Князь Рус Лопатин Георгий

– Но у нас два князя, их учи.

Тонкая, словно иссушенная временем рука Тимара легла на запястье князя:

– Я знаю, что наступит день и князем, старшим в своем Роду, станешь ты! Твой Род будет славен в веках, по твоему имени назовут новых людей. Будь достоин этого, князь Рус!

Рус смотрел на старого волхва, вытаращив глаза. Тимар уже не раз твердил ему, что именно его Род оставит множество потомков и будет славен, но молодой князь думал, что это все просто чтобы он не забывал своих обязанностей. Но теперь, незадолго до своего ухода в Ирий, Тимару не должно говорить впустую, значит, он действительно в этом уверен?

– Уверен, Рус. И в тебе, и в будущем твоего Рода тоже.

После того разговора Рус с Полистью забрали к себе двоих стариков и все вечера слушали и слушали их наставления. Услышав приглашение перебраться к ним, Ибица сморщилась от нахлынувших слез:

– Рус, а ведь я о тебе плохо думала…

Тот рассмеялся:

– Я знаю. Хорошо хоть не прокляла!

Старуха засмущалась:

– Ты чужой был, а еще… я боялась, что ты погонишь всех старых, чтобы освободить дома для молодых.

Раскатистый хохот был ей ответом. Не выдержав, рассмеялась и Порусь, потом Тимар и, наконец, сама Ибица.

И вот не стало сначала Ибицы, а потом и Тимара. Рус чувствовал себя осиротевшим, Порусь тоже. Вредная старуха оказалась на поверку вовсе не такой уж вредной, просто она желала, чтобы молодые жили по заветам старых, а многое делалось не так!

И снова все накрыло снежным покрывалом… Шла одиннадцатая зима с тех пор, как родовичи покинули берега Непры и вторая после прихода их к Роду Первака. Роды слились тесно, не разберешь, кто чей, но этого и не требовалось.

Славута с такими же, как он, молодыми парнями, едва получившими допуск к охотничьим секретам, отправился к дальнему кряжу, там видели берлогу с большой медведицей. Настоящим охотник может считаться только тогда, когда убьет либо медведя, либо лося. Это не обязательно, зверей не берут просто так, но каждый желал иметь на шее медвежий зуб, либо укрываться лосиной шкурой.

Снег, солнце, легкий морозец, хорошие лыжи и, главное, надежные товарищи – что еще человеку нужно, чтобы чувствовать себя счастливым? Славута был счастлив. Парню шел семнадцатый год, его еще не коснулось молодое томление, когда сердце тянется к сердцу, не накрыла собой волна влюбленности, все было впереди, пока хватало и повседневных забот. Они шли вдоль берега реки, но по верху, чтобы не ломать лыжи на камнях и не снимать их то и дело.

И вдруг Гудок впереди замер. Остальные встали тоже: если остановился ведущий, значит, увидел кого-то, кого нельзя спугнуть. Но парень сделал знак, чтобы спрятались. Свернув в лес, они едва дождались появления самого виновника задержки. Гудок был взволнован:

– Там люди!.. Идут по реке в нашу сторону!

Только тут парни вспомнили, что как раз в этих местах когда-то Волхов напугал чужаков!

– Много?

– Я увидел только двоих.

Решили разделиться, двоим бежать в весь, а троим наблюдать, но в драку не ввязываться.

Славута с Гудком залегли у камней, где когда-то лежал Волхов, а третий, Рядик, пристроился подальше. Если с этими двумя что случится, он тоже метнется в весь сообщить.

Напряженно вглядываясь в даль, парни затихли, стараясь дышать в рукавицы, чтобы пар от дыхания не заметили с реки. Солнце слепило глаза, но они терпеливо наблюдали. Время тянулось невыносимо медленно, Славута уже открыл рот спросить, не померещилось ли Гудку, как на речном льду действительно появились трое. Они шли явно с опаской, оглядываясь на обрыв.

Парни замерли совсем, слившись с камнями. Чужаки остановились, один из них принялся показывать на обрыв и на берег, видно рассказывая о событиях полуторалетней давности. Ясно, значит, привел к богатой веси тех, кто решил рискнуть. Сколько их? Пока трое, а позади?

И вдруг Славута вспомнил рассказ Руса о том, как Волхов столкнул камень с обрыва. С этого начался весь ужас для чужаков тогда. Вернее, начался с улегшихся спать, но такое Славуте и Гудку не по силам. А вот столкнуть камень вполне можно, пара хороших валунов совсем рядом с обрывом. Парень показал на камень Гудку, тот, видно, подумал похоже, кивнул.

