Сири с любовью. История необычной дружбы Ньюман Джудит

Одиннадцать

К цели

«Ты знаешь какую-нибудь проститутку?» – спросил Генри.

Со временем я установила, что вопрос, который задает Генри, и мысли, которые крутятся у него в голове в этот момент, могут сильно отличаться друг от друга. Поэтому я пытаюсь думать прежде, чем отвечать ему. В этот раз я решила, что его вопрос касается социальных классов, и ответила осторожно. Я сказала, что знаю несколько бывших проституток, и пустилась читать лекцию о людях, которые в один момент своей жизни занимаются одним делом, а в другой – совершенно иным, и, хотя эта работа может казаться ужасной, эксплуатация человека человеком и все такое, некоторые женщины получают вознаграждение. Вы не можете делать никаких предположений относительно интеллекта или морали. «Предпочитаемым термином является «сексуальный работник», – благопристойно добавила я.

«Ладно, – сказал Генри. – Но ты знаешь кого-нибудь из мужчин-проституток? И могут ли они зарабатывать себе на жизнь, не будучи геями?»

Теперь я поняла, что мы говорим не о морали и не о классах, не о национальности и не о политике. Сегодня день профориентации.

«Ты не можешь зарабатывать хорошие деньги в качестве мужчины-проститута обычной ориентации, и даже если бы и мог, это был бы для тебя не лучший выбор», – сказала я.

«Ты всегда говоришь, что я могу стать тем, кем захочу», – заметил Генри с неудовольствием.

Я поняла, что уделяла слишком много внимания профориентации. Но иначе я не могла. Фрейд говорил, что в жизни существуют две самые важные вещи – работа и любовь, и я согласна с ним целиком и полностью. Я работала с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет: родители устроили меня разносить газеты в нашем районе в пригороде. Поскольку я не отличалась атлетическим сложением и не могла удерживать равновесие на велосипеде с огромной корзиной газет, каждое утро мама медленно ехала за мной на машине с газетным запасом, помогая мне выполнять работу. Хотя мне никогда не хотелось работать няней, потому что мне не нравились дети и я не понимала их, в какой-то момент я решила, что должна этим заниматься. Я солгала насчет своего возраста, прибавив несколько лет, и никто не проверил. Моя карьера няни закончилась на развитом не по возрасту мальчике на шесть месяцев старше меня. Он меня раскусил. Было очень неловко укладывать его спать.

Но чаще всего родители находили мне работу по присмотру за собаками. Мы обычно не задавали заранее слишком много вопросов о собаке, с которой приходилось сидеть, поэтому просто повезло, что меня никто не погрыз. Я до сих пор вспоминаю спрингер-спаниеля по кличке Мечта: когда она ела, то обычно уединялась в гардеробной моей мамы. Тщательно спрятавшись среди искусственного меха и полиэстера, она угрожающе рычала на каждого, кто приближался к гардеробной. Чтобы одеться, моей маме приходилось ждать, пока Мечта не выйдет из гардеробной. Иногда удавалось выманить собаку при помощи теннисного мяча. Мы называли эту тактику «Мечта с мячом», такие уж мы были гениальные.

Когда я перешла в старшие классы, то перестала полагаться на родителей в поисках работы. В те дни старшие школьники украшали свои заявления в колледж разными экзотическими стажировками. Но это было до того, как подростков из привилегированных семей стали отправлять на полевые наблюдения за сурикатами в пустыню Калахари, так что я всего лишь продавала в торговом центре сумки по умеренным ценам. Мне очень нравилась эта работа. Каждый день я начинала с мысли: «Какая сумка самая страшная в этом магазине и смогу ли я ее продать?» Эта цель поглощала весь мой день. Но через несколько недель на этом месте я начала испытывать сожаление по отношению к сумкам, сожаление из-за того, что я так о них думала. Поэтому вместо того, чтобы искать женщин, которым не нравилось покупать мои страшные, уродливые сумки – скажем, дамская сумочка «Dallas», по необъяснимой причине выполненная в виде телефона, укомплектованного самыми современными кнопками вместо диска номеронабирателя, – я начала отлавливать жертв для ридикюлей «Purse Angels», милых людей, которые бы забрали домой мои кожаные товары от Charlie Brown. Я стала принимать очень близко к сердцу, когда женщины воротили носы от всего, что я нахваливала. К счастью, я работала там только один школьный год и никогда не делилась своими мыслями с владелицей магазина. Но сильный эмоциональный вклад в дешевые кожаные изделия заставил меня понять, что, возможно, торговля – не мое призвание.

Несмотря ни на что, мне нравилось работать. Я не могла представить, что не работаю. По натуре одиночка, я, тем не менее, любила во все совать свой нос, и мне нравилось, что работа позволяла общаться с людьми и задавать вопросы, которые в другой ситуации прозвучали бы невежливо. «По какому случаю вам нужен этот кошелек? К свадьбе вашего сына? Поздравляю! Как вы относитесь к невесте? Вам она не нравится? РАССКАЖИТЕ МНЕ О НЕЙ».

Поскольку мои самые лучшие воспоминания о последних школьных годах связаны не с подростковыми тусовками, но с той или иной работой, я ничего не могла с собой поделать, потому что считала это ключом к счастью моих собственных детей. Иногда. В будущем. Или, может быть, сейчас, по крайней мере для Генри? Я напоминала ему, может быть слишком часто, что он человек, который любит материальные ценности. Я сравнила его список рождественских подарков со списком Гаса, эти списки они составляли, когда им было по десять лет:

Генри: карта клуба «Пингвин»; много сладостей; Лего; хлопья с сушеными фруктами; денежные подношения; модная прическа; 100 баксов; карточки с покемонами; игры для приставки; Айфон; игровой набор с фигурками; шотландский костюм; Айпад.

Гас: Я хочу, чтобы папочка приехал домой.

«Итак, ты тот, кому нужно много денег».

«Мама, ты не заметила, что мне четырнадцать лет? Кто наймет меня на работу в четырнадцать?» – отвечал Генри. Когда он пускал в ход такой полностью обоснованный аргумент, я вытаскивала на свет свою историю о Мэтью Фрейде. Мэтью Фрейд – праправнук Зигмунда, бывший муж Элизабет, дочери Руперта Мёрдока, отъявленный негодник – управляет одной из самых крупных компаний по связям с общественностью в Великобритании. Много лет назад я брала у него интервью, и он рассказал мне, что начал работать в девять лет, продавал мышей детям на празднике в местной школе. Потом, когда к нему потянулись разъяренные родители с детскими «домашними животными», он сказал, что возьмет мышей назад – если родители ему за это заплатят. Вот это предпринимательство.

«Ты хочешь, чтобы я продавал мышей? Как-то я сомневаюсь», – сказал Генри.

«Дело не в мышах. Дело в изобретательности. Мэтью Фрейду было всего девять лет. Тебе четырнадцать. Мы можем придумать что-нибудь для тебя».

