Целитель. Двойная игра Большаков Валерий

Черненко подобрался.

– Секундочку, Коля… – Через наушники передался слабый шлепок – захлопнулась папка. – Пусть заходят!

Шарканье, стуки и грюки, говор… Завотделом напряг слух, вычленяя отдельные голоса. Опять шум – приглашённые выдвигают стулья, рассаживаются…

– Товарищи! – раздался бодрый, на удивление ясный голос Брежнева. – Мы собрали вас по очень важному поводу. Ну люди вы все военные, поэтому сразу перейду к делу… – Сдвинув кресло, Генеральный медленно, раздельно проговорил: – Мы вышли на источник чрезвычайно ценной информации. Это весьма нерядовой, скажем так, человек… э-э… с кодовым псевдонимом «Ностромо». Или это группа, есть и такая версия… Главное, что он… или они передают товарищу Андропову сведения о будущих событиях…

За столом зашумели, а Черненко, ругаясь шёпотом, словно его могли услышать в Кремле, щёлкнул красной клавишей магнитофона – пошла запись.

– Тише, тише, товарищи! – строго заговорил Суслов, окая сильнее обычного, и постучал по столу. – Леонид Ильич вовсе не оговорился. Да, к нам поступает информация о том, что произойдёт в ближайшие год-два! Её очень много – подробной, с цифрами и сроками, фамилиями и локациями. Блоком экономических данных занимается товарищ Косыгин. Блоком сведений по внешней политике оперирует товарищ Громыко. Вопросы государственной безопасности находятся в ведении товарища Андропова. Кстати, предателя Полякова из ГРУ выдал тот самый «Ностромо»!

– Выношу ему благодарность за Иуду, – прогудел министр обороны, – вот только этого маловато, чтобы верить предсказаниям!

– А это не предсказания, товарищ Гречко, – спокойно сказал Суслов. – Мы имеем дело с точным знанием. Десятки событий, якобы напророченных «Ностромо», произошли именно там, где он указал, и в то самое время! Ну невозможно было предсказать, что четвёртого февраля в Хайчэне в семь часов тридцать шесть минут вечера произойдёт землетрясение! Мы хоть и в ссоре с Мао, но китайских товарищей предупредили. Они нам поверили – и за день до бедствия эвакуировали население. В итоге число жертв едва превысило тысячу триста, а могли бы погибнуть десятки, сотни тысяч человек! Я не помню точных цифр, однако «Ностромо» и их представил![22]

Впечатлённые силовики молчали.

– Вот здесь, – солидно вступил Брежнев, – блок военных сведений. Ознакомьтесь, товарищи…

У Константина Устиновича ломило спину и затекли ноги, но он больше часа слушал то, что справно передавал скрытый микрофон.

Насколько сокращать армию и где селить отставников?

Как сохранить военные базы в Сомали?

Когда спустят на воду тяжёлый атомный крейсер «Куйбышев»?

Каким быть авианосцу «Ульяновск»?

…Перед внутренним взором Черненко кружилась голубая планета, зябко кутаясь в белые меха циклонов. Шорох помех в наушниках представлялся ему шумом прибоя Атлантики, топотом стад в африканских саваннах, громом обвала в Гималаях, миллионноголосым гомоном людских толп, блуждающих в неоновых джунглях Токио, Лондона, Нью-Йорка.

Господи, какой же он маленький, этот шпионский, порочный, невинный, блистающий мир!

Домой Константин Устинович вернулся поздно. Он гнал от себя мысль, вызревшую ещё там, в «караулке», но юркая думка раз за разом возвращалась.

«Место Генерального секретаря займёт тот, кто первым отыщет и приручит Ностромо!»

Переодевшись в пижаму, почистив зубы, отстроившись от дневных забот, завотделом потоптался у дверей спальни – и свернул в кабинет. Тихонько притворив дверь, позвонил по ВЧ.

– Алло? – отозвалась трубка.

– Здравствуй, Игнат, – негромко заговорил Черненко. – Не разбудил?

– Нет-нет, Константин Устинович! – поспешно ответил молодой голос. – Слушаю.

– Надо найти одноо человека. Очень надо.

– Надо, значит, найдём! – передал телефонный провод бравый ответ.

– Подробности при личной встрече.

– М-м… На обычном месте?

– Да, Игнат.

– Всё понял, Константин Устинович!

Суббота, 26 апреля 1975 года, раннее утро
Первомайск, улица Щорса

Ноги без устали несли сильное, гибкое тело, пружинисто отталкивая гаревую дорожку. Свежий воздух, настоявшийся за ночь, обвевал и бодрил, вливаясь в юную грудь.

Инна Дворская наслаждалась сразу и драгоценным ощущением здоровья, и великолепной гармонией мышечных усилий. А ещё – нереальной, небывалой тишиной. В шесть утра и стадион, и улицы поражали пустынностью, хотя дутое червонное солнце уже выглядывало из-за края света, зачерняя угловатые сочленения железнодорожного моста, макая в зарю редкие облачка или пуская алые блики по речным волнам.