А чужаки все стояли, разглядывая берег, и, казалось, подходить не собирались. Сбить бы стрелами, да далеко, не убьешь, только попятнаешь. Тот, что показывал, шагнул ближе, потом еще ближе… За ним товарищи. Славута с Гудком налегли на камень. Тот оказался тяжелым, понадобилось немало усилий, чтобы сдвинуть его с места. Зато и летел хорошо!

Все трое чужаков метнулись обратно на реку, в испуге остановились. Только теперь парни пожалели, что не побили их стрелами, уже не достать, а ближе больше не подойдут. Незваные гости долго глазели на обрыв и… вдруг двинулись дальше по реке. Пришлось спешить по берегу, но бесшумно делать это было трудно. И все же они успели добраться до Рядика и изготовить луки.

Сказалась юношеская горячность, им бы выждать и захватить этих троих, а парни решили побить, чтоб больше не совались. Но чужаки не промах, видно тоже охотники бывалые, издалека учуяли опасность, подходить на полет стрелы не стали, снова остановились. Гудку надоело, и он все же метнул стрелу. Попятнал одного, но не убил, все трое бросились обратно.

Бежали споро, пока парни выбрались на лед и бросились за ними, тех уже и след простыл. По оставленным следам от лыж шли не очень долго, чужаки, видно, выбрались на камни и ушли берегом. Сколько ни искали, не нашли. Вся их добыча – брошенный раненым чужаком каменный топор, снова такой же, какие тогда нашли на берегу!

А от веси к ним уже спешили охотники. Выслушав объяснения, принялись обследовать все вокруг, но поземка быстро перемела следы. Сколько ни искали, никого и ничего не обнаружили. Было ясно, что те трое приходили на разведку.

Снова наступили дни тяжелых раздумий. Если вернулись, значит, придут еще. Не зимой, когда двигаться без лодок трудно, а весной, когда откроется вода. Придут большим числом, нападут, и защищаться от них будет трудно.

Рус размышлял. В Треполе было мало земли, пришлось уйти, чтобы не бороться со своими же сородичами за каждый клочок травы. Они ушли. Но, пройдя столько верст, забравшись, казалось, в самую далекую даль, где дальше только снега и льды, снова вынуждены уходить. Здесь достаточно места, богатые леса прокормят всех, только трудись, не жалея себя. Но нашлись те, кто трудиться не желает, а норовит отобрать у других, лишив их крова, а то и самой жизни.

Есть ли такие земли, где живут мирные, не знающие оружия люди? К чему биться, если можно, как они с Перваком, жить дружно?

Конечно, можно быть всегда настороже, выделив родовичей, которые больше не будут ходить на охоту, а станут только следить за рекой, ждать нападения, будут готовы защитить Род. И это должны быть самые сильные, других просто перебьют люди с топорами, Первак прав, такое оружие создано только для убийства.

Но если самые сильные будут только стеречь покой, то кто же будет кормить самих охотников? Кто убьет зверя, наловит рыбы, построит жилища для остальных? Род быстро разделится на тех, кто воюет и кто охотится. Что будет тогда с самим Родом?

Рус не подозревал, что это будущее всех его потомков – одним защищать своих сородичей, землю, дом, а другим кормить этих защитников. Что и спустя тысячелетия люди будут задаваться тем же вопросом: неужели нельзя жить мирно и дружно, и во все века будут находиться те, кто лучше пойдет с боевым топором на соседей, чем станет вместе с ними растить хлеб, охотиться, трудиться, чтобы прокормить своих детей.

Но откуда Русу знать столь далекое будущее? Он просто пытался понять, стоит ли бросать уже почти обжитые места и снова уходить в поисках лучшей Доли. И вдруг ему пришло в голову, что это то, чем должны отличаться благословенные Земли предков! Не дармовым изобилием, когда ничего не нужно делать, а тем, что там никто никому не враг, всем достаточно места и пищи! Сразу стало страшно – если нет Рипейских гор, значит, таких Земель нет вообще? И нигде не будет покоя? Нигде нельзя жить, не боясь за своих будущих детей и внуков?!

Рус уже давно не бегал с каждым вопросом к Тимару, как было в юности, он попробовал понять сам. Снова и снова искать такие Земли нельзя, иначе у них вырастут дети, не ведающие жизни на одном месте, это тоже плохо. Род и так уже растерял много обычаев, их невозможно соблюдать в пути. Но Род без обычаев обречен, как и без детей тоже. Значит, надо где-то оседать насовсем.

