Безумство Мазарини Бюсси Мишель
— «Шато Лодюк» семьдесят восьмого года, вам должно понравиться. Вот Жан Реми был большим ценителем вин, очень тонким знатоком. Это нас сблизило.
— Когда вы познакомились?
— Еще в университете. Оба историки, специализация — культурное наследие. Мы дружили втроем — он, я и Максим Приер, который почти до конца оставался с ним. Мы были совершенно разными. Жан — отличник, невероятно образованный, прирожденный исследователь, страстно увлеченный наукой. У меня таких способностей не было, зато хватало честолюбия и идей. Через полтора года я бросил учебу, чтобы шататься по свету с рюкзаком за спиной. Жан же закончил университет. Несколько лет спустя он, без гроша за душой, вместе с другими ненормальными скреб камни своего проклятого аббатства на острове Морнезе, а я возглавил предприятие с двумя десятками служащих и ворочал миллионами франков.
— А чем отличался Максим Приер?
— За девками бегал. Считал себя свободным художником. Обаятельный. Карьерист и лицемер.
— Вам он не нравился?
— Нет. Именно он вместе с шурином Жана, Тьерри, его предал. И мы никогда не узнаем, до какой степени.
— Что с ним стало потом?
— Понятия не имею. Шляется, наверное, где-нибудь между Нормандией и Бретанью.
Симон ненадолго задумался и решил, что как только вернется, попытается раскопать все про этого Максима Приера.
— Когда вы с Жаном встретились снова?
Габриель Бордери помедлил, разглядывая вино в бокале на свет.
— М-да… Не выдающийся год. Что скажете?
Симон в этом ничего не понимал.
— Оно… вкусное. Правда, мне не с чем особо сравнивать.
— Вы еще молоды, со временем научитесь. Так вот, как я уже сказал, нас было трое друзей. Позже Жан Реми со мной связался. Они обнищали, были на грани разорения, ему нужны были деньги.
— И вы дали?
Габриель Бордери отпил глоток, несколько секунд подержал вино во рту.
— И все же неплохо идет, после пустыни-то. Правда? Я дал немного денег, чтобы они смогли выкрутиться. Жан Реми не был побирушкой, а я был не благодетелем, я был бизнесменом. Он это знал.
— А «Евробильд»?
— Это отдельная история. Остров был прибежищем бессовестных типов — впрочем, такие есть на любом побережье, где остаются участки под застройку. Пуск парома раздразнил аппетиты, спрос на землю мгновенно вырос. Англичане. Парижане. Нормандцы. Недвижимость дорожала на двадцать процентов каждые полгода. Не осталось ни клочка земли под застройку или на продажу. Акулы сбились в общество «Семитим» и точили зубы на загибавшуюся ассоциацию Жана Реми. В конце концов Жана загнали в угол, надо было продавать участок. Даже его компаньоны, эта шайка лицемеров, объединились против него. Оставалась последняя надежда на то, что на участке нельзя строить, а непригодный для застройки участок ничего не стоил. Но, к величайшему моему изумлению, на плане землепользования он оказался пригодным для застройки. У «Семитим» были большие связи.
— Я нашел доказательства, что Жан-Луи Валерино подделал план!
Габриель Бордери налил себе еще бокал вина, добавил, не спрашивая, Симону и раздраженно заметил:
— Такие доказательства требовались нам десять лет назад!
— Вы не могли не знать, — снова заговорил Симон, — и Жан Реми тоже, что участок был опасным — из-за подземных ходов. Стало быть, план землепользования подделали, а проектное бюро плохо выполнило свою работу. Почему было не подать жалобу, не обратиться с заявлением, не возбудить общественное мнение?
— Все происходило слишком быстро. Ассоциация Святого Антония, которую возглавлял Жан, была на грани банкротства, «Семитим» их топил, а на рассмотрение жалобы ушли бы месяцы. Но главное — когда участок объявили пригодным для застройки, большинство компаньонов Жана бросили его, и первым — шурин.
— Тьерри Дюкурре? Опекун Колена?
— Да, он. Жан Реми твердил, что на этом участке никогда нельзя будет строить, цеплялся за эту версию, чтобы не продавать, не уступать землю «Семитим». Но как только план землепользования обнародовали, с Жаном перестали считаться, все проголосовали за продажу.
— Но владельцем был Жан Реми, не ассоциация, — напомнил Симон, — решал он. И вот тут вытащил из шляпы старого друга Габриеля и его «Евробильд».