Инна, сколько себя помнила, всегда просыпалась рано, «до третьих петухов», как бабушка говаривала, а занятия в секции перевели эту привычку в ранг нужды. Да и когда ещё пробежишься, утоляя жажду движения, если не в утренних сумерках!

Поравнявшись с массивными воротами стадиона, Дворская свернула, переходя на быстрый шаг. Разгорячённая, она вышла на безлюдную улицу, успокаивая дыхание и ток крови, гонимой сердцем. Утомление, что разошлось по телу, ощущалось как приятство. Хорошо!

Обгоняя её, по улице бесшумно, не клокоча мотором, прокатил «Икарус». Пустой и невесомый, он нёсся бело-красной тенью, как будто выпав из шофёрского сна. Чудилось, ветер дунет – и развеет видение автобуса.

Инна улыбнулась уголками рта – спозаранку, на смутной грани между тёмной ночью и светлым днём, чего только не померещится. Но всякий раз она жадно ловила памятью эти шуточки подсознания, колдовские моменты у пределов скучной действительности.

Девушка помнила прекрасно, как малышкой забредала в старый таинственный дедушкин сад, где перекликались неведомые птахи, а тени складывались причудливо и влекуще, уводя из будней. Она опускалась на коленки и, трепеща, заглядывала под сень огромных лопухов, где в зеленистом свете танцевали эльфы, посверкивая слюдяными крылышками – совсем как у стрекозок!

Никого на свете не посвящала Инна в свои детские секреты, даже редкие подруги знали её всего в одной роли – «Снежной королевы», холодной, загадочной и недоступной. Не признаваться же им, что это лишь защитная личина? Прямо как та маска, отпугивающая злых духов, которую папа привёз из Африки…

Придержав за собой дверь подъезда, чтобы не хлопала, девушка без напряга взбежала по ступеням и достала из-за пазухи ключ, висевший на шнурке.

– Добро пожаловать, Инна Фёдоровна! – жеманно заговорила Дворская, но смолкла на пороге, морщась от пошловатой фальши. Кого ты обманешь, притворяясь перед собой? А, Инна Фёдоровна?

Вздохнув, она прикрыла дверь. Носком упираясь в пятку, скинула полукеды.

Квартира, как город давеча, встретила её тишью, но иной – жилой и домашней. Мать к этому времени уже ушла, покормив «живность» – бесконечно ленивого кота.

– Мурчик, ты хоть встретил бы, что ли! – укорила его девушка, бодрясь изо всех сил.

Кот, разлёгшийся на диване, приоткрыл один хитрый глаз – ага, свои – и зажмурился, нежась в асане «повалянтус».

– Лодырь! – заклеймила его Инна.

Из кухни накатило дивным запахом вкуснейшего маминого омлета, и девушка сама себе напомнила голодную «живность». Втянув носом дразнящий дух, она сурово отрезала:

– Успеешь налопаться, обжора! Сначала водные процедуры. Да, Мурчик?

Котяра томно извернулся, потягиваясь.

Скинув спортивную форму, Инна залезла в душ и долго вертелась под тугими струями, окатывая налитое тело попеременно горячей и холодной водой. Вдоволь наплескавшись, девушка насухо, до скрипа краснеющей кожи, вытерлась и замерла перед большим зеркалом.

«Какая я…» – довольно подумала Дворская, поднимая себе настроение.

– Свет мой зеркальце, скажи… кто на свете всех милее, – промурлыкала она, – всех румяней и белее?

Инна повертелась, становясь то боком, привставая на цыпочки, то спиной, выворачивая шею, чтобы лучше видеть своё отражение.

– Красота-то какая! – Она закинула руки за голову, выгибая стан. – Лепота!

Напевая, девушка натянула трусики, колготки и беленькую футболку. Влезла в старые растянутые треники, накинула застиранную олимпийку – сегодня все придут в рабочем. Уроки по тридцать пять минут – и на субботник!

– Вот теперь – к столу! – Дворская поддела пальцами ног тапки, опушённые мехом, и прошаркала на кухню.

Слопав омлет с кусочками поджаристой «Докторской», она приступила к чайной церемонии, подбирая до крошки напечённый с вечера хворост и взглядывая на стену – оттуда на неё смотрел папа.

Слегка небритый, усталый, в оранжевой каэшке[23], батёк старательно улыбался, щурясь на солнце, отчего в уголках глаз лучиками собирались лукавые морщинки. За папиной спиной высился айсберг, сиявший неправдоподобной синевой.

Портрет заказали знакомому фотографу – он увеличил удачный снимок и вставил в рамку. «Хоть так родного отца видеть будешь!» – ворчала мама.