И все же он задал этот вопрос Перваку и Словену. Князья долго засиделись в тот вечер за трудным разговором. Но как ни размышляли, получалось, что нужно уходить, и лучше в те места, откуда когда-то ушел Род Первака. Там теплее, а лес такой же богатый, и люди живут мирные. Словен не слишком верил в незлобливость кого-то, но с необходимостью ухода согласился.

Родовичам не привыкать, столько прошагали за долгие годы, готовы каждую весну сниматься с места и уходить, а вот родовичи Первака от дальних походов отвыкли. А уходить пришлось гораздо раньше, чем ожидали. И снова подхлестнула беда…

Парни ошиблись: чужаков было не трое, а десяток, и на пятерых из них вскоре наткнулись Первак с Таланом. Бой был тяжелым и коротким, двое против пятерых – слишком мало, и хотя уложили четверых, пятый смог уйти. Но погиб и Талан, а сам Первак был тяжело ранен.

Он замерз бы ночью или стал добычей волков, не приди вдруг Словену в голову чуть ни к ночи отправиться проверять дальние силки. И силки не его, а Первака, и солнце уже клонилось к закату, а зимний день короток, но князь почему-то пошел. Своего нового друга Словен увидел уже беспамятным, лежащим на окровавленном снегу, и притащил в весь. Только к утру Первак смог рассказать, как все было…

Он твердил одно:

– Они вернутся весной!

Даже в горячечном бреду повторял и повторял это же.

Одул долго смотрел на впавшего в беспамятство Первака, потом крякнул:

– Он прав, уходить до весны нужно.

– Как идти зимой-то?! – ахнула прикладывавшая мокрую тряпицу ко лбу князя Порусь.

– Весной растают болота, и вовсе не пройти… А зимой по снегу быстро бежать можно. И следы переметет.

Как ни ломали голову, получалось, что так. Если не уйти по снегу, то потом деться будет некуда. Чужаки со страшными топорами уже поняли, что в веси есть что брать, и не остановятся, пока не порушат здесь все. Конечно, можно было бы уйти туда, где в последний раз вставали Роды Словена и Руса, но что-то подсказывало, что надо уходить уже навсегда.

Рус вздохнул: Тимар бы спросил богов, а теперь некому. Плохо, когда у Рода нет человека, разговаривающего с богами. Придется думать самим.

После двух дней раздумий все же приняли решение выходить, причем немедленно. Позже можно не успеть добраться до хороших мест, застрять в болотах на год. Начались невеселые сборы в дорогу.

Очнувшийся на третий день Первак с трудом сообразил, где он и что произошло. Сначала полыхнула мысль, что не предупредил об опасности сородичей! Потом понял, что лежит дома и в тепле, значит, все в порядке.

У очага сидела с какой-то работой Порусь, тихо потрескивали поленья в огне, было тихо и спокойно. Сколько же он пролежал и где остальные?

Порусь, заметив, что князь зашевелился, отложила в сторону шитье и подошла:

– Лежи, не шевелись, сейчас попить дам.

Питье было приятным, но Перваку не до того.

– Позови князей.

– Они далеко в лесу. Готовятся. Мы уходим, Первак.

Первак почти с горечью усмехнулся: все верно, к чему Родам Словена и Руса пропадать вместе с ними? Но, оставшись одни, сородичи самого Первака пропадут. Им не справиться с громилами с каменными топорами. Что ж, новые друзья имеют право покинуть эти места, жизнь дороже.

А Порусь, заботливо поправляя шкуру, которой укрыт князь, что-то рассказывала. Прислушавшись, Первак обомлел. Уходить собрались все вместе, причем немедленно, чтобы не застрять в растаявших болотах. Перваку стало тоскливо: он идти не сможет, значит, обречен? Отвернулся к стене, делая вид, что спит, лежал и вспоминал молодые годы, когда был силен как бык, мог в одиночку ходить на медведя, не знал усталости…

Князь повспоминал, а потом и не заметил, как снова уснул. Проснулся, услышав чьи-то голоса. К Словену и Русу пришли трое – Чигирь, Одул и Ворчун. Потоптались у входа, дали себя уговорить пройти и сесть, долго не могли решиться начать разговор. Потом Одул вдруг рубанул рукой воздух, словно отсекая все сомнения:

– Мы… остаемся!

– Чего?!

– Остаемся мы. – Это уже Чигирь. – Ты, Рус, не смотри так, мы же понимаем, что старые, хромые, не дойти, а быть обузой не хотим.

– Нам по снегам не пройти ни на лыжах, ни без. Лучше детей сберегите, мы свое отжили, – встрял и Ворчун.