— Точно.
Габриель Бордери чокнулся с Симоном.
— Твое здоровье, — сказал Бордери, переходя на «ты». — Проект сразу меня увлек. Это уже было не меценатство, а вложение средств! Как раз такого типа проекты мне и нравились, а тут еще и строить вместе со старым другом. Акулы из «Семитим» собирались возвести многоэтажного бетонного монстра, разгорелся скандал — из-за закона о прибрежной полосе, зато наш проект напрямую вписывался в программу долговременного развития. Не буду заниматься саморекламой, тебе все это без разницы, и ты не обязан мне верить, но тогда мы стали основателями экотуризма. Согласен, худшего названия, чем Сангвинарии, для коттеджного поселка не придумать, но сам по себе проект был хорош.
— И тут несчастный случай…
— Да какой там несчастный случай!
Габриель надолго замолчал, глядел на Средиземное море и белые паруса на гладкой воде.
— За двадцать лет работы у меня на стройках больше никто не погиб, а я ведь строил в гораздо более опасных местах, на куда более ненадежных участках. И там, где не заморачиваются планами землепользования. Несчастный случай? Убийство! Все было подстроено. Подземный ход не сам собой обрушился под краном, были подпилены опоры, Жан потом подтвердил. Он ведь эти ходы наизусть знал.
— И вы поверили?
— Да.
— Вас это устраивало. Облегчало и его, и вашу совесть.
— Считай как хочешь.
Симон не сдавался:
— Участок был опасным, теоретически непригодным для застройки. Вы с Жаном Реми это знали и рисковали по-крупному.
Бордери вздохнул и налил себе еще вина, не предложив Симону.
— Десять лет назад Жан Реми рассуждал так же. Сколько я ни твердил ему, что принял все меры предосторожности, что никогда, даже на опасном участке, не произошло бы несчастного случая, что это было преступление, что он ни при чем…
— Он не верил?
— Он себя винил в гибели трех человек. Взяв на себя всю ответственность, он замял скандал, спас компаньонов, спас «Евробильд»… Он был честным человеком. Его добила смерть жены. Она была такая… Училась вместе с нами и тоже занималась историческим наследием. Видел бы ты ее в ее девятнадцать… Улыбка и фигура такие, что вся аудитория заводилась. Жан и Анна обожали друг друга, их отношения ничто не омрачало. Пара, созданная, чтобы быть вместе.
— У вас есть версия гибели Анны Реми? Авария или самоубийство?
— Ни то ни другое.
— Тогда что же?
— Авария устраивала всех, однако говорить о самоубийстве могли только те, кто уже считал Жана погибшим, но Анна знала, что он жив, в безопасности, у меня. Они несколько раз за день перезванивались. Что могло толкнуть Анну на самоубийство? Ничего! Она любила мужа и ждала его. Нет, авария со смертельным исходом — это было убийство.
— Вот это да! — вырвалось у Симона. Он сам налил себе вина.
— Вся эта история — трагедия. Трагедия, в которой истинные виновники так и не были наказаны. Мне не хватило смелости пойти дальше. Выходит, я тоже побоялся во все это впутываться.
И, словно чтобы избавиться от чувства вины, он проделал несколько разминочных движений. Заливающий террасу солнечный свет выгодно подчеркивал накачанные грудные мышцы.
— А свидетельство на право собственности? — спросил Симон. — На земли аббатства?
— Ты и об этом знаешь?
Симон кивнул. Бордери сел, сделал глоток вина и сказал:
— Ты, похоже, встречался на Морнезе с нотариусом. Толстяк Бардон еще жив? Один из немногих, кому можно доверять. Странный тип, но надежный. Они с Жаном договорились, что в случае его гибели я буду распоряжаться участком до тех пор, пока Колену не исполнится шестнадцать. Уже десять лет. Господи! Как быстро они пролетели. Должен признаться, я почти забыл про все эти дела. Участок на острове, наверное, совсем заброшен, но мой бухгалтер должен ежегодно платить налоги. Помнится, в последние годы я подписывал какие-то бумаги насчет музея в аббатстве. Я согласился бесплатно предоставить им в пользование участок, что-то в этом роде, — при условии, что они ничего не будут там строить. Признаюсь, что еще час назад мне было в высшей степени наплевать на эту землю.
Симон вспомнил абстрактные картины на стенах этого дома. Геометрические формы, очень яркие, минималистские. Стоят наверняка целое состояние. Впрочем, в современном искусстве он разбирался не лучше, чем в вине.