Сейчас в Антарктиде наступает суровая пора и долгая полярная ночь, но папа с товарищами не останется на зимовку, как в прошлый раз: дизель-электроход «Обь» ещё тридцатого марта забрал полярников и отправился в свой последний рейс, взяв курс на север. В эти самые дни «Обь» стоит на рейде в порту Абиджан – это в негритянской стране Берег Слоновой Кости. Потом дизель-электроход зайдёт в Лас-Пальмас, что на Канарских островах, и во французский Гавр, а до Ленинграда доберётся где-то к середине мая. Скорей бы…

Раньше Инна дождаться не могла папиных подарков – из города со звучным романтическим названием Монтевидео, из полусказочных Рио-де-Жанейро или Кейптауна. А однажды отец приволок «коко-де-мер» – здоровенный, тяжеленный плод сейшельской пальмы. Мама тогда сердилась на батька, называя его бесстыдником, и старательно прятала орех от гостей – уж больно он походил на женское лоно.

А сейчас Дворская просто ждёт папу, родного человека, без сувениров и прочих извинений за отлучку… Иногда отсутствие батька в доме ощущается очень остро, прямо до слёз. Не оттого ли она взяла моду разговаривать сама с собою?

– Скучаю же, наверное! – громко сказала Инна. Прищурилась, по-новому разглядывая большую фотографию.

А ведь её батёк похож на Мишу Гарина. Очень даже. Или Миша – на батька… И внешне, и, главное, внутренне. Когда Миша вырастет, у него будет такое же лицо – мужественное, загорелое и обветренное. А твёрдый взгляд, как у папы, уже наметился. Глаза у Миши какие-то слишком взрослые! Не просто умные, а… как бы это выразить… мудрые, что ли.

– Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? – Инна тихонько выводила старый мотив, что наигрывал патефон у бабушки. – Самая нелепая ошибка – то, что ты уходишь от меня…

Расположение духа, и без того эфемерное, разом увяло. Девушка встала упругим рывком, посмотрела на часы – рано ещё – и медленно, неуверенно приблизилась к окну. Во-он Мишин дом, за рекой, выглядывает из-за сталинки с её лепниной и колоннами. А вон, на углу, окна пускают солнечные зайчики. Где-то там комната Миши. Наверное, спит ещё. Дрыхнет до последнего, чтобы лишнюю минутку поваляться, как Мурчик…

Губы Дворской дрогнули в слабой улыбке, но она быстро померкла, и девушка вздохнула.

– Пап, – заныла она, оборачиваясь к портрету, – ну вот что мне делать? А? Миша мне очень… нравится, по-настоящему, понимаешь? А он… А он с какой-то там Наташей! Знаешь, до чего это бесит? И что, что мне делать? Опять ждать? Спасибо, дождалась уже! – Инна фыркнула и сказала доверительно: – А может, я просто дурочка с переулочка? И ничего у Миши с ней не было? Да хоть бы и было! Я же всё равно его… люблю. Ох! – Она спрятала лицо в ладонях и покачала головой, причитая: – Не знаю, папочка, не знаю! Всё так сложно… Знаешь, чего я боюсь больше всего? Что мы с Мишей так и останемся порознь! А Рита так на него смо-отрит…

Утренний задор покинул Дворскую, уступая место вялости.

Шмыгнув носом, девушка прерывисто втянула воздух и вскинула голову.

– Ну и пусть! – сказала она с вызовом, переобуваясь. – Обойдусь как-нибудь!

Выхватив с вешалки потрёпанную болоньевую куртку, Инна вышла и заперла дверь на ключ.

Тот же день, позднее
Первомайск, улица Чкалова

– Ой, а у меня грабли испортились… – огорчилась Альбина. – Миша-а!

Гарин, подрубавший старое засохшее дерево, оглянулся, и Ефимова с напускной печалью продемонстрировала ему обломанное грабловище. Миша понятливо кивнул.

– Вот, – вздохнула Аля, протягивая однокласснику зубастую поперечину. – Чуть сильнее нажала, и палка сразу треснула… И что теперь делать?

– Чинить, – добродушно буркнул Гарин, ловко выбивая обломыш грабловища из втулки. – Сейчас я…

Обтесав черенок, он вставил его и надёжно закрепил гвоздиком, подстучав обухом топора.

– Пользуйся!

– Спасибо! – заулыбалась девушка.

Рита, поглядывая на них исподлобья, резковато потянула свои грабли, едва не заломав школьный инвентарь. Выпрямившись, она тыльной стороной ладони отмахнула выбившуюся прядку и огляделась.

«Красная суббота» плавно двигалась к завершению. Пожухлую траву и бурьян девчонки-старшеклассницы сгребли в маленькие стожки. Трудовик дядя Виля аккуратно обновлял статую девочки с лейкой, покрывая её блестящим серебрином, а Полосатыч в перемазанном извёсткой халате бегал вдоль аллеи каштанов, начавших зеленеть. Трое выпускниц белили стволы деревьев и нахально гоняли директора, нагружая его тяжёлым заляпанным ведром.

Целая рота учеников под командованием педагогов копошилась в школе и наводила суету вокруг. В классах и рекреациях скребли и генералили – гомон стоял как на нескончаемой перемене, а во дворе и вовсе царил разгул.