– Все сказали? – расхохотался Рус. – А теперь слушайте меня. Повозок видели сколько сделали, на большие лыжи поставили? Вот в них и поедете вместе с детьми! Укроем вас шкурами, укутаем, чтоб не померзли, и поедете.

Старики заметно смутились:

– Да к чему мы вам… тяжко тащить-то будет…

– Не на себе же, по снегу потащим.

У Ворчуна слезы навернулись на глаза, стал растирать тыльной стороной ладони:

– Ты… князь… – а что, сказать так и не смог. Видно, старики уже примирились с тем, что останутся помирать в брошенной веси.

Первак понял, что и он не пропадет. Глаза тоже вдруг непривычно защипало. Никогда в жизни Первак не плакал и теперь не мог понять, почему щиплет.

Снова дальний путь, правда, никогда родовичи не ходили зимой, но жизнь все заставит делать.

Собравшись идти, весь разорили сами, чтоб вражинам по весне ничего не досталось. Скарб, что не увезли, сложили в один большой костер, дым поднялся до небес, унося с собой многое любовно сделанное человеческими руками.

Наконец пришло время отправляться, еще раз оглядели весь, посмотрели друг на дружку, обговорили, как станут идти, и Словен махнул рукой, чтоб двигались. Как и раньше, впереди шли самые сильные, пробивая снежный путь, и замыкали тоже сильные – если кто обессилеет или отстанет, чтобы поддержать.

Рус шел одним из последних, вместе с Вуколом таща большую повозку с медными и серыми камнями. Кто знает, придется ли такие найти? Порусь в середине обоза везла Полисть, как и остальные женщины своих ребятишек. На первом же привале князья просили об одном: передним не торопиться, остальным стараться не отставать, длинный обоз тяжело охранять, и ему тяжело помогать.

Они пробирались глухоманью, где если и ступала нога человека, то так давно, что лес позабыл об этом. Непуганые звери и птицы, нетронутые места. Иногда лес так городился буреломом, что у людей холодело на сердце от мысли о том, какие великаны накидали огромные деревья. Иногда подлесок стоял сплошной стеной, пролезть сквозь которую можно едва ли юркому собольку. Тогда приходилось делать большие обходы.

Уже после первого привала порядок изменили: теперь Рус ушел вперед, пробивая путь не своими лыжами, а широкой повозкой, которую потом бросал и возвращался помогать отставшим. Для родовичей привычно, князь двигался так все эти годы, а новым сородичам диво. Родовичи довольно смеялись:

– Это же наш князь!

В самых разных повозках – больших и совсем маленьких – ехали укутанные, так что видны одни носы, дети.

Двигались не столько медленно, сколько недолго, на ночевку остановились рано, пока готовили шалаши, нодьи, стемнело, уставшие люди засыпали с кусками во рту.

Рус подошел к Словену:

– Нужно не так. Мы с первым светом выйдем вперед, пробьем путь, но не чуть, а много дальше, подготовим все для ночевки.

Теперь самые сильные были распределены иначе: трое вместе с Русом ушли далеко вперед, таща за собой широкие повозки, по их следу двинулся остальной обоз. Порусь почти не видела мужа, тревожно билось сердце: куда это он ушел? Но князю не до своей семьи, на его плечи снова ложилась ответственность за слишком многих, чтобы он мог думать только о Поруси и Полисти.

Четверых, ушедших вперед, действительно не видно, только широкая полоса утоптанного снега под ногами. Смотрели на нарисованное на бересте охотниками, сравнивали с тем, что видели, и пробивались к реке, по льду идти будет легче. Пусть получалось не прямо, зато не нужно рубить лес и перетаскивать повозки через пеньки или обходить лесные завалы.

Выбравшись на лед, пошли быстро. Конечно, ременные лямки от повозок набили плечи, но как без них? На себе много не утащишь, а уж детей тем более. Рус шел и думал, что, сколько будет жить, столько придется постигать новое. Они много лет шли, только когда тепло, приходилось ждать, пока все подсохнет, потом тащиться через болота и продираться сквозь густой лес, потому что плыть против течения невозможно. А нужно было идти зимой по льду! Пришла мысль, что в повозки вот так же можно запрячь лошадей! Но у родовичей не было теплой одежды, они не умели ставить нодьи, а без этого никак. Верно: век живи – век учись.

Широкая полоса вывела родовичей на лед небольшой речки, крепкий мороз сковал ее воду, бежалось легко и даже весело. Повозки перестало трясти, и убаюканные дети быстро заснули. Легче пошли повозки, легче стало людям. Правда, не обошлось и без падений, и без слез тоже.

