Безумство Мазарини Бюсси Мишель

53. Истина

Суббота, 19 августа 2000, 15:19

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

В лагере все обращались со мной очень бережно. Принесли поесть, но мне хватило ломтика сыра и яблока. Пока полицейские допрашивали Мади и Армана, мне предложили отдохнуть в маленькой комнатке, где помещались только кровать, деревянная тумбочка и аптечка. Комната служила изолятором — и для заболевших, и для наказанных.

Четверть часа спустя пришел отец Дюваль, и я вдруг сообразил, что раньше мы ни разу не говорили наедине. Он больше тридцати лет руководил лагерем и, наверное, видел во мне очередного безликого подростка.

Я был благодарен ему за то, что он не ждал от меня ни исповеди, ни даже просто признаний.

— Колен, звонили твои дядя и тетя. Они будут здесь через час или два. Им, скорее всего, придется пообщаться с полицией. Тебе тоже. Сейчас ты, наверное, хочешь побыть один. Поспи, тебе это необходимо. А я пойду. Думаю, теперь у тебя нет ни малейшего желания сбежать. Как бы там ни было, наш детский лагерь превратился в военный, со всеми этими полицейскими во дворе. Я буду в соседней комнате, позови, если я тебе понадоблюсь. Мне придется успокаивать родителей остальных ребят.

Лежа на кровати под колючим казенным одеялом, я старался ни о чем не думать. Уснуть я не мог. За стеной было шумно, доносились голоса — наверное, полицейские, трещало радио. Все было какое-то нереальное. Казалось, я лежал в больничной палате и мне это снилось.

Я был в палате для психов, в дурдоме.

Стоило закрыть глаза, и всплывало лицо моего отца. Улыбающееся лицо с фотографии, стоявшей у меня на тумбочке рядом с кроватью. Лицо — гордое, счастливое, успокоенное, — когда я забрал папку у нотариуса. Лицо — такое жестокое несколько минут спустя. И рука без обручального кольца, выкручивающая запястье Мади. И губы, произносящие слова, — требующие, чтобы я вспомнил. О чем?

Мне тогда было шесть. Обед, тот последний обед. Я сосредоточился, закрыл глаза и отогнал все мысли, постепенно погрузился в обрывки воспоминаний. И впервые увидел маму. Она стояла. На ней было просторное льняное платье, длинные светлые волосы спадали на плечи. Такая красивая. Бледная, но очень красивая. Мужчины вокруг нее спорили. Она смотрела на них, порывалась что-то сказать, но никто ее не слушал.

Мама собрала грязные тарелки и отошла от стола, с улыбкой глянув на меня, как будто хотела сказать: «Ссоры взрослых не так уж и серьезны!» Я смотрел ей вслед. Она была босиком, в длинном крестьянском платье. Я хотел побежать за ней. Но не смог. Меня удерживала чья-то рука.

Рука отца.

Он стиснул мою ладонь. Наклонился. В другой руке у него был стакан. Теперь я видел только его рот. Он хотел поговорить со мной тихо, укрывшись под столом от взглядов. Он приложил палец к губам и припал к моему уху. Будто собирался поделиться секретом.

Колен.

— Колен! Колен, проснись. Твои дядя и тетя приехали.

Отец Дюваль посторонился, пропуская их. Я приподнялся. Брижит села на край кровати, Тьерри пристроился рядом с тумбочкой, над которой висело зеркало. На Тьерри была яркая оранжевая рубашка поло, придававшая ему фальшиво непринужденный вид.

Зато тетя меня удивила. От ее обычной уверенности не осталось и следа, пусть даже макияж и хорошо сшитое платье в цветочек поддерживали иллюзию, но я слишком хорошо ее знал, чтобы обмануться. Она плакала. Она, всегда такая строгая, несгибаемая. Глаза у нее опухли от слез. И она не могла заставить себя взглянуть мне в лицо.

— Колен, я думаю, мы должны кое-что тебе объяснить, — начал Тьерри.

Я сел по-турецки. Во мне будто поднималась какая-то новая сила, она еще не наполнила меня всего, но я ее уже чувствовал. Я был у себя дома в этом лагере, на этом острове, среди ровесников.

Я был взрослый.

Я был готов к их вранью.

Я мог им больше не верить.

— Полицейские сказали, что ты нашел Жана, — сказал Тьерри.

Пауза. Я чувствовал, что сейчас последует главное. Наконец-то!

— Ты, наверное, сердишься на нас за то, что мы все эти годы скрывали от тебя правду. Заставили поверить, что твой отец умер. Теперь ты понимаешь, почему мы молчали. После случившегося, после того, что он с тобой сделал.

В моей школе учились ребята из детского дома. Чтобы защитить, их забирали у родителей, которые жестоко с ними обращались, или были алкоголиками, или педофилами. Такое случается. И все равно они рвались домой, к родителям. Их защищали насильно, разлучая с матерью и отцом.

Брижит разрыдалась, Тьерри протянул ей бумажный платок. Мне было невыносимо слышать, как он говорит о моем отце, слышать слова «после того, что он с тобой сделал».

Отец только что заживо меня похоронил вместе с двумя друзьями. Мой отец был чудовищем. И все же я не мог позволить плохо о нем говорить. Может, я тронулся умом?

— Колен, ты хочешь узнать больше? — спросил Тьерри.

Я молча кивнул.

— Все довольно просто. Думаю, что многое ты уже знаешь. Страсть твоего отца к раскопкам мало-помалу изолировала его от остального мира. И тяга к этому кладу, Безумству Мазарини. «Безумство»… говорящее название. Твой отец не желал смириться с тем, что стройка может закрыться, что его утопия рухнет, что нам придется заняться чем-то другим, не археологией. Стройка, аббатство, жизнь коммуной — все, из чего состояла его жизнь, закончилось. Он был главой, основателем и правителем этого мирка. Знаешь, он очень сильно изменился, создал для себя вторую личность. С одной стороны — человек, которого знали все, образованный, великодушный, увлеченный… С другой — параноик. Ему, одержимому маниакальной страстью, в конце концов стали везде мерещиться заговоры. С этим трудно смириться. Но ты и сам приобрел опыт общения с двумя его ипостасями.

Нет, я с этим не смирился! Не хотел мириться.

Брижит плакала. Она всегда болтала без умолку, а теперь, похоже, не могла произнести ни слова.

— Он больше никого не слушал, — продолжал Тьерри. — Даже твою мать. Даже меня. Даже Максима. Никого в ассоциации. Он нам не доверял. Уперся. Влез в долги. О том, что мы увязли по уши, никто, кроме твоего отца, не знал. Он оказался в безвыходном положении и связался с этим безответственным предпринимателем, Габриелем Бордери, шарлатаном, который еще в студенческие годы увивался за твоей матерью. Все были против сотрудничества с компанией «Евробильд», она была ненадежной, но президент дружил с твоим отцом. И участок был опасным, на нем нельзя было строить, однако твой отец все уладил. У него было много друзей на острове, сомнительных друзей. И произошло то, что должно было произойти. Несчастный случай. Гибель трех рабочих. Скандал. Даже страховки не оказалось. Он потерпел поражение по всем статьям, его ждал суд. Тюрьма. И твой отец сбежал, не взяв на себя ответственность, никому ничего не возместив. Ты должен это знать, Колен.

Теперь я знал. И я выдержал.

Отец, который не остановится перед тем, чтобы заживо похоронить родного сына, уж точно не остановится и перед тем, чтобы заняться махинациями с недвижимостью, а потом сбежать. Без моей матери. Без меня. С рыжей девицей, Джессикой. Я это знал. Но…

И все же каким бы абсурдным это ни казалось, я не мог поверить ни единому слову из рассказа дяди.

Тьерри мельком глянул в маленькое зеркальце, поправил воротник рубашки, как будто для него настала минута славы, как будто он наконец дождался триумфа.

— Официально, — продолжал он, — скандал закончился самоубийством твоего отца. Это устраивало всех, особенно на острове. Суда не было, дело замяли. Но на самом деле это мало кого обмануло. У него осталось много друзей, он был влиятельным человеком, ему не так уж трудно было притвориться мертвым.

— Вы с самого начала знали, что он жив? — наконец взорвался я и сам удивился, как твердо прозвучал мой голос.

— Да, — спокойно ответил Тьерри. — И твоя мама тоже. Она нам и рассказала. Ей тоже пришлось много выстрадать, слишком много. Ты не можешь этого помнить, но твой отец не был очень верным, очень честным по отношению к твоей матери…

«Не впутывай сюда маму!» — мысленно крикнул я, но против воли вспомнил мамино предсказание, ее последние слова, намекавшие, что мой отец не умер, а всего лишь далеко уехал. И ее отчаяние из-за того, что она вышла замуж за человека, который сошел с ума, стал преступником… Изменял ей. Отчаяние довело ее до самоубийства.

А Тьерри все вещал, этакий несмолкающий вестник беды.

— Время от времени — это случалось редко — мы получали письма от него. Он спрашивал о тебе. Твой отец по-прежнему был одержим историей с Безумством Мазарини и почему-то думал, что тебе что-то известно о сокровище. Ты, конечно, на нас сердишься, Колен, но мы старались тебя защитить. Делали что могли. Может, неумело, неловко, но мы не могли сказать тебе правду.

Я хотел, чтобы он остановился, замолчал. Какие еще чудовищные вещи он собирается сказать?

— Отец манипулировал не только тобой, — продолжал Тьерри, — то же самое он проделывал с Анной, твоей мамой. Моей сестрой. Моей единственной сестрой.

В эту минуту произошло нечто очень странное. Опухшая от слез Брижит встала и наклонилась ко мне, будто хотела обнять.

За всю жизнь она ни разу не обнимала меня. Даже десять лет назад.

Я так удивился, что чуть было не рванулся ей навстречу, как маленький.

Тьерри схватил жену за руку. Почти грубо.

— Нет, Брижит! Держись! Ты же не сломаешься теперь?

Она покачала головой, всхлипнула и снова тяжело опустилась на кровать. Мне все отчетливее казалось, что в комнате несет враньем.

Тьерри не унимался:

— Да, Колен, такое трудно принять. Ты думал, что твой отец — погибший герой, а он оказался живым подлецом.

Мое молчание нетрудно было истолковать.

— Колен, я не заставляю тебя верить мне, я прекрасно знаю, что ты меня недолюбливаешь. Понадобится время, чтобы это принять. Но знаешь, это почти удача, что он попытался тебя убить. Это поможет смириться с очевидным.

Тьерри положил руку на плечо жены, прежде я за ним таких нежностей не замечал.

— На самом деле истину ты уже знаешь, теперь тебе надо ее просто переварить. Сволочь! Сволочь!

Я ненавидел Тьерри за его правоту. Ненавидел за то, что мне не в чем его упрекнуть. Мой дядя ни в чем не виноват — в отличие от отца. Но сердце твердило обратное.

— Все мне говорят, что мой отец был замечательным человеком. Все на острове…

Брижит наконец заговорила, голос у нее срывался.

— Колен, люди не хотели делать тебе больно. Они хотели тебя защитить. И потом…

Тьерри холодно ее перебил:

— Твой отец втянул в свои дела многих из местных, и для них донести на него означало бы донести на самих себя.

А как же няня?

И нотариус Серж Бардон?

И журналист из «Островитянина»?

Они все — сообщники? Все — лжецы? Все обмануты моим двуличным отцом?

— Почему он захотел меня найти? Из-за нотариуса?

Тьерри улыбнулся так, будто у него на все был припасен ответ.

— История с нотариусом — предлог, чтобы заманить тебя на остров. В досье не было ничего или почти ничего. Пустышка. Истинная причина — Безумство Мазарини, пресловутый клад. Не знаю, как это вышло, но, похоже, тебе известна часть правды о сокровищах. Он часто расспрашивал нас об этом в своих письмах.

Значит, даже история с нотариусом была предлогом? Эта история с признаниями и собственностью? Отца интересовало только скрытое в моей голове воспоминание?

Тьерри склонился надо мной, оперся о мое колено:

— Ты правда ничего не помнишь?

И он туда же?

И его интересует лишь воспоминание, якобы запрятанное где-то в моей памяти?

— Что я должен помнить?

— То, о чем я только что говорил. Безумство Мазарини.

И снова перед глазами промелькнули картинки последнего застолья в аббатстве, ссора, мама в льняном платье, отец держит меня за руку и, наклонившись, что-то шепчет на ухо. Но какой-то инстинкт не позволил мне рассказать об этом.

— Нет, — ответил я, надеясь, что прозвучало естественно. — Я ничего не помню.

Тьерри моим ответом удовлетворился, но Брижит, похоже, уловила мои колебания.

— Хочешь остаться один или еще что-то тебя интересует? — спросил дядя.

— Я лучше побуду один.

— Хорошо. Мы уедем завтра утром — если полиция отпустит. Так будет лучше для всех.

Он посмотрел на меня смущенно, повернулся к двери, оглянулся на Брижит, предлагая последовать за ним.

Она замешкалась. Поцеловала меня и крепко, очень крепко обняла, а потом тихо, почти не шевеля губами, прошептала в самое ухо одно-единственное слово:

— Прости…

И тоже ушла.

Несмотря на факты, на здравый смысл, на мой собственный опыт, несмотря ни на что, мной владела одна неотвязная мысль. Дурацкая мысль, но только она одна давала мне силы удержаться от того, чтобы не разбить себе голову о стену или не задушить себя пожелтевшей подушкой.

Я не верил ни единому слову из того, что рассказал Тьерри!

54. Десятибалльные пробки

Суббота, 19 августа 2000, 23:52

Площадка для отдыха в Фонтене-ле-Конт

Было около полуночи, а Симону оставалось проехать до Морнезе еще больше четырехсот километров. Всю дорогу вереница машин то растягивалась, то сжималась, на последние пятнадцать километров ушло пятьдесят минут. По радио сообщили, что какой-то отпускник потерял на шоссе багажник с крыши. Через двадцать три километра столкнулись машины.

Уже больше часа он вплотную, бампер к бамперу, полз за одним и тем же синим «ситроеном ксантия» с эльзасскими номерами. В левом ряду двигалась бежевая «тойота королла», которую Симон, в соответствии с необъяснимым воздействием механики текучей среды, обогнал уже раз двенадцать, и столько же раз она обошла его. Сейчас «королла» опережала его метров на пятьдесят, но «твинго» потихоньку, сантиметр за сантиметром, ее настигал.

Что за мучение!

Единственным развлечением стало сообщение от Кандис. Симон, куда ты подевался? На острове невозможно просто взять и исчезнуть. Мне в конце концов станет страшно весь день сидеть за кассой посреди этих развалин.

Симон вспомнил манящие линии тела Кандис, подумал, что сейчас мог бы ласкать ее на пляже или где-нибудь еще, в любом прокаленном солнцем уголке острова, вместо того чтобы торчать в пробке на шоссе между «ксантией» и «короллой».

Вот идиот!

Симон чувствовал себя до ужаса беспомощным. Как можно быть настолько тупым? Покинуть Морнезе! Ни с того ни с сего рвануть через всю Францию! Неужели нельзя было получить сведения по телефону?

Он заметил указатель: «Площадка для отдыха — 400 м». Если повезет, минут через пятнадцать он будет там.

Или все же ехать дальше?

Так ли необходимо вернуться на остров к пяти часам утра, а не к шести? Разве попытаться что-то узнать — не более срочное дело? Чем дольше Симон рассуждал, тем больше склонялся к тому, что досье, которое Жан Реми десять лет назад отдал Габриелю Бордери, содержит важнейшие указания. Сейчас оно лежало рядом с ним, на пассажирском сиденье, так не лучше ли остановиться, изучить бумаги, а заодно и передохнуть? А затем связаться с Кларой или кем-нибудь другим на острове. Сделать что-то полезное! Он покинул Морнезе больше суток назад. И как же достало ползти позади «ксантии», в которую десять раз чуть не врезался, в улиточьих гонках с «короллой».

Наконец Симон добрался до площадки для отдыха Фонтене-ле-Конт.

Припарковался. Ночь была теплая. Многие отпускники, сдавшись, тоже остановились здесь, маленькую детскую площадку брали приступом.

Симон дождался, пока какое-то семейство освободит стол под навесом, и кинулся к нему. Устроился поудобнее, открыл папку и принялся читать, страницу за страницей, изучая архивы Жана Реми. Он пытался разобраться в геологических профилях, расшифровать исторические статьи, написанные большей частью на старофранцузском, читал и перечитывал письма Люсьена Верже. Старался найти хоть какую-то ниточку, подсказку.

И через сорок пять минут понял, что сыт по горло. Ничего нового он не узнал, просто ходил по кругу. Надо наконец признать, что он не готов к подобным исследованиям. Ему недостает знаний.

Симон взглянул на часы. 01:07.

Поколебался.

И решил, что ставки слишком высоки. Набрал номер, который записал перед тем, как отправился в путешествие по Франции. Телефон звонил долго, но Симон терпеливо ждал.

После четырнадцатого звонка отозвался низкий голос, в котором слышались тревога и раздражение.

— Да?

— Мэтр Серж Бардон? Это Симон Казанова, сотрудник по обеспечению безопасности, я вчера приходил к вам. Извините, что я…

— Казанова? — перебил нотариус. — Полицейский-любитель? Во втором часу ночи? Я вижу, неприятности на сегодня не закончились.

Симон не решился спросить, что за неприятности.

— Вы помните наш вчерашний разговор?

— Да. Я еще не совсем выжил из ума.

— Я только что побывал у Габриеля Бордери.

— Вы спятили? Проделали такой путь? Зачем?

— А до того я заехал в окрестности Парижа, к опекунам Колена Реми, Тьерри и Брижит Дюкурре.

— Ну точно спятили. Вы полный идиот.

Симона удивила грубость нотариуса.

— Почему?

— Ехать искать Колена Реми в окрестностях Парижа — верх идиотизма. Тем более что этот самый Колен Реми сейчас на каникулах совсем рядом, на Морнезе.

Симон потрясенно молчал.

Колен Реми на Морнезе?! В голове не укладывалось, что он попусту проделал весь этот путь туда и обратно… хотя обратно-то он еще не вернулся.

— Вы уверены? — крикнул он в трубку.

— Не орите! Да, я уверен. Он в лагере для подростков, здесь, у нас на острове. Уже две недели.

— Вы его видели?

— Он даже побывал у меня. Больше того, мне от него досталось. Этот мелкий засранец явился вчера утром, забрал свой подарок и удрал, серьезно травмировав меня.

Симон плохо представлял себе, как шестнадцатилетний мальчик мог покалечить нотариуса, но уточнять не стал.

— А потом вы его видели?

— Нет. Смылся — и адреса не оставил. Вел себя непредсказуемо.

— Вы уверены, что ему не грозит опасность?

— Если хотите знать мое мнение, я совершенно уверен в обратном. Досье, с которым он ушел, возбудит алчность всех проходимцев острова! Это все равно что разгуливать с банкой меда среди ос.

— И вы ничего не сделали?

— А что я должен был сделать? Я весь день провел в Кане, в университетской клинике, вернулся два часа назад. Гаденыш не промахнулся. Три недели придется ходить на костылях.

Жалости к нотариусу Симон не почувствовал.

— Это всего лишь подросток, и вы сами сказали, что он в опасности. Однако ничего не сделали, не позвонили в полицию.

— Зачем? Что я мог им сказать? Каждый должен заниматься своим делом, Казанова. Моя работа заканчивается на пороге конторы, соблюдение этого золотого правила позволило мне выживать на Морнезе тридцать лет. Да и потом, между нами говоря, не стоит слишком сильно беспокоиться. Этот Колен Реми очень похож на отца, по-моему, у него незаурядные способности.

55. Мой детский кошмар

Воскресенье, 20 августа 2000, 01:11

Лагерь на диком полуострове, остров Морнезе

В палатке все спали. Я потребовал, чтобы мне разрешили ночевать с остальными, а не одному в лазарете, и добился своего. В конце концов, среди людей я был в большей безопасности. По лагерю курсировали полицейские. Вечером они меня допросили, и я рассказал… кое-что.

Только факты. О своих впечатлениях я умолчал.

Я вернулся в палатку поздно вечером. После моего разговора с Тьерри и Брижит время тянулось медленно. Стефани принесла ужин — овощной салат и два кусочка курицы, я едва притронулся к еде. Отец Дюваль оставил альбом с черно-белыми фотографиями Морнезе и исторический труд про остров, но мне не хватило духу их открыть.

Поговорить с Арманом не вышло — возможно, он злился из-за того, что я его во все это втравил. Зато Мади долго меня успокаивала, рассказывала про своих родителей-алкоголиков, которые жестоко обращались с детьми, и как у них поочередно отбирали всех ее сестер и брата. Она вела себя удивительно мягко и спокойно и совсем не напоминала волчицу, которой прикидывалась. И была очень хороша в драных джинсовых шортах и майке с изображением неизвестной мне рок-группы. Большие темные глаза так и сверкали, я даже попытался взять ее за руку, но она сказала: «Сейчас не время, у меня есть парень, которому я каждый день звоню, а у тебя и без того неприятностей хватает».

Ровное дыхание спящих успокаивало. Я правильно сделал, вернувшись ночевать в палатку.

Страха не было. Совсем. Но уснуть я не мог.

В голове лихорадочно крутились мысли. Кто он, мой отец, — сволочь, негодяй, чудовище?

Отец, умерший десять лет назад, возвращается из загробного мира… чтобы убить своего сына! Сначала обольстив его иллюзиями.

Невозможно. И как-то глупо. Но ведь все это произошло.

Отец целился в меня из пистолета.

Почему же я не могу поверить? Потому что он мой отец?

Нет, не только!

Есть еще свидетельства, все люди, знавшие его, единодушны, ну за исключением дяди. Мой отец был порядочным и честным человеком. Измениться можно, но чтобы настолько? Стать собственной противоположностью?

Слишком невероятно.

Я ворочался в спальнике, пытаясь устроиться поудобнее. Рядом мирно сопели ребята. Нормальная жизнь, спокойный сон. У них.

Есть еще что-то, непременно должно быть! Разумное объяснение. Отец упоминал о заговоре, сказал, что я не должен никому доверять. Никому!

Ему удавалось скрываться все эти годы. И вдруг я понял…

Что, если это уловка?

Что, если поведение отца в присутствии Валерино — всего лишь роль, которую он играл? Роль, придуманная для того, чтобы завоевать доверие этого бандита. Почему бы и нет, в конце концов? Старый как мир фокус — притвориться, будто жертвуешь самым дорогим! Если бы мой отец в самом деле хотел нас убить, он бы нас застрелил. А он оставил нас запертыми в подвале, чтобы потом за нами вернуться. Или позвонить спасателям.

Да, все логично, мы не подвергались никакой опасности!

Отец блефовал.

Внезапно все сделалось очевидным.

И дядины обвинения теперь тоже стали понятными. Изображая моего отца чудовищем, он хотел одного — напугать меня. Отдалить от отца. Чтобы я не бросился ему на помощь.

Сначала меня убеждают в его смерти.

Потом я его узнаю. Нахожу. Застаю врасплох.

Он импровизирует. Говорит мне правду — или часть правды. Но предостерегает от опасности, просит никому не доверять, ни во что не вмешиваться.

Да, всему есть логичное объяснение!

Притворяясь негодяем, он хотел спасти меня. Как и прежде.

Сон не шел. Я лежал и таращился в темноту.

Что еще от меня скрывали? Надо ли поделиться догадками с Мади и Арманом? Готовы ли они и дальше быть со мной заодно? Нет, они ведь убеждены, что едва избежали смерти. И виноват был мой отец.

Но мне нужна их помощь.

Я собрался вылезти из спальника, разбудить их, поговорить…

И замер от тихих шагов за брезентовой стенкой, совсем рядом.

Йойо?

Или полицейский делает обход?

Полог палатки шевельнулся.

Внутрь проскользнула тень.

Что делать — притвориться спящим или так и лежать с открытыми глазами?

Думай скорее!

Тень медленно и неслышно приближалась.

Слишком поздно.

Я не успел ничего решить, просто забился поглубже в спальник, с головой. Однако глаза были широко открыты, я привык подсматривать сквозь вытертую ткань.

Тень двигалась очень осторожно.

Что она ищет?

Это не Йойо, не Стефани и не отец Дюваль. За две недели я научился узнавать их дыхание, звук шагов, очертания.

Тень была уже совсем рядом.

И я узнал.