— Ты шокирован? — спросил Бордери. — Ясное дело, ты еще молод. Сейчас мне, конечно, немного стыдно, но я, возможно, все позабуду сегодня вечером, в Кабо-Верде. Десять лет — ничто, когда живешь на бегу. И настоящим не живешь, и прошлое забываешь. Смотришь только вперед, всегда вперед.
— А что с Коленом?
Бордери посмотрел на Симона в упор:
— Ты в самом деле думаешь, что он в опасности? Даже после стольких лет?
— Вы считаете, что побег Валерино именно сейчас может быть совпадением?
Бордери допил вино, встал, прошелся по белоснежным плиткам пола.
— Черт, это паршиво! Говорил же я Жану, что оставленное у нотариуса досье, бумаги, которые надо будет передать его сыну, когда тот подрастет и сможет понять, — это отравленный подарок. Вывалить все это на мальчика, без подготовки и предупреждения. Натравить на него всю свору. И только ради того, чтобы сын узнал, что его отец не убийца, и в день, когда ему исполнится шестнадцать, смог гордиться дорогим папочкой! Гордись, сынок, и беги!
— В досье Жан Реми обличал истинных преступников?
— Да, — ответил Бордери. — Со всеми доказательствами!
— Ну и ну… Это объясняет побег Валерино. Перехватить мальчика. Сделать все, чтобы он не получил документы. Надеюсь, Колен уехал на каникулы с дядей и тетей куда-нибудь на Антильские острова или в Австралию. Во всяком случае, подальше от Морнезе.
Бордери грустно посмотрел на пустую бутылку.
— Не будем забывать, что есть и другая причина для охоты за ним. Легенда о Безумстве Мазарини. Ты, я думаю, об этом слышал?
Симон кивнул.
— Ну да… — улыбнулся Бордери. — В досье был и план этого гребаного клада.
Симон взглянул на оранжевую папку:
— А это копия того досье, которое было оставлено на хранение нотариусу на Морнезе?
— Нет, скорее его дополнение. Жан был не так глуп, он не стал бы складывать все яйца в одну корзину. В досье собраны все архивные находки, связанные с Безумством Мазарини. Еще одна бомба замедленного действия.
Симон не сводил глаз с папки.
— Тебе так хочется, чтобы она взорвалась у тебя в руках? — вздохнул Габриель Бордери.
49. В темноте
Суббота, 19 августа 2000, 11:26
Сарай у Чаячьей бухты, остров Морнезе
Мы с Мади и Арманом вошли в сарай под прицелом пистолета Валерино.
Меня снова затошнило от мерзкой вони тухлятины, в горле запершило от едкой пыли. Мади с Арманом оглядывали эту помойку, распотрошенные коробки, опрокинутые стулья, ползающих по стенам насекомых.
Я не мог выговорить ни слова. Мне хотелось перехватить взгляд отца, показать, что я растерян, сбит с толку.
Что он задумал?
Мог бы подмигнуть, чтобы успокоить. Это ничего, это такая хитрость, я потом тебе объясню.
Ничего подобного отец не сделал и вообще старался не встречаться со мной взглядом. А может, просто-напросто потерял ко мне всякий интерес. Они с Валерино велели нам сесть на грязные ящики в глубине сарая и теперь громко переговаривались.
— Что будем с ними делать? — спросил Валерино. — Выстрелы привлекут любопытных, а на острове и без того обстановка сейчас… Надо решать!
Отец раздумывал. Я боялся взглянуть на Мади и Армана, понимал, что прочту в их глазах страшный вопрос: Что творит твой отец?
Ответа у меня не было.
— Ты прав, у нас нет выбора, — в конце концов сказал отец.
Он раздраженно смахнул все с шаткого стола — гнилые яблоки и виноград растеклись по пыльному полу липкой жижей — и наконец повернулся ко мне:
— Спрашиваю в последний раз, Колен. Ты ничего не помнишь? Что было до того обеда? После? Во время? Насчет Безумства Мазарини?
В ответ я произнес одно слово:
— Папа.
Одновременно вопрос и мольба.
Я вложил в это слово десять лет надежды.
Отец остался равнодушным, молча повернулся к Валерино:
— В папке есть план, но я посмотрел — этого будет недостаточно.
— Ничего не поделаешь, — ответил Валерино. — Надо сваливать.