Порусь все тревожно вглядывалась в даль: где там Рус? Не выдержала, догнала Словена, спросила.

– Он ушел вперед, как всегда, Порусь, ты что, князя забыла?

Солнышко уже почти коснулось верхушек деревьев, а Словен все не объявлял остановку для ночлега. Передние убежали далеко, их не было видно, что ж теперь, всю ночь за ними гнаться? Этот вопрос возник у многих, помнили, сколько провозились, готовясь к первой ночевке.

Но за поворотом речки вдруг услышали… стук топоров и увидели Руса с товарищами, ставящих шалаши! Вот почему они так торопились…

На ночевке Рус подошел к жене:

– Как вы, Порусь? Полисть не замерзла?

Порусь смотрела на мужа, о котором услышала за день столько слов благодарности, и думала, что ей достался самый лучший мужчина на свете!

После первого дня пути Порусь с тоской смотрела на свою повозку: еще несколько дней пути, и та не выдержит. Придется нести маленькую Полисть на закорках, а там дитю замерзнуть запросто, как бы мать ни старалась ее согреть.

Поутру к ней вдруг подошла Мста:

– Порусь, моя повозка крепче, дети у нас малы, положим их в мою повозку, а скарб в твою и привяжем позади. А тащить станем вместе.

Попробовали, получилось, теперь Полисть и Желотуг лежали, укрытые множеством мехов в повозке Мсты. Налегая на постромки, Порусь радостно улыбалась. У Мсты повозка хоть и потяжелее, да сделана не из корья, а из лиственницы, передок хорошо выгнут, тащить удобно. Увидев такую придумку, Словен кивнул женщинам:

– Может, еще кто так сделает?

Сделали не только женщины, теперь дети ехали вместе со стариками и недужными в крепких возках новых сородичей, а скарб тащился позади. На льду получалось хорошо, а выберутся снова в лес, там будут думать.

Постепенно двигаться стало если не легче, то привычней, привыкли к постромкам плечи, к лыжам и снегу ноги, к однообразному движению люди. Уже не так уставали, приходя к готовым стоянкам, не засыпали, едва присев, а подолгу сидели у нодий, слушая побасенки Ворчуна. Старик, вдоволь высыпавшийся и намолчавшийся за день в своем возке, готов был развлекать сородичей хоть до утра. Но Словен запретил такие посиделки: все же Ворчуну с утра спать да спать, а остальным топать.

Но сердце радовалось, когда слышались у костров детские голоса, веселый смех. Жизнь продолжалась, хотя и снова неприкаянная, бездомная.

Найдут ли они когда-нибудь свое место на этой Земле, где можно будет поставить дома, не боясь, вспахать и засеять поле, рожать детей, зная, что это и их дом на многие годы, что не придется снова и снова топать, уходя то от колдунов, то от врагов?.. И каждому верилось, что найдут.

Когда-то родовичи искали Рипейские горы и Земли предков, теперь о таких было забыто. Людей больше не интересовали благословенные Земли, где всего вдоволь без труда, им были нужны такие, чтобы, политые потом, они щедро отплатили за труд. Вот и налегали плечи на постромки, упирались в снег лыжи, таща и таща самое дорогое – детей и стариков – к новой мечте.

На одной из стоянок утром Чигирь вдруг позвал князя:

– Рус, посмотри.

Ворчун лежал, не желая просыпаться. Он не замерз, просто окончился земной срок Ворчуна, старик заснул и не проснулся. Его лицо было спокойным, как у человека, достойно прожившего свою жизнь и ушедшего в Ирий с чистой совестью. Всем бы такую смерть…

Были и тяжелые потери. Как ни замерз лед на реке, а полыньи бывают даже на самом крепком льду. В одну такую угодил со своим возком Могута. Пытаясь вытащить закутанную в шкуры жену, он погиб и сам.

Словен распорядился внимательно осматривать лед. Рус и идущие с ним впереди при малейшем подозрении ставили большие ветки, обозначающие опасные места. Лучше перестраховаться, чем еще кому угодить в полынью.

Но как бы ни было трудно, обоз упорно полз и полз вперед.

Останавливались не только на дневки. Когда вдруг с полудня потянуло теплом, как бывает в самой середине зимы, князья, посовещавшись с лучшими охотниками, решили встать и устроить облавную охоту. Пора пополнять запасы еды.

На следующий день прошли всего ничего, как вдруг на берегу показалась подготовленная Русом и товарищами стоянка. С чего бы? Хотя уставшие люди радовались возможности передохнуть. Повеяло теплом, снег стал волглым, идти по нему тяжело, а уж тащить возки тем более. И все же удивительно, ведь широкий след от лыж Руса тянулся дальше. Все разъяснилось сразу: назавтра облавная охота. Хотя говорить об этом вслух громко не стали, чтобы ветер не разнес по всему лесу и звери не услышали о беде.

У зверя лучше слух, лучше нюх, он издалека услышит и почует человека, потому строго соблюдались давние правила – молчать и постараться не пахнуть. Для второго люди наломали еловых ветвей, растерли хвою между ладонями и старательно вымазали ею свою одежду. Если человеческого запаха звери здесь пока не боялись, то запах дыма им хорошо знаком, его надо перебить.

Наутро в стане остались только женщины, старики, дети и несколько человек для охраны. Мста ушла вместе с мужчинами, никто и слова не сказал против, все хорошо знали охотничье умение этой женщины. Первак, который уже мог ходить, но пока в облаве только помешал бы, сидел возле огня, мысленно представляя, что там происходит. К князю подсел Чигирь, чуть помолчал, потянул носом, словно мог что-то понять по запаху, и вздохнул. Его хромота тоже не позволила пойти с охотниками. Сидели на крепкой привязи и собаки, они при облаве не помощь, как на охоте, а помеха, лаем спугнут зверя раньше времени.

Не выдержав напряженного молчания, Чигирь поинтересовался:

– Дошли?

Словно Первак мог видеть, что творится у охотников. А он действительно видел, вернее, понимал каждый шаг и ждал. Вот они подошли к месту начала облавы, вот оставили засаду, на нее и погонят зверя. Разделились на две руки: левую повел опытный Охоч, он и прозван так за свою неуемную тягу к лесной забаве, правую – Радок. Рус и Словен как простые охотники, князья на облаве не главные. Даже своевольная Мста смирилась, тоже следит за каждым знаком Охоча. Иначе нельзя: если хоть дрогнет или сделает по-своему один, то зверь уйдет именно в этом месте и весь труд многих будет зряшным.

Время выбрали для облавы удачное: просевший снег не скрипел, в лесу тихо, эта тишина словно прятала звуки, укрывала. Из-за оттепели на иголках сосен и пихт повисли росинки, с огромных еловых лап время от времени ухали большие пласты слежавшегося снега, кажется, крикнешь – и лес заберет голос без возврата. Но никто не кричал.

Руки облавы расходились, оставляя на местах охотников – сторожить. Как только они сомкнутся где-то там, в глубине леса, облава начнет сжиматься, осторожно гоня зверей на засаду. Вот мелькнули идущие первыми, Охоч увидел Радока, сделал знак, что видит. Чуть послушали тишину, и Охоч как главный махнул рукой: пора! Никогда далекий безлюдный лес такого не слышал! По нему вдруг пошли тихий свист и постукивание. Насторожились звери, высунулась из дупла любопытная белочка, беспокойно прянули ушами кормившиеся на полянке лоси, дрогнуло пугливое заячье сердечко.

Но свист не только не проходил, он становился громче, а топоры застучали обухами по деревьям еще сильнее. Дерево отзывалось где-то звонко, где-то глухо. Мужики мысленно отмечали: это пора на сруб, но сейчас не до деревьев и рубки, животные начали пугаться, теперь не упусти. Следующий знак Охоча уже свистом сообщил облавникам, что пора, еще чуть, и звери рванутся через облавную нить прочь.

Охотники засвистели и заулюлюкали в полный голос. Смутился глухой лес, заметались, как безумные, звери, бросились прочь те, кто не смог спрятаться в глухие норы или забиться в дупла. А куда бежать, если этот свист вокруг? Вот теперь бей, не пропусти, сколько успеешь удачно выпустить стрел, бросить копий, столько и получишь добычи! Пока она в облавном круге, она твоя, бери, если сможешь.

Услышав свист и крики, Первак с Чигирем напряглись, даже привстали, точно хищники на охоте. Глядя на них, испугавшиеся было женщины успокоились. Это облава.

Взяли много, среди добычи были и лоси, и волки, и лисы, и большой секач, и пара поменьше, попались и кунички, и два соболька, пять оленей… Всего и не счесть. Теперь женщинам была работа выделывать шкуры и коптить мясо.

Пришлось оставаться еще на несколько дней, но никто не жаловался, удачной охоте всегда рады, а труда руки не боялись.

Чигирь завистливо расспрашивал дочь об облаве, та скупо рассказывала. Отец даже обиделся:

– Экая ты!

Рус позвал бедолагу к себе:

– Чигирь, иди расскажу, как чуть под лосиные копыта не попал…

– Ты что?! – ахнул старик.

Рус рассказывал, не замечая, как побелела Порусь, сидевшая рядом со скребком в руках. Зато это увидел Радок, подошел, почти оборвал князя:

– Ты, Рус, сказки рассказывай, да не заговаривайся. Не ты там был, а Отрад, не тебя бык чуть не затоптал, а его.

Князь явно смутился, крякнул:

– Да какая разница.

– А такая, что твоя женка ни жива ни мертва, а тебе и дела нет!

Рус обернулся и, увидев действительно обмершую от страшного рассказа Порусь, смутился окончательно. Обхватил жену руками, прижал к себе:

– Что ты, любушка, то и впрямь не я был!

– Зачем же наговаривал на себя?

– Не хотелось про Отрада такое рассказывать.

Порусь почувствовала, что у нее совсем ослабли ноги и не держат скребок руки.

Все добытое поделили по справедливости: шкуры тем, у кого свои похуже, мясо – общее…

Так и двигались дальше, останавливаясь, охотясь, правда, облав больше не устраивали, пробивая дорогу и пережидая сильную непогоду. Дважды метели загоняли их в лес под защиту шалашей и заставляли сидеть, пока не стихнут.

Были обмороженные, некоторым удальцам казалось, что если в движении жарко, то можно и вовсе не беречься. В основном это были молодые парни, похваляющиеся перед любушками, за бахвальство поплатились, побелевшие места долго болели, хорошо, что с собой был кожаный мешок, набитый медвежьим жиром, другой с барсучьим и третий – с гусиным. Порадовались своей запасливости родовичи.

Долго бежали по льду, но всему хорошему приходит конец. Река превратилась в ручей, пришлось выходить на берег. Двигаться по лесу трудно, но не только из-за чащоб, но и потому, что дала о себе знать весна. Промучившись несколько дней, князья снова собрали родовичей.

Глядя на сидевших и стоявших сильных мужчин, Рус удивился: пока жили в Треполе, главное слово было у женщин, они распоряжались у очагов, у них была еда, их решение и было последним. А в трудном пути основная тяжесть легла на мужские плечи, еду по-прежнему готовили женщины, но добывали ее мужчины, они охотились, они утаптывали снег впереди, тащили самые тяжелые возки, они решали, куда и как идти. За прошедшие годы власть женщин как-то сама собой ограничилась стоянками, да и то не во всем. Во главе Рода уверенно стояли князья, и никому в голову не приходило, что облавой может командовать Мста…

Вот и теперь женщины сидели в стороне и слушали, как мужчины обсуждали, каким путем двигаться дальше.

Обсуждение завело в тупик, выход виделся один – вставать и ждать следующего снега. Как ни крутили, а иначе не получалось. До следующей реки в оттепель по болотам не пробиться.

– А там? – спрашивал Рус.

Откликнулась неожиданно Мста:

– А там речка, по которой после перекатов плыть можно.

– Что за перекаты?

– Точно порожки скалистые. Их посуху пройти, дальше поплывем.

– Далеко?

– Поплывем? До самого озера.

– А до речки?

Рус спросил не просто так: рисунок на бересте у Первака обрывался, не доходя до речки с перекатами. Как ее искать? Это Тимар вставал к солнышку руками и слушал, что боги подскажут, а им что делать?

Но Мста закрутила головой:

– Найдем! За лето сбегаю, поищу.

– Чего?! – возмутился Волхов. Конечно, его жена не простая женщина, но не ходить же одной по лесам, когда рядом столько сильных мужчин.

Но Мсту просто так не возьмешь, рассмеялась:

– А ты со мной!

Волхов, отвыкший жить среди множества людей и тосковавший по их с Мстой одиночеству в дальней избушке, вдруг обрадовался:

– Пойду!

Пришлось и впрямь искать подходящую поляну и устраивать новое жилье. На сей раз непривычно было всем – родовичей всегда беспокоило то, что жилье холодное, а новые сородичи и вовсе много лет таким не баловались, разве что охотничьи шалаши ставили. Но Словен согласился:

– А шалаши и нужны. Нам бы только от непогоды укрыться, не в зиму же встаем.

И снова, в который уже раз, все закрутилось. Ставили тын для защиты от непрошеных гостей, только теперь это были лесные обитатели, осваивали окрестности, ища места рыбной ловли, охотясь, примечая хорошие ягодники…

Семьи ставили отдельные шалаши, все же истосковались друг по дружке за дорогу. Молодежь тоже время не теряла, сговорился с Тиной Славута, нашла себе любого дочка Радока Велка. Не остался в стороне и… Словен! Князь, давно с тоской посматривающий на брата, которого всякий вечер с любовью обихаживала Порусь, стал все чаще поглядывать в сторону вдовой Надеи. Рослая, крупная, под стать самому Словену, Надея тоже косила глазом на князя, но никаких знаков не давала, себя блюла гордо. Словен подошел первым. Присел на большой камень возле ее шалашика, помолчал, а потом крякнул:

– Надея… пойдешь за меня?

Женщина подняла светлые серые глаза и вдруг улыбнулась, точно солнышком осветила:

– Пойду, Словен.

– И добре…

В тот же день шалашик был перестроен, вернее, рядом поставлен больший, потому как у самой Надеи дочка уже скоро заневестится. Родовичи сделали вид, что ничего не заметили, вернее, приняли как должно. Всякому человеку семья надобна, и Словену тоже, сколько лет уже один живет…

Рус радовался за брата:

– Словен, давно уж пора бы! Все ходил вокруг да ходил. Думали, вовек не решишься.

Тот проворчал:

– Кто бы говорил.

Братья посмотрели друг на дружку и расхохотались!

Без женки жил Первак, но тот уж стар семьей обзаводиться, да и привык один. Вдовым так и остался Чигирь. А в остальном жизнь брала свое.

Снова рождались дети, зачатые еще там, в прежней счастливой жизни на большой поляне. Но и здесь, в лесу, далеко от людей, без жилья, не зная, что их ждет в будущем, люди были вопреки всему счастливы! Видно, счастье не зависит от достатка и покоя, оно может быть беспокойным и трудным, но от этого не перестает быть счастьем.

Как только сошел снег и чуть подсохло, Мста напомнила, что они с Волховом собирались идти искать речку с порогами. Ее попытались отговорить, но женщина стояла на своем.

– А дите с кем оставишь? – Чигирь хитро прищурился может: хоть Желотуг заставит сумасшедшую мать бросить свою затею?

Мста усмехнулась:

– А у него вон какая заботница есть! И князья своего внука не оставят.

Мста была права: на стоянках с Желотугом больше возилась Порусь, пока сама мать охотилась вместе с мужем и другими.

Сначала Порусь не могла понять, почему Мста не может хотя бы на время оставить своих охотничьих замашек, но когда собирались охотиться облавой, женщина вдруг стала горячо просить:

– Порусь, посмотри завтра за Желотугом, я со всеми пойду.

– К чему тебе, Мста? Живулечка же кроха совсем, ты ему нужнее.

Мста сжала руку Поруси:

– Не могу я Волхова и на минуту одного оставлять, понимаешь, а на охоте тем более, все время неподалеку быть должна.

Глядя в чуть диковатые глаза подруги, Порусь вдруг поняла, что Мста попросту держит Волхова, не позволяя ему скатываться во мрак, и быстро кивнула:

– Иди.

– Только никому ничего не говори, о чем догадалась, слышишь?

Стало чуть страшно, но Порусь снова согласилась.

И вот теперь Мста и вовсе оставляла на нее малыша. Потянуло весной, и с Волховом происходило что-то неладное, он стал мрачным, подолгу недобро смотрел на возившихся у огня родовичей, вот жена, видно, и решила увести его от людей на опасное время.

Но Порусь ошибалась: это не Мста захотела сынишку бросить, это Волхова вдруг повело куда-то. Впервые после долгого времени услышав странные звериные нотки в голосе любимого, женщина поняла, что борьба за Волхова не закончена, темные силы не собираются оставлять его в покое. Пока жили в избушке, Мста, даже родив дитя, ни на минуту не оставляла Волхова одного, понимая, что только так может удержать его по эту сторону добра. А за время пути ни быть постоянно рядом, ни уединяться почаще не удавалось, кроме того, сказывался холод, и Волхов стал снова погружаться во мрак. Боясь, чтобы муж не натворил чего с сородичами, Мста и предложила уйти искать реку. Почему этому обрадовался Волхов – непонятно.

Глядя вслед уходившему в заросли сыну, Словен вдруг почувствовал, что это последний раз, когда он видит Волхова нормальным. Стало тяжело и страшно, но посоветоваться не с кем, Тимара уже не было в живых. Не раз Словен проклинал себя за то, что не послушал тогда волхва и сестру, но ничего изменить уже было нельзя.

Сзади подошел Рус, вздохнул:

– Словен, он не вернется?

– Вернется, только лучше бы погиб!