Октябрята откровенно баловались, бегая друг за другом или прыгая на кучах собранной травы, а пионеры, таскавшие носилки, шугали их, чтобы самим поскакать на раздёрганных копёшках.

Девятый «А» молчать не мог, равняясь на младшие классы. Раскрасневшиеся, словно пьянеющие от свежего воздуха девушки смеялись, задирали парней, а те отвечали грубеющими голосами, частенько срываясь на высокие ноты. Иной раз прелестницы кидались вдогонку за особо наглыми особями, и тогда жизнерадостный визг да весёлый гогот полнили школьный двор, пуская заполошное эхо.

Обернувшись на механический шум, Рита опасливо шагнула в сторонку – тарахтевший «Беларусь» лихо заехал в распахнутые ворота, волоча за собой прицеп с хлябающими бортами.

– Мальчишки-и! – тонко закричала Циля Наумовна, одетая в широченные штаны и заношенную куртку. – На погрузку!

Женька Зенков и Дюха Жуков загребли руками по охапке травы и перебросили её в прицеп, нещадно соря.

– Андрэ! – завопил Жека, смахивая труху с длинных волос. – Схлопочешь, мон шер!

– А сам-то! – воскликнул Андрей. – Руки-крюки!

Подбежал Изя с метлой и стал суетливо ширкать ею по асфальту, больше мешая, чем помогая…

Сулима обвела взглядом всех – и вернулась к Мише. Гарин сильными, точными ударами топора подрубал давно зачахшую яблоню – дерево сотрясалось, роняя ломкие ветви. Затрещало, стало клониться… Миша сноровисто надавил рукою на корявый ствол, поднатужился… С долгим стоном, верезжа и хрустя, лопались волокна, поддаваясь человеческому упорству. И вот яблоня сдалась – рухнула, изламываясь посерёдке, сыпясь ошмётками коры.

Гарин с размаху всадил топор в пень, словно поставив точку. Рита тут же отвернулась от него и затеребила Альбину:

– Смотри, смотри, как Макароныч к нашей класснухе подкатывает!

– Ой, да оба они как колобки! – хихикнула Ефимова.

– Девчонки-и! – на крыльцо школы выбежала Ира, молоденькая учительница-русичка, прозванная Белочкой из-за немного выпиравших верхних зубов. Надень на неё школьную форму – не отличишь от ученицы.

– Девчонки, давайте в классе поможем! – заторопилась Белочка, как будто боясь, что её не дослушают. – Там совсем немножко осталось!

– Давайте, – смилостивилась Рита.

– Ага! – обрадовалась учительница.

У Иры Анатольевны не получалось быть строгой. Когда её не слушались, она сильно огорчалась. Однажды «детки» так довели, что Белочка выбежала из класса и плакала в коридоре. Старшеклассники, не сговариваясь, взяли под опеку хорошенькую русичку…

– Девки! – позвала Сулима. – Пошли! Аля!

– Иду! – отозвалась Ефимова.

– Ещё мальчиков бы… – робко проговорила Ира.

– Зачем? – поинтересовалась Альбина.

– А то вёдра тяжёлые!

– Какие вёдра? А-а, поняла! Миша-а! Дю-юша! Пошлите!

Жуков с радостью скинул рукавицы-верхонки и бодро почесал к крыльцу. За ним двинулся Гарин.

– Алечка, – зашептала Ира, – надо говорить не «пошлите», а «пошли».

– Да? – Ефимова удивлённо вздёрнула брови и округлила глаза. На скулах у неё закраснелись пятна румянца. – А я ещё с Изей спорила… Вот балда!

Нацепив дежурную улыбку, Рита пошагала в класс. Там царил разгром – все парты сдвинуты, мокрый пол забросан измочаленными газетами. Зато окна сияют неправдоподобной чистотой.

Зиночка, вздрагивая на шаткой стремянке, цепляла выстиранные, ещё влажные шторы. Отмывая пол, близняшки трудолюбиво ползали на коленках, как будто молились Мойдодыру, а Дворская, затянутая в спортивку, изящно гнулась в оконном проёме, со скрипом дочищая стекло фрамуги – стёртая газетная крошка так и сыпалась.

Сулима с неохотой призналась себе, что фигурка у Инки великолепная – вон как скребёт, а ничего не трясётся…

– Привет отстающим! – вылетело из Али, переливаясь бодрым весельем.

– Нагленькие такие! – взметнулась Тимоша. – Сами там воздушные ванны принимают, а мы тут вкалывай, как папы Карлы!

– Как мамы! – хихикнул Дюха.

Двойняшки только покряхтывали, домывая пол в позе лягушек, а Инна осторожно присела, дотягиваясь до тряпки. Искоса мазнув взглядом по молчаливому Гарину, она медленно выпрямила длинные ладные ноги и вцепилась в задвижку, чтобы удержаться на подоконнике. Спокойное Мишино лицо закаменело в полной бесстрастности, как у индейца, привязанного к столбу пыток.