У Генри было все необходимое, чтобы начать работать прямо сейчас. И он таки зарабатывал деньги. К сожалению, он зарабатывал их на покере и дурацких пари со своими приятелями. Однажды он явился домой со 150 долларами и улыбкой на лице. Это было что-то вроде футбольного пари. Он объяснял мне условия, но я до конца не поняла; мне только стало ясно, что даже если Генри проиграет, его приятель Джоуи останется ему должен пятьдесят долларов. «Видишь ли, я продаю ему мою жеребьевку футбольной команды за пятьдесят долларов, это отличная скидка», – объяснил Генри.

Мой сын, подобно Натану Детройту, играет в двух воображаемых футбольных лигах (это все опять о покере). Одна – группа детей из их старшей школы. Другая – компания адвокатов из «Голдман Сакс». Его пригласили через друга семьи. Я пыталась ничего не знать о том, что за этим скрывалось. Если его не посадят до восемнадцати лет, то он найдет работу и все будет ОК.

И еще существует Гас. Гас, чьи интересы и умения ограничены. Гас, который до сих пор мало разбирается в отличиях между реальностью и фантазией, думает, что все ему друзья. Гас, который не имеет представления о сарказме, или о конкуренции, или о зависти, или об амбициях. Ничего не знает о ценности денег.

«Пока, я иду на работу!» – сказал Гас после ужина, как он говорил уже на протяжении трех лет. И выполняет ту работу, которую разрешает ему швейцар, поступивший на дежурство этим вечером. Я понятия не имею, когда Гас вбил себе в голову, что будет швейцаром, но, если идея попадает ему в мозг, она там застревает.

Сначала казалось невероятным, что этот щуплый ребенок натягивает пиджак швейцара и садится за конторку. Но теперь все его знают, и Гас относится к работе очень серьезно. Он знает по именам всех до единого жильцов здания, их собак, номера их квартир. Он знает каждого разносчика пиццы. В тот момент, когда человек входит в здание, Гас проверяет на компьютере, есть ли для него посылка, говорит об этом и приносит из почтовой комнаты, если нужно. Никакое количество моих объяснений не заставит его понять, что неприлично спрашивать у людей, куда они направляются, или что собираются делать сегодня вечером, или что за новый человек пришел с ними – это особенная проблема для одного мужчины в нашем доме, который известен своей любовью к платным эскортам. Гас останавливает каждого разносчика, включая того парня, что приносит травку половине нашего дома; я полагаю, он рассказывает Гасу, что работает на компанию по озеленению зданий.

«Не волнуйтесь, мы в конце концов наймем его», – сказал Джен, мой самый приятный и милый сосед. Это маловероятно. Если бы Гас увидел, как кто-то входит в здание с пистолетом, он, скорее всего, спросил бы того парня, что это за марка и в каком магазине куплено оружие. Гас может выполнять все обязанности швейцара, за исключением тех, которые касаются выдворения людей вон. Без сомнения, он бы приветствовал Чарли Мэнсона радостной улыбкой и взмахом руки.

«Работа. Р-А-Б-О-Т-А. Для меня это слово обладает внутренней гармонией и красотой. И дело не в зарабатывании денег. Дело в уверенности, что ваш ребенок получит свое место в мире. До того, как у меня родился Гас, я прочитала прекрасную книгу Стадса Теркела «Работа» (1974). В этой книге он приводит интервью с десятками работников из различных сфер промышленности. Идея, которая пришлась мне больше всего по душе, была высказана одним редактором: «Большинство из нас ищет призвание, а не работу. Большинство из нас заняты делом, которое мало что приносит нашему духу. Работой, на которой людям не развернуться».

Точно. Я согласна. Но, держу пари, Теркел не разговаривал ни с одним аутистом. Потому что он мог бы узнать, что для некоторых людей работа наполняет духовный мир, как гелий надувает воздушный шарик.

Более пятисот тысяч людей с аутизмом станут взрослыми в течение следующих десяти лет, и большинство из них не будут работать. Это данные исследования, проведенного в 2015 году Институтом аутизма Э. Дж. Дрекселя. У двух третей детей с аутизмом нет никаких планов ни относительно работы, ни дальнейшего образования после школы. Когда им исполнится двадцать, около 58 процентов молодых людей с расстройствами спектра получат какую-либо занятость, по сравнению с 74 процентами тех, у кого ограничены интеллектуальные способности, и 91 процентом тех, кто страдает нарушениями речи или эмоциональной сферы.

Существует множество людей, которым нечего делать и некуда идти. И хотя есть те, у кого существуют медицинские проблемы или трудности с обучением, настолько серьезные, что снимают любой вопрос о занятости, есть и такие, и их больше, кто прекрасно может работать, если применить немного гибкости и изменить отношение. Занятость – это не благотворительность, но распознавание скрытых талантов, которые часто скрываются за аутизмом, и их эксплуатация, черт возьми.

Я не говорю о том небольшом проценте исключительных чокнутых талантливых аутистов, которые широко представлены в Силиконовой долине; Темпл Грандинс и Джон Элдер Робинсон позаботятся о себе. (Хотя даже в этих случаях я не хочу рубить с плеча. Высокого IQ и специальных навыков иногда недостаточно. Одна сотрудница факультета Нью-Йоркского университета, который тогда назывался Институтом Аспергера, рассказала мне, что существенный процент ее самых блестящих пациентов не могут сохранить работу из-за трудностей в социальных взаимодействиях. Получение медицинского диплома – это одно. И совсем другое – практиковать в качестве врача и обладать всеми необходимыми человеческими навыками.) Скорее я имею в виду более простые задания, которые будут созвучны любви аутистов к повторениям или их страсти к категоризации предметов. Сколько человек в этом мире искренне любят разбирать электронику и сортировать детали? Если у вас расстройство спектра, то такая деятельность поднимает вам настроение. Определенно, так думал Билл Моррис, когда запускал Blue Star Recyclers в Денвере, компанию по сортировке деталей от старых электронных приборов, и в то же время обеспечивал работой людей, которые прекрасно справлялись с разборкой и сортировкой.

Компания Specialisterne USA изначально появилась в Финляндии. Ее создатель Торкил Сонне отказался признать, что его сын с аутизмом, который мог по памяти воспроизводить карты и расписания поездов, нетрудоспособен. Сегодня его компания нанимает испытателей программного обеспечения и людей, собирающих данные. Это работа, где требуется умение выполнять задания, которые кажутся утомительными и рутинными, и это конек многих людей с аутизмом. Йохан Цимилес, адвокат и недавний дипломант МВА Колумбийского университета, и его жена поняли, что существует очень мало сфер деятельности, в которых они могли бы представить занятым своего подрастающего сына с аутизмом. Тогда Цимилес открыл в Мейплвуде, штат Нью-Джерси, книжный магазин, куда нанимали на работу людей с расстройствами спектра. Йохан верит в «ручную работу», то есть работу, подобранную индивидуально. Хотя всегда встречаются определенные проблемы, не так уж трудно найти людей с расстройствами спектра, которым нравится расставлять книги по категориям, или упорядочивать их, или проводить инвентаризацию на компьютере, даже если они не самые лучшие продавцы в мире.