Отец согласился после недолгого раздумья:
— Ты прав. Обойдемся без него.
Это «без него» было подобно удару ножом в сердце. Почему он не осмелился сказать прямо мне: «Обойдемся без тебя»?
Я почувствовал, как рядом со мной шевельнулась Мади. Взгляд ее был устремлен на ящик, метрах в двух справа от нас. Я посмотрел туда. Кухонный нож. Жалкий, заржавленный кухонный нож.
— У нас нет главного! — проворчал Валерино.
Отец взял в руки бежевую папку, которую я получил от нотариуса.
— У нас есть признания и доказательства. Разве не это главное? А карту изучим на свежую голову. И найдем! Он все равно ничего не помнит.
Он… Еще один удар в сердце.
— Как скажешь, — буркнул Валерино. — Ты не мог раньше с ним поговорить?
— Представь себе, именно этим я и занимался, когда ты позволил девчонке стянуть у тебя пушку!
— Ладно, все, пора с этим кончать. Сколько можно торчать здесь?
Мади метнулась к ящику, рассчитывая схватить нож. Она почти успела, но отец припечатал ее запястье к столу.
— Брось, не то придется сделать тебе больно.
Мади попыталась вывернуться, вспомнив, должно быть, свои занятия капоэйрой, но он поймал ее за другую руку и выкручивал до тех пор, пока она, вскрикнув от боли, не выронила нелепое оружие.
Отец грубо толкнул Мади к нам.
— Ублюдок, — прошипела она и плюнула на пол.
У меня в голове все взорвалось. Думать я не мог. События неслись передо мной, непостижимые, нереальные и все более ужасные.
Однако худшее было впереди.
Отец отпихнул в сторону несколько валявшихся на полу коробок, под ними был люк. Он откинул крышку:
— Вперед! Все трое.
Мы застыли в отупении, и Валерино снова поднял пистолет. У меня в голове билось слово из двух слогов, но я не мог его произнести. Больше не мог.
Папа.
Может, если я заговорю, поймаю его взгляд, он отреагирует? Только нужно произнести это убедительно, с любовью, даже с обожанием.
Арман и Мади уже скрылись в люке.
Я остался один.
Мне надо было сказать «папа» в последний раз. Во второй и в последний?
Я открыл рот, но отец уже повернулся ко мне спиной, сделал несколько шагов, наклонился и вытащил из стоящего в углу ящика длинный провод.
Равнодушно.
Я ничего не сказал.
Молча нырнул в люк, спустился в подвал. Валерино наклонился к нам, и я испытал дурацкое облегчение, оттого что последним в квадрате света, который вскоре исчезнет над нашей могилой, вижу не лицо отца.
— Мало кто знает о существовании этого выдолбленного в граните помещения, — сказал Валерино. — Не питайте иллюзий, малыши. Мне очень жаль, но вы оказались в неподходящий момент не в том месте.
Он закрыл люк, и подвал погрузился в полную темноту. Мы почти не дышали, прислушиваясь к шагам наверху. Ждали, что услышим, как лязгнет засов или как с шумом подвинут стол, чтобы придавить крышку люка, но никаких звуков не было.
Тишина.
Долгая.
А потом вдруг оглушительный грохот.
Люк не загородили столом, на него свалили все здание.
— Они взорвали сарай! — взвизгнул Арман. — Весь поганый сарай обрушился, и мы заперты внизу. Никто не знает, что мы здесь. Никто не знает, что этот подвал вообще существует! Даже если кто-то пройдет мимо, даже если мы будем орать как ненормальные, нас не услышат.
Мади молчала.
Я не видел ее в темноте. Была она там или нет?
— Мы пропали, — не умолкал Арман, он был близок к истерике. — Мы здесь подохнем!
И тут в темноте раздался голос Мади. Она произнесла несколько слов, и самое страшное — я не мог упрекнуть ее за то, что она это сказала.
— У тебя довольно крутой папаша, Колен.
50. Секрет Люсьена Верже
Суббота, 19 августа 2000, 11:37
Дорога к перевалу Клер, Ницца
Габриель Бордери потянулся за папкой, но вдруг передумал.
— Как насчет второй бутылки?
— Вообще-то мне надо ехать… Впереди тысяча двести километров.
— Но не прямо сейчас?
— Ваша правда.
Габриель снова отправился в погреб и вернулся с бутылкой «Вон-Романе» 1989 года. Плеснул, попробовал.
— Ага! Движемся в верном направлении. Уже получше.