– Мальчики, мальчики! – захлопала в ладоши Ира, привлекая внимание сильной половины класса. – Смените нам воду, пожалуйста! Только вёдра ополосните. Хорошо?

– Бу-сде! – ухмыльнулся Жуков.

– Дай я… – обронил Миша, отнимая у Сулимы мятое цинковое ведро с небрежно намалёванной надписью «ХОЗ».

Уголки Ритиных губ, до того поникшие, начали задираться вверх.

Глава 4

Суббота, 26 апреля 1975 года, день
Первомайск, улица Революции

Позывные «красной субботы» неслись со всех сторон. Тысячи людей, старых и малых, мели и чистили свой город. Они подначивали соседей, шутили и смеялись, грузили мусором «зилки» и «газоны», а над крышами парила музыка, путаясь мелодиями, – звёзды эстрады будто соревновались, кто кого перепоёт.

Чувствуя себя дезертиром с трудового фронта, я стыдливо юркнул за угол универмага, прямо в чащу сирени. Назревшие лиловые бутоны только распускались повсюду, готовясь на днях укутать улицы и дворы дивным ароматом, но здесь, на задах гаражей, буйные дебри сиреневых кустов уже исходили сладковатым и терпким, немножко тревожным духом. От него шалели дворовые коты, а деды одобрительно крякали вслед молодухам.

Отперев дверь дядиного гаража, я скользнул за толстую створку и тут же притянул её за собой, сдвигая грюкнувший засов.

«Я в домике!»

Сейчас, когда на улице держалась теплынь, железобетонное стойло для легковушки сохраняло зябкую прохладу. Руки по привычке растопили печь, мигом скрутив газету, жёлтую от старости, – сернистый дымок спички коснулся ноздрей, тут же утягиваясь в трубу. Я сунул щепок, а когда огонь жадно разгорелся, требуя добавки, подбросил совок угля. Буржуйка довольно загудела, поедая окаменевшие хвощи и плауны.

«Гори-гори ясно…»

Включив свет в «комнате отдыха», я по привычке запахнул фанерные ставни. От резкого движения зашелестели фотоплёнки, вывешенные сушиться. Всё, не влезает моя писанина в конверт, даже папиросная бумага не спасает! Приходится осваивать ещё одно шпионское ремесло – фотать стареньким «Зенитом» распечатки, а после работать ножницами, кромсая отснятое на кадры-странички.

Ничего сложного – первую свою фотоплёнку я проявил ещё во втором классе. Правда, я тогда не догадывался, что после проявки её надо ещё и зафиксировать… До чего ж обидно было следить за тем, как исчезала моя нетленка! Таяла на глазах! Зато – опыт.

Я присел на табурет, рассеянно барабаня пальцами по стопке отпечатанных листов. Моя память бездонна, я перенёс на бумагу или магнитную ленту совсем чуть-чуть. Честно говоря, во мне не пропадает нетерпеливое желание поскорее избавиться от «воспоминаний о будущем», сбросить этот тяжкий груз, но витает под сводом черепа и сторожкая опаска: а кому нужен горшок без мёда?

Хотя, пожалуй, рановато мне думать о судьбе пустой бутылки, выброшенной на свалку. Не так уж и много я передал инфы – два пухлых письма да три посылки. Это если не считать той записки о землетрясении в Китае. Я её подкинул в Торгово-промышленную палату для Питовранова, ещё когда в Москве был.

Правда, последняя закладка вышла тучной – картонную коробку из-под обуви я набил, как банку селёдкой, сразу двумя десятками магнитофонных кассет «Свема», по четыре рубля пятьдесят копеек штука. Записи шли самые разные – о последствиях безумной ленинской национальной политики, о заложенных межэтнических «минах» в Приднестровье, Нагорном Карабахе или Фергане, о бессмысленной гонке за ядерным паритетом с Америкой, о криминализации советской торговли. Я передал нашим секрет неодимовых магнитов, сообщил, где находится гигантское Приобское месторождение нефти, наябедничал на Горбачёва и Ельцина, чтобы испортить им жизнь, а то пришлось бы этих вредителей тупо стрелять. Много информации я слил, но пока что мой горшок почти полон…

А дальше-то что?

Я так и буду подвизаться на поприще сверхинформатора? Ходить, поминутно оглядываясь, и думать до посинения, то ли так, то ли эдак подкинуть Комитету очередную порцию послезнания, заодно не угодив в расставленные сети?

Да, наверху мою инфу не только приняли к сведению, но уже делают выводы и даже принимают меры. Это радует. Да что там – радует! Я, когда папа сказал о сворачивании программы ЕС ЭВМ, чуть «ура!» не закричал. Это же настоящее обещание расцвета советской микроэлектроники! Как говорится, ни убавить, ни прибавить.