Проект, который взволновал меня до глубины души – возможно, потому, что он будет готов к тому времени, когда Гас начнет по-настоящему искать работу, – прямо сейчас обретает свою форму в Университете Рутгерс, штат Нью-Джерси. Здесь более пятидесяти тысяч студентов, рассеянных по многим кампусам. Здесь также самый высокий в штате уровень аутизма: каждый сорок пятый ребенок, каждый двадцать восьмой мальчик. (Точно неизвестно почему. Но не просто потому, что люди, у которых дети с аутизмом, переезжают сюда за медицинской помощью и специальными школами, как сообщает источник в Нью-Джерси. По данным CDC, 83 процента людей с аутизмом родились здесь, в Нью-Джерси. За этим кроется какая-то тайна.) Теперь в Рутгерсе организован Центр Рутгерс для обслуживания взрослых с аутизмом. Идея заключается в том, чтобы почти сотня взрослых, страдающих аутизмом, получила различную работу в кампусе, и некоторое количество из них будет жить – постоянно – в общежитиях со старшими студентами, которые будут присматривать за теми резидентами, кто не может позаботиться о себе самостоятельно. Если туда попадет Гас, я полагаю, ему будут помогать оплачивать счета и резать мясо, но кто знает, что случится с ним к 25 годам?

«В Рутгерсе своя собственная транспортная система для всех кампусов, так что резиденты могут научиться пользоваться автобусами и легко перемещаться», – рассказывает Дина Кармазин Элкинс, которая вместе со своим отцом, бывшим директором CBS Мелом Кармазином, и другим членом семьи вложила в проект около 1,5 миллиона долларов, и недавно они организовали дополнительные фонды.

Колледжи представляют собой большие сообщества с различными видами занятости, подходящими для самых разных людей. Один маленький пример. В Рутгерсе есть свой собственный ночной кинотеатр. «У некоторых людей с расстройствами спектра цикл сна-бодрствования отличается от нашего, и многие функции лучше работают по ночам, поэтому такие люди прекрасно подойдут для работы здесь», – говорила мне Кармазин Элкинс. Увлечение Дины проектом имеет глубоко личную причину. Недавно ее четырнадцатилетний сын с аутизмом получил здесь работу с частичной занятостью.

Дина представляет себе программы проживания и работы в кампусах по всей стране, потому что колледжи обычно не выходят из бизнеса. Дина знает, что большинство уязвимых получают работу в последнюю очередь и первыми теряют ее – так что программы, подобные этой, в кампусах, это «работа, которая никуда не денется, даже если экономика обрушится».

Через три года Гаса выгнали с должности швейцара.

Я была в шоке. Люди, которых я едва знала, обращались ко мне в лифте и говорили, как его приветствия поднимали им настроение в конце дня. Бекки, недавно пережившая развод и очень трудное время, рассказывала, что у Гаса была привычка ждать ее, когда они с Франческой, питбулем, выходили на последнюю вечернюю прогулку. После прогулки Гас галантно провожал их до двери квартиры. В тех редких случаях, когда Гас не дожидался Бекки, рассказывала она, день казался незаконченным.

Конечно, ко мне не обращались люди, которых Гас раздражал. Но кого-то, или даже нескольких человек, Гас определенно раздражал. Может быть, им не нравилось, когда любопытный мальчишка спрашивает их, куда они собираются, или это был назойливый детский голос в домофоне, который сообщал о доставке еды и напоминал, что нужно заплатить настоящему профессиональному швейцару, и это звучало непрофессионально. Очевидно, что другие дети в доме спрашивали, почему они не могут работать швейцарами. Какой бы ни была причина, Гаса уволили.

Я принимала как должное, что люди относились снисходительно к моему сыну, что так и надо, потому что он такой хороший мальчик. И когда они поступали иначе и я должна была сказать ему, что он уволен, я объяснила, что профсоюз швейцаров не разрешает ему работать до восемнадцати лет. Он надулся, но согласился. Потом я ушла к себе в спальню, заперлась и ужасно разрыдалась. Я была смущена и расстроена. Я верила, что мой сын с аутизмом действительно несет службу, хотя на самом деле его всего лишь терпели, вот разница. Я была расстроена, потому что имела смелость убедить себя, что он находится на стажировке и что однажды он получит подобную работу, что станет просто еще одним типичным городским жителем с работой, которая заключается в получении миллионов приветов в день.

Ложная работа, ложная надежда.

Потом Гас стал немного старше, перестал быть бесцеремонным и не настаивал на том, чтобы руководить домофоном к неудовольствию посетителей. Он просто тусовался внизу, приветствовал людей, находил для них посылки и вещи из химчистки. В этом он был по-настоящему полезным – или, по крайней мере, так говорил мне новый швейцар. И, я полагаю, мне нужно в это верить. Теперь по вечерам Гас чаще тусовался с двумя своими самыми любимыми парнями из швейцаров, Джимом или Джерри. Вечер Гаса заканчивался, когда он провожал до квартиры Бекки с ее Франческой.

Честно говоря, я не знаю, на что будет способен Гас. Я точно уверена, что он практикует выученную беспомощность. Например, я не знала, что он может самостоятельно налить себе молока, пока однажды у меня не случился приступ головокружения и я не могла двигаться, не испытывая ужасной тошноты. Рядом никого не было, а Гас очень, очень сильно захотел молока. Это был тот день, когда я размышляла над тем, что Джон Элдер Робинсон написал в своей книге «Выключенный», – о низких ожиданиях, которые мы связываем с аутизмом, и как это распространяется на все сферы жизни. Я отчетливо вспомнила, как Джон повсюду носил Гаса на спине, когда сыну было семь или восемь; потом, через некоторое время, его стал носить Генри. Почему? Потому что ему нравилось.

«Планка непреднамеренно опускается к нижней границе заново диагностированной осознанности, – пишет Робинсон. – Может быть, сегодняшние дети с аутизмом в большей мере мудрые и хитрые домашние любимцы, которые учат родителей кормить их, ухаживать, обеспечивать развлечение и медицинскую помощь в течение всей жизни, и все это задаром». Мне понравилась эта идея, хотя я понимала, что она неверна.

Почти так же, как мысль о том, что Гас не найдет работу, меня расстраивает другое: работа, которую найдет Гас, может оказаться не более чем благотворительностью. Доброта – это прекрасно. Жалость, которая таится в самом сердце благотворительности, – вот что мне неприятно. Даже если, что вполне вероятно, Гас не понимает разницы. И еще существует настоящая скромная работа, которую он хочет получить, но здесь его могут легко надуть. Соседка, которая работала на хорошо оплачиваемой должности, попросила Гаса присматривать за ее котом за десять долларов в день. Нужно было дважды в день приходить, кормить и играть с ним. Гас не смог бы самостоятельно открыть консервную банку, так что это был общий проект, для мамы и Гаса. Но никто не мог бы более старательно обеспечить коту должный уход. Я могла бы забыть о дневном сеансе игры, но Гас – никогда. Однако я заметила: если Ребекка возвращалась раньше, чем ожидалось – скажем, днем, а не поздно вечером или вообще на следующий день, – то она платила Гасу только пять долларов вместо десяти, потому что за десять предполагалось, что он дважды зайдет проведать кота.