Симон не заметил разницы во вкусе по сравнению с первой бутылкой, но ничего не сказал.
— Ну так что, открываем папку? — спросил Бордери.
— Вы в нее так и не заглянули? — удивился Симон.
— Один раз, десять лет назад, когда получил. С тех пор она лежала в этом сейфе.
— Да, десять лет — срок недолгий, — с легким раздражением откликнулся Симон. — Значит, это не копия того досье, что у нотариуса?
— Нет. Как сказал мне Жан, здесь совсем другие бумаги. Папка, оставленная у Бардона, предназначалась Колену, в нее он сложил документы на право собственности, личные воспоминания, а еще письмо, то самое, в котором он снимает с себя вину и обвиняет настоящих преступников, называет имена всех, кто был замешан в махинациях «Семитим», приводит факты… Еще он оставил там карту острова, план подземелий, с указаниями, где искать Безумство Мазарини.
— Карта острова сокровищ! Значит, он нашел Безумство Мазарини?
— Видимо, да. Ему можно верить. Перед тем как уйти, он сказал мне странную вещь, что-то вроде: «Я показал Колену настоящую тайну Безумства Мазарини. Карта, которую я оставил у нотариуса, поможет ему вспомнить. Но карта сама по себе бесполезна. Как и воспоминания Колена».
Симон допил вино и тут же почувствовал, что делать этого не следовало. У него закружилась голова.
Ему надо ехать. Партия разыгрывается на острове, прямо сейчас, а он даже встать, похоже, не может.
— А в вашей папке что? — спросил он.
— Туда Жан собрал все, что нашел про Безумство Мазарини. Все исследования за двадцать лет. И сказал примерно следующее: «Ты единственный из моих друзей, кто достаточно богат, чтобы наплевать на Безумство Мазарини. Но если Колен захочет узнать больше, узнать, как я это понял, тогда дай ему прочитать все материалы моих исследований. Может быть, его это заинтересует. Может быть, он будет так же увлечен историей, как я». Помню, что он прибавил странную фразу, смысла которой я так и не уловил. «Когда ты узнаешь правду, я в своей могиле услышу, как ты назовешь меня сволочью!»
Габриель Бордери тоже допил вино. Похоже, голова у него была крепче, чем у Симона. Он прошелся по белоснежной плитке, глядя на бухту Ангелов, на бирюзовую воду и белые паруса.
— Насколько мне известно, — обернувшись, сказал он, — Жан открыл свой секрет маленькому Колену во время последнего общего застолья ассоциации — застолья, которое стало началом конца.
— Прямо-таки Тайная вечеря, — заметил Симон. — Жан Реми возомнил себя Иисусом?
— Возможно, — согласился Бордери. — По меньшей мере, пророком. Но одно несомненно: он так и не воскрес. К сожалению… — И задумчиво покрутил в руках пустой бокал.
Симон смотрел на оранжевую папку.
— Откроем?
Габриель Бордери развязал ленточки. Листов было много, около сотни. Бордери быстро перебрал их.
— Двадцать лет исследований! — Он вернулся к началу. — Поехали. Триста лет истории. Первый источник — то самое письмо мадам де Севинье. Неистощимое богатство Мазарини, которым он и обольстил французский двор, которое помогло ему короновать юного Людовика XIV.
— Я в курсе, — вставил Симон.
— Читаешь «Островитянина»? Жан Реми первым обнаружил это забытое письмо. Я думаю, что вся его страсть и родилась из этих нескольких строчек. Аббатство. Клад. Признаюсь, поначалу я ему не верил. Выстроить целую теорию, посвятить жизнь исследованиям с единственной отправной точкой — письмом мадам де Севинье. Ее письма — сплетни той эпохи.
— Как если бы три века спустя кто-нибудь выстроил целую историческую теорию, черпая информацию из «Космо» или «Гала».
— Совершенно верно. Тебе это не кажется глупостью?
— Интуиция ученого.
— Возможно.
Габриель Бордери продолжил листать досье. Симон встал и снова пробежался взглядом по абстрактным полотнам, задержавшись на странной картине — мешанине из зеленых и оранжевых квадратов. Вернулся к хозяину дома, наклонился, заглянул в папку через его плечо.
Старые гравюры с видами острова, морские карты, старинные планы аббатства, наказы третьего сословия депутатам Генеральных штатов времен Французской революции, купчие на земли, выписки из актов гражданского состояния. Еще там были геологические срезы, справки о составе почвы.