А Пленум ЦК КПСС? Не люблю этого словечка из будущего, но тут и вправду топчик! В прошлой жизни Пленум собрался шестнадцатого апреля. По сути, для того лишь, чтобы турнуть из Политбюро Шелепина, Железного Шурика, окончательно разгромив группировку «комсомолят» в ЦК.

Но в этой реальности Пленум назначен на двадцать девятое число и пройдёт с «экономическим уклоном». Брезжит, брезжит у меня ма-аленькая надеждочка, что и тут я наследил, дал толковые подсказки.

Вздохнув, натянул резиновые перчатки и достал ножницы, махнув ими, как Сталин – трубкой.

– За работу, товарищи!

Воскресенье, 27 апреля 1975 года, вечер
Первомайск, улица Орджоникидзе

Конверт вышел плотненьким, но не слишком толстым, хотя я насовал в него целую жменю плёнок. Он уютно разместился во внутреннем кармане куртки – и жёг, угрожая спалить.

Третье письмо я скинул вчера на станции Помошная, что рядом, в Кировоградской области. К соседям там привыкли – первомайцы постоянно толкутся на местном вокзале, чтобы сесть на поезд до Харькова.

А с утра я ударно поработал – и вот оно, четвёртое послание. Пальцы до сих пор болят, столько пришлось колотить по клавишам, а махнёшь рукой – дотягивается уксусный запашок фиксажа.

Выйдя из автобуса на Трудовой, я неторопливо прогулялся мимо скучных пятиэтажек новой планировки – с лоджиями – и свернул к улице Орджоникидзе, застроенной домами из силикатного кирпича, на две семьи каждый.

Я не зря забрёл именно в этот тихий район на окраине – тут легко оторваться от преследования. В узких путаных переулочках даже ясным днём блуждаешь, словно в лабиринте, а если двинуть садами-огородами, сигая через заборы, то обдуришь хоть роту оперативников. Если повезёт, конечно.

Но главный путь отхода пролегал параллельно улице, незаметный за ухоженными или запущенными двориками, – там вспахивал землю глубокий овраг, балка с обрывистыми склонами, заросшими колючим кустарником и хилыми деревцами. Балка тянулась поперёк всего Ольвиополя[24], устьем выходя к реке в районе железнодорожного моста. Множество тропок вилось по круче, спускаясь к сырому дну, где журчал невидимый ручей и густела сонная чернота.

Но это там, а здесь в диалектическом единстве с тёмным провалом ярко горели фонари вдоль по улице да уютно светились окна. Повсюду наигрывала музыка, гуляли парочки и весёлые компании, не разбирая, где тротуар, а где проезжая часть. Люди продолжали отмечать выходной, и многие устремлялись туда же, куда и я – к магазину-«стекляшке». Он сиял и блистал впереди, маня любителей дешёвой выпивки.

«Не теряйте время даром – заправляйтесь «Солнцедаром!»[25]

Торговля шла бойко, и гогочущая толпа на крыльце «стекляшки» немного уняла мои тревоги – чем больше народу, тем проще стать невидимкой.

Я нащупал в кармане нашлёпку из пластмассы розоватого тона. Она легко наделась на нос, сжав его, как мягкая прищепка, – и мой орган обоняния обзавёлся хищной горбинкой. Вдобавок я нацепил круглые, как у Гарри Поттера, очки – ещё один театральный реквизит. Спрятался!

Прикрыв голову капюшоном, незаметно натянул хирургические перчатки, шаря взглядом вокруг – по домам, с веранд которых доносились громкие разговоры, перебиваемые взрывами хохота; по «гонцам Золотые Пятки», осаждающим торговую точку.

Я сбавил шаг, прикидывая, где чекисты могли устроить стационарный пункт наблюдения. Лучше всего для этого подходил дощатый киоск для приёма стеклопосуды. Посадят туда сотрудника с длиннофокусным фотоаппаратом – и почтовый ящик под контролем, щёлкай хоть до посинения…

С крыльца «стекляшки» спустился неприметный мужичок в сером плащике, без шляпы, но с папкой под мышкой. Этакий начальственный чин в самом низу карьерной лестницы. «Он был титулярный советник…»

Заботливо придерживая вздувшуюся папочку, мужичок пошагал прочь, а я, независимо миновав очередь жаждущих, прицельно двинулся к заветному почтовому ящику.

Вдруг меня будто подморозило. Я углядел новенькие «Жигули», не замеченные мною ранее, – их скрывали кусты акации. Машина мурчала на холостых оборотах, щуря жёлтые подфарники. Не знаю, может, автовладелец и не прятался вовсе, просто так поставил «Жигуль», что его с дороги не видно, но я мигом взмок, а чувство опасности буквально кричало: «Засада! Назад!» А куда?!

Я сморщился, словно вместо компоту хлебнул горькой микстуры. Лёгкая паранойя? Хорошо бы… А если нет?

Негнущимися ногами приблизился к проклятому синему ящику, отворачиваясь от склада стеклопосуды. Лязгнувшую шторку вверх – и письмо скользнуло в узкую щёлку.

И тут мне реально поплохело.

Я едва успел обойти пункт приёма стеклотары, как увидел того самого «титулярного советника» в плащике, семенившего навстречу. Мужичок то и дело подворачивал рукав, озабоченно взглядывая на часы. При этом он морщил лоб и смешно жевал нижнюю губу.

Этот деятель совершенно не подходил «стекляшке», он был тут чужим. А больше всего мне не нравилась его пухлая папка – как раз под «Цинию» или новенькую «Золу»[26]. Из-за небрежно расстёгнутой молнии стеклянно блеснуло. Донышко бутылки? Или объектив?!

Я мгновенно отвернулся, наклоняя голову, и шмыгнул в тень проулка, стартуя на сверхскорости.

Тугой воздух ударил в лицо, из-под подошв сыпанули камешки. Что творилось позади, я не знал, но тут забор справа лизнули лучи фар, качнулись, упираясь мне в спину – и высветили загородку впереди. Тупик!

Я ломанулся сквозь сгустившийся воздух, телом продавливая эти чёртовы плотные слои, и перемахнул дощатые ворота, полагая, что уж за ними точно ни посадок никаких, ни курятников.

Приземлившись во дворе, поросшем мягкой травкой, снова взял разбег, слегка осаживая себя, чтобы не порвать мышцы. Окна дома бросали на клумбы, на грядки, на парники вытянутые полосы жёлтого сияния, перекрещённого рамами, словно подсвечивая мне путь отступления.

Я дунул напрямки, по огороду, мельком замечая перепуганного барбоса, забивавшегося в будку. Ноги взрывали рыхлую землю, сзади доплывал собачий вой.

Толчок – и я вспорхнул над тыном из горбыля, ныряя в темноту, как в пропасть. На моё счастье, вдоль забора вилась тропинка, обрывавшаяся крутым скатом в балку. Ну хоть не мимо…

Я бросился по дорожке – не бежал даже, а мчался огромными скачками. Воздух хлестал лицо наотмашь. Справа промахнула чёрная пустота переулка, и тропа вильнула влево, разматываясь по склону балки натоптанным зигзагом. Сбавив скорость, я кинулся вниз, едва касаясь земли, кланяясь нависавшим веткам или притормаживая, чтобы не сорваться.

Пахнуло влагой – под ноги легла стёжка, набитая вдоль ручья. По левую руку стеной тьмы вставал противоположный склон балки. Внезапно его край осветился мелькающими огнями – проходил поезд. Словно в подтверждение моей догадки, хрупкую тишину вечера изломил басистый гудок тепловоза.

Железная дорога пересекала овраг по высокой щебнистой насыпи, пропуская ручей через бетонный водосброс. Плескаться я не стал – взобрался наверх по гулкому железному трапу с истёртыми ступеньками, чуть позванивавшими под ногами.

Состав тяжко грохотал, с низким дробным гулом одолевая мост, а я неторопливо двинул за ним, дыша ртом и унимая тарахтевшее сердце. Вот это попадос…

Терпеть не могу всякие дурацкие словечки, но к создавшейся ситуации оно подходило как нельзя лучше.

Попадос! Капец! Провал!

«Заткнись! – посоветовал я себе мысленно. – Какой провал? Ты о чём вообще, зайчик-побегайчик? Реакция твоя тянет на пять с плюсом – прикрылся как надо. Видеть тебя они не могли, их глаза просто не успели сформировать на сетчатке образ твоей перепуганной физиономии!»

Подрагивавшими ладонями я отёр чуть не засветившееся лицо, пальцами натыкаясь на «горбинку».

«Ну вот тем более! И нашлёпка, и очки! – Я засопел, примиряя в душе панику с надеждами. – А ведь «жигуль» стоял очень удобно, как раз напротив ящика… Снимай – не хочу! До сих пор сердце молотит… И что делать? А ничего не делать! – накатила злость. – Тоже мне, ловцы душ! Ловцы туш…»

Запах ржавчины и шпал, измазанных креозотом, защекотал ноздри. Оттенок речной воды едва угадывался в этом крепком коктейле для обоняния. Бесшумно ступая по гладкому, отполированному колёсами рельсу, я миновал крохотную будку сторожа, бдительно охранявшего стратегический объект.

«Что они могли заметить? – размышлял я, ступая по дырчатому настилу. – Как я одет. Всё, эту куртку больше не надеваю… Другое плохо – чекисты могут взять в оборот тех мужиков, что толпились у «стекляшки». Они-то меня видели анфас – пару раз сам смотрел в сторону очереди! Вполне может найтись кто-то глазастый… Ха! И кого он опишет, интересно? Горбоносого очкарика?»

И это не считая того, что покупатели выглядели слегка поддатыми. Да и много ли разглядишь впотьмах? Я стал вспоминать, как миновал крыльцо. По-всякому выходило, что свидетели, если и найдутся, мало что смогут поведать комитетчикам…

«Допустим, они выяснят, что нос у меня тот же, что и раньше, – рассуждал я. – Допустим. Добавят к фотороботу очки, но вряд ли кто смог разглядеть под ними глаза! Единственное, что может сойтись с моим реальным портретом, – это губы. И что с того? Неужели одних губ хватит для точной идентификации? Ну, ладно, изымут кагэбэшники письмо, убедятся, что оно от «Михи», и сложат два и два. Ага, скажут они, тот шустрый пацан наверняка и есть искомый предиктор! Допустим! И что с того? Как они определят, что именно я, Миша Гарин, прошмыгнул мимо «стекляшки»? В потёмках! На границе света и тени! Под случайно брошенным взглядом!»

Перейдя реку по мосту, я осторожно спустился с насыпи и вышел в начало улицы Революции. Адреналин выкипел, оставив на языке жестяной привкус. Навалилась усталость. Ноги подрагивали, а мозг отупел, погружаясь в равнодушие. Ничего, это пройдёт…

Навернёшь тарелку маминого жаркого, и от давешнего приключения останется лишь мерзкое чувство пережитого страха.

Но и оно потускнеет за ночь. Утро вечера мудренее…

Понедельник, 28 апреля 1975 года, утро
Первомайск, улица Мичурина

Синицын, третью ночь проведя в опорном пункте на Мичурина, наконец-то выспался. Уж такая беда – плохо спится на новом месте. Но и в гостинице он подзадержался.

Умывшись и побрившись, Игорь Елисеевич щедро брызнул в ладонь туалетной водой «Даккар» и отёр лицо. Кожу приятно обожгло, а в нос ударил знойный восточный аромат с нотками табака, изгоняя остатки сонной одури. Хорошо!

Взбодрившись, Синицын затянул галстук, подумал – и снял его, рассудив, что официоз с утра излишен.

В «штабе» уже сидел капитан Славин, хмурый и удручённый. Наташа Верченко сердобольно посматривала на этого грозу хулиганов, а Максим Вальцев расслабленно улыбался, занимая просторное мягкое кресло.

– Доброе утро, – вежливо сказал Игорь Елисеевич. Будучи новичком, он обострённо чувствовал некую отстранённость старой команды.

– Доброе! – поспешно ответила Наташа, неуверенно глянув на Славина.

Максим кивнул, заулыбавшись ещё шире, а капитан скорбно вздохнул, как будто ворча: «А это уж кому как…»

Синицын покусал губу, не зная, с чего начать, но тут, к его радости, с веранды донёсся знакомый голос, и вошёл сам Иванов.

Выглядел он спокойным, но даже великан Славин усох, уловив тяжёлое недовольство во взгляде Бориса Семёновича.

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, – забубнил капитан, воздымаясь над столом.

– Сядьте, товарищ Славин, – отмахнулся Иванов.

Кивнув Синицыну, он занял место во главе стола. Задумался, озабоченно при этом помаргивая.

– Упустили, значит… – констатировал генлейт, продолжая смотреть на Игоря Елисеевича.

Синицын поёжился, решив про себя, что радовался зря.

– Упустили, – признался он, нервно сглотнув.

Иванов замахнулся, чтобы треснуть по столу мозолистой ладонью, но смазал резкое движение, издав жалкий шлепок.

– А мы не на облаве, товарищи! – зловеще выговорил он. – Наша задача – наблюдать, а не ловить! Ни в коем случае нельзя спугнуть «Миху»! Вести – да! Осторожно, грамотно, незаметно! Прежде всего – незаметно! А вы что устроили? Ладно, согласен – период вброса и точки вычислены по всем правилам. Но зачем надо было в догонялки играть?

– Мы не играли в догонялки, товарищ генерал-лейтенант, – слабо воспротивился Игорь Елисеевич, незаметно для себя переходя на звание.

– Да неужели? – фыркнул Борис Семёнович. – А что тогда делали «Жигули» в том переулке? Пацану светили, чтоб не споткнулся?

– Сам не понимаю, что на меня нашло! – признался Славин сокрушённо. – Азарт такой вдруг… Ну я и… это… По газам!

– Очень содержательно, – кивнул Иванов без тени улыбки.

Капитан принял и вовсе несчастный вид, закряхтел, сжимая здоровенные кулаки, а потом поводил головой.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Джек Ричер, бывший военный полицейский, после увольнения колесит по всей Америке, наслаждаясь свобод...
Джек Ричер приезжает в Маргрейв с загадочной, но вполне мирной целью и… тут же попадает в полицейски...
Где бы ни появился этот крупный, угрожающего вида мужчина, всем бросается в глаза, но, когда нужно, ...
Многомиллионную аудиторию поклонников легендарного Ника Вуйчича всегда интересовало, как его родител...
Именно в тот момент, когда ты чувствуешь себя хозяином жизни, судьба наносит самые страшные удары. З...
Дженнифер ведет обычную жизнь, занимается маркетингом и все свободное время тратит на работу. Ее пес...