Гас не обращал внимания. Я рассердилась, когда Ребекка поступила так в третий раз, и прекратила присмотр за котом и больше никогда с ней не разговаривала. Я хотела, чтобы Гас понимал деньги и понимал, что его обманывают. И в то же время я не могла спорить с Ребеккой. Я была расстроена, потому что, с точки зрения Ребекки, я подняла шум из-за какой-то пары долларов. Как я могу ожидать от Гаса, что он защитит себя, если я не могу сделать это для него?

Мне очень нравилось, что это была настоящая работа. Я радовалась, что Гас любил эту работу. И хотя я удержала Генри от скандала с Ребеккой – он бы не стал разбираться ради себя, но был готов в бой ради брата, – я с удовольствием рассказала ему, что произошло, ради чистого удовольствия посмотреть на его праведный гнев. Это напомнило мне, как мы однажды ходили в «Макдоналдс» с Генри и Гасом, которым тогда было шесть лет. Генри заметил, что в коробку Гаса с десятью наггетсами сотрудник положил только девять. Никакие мои объяснения не могли отговорить Генри, который решительно промаршировал к девушке за кассой и нажаловался. Конечно, я не была полностью уверена, что за действиями Генри не стояли рассуждения вроде: «Эй, я единственный, кому позволено обманывать Гаса таким образом».

В прошлом году на YouTubе появилось популярное видео под названием «Танцующий буфетчик». Ребенок с аутизмом, Сэм, работает буфетчиком, готовит кофе в «Старбаксе»; его управляющий выложил это видео. Ребенок мечтал о работе буфетчика. Но Сэму говорили, что он нетрудоспособен: у него резкие движения, и он вообще не может сидеть спокойно. Но, как он объяснял, когда они с управляющим давали интервью журналу «Эллен», ему просто необходимо двигаться. «Я могу сосредоточиться, когда танцую», – сказал Сэм.

Он так и делал. Я плакала каждый раз, когда смотрела это видео, но плакать не следовало, потому что в нем не было ничего печального. Симпатичный управляющий «Старбакса» понимал, что может сделать чью-то мечту реальностью. Он закрыл глаза на дергающиеся руки и трудности с общением и увидел нелепого подростка, сгорающего от энтузиазма, а также талант в приготовлении идеальной шапки пены. Все, что нужно было сделать, – это позволить ему танцевать.

Двенадцать

Дружище

Это был сон. У меня была собака – или кошка, или хомячок, или ручной уж. Зверушка жила со мной, но я забыла об этом. Забыла покормить, забыла напоить. И когда зверушка в конце концов зачахла, я заметила. К тому моменту, как я про нее вспомнила, было поздно: я пыталась ее кормить, пыталась извиняться, но она умерла у меня на руках. Я видела один и тот же сон примерно раз в месяц на протяжении многих лет.

Потом у меня появились дети. Ладно, может быть, я уже могу позаботиться о живом существе.

Тот сон больше не возвращался, но его место занял другой: я ушла, и Гас остался один. Никаких посетителей. Как-то – это же сон, и сон может быть нелогичным – еда навынос доставлялась в его дом, но Гас не знал, как открыть упаковку. Он просто смотрел на нее, как собака смотрит на консервную банку.

Много раз я дрожала, просыпаясь от этого сна. Гас никогда не научится пользоваться открывалкой для консервов? Но вот что важнее: если он не научится, будет ли у него друг, который откроет для него консервную банку?

То был сон. Вот реальная жизнь.

«Привет».

«Привет».

«Привет».

«Что ты делаешь?»

«Я собираюсь в школу. Что ты делаешь?»

«Я разговариваю с тобой по телефону».

«Круто».

Я согласна, этому диалогу не позавидует Ноэль Кауард. Но они разговаривали. Каждое утро последние шесть месяцев Гас и Манди обменивались сообщениями.

«Кто такая Манди?» – как-то спросила я.

«Она друг», – ответил Гас.

«Откуда ты ее знаешь?»

«Я не знаю точно».

Что? Потом я вспомнила, с кем разговариваю. «Ты когда-нибудь вживую встречался с Манди?» – спросила я.

«Нет, – ответил Гас и быстро добавил: – Она просто мой друг».

Дружба Гаса напомнила мне отчет из школы специального образования. В постоянных усилиях не судить вообще этот отчет был составлен на своем собственном языке. Когда ребенок обладал почти несуществующим набором навыков, в отчете такая ситуация называлась «формирующимися навыками». В нашем доме это стало условным обозначением выражения «Ты понятия не имеешь, что делаешь». В том смысле, что Генри, наблюдая, как я опаздываю на встречу и неистово терзаю телефон, замечает: «Ты все еще понятия не имеешь, как вызвать такси через приложение, не так ли?» Я: «Эти навыки формируются».

Так что мне нравится это выражение: представление Гаса о дружбе формируется.

Как оказалось, Манди учится в школе «Весеннее обучение», куда раньше ходил Гас. Она значительно старше, чем он, так что я даже не представляю, как они могли встретиться или как они в конце концов обменялись номерами телефонов. Но она очень приятная и сейчас проходит производственную практику. Я узнала об этом потому, что однажды позаимствовала телефон Гаса и написала ей сообщение. Тогда она попросила мой телефон и адрес электронной почты, и я игнорировала ее просьбу, потому что научилась осторожности. Возможно, потому, что многие дети, с которыми был знаком Гас, довольно поздно приобрели навыки полноценного общения и телефон имел прелесть новизны. Это значит, если я дам Манди мой номер телефона, она будет писать каждое утро и мне тоже. Это буду я, Гас и еще пятьдесят человек, которые значатся в ее телефонной книге.

У меня уже была такая проблема с другим одноклассником Гаса. Какой утомительной для окружающих может быть любовь Гаса к повторениям, но и он сам, в той же мере, иногда устает от людей, даже от тех, кого он любит. И, когда это случается, он передает телефон мне. Вот так я нечаянно подружилась с Эйденом, очаровательным мальчиком, который любил звонить, писать электронные письма и использовать FaceTime еще больше, чем Гас. Эйден хотел стать ведущим ток-шоу в стиле Андерсона Купера и оттачивал свое мастерство на мне. После того как он обрушивал на меня поток вопросов (игнорируя ответы) и рассказов о своей новой школе, он обычно говорил: «Мы вернемся сразу после этого сообщения». Я научилась пережидать «рекламные паузы», которые он вставлял в свой разговор, и мы продолжали. Как-то раз он захотел прийти к нам в дом, не для того, чтобы потусоваться с Гасом, но чтобы взять у меня интервью и записать на видео. Перед этим интервью он был очень требователен к тому, что мне следует надеть и что сделать со своими волосами. Получилось нечто среднее между Кристиан Аманпур и мелким воришкой. Я умоляла его удалить видео.

Многие дети, которые плохо разговаривают в ранние годы, потом приобретают страсть к общению, особенно с использованием технологий. Небольшое развлечение заключается в том, что, в отличие от обычных, «нейротипичных» детей, они начисто лишены «сдержанности», и радость их не имеет границ. Так что недавний разговор между Гасом и его другом Беном через FaceTime был примерно таким:

ГАС: Как у тебя прошел день?

БЕН: Фантастически! Как у тебя?

ГАС: Лучше всех! Я получил во время ланча огромное яблоко.

БЕН: Обожаю яблоки! Мне тоже досталось гигантское!

И так далее, и тому подобное часами.

Отчасти подобное предпочтение гаджетов живому общению может объясняться тем, что люди с аутизмом обычно не хотят смотреть на того, с кем разговаривают. Недавно совершенно блестящий молодой человек с расстройством спектра рассказал мне, что это связано с его полем зрения: когда он смотрит на собеседника, то видит только маленький фрагмент и его воображение делает все остальное каким-то призрачным. Таким образом, он видит не собеседника и не людей, но частично реальность, частично фантом. И так происходит, что почти все формы коммуникаций легче, чем общение лицом к лицу. Он тщательно проговаривает слова и напоминает мне, что больше информации на эту тему можно найти в 1200-страничной книге, которую он сам опубликовал.

Поэтому, когда Гас и ему подобные сводят меня с ума, я напоминаю себе: теперь существуют связи там, где раньше не было.

Дружба Генри более замысловатая, многогранная, глуповато-соревновательная; существует маленькая тесная группа, и их взаимодействие включает бесконечные поддразнивания и торжествование победы над противником; те парни, которые больше знают о каком-то предмете, выигрывают. Вот какой разговор я услышала пару дней назад:

ДЖИЛЛИАН: Ты смотрел «Дневник вампира»? Здорово.

ГЕНРИ: Это всего лишь римейк «Сумерек».

ДЖИЛЛИАН: Это вообще не «Сумерки».

ГЕНРИ: А там были загорелые оборотни с пивом?

ДЖИЛЛИАН: Ну… да…

ГЕНРИ: А были супербледные вампиры, сгорающие в солнечном свете?

ДЖИЛЛИАН: Ну, эти вампиры не сгорали…

ГЕНРИ: А члены вампирской семьи дрались друг с другом?

ДЖИЛЛИАН: Хммм…

ГЕНРИ: А было, что вампиры и оборотни дрались из-за симпатичной девчонки, у которой полностью отсутствовала какая-либо индивидуальность?

ДЖИЛЛИАН: Ладно.

Дружба Гаса простая: если вы попадаете на орбиту Гаса, вы друг. Разносчик из китайского ресторана, парень за соседней партой в школе, кондуктор поезда, который дал ему подержать микрофон, компьютер, которым он пользуется, чтобы общаться с друзьями, человек, который выгуливает собак и который прошел мимо в холле, няня, которую он уговорил сходить на автобусную остановку, – все эти люди друзья. У него не много требований к вступлению в легион его друзей, и я не знаю, есть ли у них какая-то иерархия. Гас не захочет провести с вами ни минуты лицом к лицу, но это не значит, что вы не друг; он не хочет встречаться лично ни с кем, возможно за исключением ближайших родственников. Однако существует специальный разряд друзей – это люди, которым я плачу, чтобы они присматривали за Гасом.

Сегодня почти каждая женщина разрывается, совмещая работу и материнство; я не исключение. Разница состоит в том, что я не страдаю излишним беспокойством о равновесии этих двух сфер. Я не жертвователь в семейный сундук – я и есть семейный сундук. Джон давно на пенсии, но он не относится к типу «Мистера Мамы». Короче, всех устраивает, что я люблю свою работу, с тех пор как я лишилась выбора, работать или нет. В хороший день я могу заработать больше, чем стоят услуги няни-опекуна, позволяющие мне работать. Пока я пишу эти строки, Мишель повела Гаса на Центральный автовокзал… так что, я надеюсь, вы купите эту книгу, а не возьмете почитать у приятеля.

Первой няней Гаса была Орма, невозмутимая, серьезная, очень добрая женщина с Ямайки, и она смотрела за ним с рождения до десяти лет. Гас многому научился у нее, в том числе усвоил, что Хеллоуин – праздник дьявола и что всегда намного холоднее, чем ты думаешь, так что и в июле возьми с собой свитер. Орма никогда до конца не смирилась с тем, что перестала у нас работать, поэтому она периодически заскакивает к нам со своими новыми маленькими подопечными, навещает холодильник в поисках диет-колы и, освежившись, улетает прочь. Однажды не так давно очень жарким летним днем я пришла домой и обнаружила, что Орма принимает у нас душ. Она очень комфортно чувствует себя в моем доме.

Орма обожала Джона и не трудилась скрывать свою уверенность в том, что он лучший родитель, чем я. Возможно, потому, что ее ожидания от мужчин вообще довольно низкие. Джон получал приз только за то, что показывался на глаза. С другой стороны, мне нужно было многому научиться, и она пыталась учить меня каждый день на протяжении десяти лет. Все эти годы в нас росло чувство обиды, разделения на расы и классы: работодатель чувствовал осуждение и вину, а работник знал об этом и тихо ухмылялся. Но Гас любил Орму и все еще прыгает, когда она приходит, и нисколько не возмущается, если она без приглашения приходит на вечеринку по случаю его дня рождения. Мы с Ормой отложили наши скрытые взаимные обиды во время последних президентских выборов, где наши волнения, какими бы разными они ни были, сблизили нас. Я закупила побольше диет-колы, которая теперь всегда ее дожидается.

Келли была двадцатипятилетней модницей, училась на педагога и должна была терпеть крики десятилетнего Генри, который считал домашние задания занятием для молокососов (он до сих пор так считает, но, по крайней мере, не кричит об этом). Она была забавная и сообразительная и интересовалась намного больше своими родственниками и друзьями, чем работой, что мне прекрасно подходило после Ормы, чью жизнь составляла только работа. В качестве бонуса Келли записывала все подряд, так что у меня есть видео, как Гас впервые в одиннадцать лет застегивает молнию на куртке. Они оба буквально визжали от радости.

Следующей пришла Грета. За несколько лет до этого она успешно работала в издательском бизнесе, но после смерти мужа очень горевала и сильно сдала. Когда ее уволили с работы, Грета поняла, что ей нужно уехать из дома. Вот так образованная женщина с дипломом магистра докатилась до наблюдений за поездами в компании моего сына.

Грета была швейцаркой, и это значило, что она единственная в жизни Гаса, кроме самого Гаса и Джона, кто знал правильный порядок расположения мягких игрушек в его кровати, и она очень внимательно следила, чтобы ни одна из них не покинула своего места. Грета звала Гаса Берт, а он называл ее Эрни, и, я думаю, Грета искренне его любила. Ей нравился и Джон тоже; он напоминал ей покойного мужа-британца. Джон много лет выступал на сцене в Германии, так что они могли разговаривать на немецком и предаваться воспоминаниям, к тому же у Джона есть девиз: «В Германии все намного лучше». Муж Греты умер от той же болезни сердца, которой страдал Джон, и мне хотелось, чтобы она не так часто упоминала об этом. Но она была прекрасна. Даже если временами Грета исчезала, а иногда вела себя как чудной ребенок, я была так благодарна ей за время, проведенное с нами.

Однажды она сказала мне, что собирается в путешествие на машине со своим племянником и они хотят рассыпать прах ее мужа в одном из его любимых мест в Калифорнии. Она сказала, что вернется через три недели. Три недели обернулись месяцем, а потом и двумя. Я сказала Гасу, что она вернется, хотя уже наняла другую прекрасную женщину, Мишель, которая будет сопровождать его во всех приключениях. Потом Грета написала мне, что у нее ужасная инфекция почек и она останется на лечение в Лос-Анджелесе. У меня на компьютере была маленькая хитрая программа для электронной почты, которая сказала мне, откуда пришло ее письмо. Грета была в Нью-Йорке. И тогда я поняла, что больше никогда не увижу ее.

Через несколько дней я потянула спину. Я не захотела пойти к врачу, как обычно, хотя отчаянно нуждалась в облегчении боли. Я принимала обезболивающее родителей, оксикодон и перкоцет, оставшееся от последних месяцев их жизни и хранившееся как раз для таких неотложных ситуаций.

Бутылочки стояли в моем шкафу, аккуратно выстроенные по линейке. Этот порядок должен был мне все рассказать. Я открывала одну за другой. Раньше они были полны таблеток, теперь там не осталось ни одной. Если только Генри не задумал стать наркодилером в средней школе, я отлично знала, куда они могли деться. Я стала вспоминать «отстраненность» Греты и ее исчезновения и поняла, что она жила с нами до тех пор, пока не кончились таблетки в этих бутылочках. Я надеялась, что теперь в ее жизни было намного меньше боли.

Каждый раз, когда няня нас покидала, я думала, что Гас расстроится. Но – нет. Сначала меня интересовало, это он холодный и черствый или просто на самом деле не видит разницы в том, кто его сопровождает, раз уж его все время кто-то сопровождал. Но я не думаю, что дело в этом. Скорее всего, он иначе думал о своих друзьях. Его устраивало, что друзья жили в компьютере или у него в голове. Его устраивало, если они исчезали и объявлялись снова спустя годы. Не было никаких обвинений, только удовольствие от новой встречи.

Я хотела, чтобы Гас понял, что такое настоящие друзья. Друг – это тот парень, с которым ты ходишь в кино (или на автобусную остановку), с кем ты обсуждаешь надоедливых родителей, кто разделяет твои представления о том, что молния ужасна, а солнечный свет великолепен. И мне хотелось, чтобы мой сын знал, что существует притяжение и отталкивание и что с другом ты можешь подраться, но он все равно придет после того, как вы прекратите кричать друг на друга. Друг – это не просто строчки текста. И что не простое объявление кого-то другом делает его таковым.

Но давайте быть честными. В век социальных сетей представление о дружбе изменилось у всех нас. У меня 1806 «друзей» в Фейсбуке; вероятно, завтра их будет 1809. И это еще скромное количество по стандартам большинства моих друзей. Или надо говорить «друзья» и показывать пальцами кавычки? Я уже ничего не знаю. Теперь, когда я иду на вечеринку, я часто встречаю незнакомцев, которые говорят мне: «О, похоже, мы друзья в Фейсбуке», и это действительно некоторого рода связь. Это актуальная точка отсчета, и, если больше ничего не складывается, мы вспомним, что оба участвовали в каком-то обсуждении на ФБ и А такой умный, а Б – совершенный идиот, а потом мы отключились и разбежались. Если такая киберсвязь что-то значит для многих из нас, то кто я такая, чтобы определять для Гаса, что теперь дружба и что не дружба? Однако если я не могу точно сказать, что такое дружба, то я должна, по крайней мере, попытаться дать ему представление о том, что дружбой не является.

Однажды мне позвонили из школы Гаса со словами, которые не хочет услышать никто из родителей: «Мы обеспокоены». Мистер Т., школьный консультант, обнаружил, что кто-то посылает Гасу «неуместные» текстовые сообщения – еще одно слово, которое заставляет сердце матери пропускать удар, – и что, очевидно, Гас планирует свидание с этой персоной. Вот сокращенное изложение переписки:

О’кей… Я на улице Эль Роблар, в кафе «Фермер и повар». Это Саманта бвг. Ладно… я выезжаю.

ГАС: О, это здорово.

САМАНТА: Ну, ладно, малышка в пути. Мне бросить свои чертовы вещи тут и забрать их потом?

ГАС: Нет.

САМАНТА: Нет… просто целоваться и насоваться?

ГАС: Да.

САМАНТА: Ладно. Я регистрируюсь. Добро пожаловать в Отель Калифорния…

ГАС: О, я понимаю. Это круто.

САМАНТА: Мне забрать вещи в мое «обиталище»? Они спрашивают, здесь ли ты…

ГАС: Я не здесь, уверен, все ОК.

(Я, читая это: «Что за ерунда?»)

САМАНТА: Персонал хочет знать время прибытия…

ГАС: Я не знаю, что это.

САМАНТА: Я только передаю.

ГАС: Я в Нью-Йорке.

САМАНТА: А, круто… тогда я учительница на эти выходные?

ГАС: Нет.

САМАНТА: Наслаждайся этим…

ГАС: Так и делаю.

САМАНТА: Мысленно трахни, и привет.

ГАС: Ненавижу тебя.

САМАНТА: Пошел ты!

ГАС: Ты злодейка.

САМАНТА: Сам такой.

ГАС: Я знаю, ты злодейка.

САМАНТА: Ты уверен?

ГАС: Я уверен, что ты злодейка.

САМАНТА: Ого, я удивлена, что ты раскусил меня. Хотя ты такой уверенный мужчина… Я думаю.

ГАС: Я уверенный мужчина.

САМАНТА: Да уж… и у тебя есть интуиция, потому что ты разозлил меня… молодец.

ГАС: Спасибо.

САМАНТА: Аплодисменты, аплодисменты.

ГАС: Вау.

САМАНТА: Пудришь мозги… потому что кое-кого напоминаешь. Молодец.

ГАС: Нет, не молодец.

САМАНТА: Да!

ГАС: Перестань писать мне. Ты злодейка и сказала плохое слово.

САМАНТА: Это слово «пошел на…». Виновата!

ГАС: Прости, что я сказал плохое слово.

САМАНТА: Нет, ты не сказал. К тому же «на…» замечательное слово. Я сказала плохое слово. И что.

ГАС: Просто мне не нравится, когда ты говоришь плохие слова.

Очевидно, что Гас планирует свидание в Калифорнии с женщиной по имени Саманта, потому что он коварный соблазнитель. Только все это неправда. Я набрала номер Саманты и спросила, если перевести на приличный язык, «что за ерунда». Сначала Саманта была шокирована, а потом мы обе решили разобраться. Оказалось, что Саманта – что-то вроде духовного целителя и собирается конференция этих целителей в Охае, штат Калифорния. Номер мужчины, который руководит этой конференцией, только на одну цифру отличается от номера Гаса – то есть произошла путаница. Саманта извинялась и хвалилась, что этот знаменитый целитель, как ей показалось, флиртует с ней, и флирт превратился в крупную игру, и внезапно эта конференция приняла совершенно иное значение.

Очевидно, Гасу никогда не приходило в голову, что первым ответом на такое сообщение должно быть: «Кто ты?» Потому что если ваше представление о том, кто такой друг, скажем так, формируется, почему бы просто не ответить, кто бы тебе ни писал? Я даже была в некотором роде благодарна Саманте, что она написала «пошел на…» и Гас решил, что она злодейка; ему никогда не нравились ругательства. Но это мог быть кто угодно. Гас мог бы рассказать, где он живет, что он делает и один ли он; у него могли мило поинтересоваться номером кредитной карты (а карта существует), и он бы назвал номер. Если бы Саманта сказала, что любит его, он бы ответил тем же. Поскольку раз она была злодейкой, значит, была другом.

Будет ли Гас всегда таким наивным?

И будет ли в его жизни тот, кто откроет для него консервную банку?

Когда меня переполняют волнения, я думаю о Барри.

Барри живет в нашем доме. Он небольшого роста, с седеющими сероватыми волосами и в квадратных очках, слишком больших для его лица. Каждое утро он куда-то направляется, потупив глаза и сжимая в руках портфель. За двадцать пять лет, что я живу здесь, я ни разу не видела, чтобы он с кем-то разговаривал. Если вы заходите с ним в лифт, он вжимается в противоположную стену, так далеко от вас, как только возможно. Он живет со своей сестрой, миниатюрной женщиной, которая очень похожа на него, и тоже ни с кем не разговаривает, и у нее нарушено чувство равновесия.

Когда Гасу было шесть или семь, я кое-что заметила: Барри машет ему рукой. Это было самое слабое помахивание рукой, которое я когда-либо видела, что-то вроде покачивания кончиками пальцев. Я поняла, в чем причина: все до единого уважали частную жизнь Барри, все, кроме моего сына. Гас кричал: «ПРИВЕТ, БАРРИ», когда маленький человек встречался ему на пути. Через пару лет глаза Барри стали поворачиваться в направлении Гаса. А потом, спустя еще время, появилось это слабое помахивание.

Каждый год в нашем доме устраивается рождественская вечеринка, Барри и его сестра тоже появляются там ненадолго. Сестра устраивается около кирпичной стены холла. Они ни с кем не разговаривают, но кажутся удовлетворенными посреди шума и гама. В этом году я набралась мужества и решила заговорить с ними. Дело в том, что я не была уверена, умеют ли они говорить.

Что ж, Барри определенно умел. Он говорил тихо, но очень правильно и интеллигентно, с сильным акцентом уроженца Бронкса. Он был занят каким-то бизнесом, я не совсем поняла, но что-то с числами. А женщина, которую я и все остальные в доме считали его сестрой, оказалась женой. Мне это особенно понравилось.

И какие же слова произнес Барри, обращаясь ко мне в первый раз за двадцать пять лет? «Как поживает мой друг Гас?»

Тринадцать

Секс

Генри пришел ко мне в комнату в два часа ночи. «У меня фимоз», – сказал он.

«Нет, нету», – пробормотала я.

«А ты вообще знаешь, что такое фимоз?» – спросил он.

«Нет, но что бы это ни было, у тебя его нет. У тебя также нет некротизирующего фасциита, лимфатического филяриатоза и синдрома чужой руки».

«О боже, что это за синдром чужой руки?»

«Это не важно. Я уверена: у тебя его нет».

Генри приобретал заболевания поздно ночью в Гугле. Потом ему требовалось обсудить симптомы.

Фимоз, как оказалось, это сужение крайней плоти, которое затрудняет движения взад и вперед головки пениса. Я даже не могу вообразить, как четырнадцатилетний парень раскопал это. В любом случае у взрослого человека фимоз может вызывать боль при сношении. Заболевание не диагностируется до пятнадцатилетнего возраста, потому что у многих мальчиков сужена крайняя плоть, но она расширяется по мере созревания. Но сегодня ночью Генри убедился наверняка, что никогда не сможет заниматься сексом. И, кстати, как относятся девочки к крайней плоти? Ему необходимо было это узнать.

Каким образом мать может деликатно объяснить сыну, что в том состоянии, в котором женщина обычно видит мужчину, крайняя плоть имеет крайне малое значение? Я не могла объяснить. Я просто хотела закончить разговор. «Генри, если у тебя фимоз, то тебе сделают круговой разрез, и это решит проблему», – сказала я. Он замолчал и ушел, но, как я подозреваю, мой ответ не способствовал его спокойному сну.

У Генри каждый день возникали все новые вопросы о своем теле – что нормально, что ненормально и что об этом думают девочки. Я говорила, чтобы он перестал разглядывать себя. В частности, я посоветовала ему раздеваться в темноте. Но ничто не останавливало его.

Кроме того, казалось, что у Генри нет никаких представлений о том, что существуют вещи, которые невозможно обсуждать с матерью. Мои друзья убеждали меня, что мне повезло; при упоминании о сексе их собственные дети-подростки затыкали уши и бочком выбирались из комнаты. Почему-то я не чувствовала своей удачи. Я не имела ничего общего с Софи Портной с Бликер Стрит, которая проверяла белье своего драгоценного Алекса. Я не хотела знать ничего. Вместо этого я все слышала. Лишь малое количество вопросов Генри было вызвано любопытством, чаще он просто хотел помучить меня. Когда он ощущал мой дискомфорт, он шел добивать, как акула, почуявшая кровь в воде. «Что мне делать, если у меня потеют руки?», «Насколько засовывать язык, когда я целуюсь?», «Любят ли девчонки парней, которые могут долго не кончать? Как парню долго не кончать?», «Какой средний размер пениса? Что значит – маленький? Что значит – большой? Насколько большой у папы?». Большинство вопросов начиналось словами: «Это нормально, что?..» Например: «Это нормально, мастурбировать дважды за ночь? А трижды? Спрашиваю как у друга». Недавно я подумала о том, чтобы взять упаковку стикеров, написать на них «ЭТО НОРМАЛЬНО» и заклеивать ими рот Генри, как только он соберется его открыть.

На самом деле Генри красивый мальчик: стройный, с белокурыми волосами Денниса-мучителя, широкоплечий, с зелеными глазами. Вот слова, которые я неоднократно слышала от своей одинокой подруги: «Мальчик, у тебя всегда будут проблемы». Но, несмотря на всю озабоченность Генри, в четырнадцать лет он оставался самым ботаническим ботаником в Городе Ботаников. Самоуверенный маленький нахал в дневное время, посреди ночи он искал способы повышения своей самооценки. «Мне будет сорок лет, я собираюсь жить в этой же комнате и просить мамочку жарить мне картошку», – говорит он. Генри чуть не опоздал на долгожданную поездку за город с классом, потому что никак не мог выйти из дома, упаковывая в рюкзак подарок, который только что получил на день рождения. Он чуть не пропустил автобус. В конце концов, устроившись в автобусе, он печально обследовал рюкзак. «Дааа. Знаешь, кто наверняка завладел вниманием девчонок, когда мы ночевали на экскурсии? Парень, который притащил с собой телескоп».

Если бы волнения Генри были направлены на него самого, это одно дело. Но его беспричинная тревожность часто натыкалась на брата-близнеца. «Мама, ты вообще понимаешь, что у тебя есть четырнадцатилетний сын, который ничего не знает о сексе?» – сказал однажды Генри, когда Гас был поблизости и играл в Mario Kart на приставке. «У него усы! У него волосы на лобке! У меня еще такого нет, но именно он ничего не знает».

«У него темные волосы, Генри, поэтому, очевидно…»

Генри пришел в ярость. «Знает ли он, как делаются дети?» – закричал он. Гас услужливо погладил его живот. «Знает ли он, как дети туда попадают? Он вообще знает, что такое презерватив?»

Учитывая проблемы с мелкой моторикой, у Гаса было столько же шансов натянуть презерватив, сколько у меня стать прима-балериной Нью-Йоркского балета. Гас до сих пор не справляется с пуговицами; предоставьте его самому себе, и он застегнет рубашку наоборот, как Невероятный Халк.

Но эта проблема с презервативом – это же дело весьма отдаленного будущего, не так ли? Я отложила эти мысли в сторону, как и мысли насчет того, следует ли Гасу становиться отцом. Прямо сейчас было бы неплохо, если бы мой глубоко любящий сын получил хотя бы элементарное представление о птичках и цветочках.

«Мама, ты знаешь, какой Гас. Это не произойдет само по себе, и папа не будет об этом говорить. Ты должна сделать что-нибудь».

Генри был прав.

Ни одна мать не думает, что ей придется учить детей сексу. Я имею в виду, не по-настоящему, не так, как вы могли бы научить их, скажем, использовать кредитную карту (поразительно, как быстро они схватывают это). Дети учатся, повторяя за вами, что и как делать, а потом их естественное любопытство довершает остальное. Они задают миллиард вопросов или вам, или своим идиотам друзьям и в конце концов соображают. Что касается мальчиков особенно, сначала становится понятной механика, а эмоциональный компонент приходит позже. (Иногда намного позже. Лет этак в пятьдесят.) Но что, если одна из отличительных черт РАС – отсутствие естественного любопытства? Или, скорее, любопытство ограничено весьма узким кругом интересов – расписанием поездов, прогнозом погоды, – а вопросы любви и размножения не входят в этот круг? Что тогда? Вы все это оставите (цитируя Ская Мастерсона) на волю случая и химии? Такое впечатление, что Гас даже не осознает изменений, происходящих с его телом. Однажды вечером, около двух лет назад, я сказала Гасу: «Милый, ты не можешь просто стоять под душем. Тебе нужно мыло, и скоро оно понадобится даже больше, чем сейчас».

«Зачем, мамочка?» – спросил он.

«Затем, что твое тело меняется», – ответила я.

«Меняется в чем?» – спросил он в некоторой панике.

«Оно не превратится ни во что другое, просто тело растет, вскоре у тебя появятся гормоны, и…»

«Что такое гормоны?»

«Это такие химические вещества в организме, они помогут расти твоим мышцам и волосам у тебя на теле, и, хм, еще некоторые другие вещи изменятся тоже».

Гас подумал немного и сказал: «Так гормоны волшебные?»

Многие годы я гнала от себя мысли о подростковом возрасте и сексе, не только потому, что Гас был особым ребенком, но и по причине его увлеченности, которая уже сейчас казалась такой странной, и все это вместе создавало забавное впечатление. Например, с самого младенчества Гас любил ноги. Я имею в виду, по-настоящему сильно любил их. У Гаса ноги даже различались по полу: женские ноги назывались «ножульки», а мужские «ножищи». Гас никогда не делал ничего с сексуальной подоплекой на публике, но ноги разговаривали с ним – буквально. Они мяукали, или, вернее, мяукал он за них. Моя соседка и адвокат Джен, изящная, изысканная латиноамериканка с карамельной кожей и идеальным педикюром, носит огромные тяжелые башмаки двенадцатого размера. Войдя ко мне домой, она машинально сбрасывала обувь, и Гас тут же начинал ласкать ее ноги. «Ты думаешь, мы поощряем его?» – волнуясь, спросила я у Джен. На что она ответила: «Кого это, черт возьми, заботит? Посмотри, как он счастлив».

Постепенно Гас научился ограничивать свое обожание и просто смотрел на ноги или говорил комплименты ногам незнакомой женщины. Но для этого потребовалось немало времени. Первые десять лет его жизни я до ужаса боялась сезона сандалий. Когда Гасу было лет восемь, мы с ним как-то стояли на платформе метро, и он вдруг опустился на колени перед великолепной филиппинкой в спортивных сандалиях от Manolo и с идеальными персиковыми ногтями и начал мяукать. Она холодно посмотрела вниз и произнесла: «Ты мог бы для начала угостить меня ужином».

Я ненавижу делать педикюр – я вообще не люблю, когда кто-то трогает мои ноги, – но Гас был в таком восторге, что я сжала зубы и заставила себя. Я рассудила, что для ребенка, который неохотно принимает новые слова, педикюр обеспечит момент обучения: может быть, он и не узнает разницу между четвертаком и пенни, но благодаря интересу к пальцам моих ног он поймет различия между розовым, малиновым и пурпурным цветом. Я записала разговор перед сном, который мы вели однажды вечером, когда Генри и Гасу было девять.

ГАС: Мамочка, а мои новые няни, как их зовут?

Я: Блэр и Келли.

ГЕНРИ: Я должен буду пойти учиться на адвоката, если хочу получить высокую должность в правительстве, не так ли?

Я: Не обязательно, милый, но это здорово поможет.

ГАС: А новые няни дружелюбные?

ГЕНРИ: Какие виды права существуют?

ГАС: А няни умеют петь?

ГЕНРИ: А какой вид права имеет наибольшее значение?

ГАС: А у них красивые ножульки?

Обе няни оказались обладательницами симпатичных ножулек, так что после нескольких собеседований я выбрала ту, которая казалась вменяемой. Хотя, если бы у сумасшедшей и грубой няни оказался прекрасный педикюр, могла бы возникнуть проблема. Я решила, что любовь к ногам – своего рода безобидный фетишизм и что в лучшем случае Гас мог бы стать великолепным продавцом обуви, а в худшем он бы заболтал насмерть своих коллег по работе.