— Впечатляющие материалы, — сказал Симон.
— Да. Но мы дошли до главного. До самой важной находки Жана Реми. До ключа, который убедил его в правильности выбранного направления поисков.
— История молодого фермера?
— Правильно, — подтвердил Бордери. — Разумеется, «Островитянин» об этом писал, но ты узнаешь все подробности. Здесь вся переписка Люсьена Верже, фермера, который в 1914 году возделывал землю на острове. Должно быть, Жану стоило огромного труда найти эти письма. Но история захватывающая. Я все это бегло просмотрел в свое время. Прочту тебе несколько отрывков. Посмотрим, окажешься ли ты догадливее меня.
Симон сосредоточился.
— Письма от кого и кому?
— Письма, которыми обменивались этот молодой фермер, Люсьен Верже, и Анри Фушеро, школьный учитель с Морнезе, который, выйдя на пенсию, уехал в Перигор. Я прочитаю тебе первое письмо Люсьена Верже. «Остров Морнезе, 3 января 1914 года. Мсье Фушеро…» Бла-бла-бла. Он благодарит его за ценные знания и все такое. Вот, слушай: «Вы найдете в этой посылке совершенно удивительный сюрприз, который я с радостью Вам отправляю. Я не большой знаток, но думаю, что это чистейшее сокровище. Я возлагаю на него большие надежды. Возможно, оно принесет мне богатство. Но я знаю, что Вы в этом разбираетесь прекрасно и сможете указать мне его истинную ценность». Дальше он снова начинает вспоминать детство, что для нас не представляет ни малейшего интереса. Ну что, вдохновляет?
— Пока что нет, — наморщив лоб, ответил Симон. — А ответ учителя у вас есть?
— Да. «Террасон-Лавильдье, 21 февраля 1914 года. Милый Люсьен, бла-бла-бла, я рад весточкам от тебя. Я получил твое „сокровище“. Я и не знал, что в недрах острова Морнезе таится подобное богатство. Это очень странно, но, если хорошенько подумать, есть вполне логичное объяснение. Ты просил высказать мое мнение. Вот оно. Люсьен, у тебя в руках и впрямь сокровище, равного которому нет ни во Франции, ни во всем мире. Богатство тебе обеспечено, более того — не только богатство, но и слава, и признание. Находки подобного рода в наши дни большая редкость. Если я тебя не убедил, без промедления шли мне другие образчики твоих сокровищ. Это я тебя поддразниваю. Береги себя». Дальше бла-бла-любезности…
— Черт знает что такое! — с досадой воскликнул Симон. — А они не могли прямо сказать, о чем идет речь? Есть еще письма?
— Да, последнее. Написанное за несколько недель до того, как Люсьен ушел на войну, с которой не вернулся. «Остров Морнезе, 26 июля 1914 года. Мсье Фушеро, бла-бла-бла, спасибо за поддержку. Я много работаю. Я очень надеюсь на успех. Вы получите еще несколько образчиков из моей коллекции. У меня их несколько десятков, и я не намерен на этом останавливаться. Из-за всеобщей мобилизации на эту проклятую войну мне, возможно, придется все на время отложить. Но Вы прекрасно понимаете, что это не так важно». Дальше он говорит о том, как боится отправки на фронт. До этого нам дела нет… Ну вот, теперь ты знаешь все подробности.
Симон чертыхнулся.
— Но о чем они могут говорить? Почему не так уж важно, что ему придется все на время отложить?
— Понятия не имею, — пожал плечами Бордери, закрывая папку.
— Богатство, успех и упоминания о неисчерпаемом сокровище. А больше в досье ничего нет?
— Я, во всяком случае, ничего не нашел, но я прочел не все. Все указания там есть. Жан, располагая теми же сведениями, понял.
— Он был историком, — возразил Симон, — и находился на острове. Наверное, без этого ничего не понять.
Габриель Бордери, оставив папку на столе, прошелся по залитой солнцем террасе. Солнечные зайчики прыгали по плитке и гладкой поверхности воды в бассейне.
— Как бы там ни было, скоро мы это узнаем, — сказал Габриель. — Юный Колен получит от нотариуса карту, пороется в своих воспоминаниях, приедет ко мне, и мы наконец обретем истину.
— Очень на это надеюсь, — пробормотал Симон.
— А что тебя смущает? — вскинулся Габриель.
Читать бесплатно другие книги:
