Но я обожаю половицы и ни за что с ними не расстанусь, мне нравятся их щедрая ширина, их узловатая кривизна, повреждения, которые нанесло им время, жизнь, которая на них происходила, истории, которые они могут рассказать. Ну да, они ветхие, провисшие, их замучаешься ремонтировать, – но не таково ли и мое тазовое дно? И я никогда не променяю его на дешевый современный аналог.
06:43
В темноте еду в фитнес-клуб, одевшись в новенькие легинсы до середины икры, которые в магазине смотрелись спортивно и по-молодежному. В порыве оптимизма купила меньший размер, который оказался мне слишком мал, легинсы едва прикрывают колени. Вид у меня нелепый, ни дать ни взять Большая Птица[40], разве что не такая беззаботная. Чтобы как-то это компенсировать, надела самую длинную свою футболку и флиску, в которой гуляю с собакой.
Конор ждет меня в ярко освещенном зале кардиотренировок. На экране большого телевизора на стене Ариана Гранде (размер XXS, ножки-спички) крутит педали велотренажера. “Тут нечего бояться”, – успокаивает меня Конор. Тест нужен исключительно для оценки моего уровня мотивации и ответственности в том, что касается диеты и упражнений. Жировой слой Конор измерит кронциркулем.
Тут нечего бояться, правильно? Кронциркуль щиплет меня за талию, точно краб, но мне ничуть не больно, меня защищает толстый, как у морских животных, слой подкожного жира. (“Я тюлениха! Хы-хы-хы-арошая девочка!”) Конор спрашивает, сколько, по моему мнению, я вешу. Я прикидываю худший сценарий и мысленно отнимаю пару фунтов. Увы, все оказывается куда печальнее. Конор поправляет шкалу, дюйм за пугающим дюймом, все дальше и дальше от моих представлений о Гранде. Заметив мою досаду, любезно интересуется, не хочу ли я снять что-то из одежды, будто это поможет. Я отказываюсь, кутаюсь во флиску, покрытую шерстью Ленни, словно надеясь, что та меня защитит. Пусть никто не видит моего позора.
Мне искренне не хочется смущать этого гениального гиганта, но я готова разрыдаться от разочарования. Долгие годы, поясняю я Конору, я весила менее девяти стоунов. Потом появились два крупных младенца, за которыми мне частенько приходилось доедать (ну ладно, просто есть). Я прибавила несколько фунтов, но ничего страшного в этом не было, поскольку я работала по четырнадцать часов в день. Потом уволилась, а значит, отпала и необходимость втискиваться в рабочий костюм, и я перестала следить за тем, что ем. С началом же перименопаузы – то есть около года назад – я словно раздулась без видимых причин. И вот теперь, после того как я несколько недель истязала себя тренировками и во всем себе отказывала, сахара даже в рот не брала! – все равно вешу больше, чем в самом страшном своем кошмаре.
На это Конор отвечает, что в моем возрасте тело реагирует медленнее. Поэтому некорректно сравнивать меня сейчас и меня в тридцать лет.
– Ваше тело меняется, Кейт, в этом нет никаких сомнений, просто весы пока этого не показывают. И не забывайте: мышцы весят больше, чем жир. Наберитесь терпения.
Он подводит меня к велотренажеру, и я принимаюсь за дело, завороженная Арианой Гранде, которая при полном макияже так крутит педали, что нарощенные волосы разлетаются. Что хорошо без малого в пятьдесят (примечание для Роя: пожалуйста, напоминай мне время от времени, что в пятидесятилетии есть и хорошее), так это то, что я знаю: мне так не выглядеть никогда. И меня это ни капли не расстраивает. Какое же это счастье – наконец-то не переживать из-за внешности. Поневоле ловлю себя на мысли: вдруг ровесницы Эмили считают себя обязанными во что бы то ни стало походить на такой вот отретушированный идеал? Каково им приходится? Эм на выходных идет с Лиззи и другими девочками на концерт Тейлор Свифт. Я думала, она будет рада-радешенька, но она закрывается у себя в комнате, а стоит мне попытаться войти, орет на меня. Когда я вчера пришла пожелать ей спокойной ночи, на двери обнаружилась табличка “Посторонним вход запрещен”.
Читать бесплатно другие книги:
