Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое будущее на новых рубежах власти Зубофф Шошана

I. Воля к воле

Я просыпаюсь рано. Мой день начинается еще до того, как я открываю глаза. Мой разум в движении. Во сне сквозь него струились слова и предложения, решая задачки со вчерашних страниц. Первым делом – поймать эти слова, раскрывающие загадку. Только после этого я готова пробудить свои чувства. Я пытаюсь различить каждый голос в птичьей симфонии за окнами: чибис, дрозд, голубая сойка, пересмешник, дятел, зяблик, скворец и синица. Выше, чем все эти песни, разносятся крики гусей над озером. Я плещу в лицо теплой водой, выпиваю прохладной воды, чтобы заставить проснуться тело, и немного общаюсь с собакой в нашем все еще безмолвном доме. Я готовлю кофе и приношу его в свой кабинет, где усаживаюсь в свое рабочее кресло, поднимаю экран и начинаю. Я думаю. Я пишу эти слова и представляю, как вы их читаете. Все это я проделываю каждый день – как делала все последние годы – и скорее всего буду продолжать делать ближайший год или два.

Из окна над столом я наблюдаю за сменой времен года: сначала зелень, потом красное с золотым, потом белизна, а затем снова зелень. Когда приходят в гости друзья, они заглядывают в мой кабинет. Все поверхности и большая часть пола заняты книгами и бумагами. Я знаю, что это зрелище их слегка подавляет, и иногда я чувствую, как они молча жалеют меня за то, что я взялась за эту работу, которая опутывает мои дни. Не думаю, что они понимают, насколько я свободна. На самом деле, я никогда не чувствовала себя более свободной. Как это возможно?

Я обещала завершить эту работу. Это обещание – мой флаг, установленный в будущем времени. Оно представляет мою приверженность построению будущего, которое не настанет, если я решу отказаться от своего обещания. Этого будущего не будет без моей способности сначала представить себе его факты, а затем пожелать воплотить их в жизнь. Я – червь, решительно и целеустремленно ползущий по дистанции от «сейчас» к «потом». Каждый крошечный кусочек территории, который я пересекаю, присоединяется к известному миру, по мере того как мои усилия перерабатывают неопределенность в факты. Если я откажусь от своего обещания, мир не рухнет. Мой издатель переживет аннулирование нашего контракта. Вы найдете себе множество других книг, которые можно почитать. Я займусь другими проектами.

Мое обещание, однако, – как якорь, который наделяет меня силой, позволяющей мне устоять перед капризами настроений и искушений. Это продукт моей воли к воле и компас, направляющий мой путь к желаемому будущему, которое еще не стало реальностью. События могут рождаться из источников энергии, лежащих вне моей воли и внезапно изменять мой курс, и я не буду в состоянии ни предсказывать их, ни контролировать. Собственно говоря, такое уже бывало. Несмотря на эту уверенность в неопределенности, я не сомневаюсь, что свободна. Я могу обещать создать будущее, и я могу сдержать свое обещание. Если книге, которую я задумала, суждено в будущем существовать, то это может произойти лишь потому, что у меня есть воля к воле на это. Я живу посреди пространного ландшафта, который уже включает в себя будущее, которое только я могу вообразить и наметить. В моем мире эта книга, которую я пишу, уже существует. Выполняя свое обещание, я делаю это явным. Этот акт воли – моя заявка на жизнь в будущем времени.

Сделать обещание – значит предсказать будущее; выполнение обещания актом воли превращает это предсказание в реальность. Наши сердца качают кровь, наши почки фильтруют эту кровь, а наша воля творит будущее, терпеливо нащупывая каждое новое предложение или делая каждый новый шаг. Так мы заявляем о своем праве говорить от первого лица в качестве авторов своего будущего. Философ Ханна Арендт посвятила целую книгу исследованию воли как «органа для будущего», подобно тому как память – наш ментальный орган для прошлого. Воля важна своей уникальной способностью иметь дело с вещами, «видимыми и невидимыми, которых никогда не было вовсе <…> И точно так же, как прошлое всегда предъявляет себя уму под видом определенности, основная характеристика будущего – его глубинная неопределенность, вне зависимости от того, насколько велика вероятность предвидимого». Когда мы думаем о прошлом, мы видим только объекты, но взгляд в будущее приносит с собой «проекты», вещи, которым еще только предстоит быть. Имея свободу воли, мы предпринимаем действия, которые всецело зависят от нашей решимости довести наш проект до конца. Это действия, которые мы могли бы «с таким же успехом <…> не делать», если бы не наши обязательства. «Несвободная воля – заключает Арендт, – это противоречие в определении»[874].

Воля – это орган, с помощью которого мы вызываем к существованию свое будущее. Метафора воли, которую использует Арендт, – ментальный орган для нашего будущего – предполагает, что она нечто встроенное в нас: органичное, внутреннее, неотчуждаемое. Моральные философы называют ее «свободной волей», потому что она – человеческий ответ страху перед неопределенностью, удушающему исходное действие. Арендт называет обещания «островками предвидимости» и «путеводными знаками [надежности]» в «море неопределенности». Они, утверждает она, – единственная альтернатива совсем другому способу «введения чего-то вроде порядка в дела человеческого сосуществования», который опирается на «овладение собой и господство над другими»[875].

О понятии свободной воли споры идут столетиями, но слишком часто их результаты сводились к тому, что наши собственные изъявления воли приглушались, как будто мы стесняемся утверждать этот самый фундаментальный человеческий факт. Я признаю свой прямой опыт свободы как неприкосновенную истину, которую нельзя свести к бихевиористскому пониманию жизни как чего-то неизбежно вероятностного и случайного, формируемого внешними стимулами, о которых я ничего не знаю и на которые не могу повлиять, и сопровождаемого иррациональными и ненадежными психическими процессами, которых я не могу ни распознать, ни избежать[876].

Американский философ Джон Сёрль, идеи которого о «декларациях» мы рассматривали в главе 6, в своем исследовании «свободы воли» приходит к аналогичным выводам. Он указывает на «причинный разрыв» между основаниями совершить то или иное действие, и его совершением. У нас могут быть веские основания что-то делать, замечает он, но это не обязательно означает, что мы так и сделаем. «Традиционное философское название этого разрыва – „свобода воли“». Размышляя о «сомнительной истории» этой концепции, он говорит:

Даже если этот разрыв – иллюзия, то это иллюзия, от которой мы не можем избавиться <…> Представление о том, что можно давать и держать обещания, предполагает этот разрыв… [Это] требует сознания и чувства свободы со стороны дающего и сдерживающего обещания агента[877].

Свобода воли – это тот экзистенциальный скелет, который несет на себе моральную плоть каждого обещания, и когда я настаиваю на верности ей, то это не потворство ностальгии или произвольное предпочтение доцифровой жизни как чего-то более подлинно человеческого. Это единственный вид свободы, который мы можем гарантировать себе, невзирая на всю мощь энтропии или инерции, и независимо от сил и страхов, которые пытаются свести время к вечному бою с воображаемым противником, снова, и снова, и снова. Этот скелет – необходимое условие существования цивилизации как «моральной среды», которая благоприятствует достоинству личности и уважает уникально человеческие способности к диалогу и решению проблем. Любой человек, идея или практика, которые ломают этот скелет и разрывают эту плоть, лишают нас будущего, авторами которого были бы наши «я» и наше «мы».

Эти принципы – не диковинные безделушки, которыми выставляет их Хэл Вэриан и ему подобные. Это с трудом завоеванные достижения, которые кристаллизовались в течение тысячелетий человеческой борьбы и жертв. Наша свобода процветает только тогда, когда у нас есть непоколебимая воля сомкнуть разрыв между обещанием и его выполнением. В этом действии подразумевается утверждение о том, что я своей волей могу повлиять на будущее. Разумеется, оно не подразумевает полной власти над будущим, только над моей его частью. Таким образом, утверждение свободы воли утверждает также право на жизнь в будущем времени как условие подлинно человеческой жизни.

Почему такой базовый человеческий опыт, как это притязание на жизнь в будущем времени, должен рассматриваться как одно из прав человека? Краткий ответ состоит в том, что это стало необходимо именно сегодня, потому что сегодня этот опыт в опасности. Сёрль утверждает, что подобные базовые права – «черты человеческой жизни» – кристаллизуются в формальные права человека только в тот исторический момент, когда они начинают подвергаться систематической угрозе. Так, например, возможность говорить есть нечто базовое. Концепция «свободы слова» как формального права появилась только тогда, когда общество развилось до такой степени политической сложности, что свобода говорить оказалась под угрозой. Философ отмечает, что речь не более фундаментальна для человеческой жизни, чем дыхание или возможность двигаться. Но никто не объявил о существовании «права на дыхание» или «права на физическое движение», потому что эти фундаментальные права и не подвергаются нападкам и, следовательно, не требуют формальной защиты. Что именно относится к фундаментальным правам, утверждает Сёрль, это вопрос «исторически обусловленный» и «прагматический»[878].

Я думаю, что сегодня мы столкнулись с тем историческим моментом, когда базовому праву на жизнь в будущем времени угрожает повсеместная и всеохватная цифровая архитектура изменения поведения, принадлежащая надзорному капиталу и управляемая им, обусловленная его экономическими императивами и ведомая его «законами движения», и все это ради необходимых ему гарантированных исходов.

II. У нас есть воля к воле

Говоря проще всего, без неопределенности нет свободы; это та среда, в которой выражается в обещаниях человеческая воля. Конечно, мы даем обещания не только себе; мы даем обещания и друг другу. Когда мы объединяем наши воли и наши обещания, мы создаем возможность коллективных действий, направленных на общее будущее и связанных решимостью претворить наше видение в реальную жизнь. Это истоки института, который мы называем «договором», начиная с древних римлян[879].

Договоры возникли как коллективные «островки предсказуемости», призванные смягчать неопределенность для человеческих сообществ, и они до сих пор играют эту роль. «Самый простой способ сформулировать суть договорного права состоит в том, что оно поддерживает и формирует социальную практику обещаний и соглашений и их выполнения», – заключает один видный ученый. «Договорное право посвящено проблемам сотрудничества», резюмирует другой. «Договорное право <…> отражает моральный идеал равного уважения к каждому. Этот факт объясняет, почему договорное право может создавать подлинные правовые обязательства и не является просто системой принуждения», – отмечает третий[880].

Именно в этом контексте наиболее четко проявляется деструктивность «недоговора». Вспомним утверждение Вэриана, что если кто-то перестанет делать ежемесячные платежи за автомобиль, то «в наши дни намного легче просто дать указание системе мониторинга автомобиля не включать зажигание и сообщить место, откуда можно его эвакуировать». Вэриан называет эту новую возможность «новой формой договора», тогда как на самом деле недоговор уходит от человеческого мира юридически связывающих обещаний и заменяет его позитивистскими расчетами автоматизированных машинных процессов[881]. Не моргнув глазом «недоговор» Вэриана избавляется от нескольких тысячелетий социальной эволюции, в течение которых западная цивилизация институционализировала договор как великое достижение общей воли.

Ни для кого не секрет, что институт договора искажался и подвергался злоупотреблениям во все эпохи, от «Требований» конкистадоров до «договора о рабстве»; действующая власть всегда навязывала болезненные неравенства, уничтожающие смысл и, в сущности, саму возможность взаимных обещаний[882]. Так, Макс Вебер предостерегал, что великие достижения свободы договора создают возможности для эксплуатации собственности в качестве средства «достижения власти над другими»[883].

Однако сегодняшний «недоговор» беспрецедентен в своей способности навязывать одностороннюю власть. Используя «аппарат», он сочетает всепроникающий мониторинг и дистанционную активацию действий, создавая опирающуюся на интернет «новую экономику», которая обходится без человеческих обещаний и социальной вовлеченности[884]. Вместо этого «недоговор» стремится создать условия, которые экономист Оливер Уильямсон называет «договорной утопией»: состояние совершенной информации, известной идеально рациональным людям, которые всегда действуют так, как обещали[885]. Проблема, пишет Уильямсон, в том, что «все сложные договоры неизбежно неполны <…> стороны столкнутся с необходимостью адаптироваться к непредвиденным помехам, возникающим из-за пробелов, ошибок и упущений в изначальном договоре»[886].

Если вы когда-либо видели, как в соответствии с архитектурными планами строится дом, то вы достаточно хорошо себе представляете, что имеет в виду Уильямсон. Нет никакой инструкции, которая бы во всех деталях описывала все, что необходимо для преобразования чертежей и спецификаций в реальный дом. Ни в каком плане нельзя предвидеть все проблемы, которые могут возникнуть; большинство планов и близко не пытаются это сделать. Мастерство строителей зависит от того, как они сотрудничают, чтобы изобрести действия, которые исполнят замысел чертежей, по мере того как они справляются с неожиданными, но неизбежными осложнениями, возникающими в этом процессе. Они работают вместе, чтобы построить реальность из неопределенности плана.

Подобно строителям, люди, состоящие в договорных соглашениях, осуществляют такое же сотрудничество. Это не просто поиск пути через лабиринт к уже согласованной конечной точке, а постоянное уточнение и прояснение целей и средств перед лицом непредвиденных препятствий. Эта социальная сторона договора иногда влечет за собой конфликты, разочарования, угнетение или гнев, но она также может создавать доверие, сотрудничество, сплоченность и адаптацию как способы, которыми люди справляются с непознаваемым будущим.

Если бы «договорная утопия» существовала, то, по словам Уильямсона, ее лучше всего было бы понимать как «планирование», которое, как и другие «утопические способы экономической организации», требует «глубокой преданности коллективным целям» и «соблюдения субординации». Субординации по отношению к чему? К плану. Договор в этом контексте полной рациональности – это то, что Уильямсон называет «миром, где господствует планирование». Такое планирование было основным институтом социалистической экономики, в которой «человек нового типа» идеализировался как обладатель «высокого уровня познавательных способностей», и поэтому, как утверждается, мог разрабатывать весьма эффективные планы[887]. Вэриан ловко избавляется от «нового человека» социализма и вместо этого устанавливает рынок, определяемый экономическими императивами надзорного капитализма, выраженными в повсеместной вычислительной архитектуре, мощностях машинного интеллекта, непрерывно подпитываемых новыми данными, аналитике, распознающей закономерности, и алгоритмах, которые преобразовывают их в правила. В этом и заключается сущность «недоговора», который преобразует человеческие, юридические и экономические риски договора в планы, разрабатываемые, отслеживаемые и поддерживаемые частными фирмами во имя гарантированных исходов – не столько договорная утопия, сколько недоговорная антиутопия.

События ноября 2016 года в маленьком городке Бельвиль (штат Иллинойс) наглядно показали, что мы теряем, когда подчиняемся антиутопическому правлению недоговора. Пэт и Стэнфорд Киппинг были должны кредитному кооперативу 350 долларов за «Бьюик» 1998 года. В очередной раз они не смогли внести ежемесячный платеж в размере 95 долларов. Кредитный кооператив привлек человека с местной эвакуаторной стоянки, Джима Форда, чтобы тот забрал их машину.

Когда Форд пришел в дом Киппингов в Бельвиле, он с тревогой обнаружил пожилую пару, которой приходилось выбирать между покупкой лекарств и платежами по кредиту за машину. Первоначальная реакция Форда состояла в том, чтобы отказаться от эвакуации машины и соответствующей оплаты. Киппинги горячо поблагодарили его, пригласили на чай и поведали свою историю. Тогда-то Форд и решил сомкнуть разрыв между неопределенной реальностью и условиями их договора. Он сделал нечто человеческое, позвонив в кредитный кооператив и предложив оплатить долг этой пары.

Менеджер кредитного кооператива настаивал на том, что Форд должен «следовать процедуре». Форд продолжал взывать к древним социальным принципам договора, нащупывая путь через лабиринт к чему-то, что казалось справедливым. В итоге менеджер согласился «поработать» с парой, чтобы посмотреть, что можно сделать. Дело этим не закончилось. В течение двадцати четырех часов онлайн-кампания по сбору средств собрала достаточно, чтобы расплатиться за машину Киппингов, отремонтировать ее, купить индейку на День благодарения и оставить супругам дополнительный подарок в размере 1000 долларов.

Самое интересное, что когда местная газета подхватила эту историю, она мгновенно разлетелась по сети и традиционным СМИ. Миллионы людей прочитали и отреагировали на эту драму, предположительно потому, что она пробудила воспоминания о чем-то ценном и необходимом, но теперь находящемся под угрозой исчезновения. Джим Форд напомнил нам о самых заветных требованиях цивилизованной жизни – нашем совместном утверждении прав на жизнь в будущем времени, выражающемся в объединении наших воль и взаимной приверженности диалогу, решению проблем и сопереживанию. Он красноречиво высказался по этому поводу:

Просто относитесь к людям по-человечески. Это не так сложно. То, что началось такое сумасшествие, это довольно печально. Это должно быть обычным делом, нормальной вещью[888].

В условиях антиутопии недоговора это обычная человеческая вещь ненормальна. Что, если бы кредитный кооператив, в котором состояли Киппинги, пользовался телематикой Spireon и должен был просто дать команду системе мониторинга автомобиля отключить зажигание? Не было бы никакого менеджера по ссудам, обговаривающего взаимные уступки с клиентами. Алгоритм, призванный устранить беспорядочные, непредсказуемые, ненадежные порывы человеческой воли, захватил бы старый Бьюик. Не было бы чаепития с Киппингами и некому было бы выслушать их историю. Не было бы возможности найти альтернативный путь через лабиринт, возможности построить доверие, не было бы повода для коллективных действий, согревающей душу праздничной истории о доброте, никаких проблесков надежды на человеческое будущее, в котором лучший из наших институтов сохраняется и укрепляется, не было бы общей проблемы неопределенности и общей свободы.

В условиях антиутопии недоговора усилия надзорного капитализма по достижению определенности заполняют пространство, некогда занятое всей той человеческой работой по созданию и укреплению общественного доверия, которая теперь оказывается ненужной силой трения на пути к гарантированным исходам. Устранение неопределенности преподносится как победа над человеческой природой – нашей изворотливостью и находчивостью. Все, что остается теперь важного, – это правила, задающие те или иные действия, объективные показатели поведения, и степень соответствия между первым и вторым. Социальное доверие в конечном итоге изнашивается, становясь своего рода рудиментарной причудой, вроде третьего соска или зуба мудрости – следами эволюционного прошлого, которые больше не выполняют никаких функций, потому что их контекст и, следовательно, их смысл, утрачены[889].

Недоговорные и коммерческие схемы изменения поведения, в рамках которых последнее достигает своих целей, конструируют общество как бесплодную пустыню, в которой недоверие воспринимается как должное. Заранее считая нашу совместную жизнь обреченной на провал, оно оправдывает принудительное вмешательство во имя определенности. На фоне постепенной нормализации этого автоматизированного плана и его авторов человеческая реакция одного эвакуаторщика – простейшее свидетельство того, что именно предстоит изжить надзорному капитализму.

Прежде неудачи и триумфы в процессе выбора человеком своего будущего перед лицом неопределенности придавали ему новые силы, но теперь это уступает место пустоте вечного повиновения. Слово доверие остается, но означаемое им явление человеческого опыта растворяется в памяти, архаичной отсылкой к далеким воспоминаниям про мечту о мечте, которая давно угасла ради новой диктатуры рыночной рациональности. По мере того как мечта умирает, умирает и наше чувство удивления и протеста. Мы цепенеем, и наше онемение готовит почву для дальнейшего повиновения. Патологическое разделение знания, сформированное беспрецедентной асимметрией знания и власти, фиксирует нас в состоянии нового неравенства, в котором есть настройщики и настраиваемые, пастыри и стада, сырье и его добытчики, экспериментаторы и их незадачливые испытуемые, те, кто имеет волю к будущему и те, кого перенаправляют к гарантированным для других результатам.

Итак, давайте расставим наши ориентиры. Неопределенность – это не хаос, а необходимая среда обитания в настоящем времени. Потенциальную ошибочность совместных обещаний и решение задач мы ставим выше тирании определенности, навязанной какой-либо доминирующей силой или планом, потому что это та цена, которую мы платим за свободу воли, которая дает нам право на жизнь в будущем времени. В отсутствие этой свободы будущее обрушивается в бесконечное настоящее, состоящее из механического поведения, в котором не может быть ни субъектов, ни проектов – лишь объекты.

В будущем, которое готовит нам надзорный капитализм, существование моей и вашей воли создает угрозу потоку надзорных доходов. Его цель – не уничтожить нас, а просто стать нашим автором и извлечь выгоду из этого авторства. В прошлом об этом задумывались, но только сегодня это стало осуществимо. В прошлом это отвергалось, но только сегодня этому позволили пустить корни. Мы попали в силки, но не осознаем этого, лишенные осмысленных альтернатив, чтобы отказаться, сопротивляться или защищаться.

Обещание обещания и воля к воле лежат глубже, чем все эти исторические аномалии. Они снова напоминают нам о том месте, где мы, люди, исцеляем разрыв между известным и непознаваемым, лавируя по морям неопределенности в суденышках совместных обещаний. В реальном мире человеческого дерзновения не бывает ни полной информации, ни полной рациональности. Жизнь побуждает нас действовать и брать на себя обязательства, даже когда будущее неизвестно. Любой, кто растил ребенка или как-то иначе отдавал свое сердце в любви, знает, что это правда.

Боги знают будущее, но мы движемся вперед, идем на риск и связываем себя с другими, несмотря на то что мы не можем знать все о настоящем, не говоря уже о будущем. В этом суть нашей свободы, проявляющейся как базовое право на жизнь в будущем времени. С созданием и присвоением новых средств изменения поведения судьба этого права следует траектории, которую мы уже установили. Оно не уничтожается, а узурпируется – захватывается и прибирается к рукам надзорным капитализмом, единолично притязающим на наше будущее.

III. Как это сошло им с рук?

На протяжении вот уже десяти глав я утверждаю, что надзорный капитализм являет нам беспрецедентную логику накопления, определяемую новыми экономическими императивами, механизмы и эффекты которых нельзя понять с помощью существующих моделей и допущений. Это не означает, что старые императивы – неудержимое стремление к максимизации прибыли наряду с интенсификацией средств производства, роста и конкуренции – исчезли. Однако теперь они должны действовать через новые цели и механизмы надзорного капитализма. Здесь я вкратце подведу итоги разговора о новых императивах, как в качестве небольшого повторения уже пройденного материала, так и в качестве прелюдии к вопросу о том, как это сошло им с рук?

Новая история надзорного капитализма начинается с обнаружения поведенческого излишка в более или менее готовом виде в онлайн-среде, когда стало понятно, что, используя «выхлоп данных», забивающий серверы Google, в сочетании с достаточно большими аналитическими мощностями, можно прогнозировать поведение пользователя. Эти прогнозные продукты легли в основу сверхъестественно прибыльного процесса продаж, который породил новые рынки будущего поведения.

По мере возрастания объемов данных, «машинный интеллект» Google совершенствовался, приводя к созданию более качественных прогнозных продуктов. Эта динамика породила императив извлечения, который выражает необходимость эффекта масштаба в накоплении излишка и зависит от работы автоматизированных систем, которые неустанно выслеживают, прибирают к рукам и приумножают поведенческий излишек. Google запустил логику завоевания, определяя человеческий опыт как нечто принадлежащее любому желающему, доступное для оцифровки в виде данных и присвоения в качестве надзорных активов. Компания научилась использовать целый спектр риторических, политических и технологических стратегий, чтобы напустить туман на эти процессы и их последствия.

Потребность в массовости питала неустанный поиск новых крупномасштабных источников поведенческого излишка, создавая конкурентную динамику, нацеленную на завладение этими поставками сырья и на поиски беззащитных территорий беззакония, где можно было бы проворачивать эти нежданные и мало кому понятные акты изъятия. Все это время надзорные капиталисты скрытно, но неуклонно приучали нас к своим притязаниям. В результате наш доступ к необходимой информации и услугам стал заложником их деятельности, наши средства участия в социальной жизни слились с их интересами.

Высокоприбыльные прогнозные продукты зависят от поведенческого излишка, а конкуренция вывела проблемы с поставками на новый уровень, отраженный в императиве прогнозирования. Более мощные прогнозные продукты требовали экономии не только за счет масштаба, но и за счет охвата, не только за счет объема, но и за счет разнообразия. Это разнообразие существует в двух измерениях. Первое – это разнообразие вширь с охватом различных видов человеческой деятельности; второе – это глубина прогнозных деталей в рамках каждого вида деятельности.

На этом новом этапе конкурентной гонки надзорные капиталисты вынуждены выбраться из виртуального мира в реальный. Эта миграция требует новых машинных процессов для оцифровки всех аспектов человеческого опыта в виде поведенческих данных. Сегодня конкуренция разворачивается в контексте быстро растущей глобальной архитектуры повсеместной компьютеризации и, следовательно, повсеместных операций снабжения, и все чаще ожидается, что прогнозные продукты будут приближаться к определенности и, следовательно, гарантировать поведенческие исходы.

На третьем этапе конкурентной гонки надзорные капиталисты обнаружили необходимость экономии за счет действия, применяя новые методы, которые выходят за рамки отслеживания, сбора, анализа и прогнозирования поведения, и начинают вмешиваться в ход игры и активно формировать поведение у его истока. В результате средства производства подчиняются сложнейшим новым средствам изменения поведения, которые опираются на различные машинные процессы, методы и тактики (подстройка, понуждение, обусловливание) для формирования поведения индивидов, групп и обществ способами, которые дают все большее и большее приближение к гарантированным исходам. Подобно тому как промышленный капитализм был одержим постоянной интенсификацией средств производства, надзорные капиталисты сегодня оказались заперты в цикле непрерывной интенсификации способов изменения поведения.

Интересы надзорных капиталистов сместились с использования автоматизированных машинных процессов, помогающих узнать о вашем поведении, на использование машинных процессов, помогающих формировать ваше поведение в соответствии с их интересами. Другими словами, эта траектория длиной в полтора десятилетия привела нас от автоматизации потоков информации о вас к автоматизации вас самих. В условиях роста повсеместной компьютеризации стало трудно, а может и невозможно, избежать неумолимых пут этой дерзко расставленной паутины.

Чтобы вновь обрести наши ориентиры, я просила возродить чувства удивления и возмущения. Но, самое главное, я призывала отвергнуть фаустовский пакт об участии в обмен на изъятие, требующий нашего подчинения средствам изменения поведения, построенным на фундаменте деклараций Google. Но я помню, что, когда мы спрашиваем «как это сошло им с рук?», есть много веских доводов, каждый из которых стоит рассмотреть, но ни один из которых не работает сам по себе. Вместо простых причинно-следственных связей ответы на наш вопрос образуют обширную панораму истории, случайностей, зыбучих песков и принуждения.

Наш вопрос вызывает еще большую досаду в свете того факта, что в подавляющем большинстве опросов, призванных выявить отношение публики к утрате конфиденциальности и другим сторонам деятельности надзорного капитализма, мало кто из нас поддерживает статус-кво. В сорока шести из сорока восьми крупных опросов, проведенных в период с 2008 по 2017 год, значительное большинство поддерживает меры по улучшению конфиденциальности и контролю пользователей над личными данными. (Только два ранних опроса дали несколько менее определенные результаты, потому что очень многие участники указали, что они не понимают, как или какая именно личная информация собирается.) Действительно, уже к 2008 году было надежно установлено, что чем больше человек осведомлен о «конфиденциальности в интернете», тем вероятнее, что он будет сильно обеспокоен конфиденциальностью[890].

Хотя опросы различались по своей направленности и конкретным вопросам, основные тенденции проявлялись настолько последовательно, что это заслуживает внимания. К примеру, один серьезный опрос 2009 года показал, что, когда американцы получают информацию о том, как компании собирают данные для целевой интернет-рекламы, от 73 до 86 % из них отвергают такую рекламу. Другое заметное исследование, проведенное в 2015 году, обнаружило, что 91 % респондентов не согласны с тем, что сбор личной информации «без моего ведома» является справедливой уступкой ради снижения цены. 55 % не согласились с тем, что это справедливо в обмен на более качественные услуги. В 2016 году исследователи из Pew Research сообщили, что только 9 % респондентов «вполне уверены», что стоит доверять сайтам социальных сетей свои данные, и 14 % – что следует доверять личные данные компаниям. Более 60 % хотели делать больше для защиты своей конфиденциальности и считали, что должно быть более значительное правовое регулирование защиты конфиденциальности[891].

Фирмы надзорного капитализма, как правило, отмахивались от результатов этих опросов, указывая вместо этого на впечатляющий рост выручки и количества пользователей. Это несоответствие осложнило исследования и формирование государственной политики. Как получилось, что эта рыночная форма смогла добиться такого успеха, когда столько людей отвергают практики надзорного капитализма, даже с учетом того, как мало большинство из нас действительно что-то знает об этих практиках? Причин множество:

1. Беспрецедентность: Большинство из нас не оказало сопротивления ранним вторжениям Google, Facebook и других операций надзорного капитализма потому, что было невозможно понять, чем они отличались от всего им предшествовавшего. Основные операционные механизмы и методы ведения бизнеса были настолько новыми и странными, настолько абсолютно не похожими ни на что другое, что все, что мы смогли увидеть, – это стайка «инновационных» безлошадных экипажей. И что самое важное: тревога и бдительность сконцентрировались на известных угрозах в виде надзора и контроля, исходящих от государственной власти. Предыдущие вторжения масштабной поведенческой модификации рассматривались как часть государственной политики, и мы не были готовы к натиску со стороны частных фирм.

2. Декларация как вторжение: Отсутствие прецедентов оставило нас обезоруженными и завороженными. Тем временем Google научился искусству вторжения с помощью деклараций, беря то, что хотел, и называя это своим. Корпорация заявила о своих правах действовать без нашего ведома, забирать себе наш опыт и преобразовывать его в данные, считать своей собственностью и принимать решения относительно использования этих данных, разрабатывать стратегии и тактики, которые держат нас в неведении относительно ее деятельности, и настаивать на условиях беззакония, необходимых для этих операций. Эти декларации институционализировали надзорный капитализм как рыночную форму.

3. Исторический контекст: надзорный капитализм нашел убежище в неолиберальном духе времени, который приравнивал государственное регулирование бизнеса к тирании. Эта «паранойя» благоприятствовала режимам самоуправления, которые не накладывали значительных ограничений на корпоративную практику. Параллельно с этим «война с террором» переключила внимание правительства с законодательства о конфиденциальности на неотложную потребность в быстро развивающихся возможностях и технологиях Google и других надзорных капиталистов, находящихся на подъеме. Это «избирательное сродство» породило тенденцию к надзорной чрезвычайщине, которая дала новой рыночной форме дополнительную защиту от критического внимания и подпитывала ее развитие.

4. Линии укреплений: Google агрессивно защищал свои операции, показав их полезность в избирательном процессе, наладив прочные отношения с избранными и назначенными должностными лицами, поддерживая взаимообмен сотрудниками между Вашингтоном и Кремниевой долиной, не жалея средств на лоббирование и ведя постоянную кампанию «мягкой силы», нацеленную на всепроникающее культурное влияние.

5. Цикл изъятия: Сначала в Google, а затем в Facebook и других фирмах, лидеры надзорного капитализма осваивали ритмы и этапы изъятия. Дерзкие набеги продолжаются до тех пор, пока не встречают сопротивление, за чем следует целый ряд тактических приемов – от сложных операций в сфере связей с общественностью до юридического отпора, – каждый из которых призван выиграть время для постепенного приучения к некогда вопиющим фактам. Для третьего этапа характерны публичные демонстрации способности к адаптации и даже к отступлению, в то время как на заключительном этапе ресурсы перенаправляются на достижение тех же целей, замаскированных новой риторикой и тактикой.

6. Зависимость: Бесплатные сервисы Google, Facebook и других взывают к скрытым потребностям людей второго модерна, которые ищут ресурсы для эффективной жизни во все более враждебной институциональной среде. Однажды распробовав этот соблазнительный плод, трудно остановиться. По мере того как надзорный капитализм распространился по интернету, средства социального участия становится все труднее отличить от средств изменения поведения. Эксплуатация потребностей второго модерна, которая изначально способствовала возникновению надзорного капитализма, в конечном итоге распространилась почти на все каналы социального участия. Большинству людей трудно отказаться от подобных услуг, и многие усомнились, возможно ли это в принципе.

7. Корыстный интерес: Новые рынки будущего поведения порождают сети попутчиков, партнеров, сотрудников и клиентов, доходы которых зависят от императива прогнозирования. Институциональные факты множатся. Владелец пиццерии на карте Pokmon Go, торговец, который усеивает свой магазин маячками, и страховые компании, борющиеся за поведенческие данные, – все участвуют в гонке за гарантированными исходами и надзорными доходами.

8. Вовлеченность: Многим людям кажется, что если тебя нет в Facebook, то тебя не существует. В Pokmon Go люди бросились играть по всему миру. Когда сфера надзорного капитализма привлекает к себе столько энергии, успеха и капитала, то оставаться за ее бортом, а тем более противостоять ей, может показаться одинокой и рискованной затеей.

9. Идентификация: Надзорные капиталисты агрессивно преподносят себя как героических предпринимателей. Многие люди восхищаются финансовым успехом и популярностью надзорных капиталистов, отождествляют себя с ним и считают образом для подражания.

10. Авторитет: Многие также рассматривают эти корпорации и их лидеров как авторитетные источники информации о будущем – гениев, которые видят дальше всех нас. Легко стать жертвой естественной логической ошибки, рассуждая, что, поскольку компании успешны, они также должны быть правы. В результате многие из нас с уважением относятся к экспертному статусу этих лидеров и стремятся участвовать в инновациях, предвещающих будущее.

11. Социальное убеждение: Как мы уже неоднократно видели, существует бесконечное разнообразие ловких риторических приемов, направленных на то, чтобы убедить людей в оправданности чудес, связанных с надзорно-капиталистическими инновациями: таргетированной рекламы, персонализации, цифровых помощников. Помимо этого, экономия за счет действия намеренно устроена так, чтобы убедить нас следовать друг другу в предписанном образе действий.

12. Отсутствие альтернатив: «Безальтернативная диктатура» цветет здесь пышным цветом. Мы видели, что цикл реинвестирования поведенческой стоимости становится все большей редкостью. На смену «Осведомленному дому» пришел Google Home. Надзорный капитализм распространилсяпо всему интернету, и необходимость в экономии на охвате и действии вытолкнула его в реальный мир. От приложений к устройствам и к Единому Голосу – путь к бегству находить все труднее, не говоря уже о подлинных альтернативах.

13. Риторика неизбежности: Троянский конь в виде компьютерного посредничества – устройства, приложения, доступ в интернет – выходит на сцену вместе с непрерывным потоком риторики неизбежности, успешно отвлекая нас от скрытого в нем, задуманного и воплощенного в жизнь конкретными людьми, исторически случайного надзорного капитализма. Институционализация ширится и помогает стабилизировать эти новые практики. Мы беспомощно самоустраняемся.

14. Идеология человеческой слабости: В дополнение к идеологии неизбежности, надзорный капитализм с готовностью взял на вооружение проповедуемую поведенческой экономикой идеологию человеческой слабости – мировоззрение, которое представляет человеческое мышление прискорбно иррациональным и не способным замечать свои регулярные ошибки. Надзорные капиталисты используют эту идеологию для легитимации своих средств изменения поведения – подстройки, понуждения и обусловливания отдельных лиц и целых групп способами, призванными остаться незамеченными.

15. Неведение: Оно остается одним из очевидных объяснений. Надзорные капиталисты доминируют в аномальном разделении знания, в рамках которого они знают то, чего мы знать не можем, в то же время имея веские причины скрывать свои намерения и практики, действуя тайно, за кулисами. Невозможно понять то, что было создано втайне и изначально задумано как нечто невразумительное. Эти системы предназначены для того, чтобы заманить нас в ловушку, пользуясь нашими уязвимостями, порожденными асимметричным разделением знания и усиленными нехваткой у нас времени, ресурсов и поддержки.

16. Скорость: Надзорный капитализм прошел дистанцию от своего изобретения до доминирования за рекордно короткое время. Это отражает его способность привлекать капитал и его законы движения, но также является результатом вполне конкретной стратегии, в рамках которой быстроту действий сознательно используют для того, чтобы парализовать понимание и заморозить сопротивление, одновременно отвлекая нас немедленным удовлетворением. Благодаря молниеносности своих действий надзорный капитализм опережает демократию и саму нашу способность понять происходящее и представить последствия. Эта стратегия заимствована из обширного наследия политических и военных подходов к скорости как форме насилия, в самое последнее время ставших известными как «шок и трепет»[892].

Эти шестнадцать ответов позволяют предположить, что за почти два десятилетия, прошедшие с момента изобретения надзорного капитализма, существующие законы, в основном сфокусированные на неприкосновенности частной жизни и антимонопольном законодательстве, оказались недостаточными, чтобы нарушить его рост. Нам нужны законы, которые отвергают основополагающую легитимность деклараций надзорного капитализма и останавливают его основные операции, включая незаконную оцифровку человеческого опыта в качестве поведенческих данных; использование поведенческого излишка в качестве свободно доступного сырья; крайне высокую концентрацию новых средств производства; изготовление прогнозных продуктов; торговлю поведенческими фьючерсами; использование прогнозных продуктов для операций третьего порядка – изменения поведения, влияния на него и контроля над ним; работу средств изменения поведения; накопление эксклюзивных частных запасов знания (теневой текст); и власть, которую дает такая концентрация знания.

Отказ от этих новых институтов надзорного капитала и от деклараций, на которых они построены, будет означать отказ со стороны общества от согласия с целями и методами надзорного капитализма, подобно тому как раньше мы уже отозвали согласие на антисоциальные и антидемократические методы дикого промышленного капитализма, исправив баланс сил между работодателями и работниками путем признания прав работников на коллективные переговоры, запретов на использование детского труда, на опасные условия труда, чрезмерную продолжительность рабочего времени и т. д.

Отзыв согласия принимает две широкие формы, и это различие будет полезно, когда мы перейдем к части III. Первая – это то, что я называю контрдекларацией. Это оборонительные меры, такие как шифрование и другие инструменты защиты конфиденциальности, или доводы в пользу «собственности на данные». Такие меры могут быть эффективными в конкретных ситуациях, но они оставляют противостоящие им факты нетронутыми, признавая их устойчивость и тем самым парадоксальным образом укрепляя их легитимность. Если я, например, «отказываюсь» от отслеживания, это касается только меня и мои действия не бросают вызов самой практике отслеживания и не изменяют ее. Второй способ выразить несогласие я называю синтетической декларацией. Если декларация – это «шах», то контрдекларация – «мат», а синтетическая декларация меняет саму игру. Он утверждает альтернативный взгляд, который трансформирует противостоящие факты. Контрдекларация помогает выиграть время и сделать жизнь более сносной, но только синтетическое альтернативное видение изменит дикий надзорный капитализм в пользу цифрового будущего, которое мы сможем назвать своим домом.

В качестве иллюстрации этих двух форм несогласия я обращусь к истории Берлинской стены. С 1961 по начало 1980-х годов отважные жители Восточного Берлина проложили сквозь песчаный грунт под городом семьдесят один тоннель, что позволило нескольким сотням горожан бежать в Западный Берлин[893]. Эти тоннели – свидетельство необходимости контрдеклараций, но они не разрушили ни стену, ни власть, стоявшую за ней.

Синтетическая декларация набирала силу в течение десятилетий, но ее полного выражения пришлось ждать до полуночи 9 ноября 1989 года, когда Харальд Ягер, старший офицер, дежуривший той ночью на пропускном пункте на улице Борнхольмер, отдал приказ открыть ворота и двадцать тысяч человек хлынули за стену в Западный Берлин. Один историк так описывал эти события:

К вечеру 9 ноября люди пришли к Берлинской стене и потребовали у пограничников ответа на вопрос Вы нас пропустите? Эти люди были настолько уверены в себе, а пограничники настолько не уверены в себе, что ответом было Пропустим[894].

IV. Пророчества

Почти семьдесят лет назад историк экономики Карл Поланьи размышлял о том, как рыночная динамика промышленного капитализма, будучи предоставлена самой себе, разрушает те самые вещи, которые она стремится покупать и продавать: «товарная фикция совершенно игнорировала тот факт, что отдать землю и человека в полную власть рынка значило, по сути, уничтожить их»[895]. В отсутствие синтетической декларации дело, похоже, идет к исполнению пророчества Поланьи, и уже одно это должно нас настораживать. Что предвещает пророчество Поланьи для нашего времени?

Промышленный капитализм следовал своей собственной логике «шока и трепета», целя в природу, чтобы покорить ее в интересах капитала; сегодня надзорный капитализм положил глаз на человеческую природу. Мы лишь постепенно пришли к пониманию того, что конкретные методы господства, применяемые промышленным капитализмом на протяжении более чем двух столетий, в корне дестабилизировали условия, поддерживающие жизнь на Земле, нарушив самые базовые заповеди цивилизации. Несмотря на многочисленные преимущества и огромные достижения промышленного капитализма, он оставил нас в опасной близости от повторения судьбы жителей острова Пасхи, которые погубили землю, которая дала им жизнь, а затем поставили статуи, чтобы те всматривались в горизонт в ожидании помощи и спасения, которые так никогда и не придут. Если промышленный капитализм губит природу, то какое опустошение может оставить надзорный капитализм в человеческой природе?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо вернуться к императивам. Промышленный капитализм поставил нас на грань грандиозной опасности, но не вследствие злодейской жажды уничтожения или вышедшей из-под контроля технологии. К этому результату неуклонно вела его внутренняя логика накопления, с ее императивами максимизации прибыли, конкуренции, неослабевающего стремления к повышению производительности труда посредством технического совершенствования производства, и роста, финансируемого непрерывным реинвестированием прибыли[896]. Имеет значение именно веберовская «экономическая ориентация», а также то, как эта ориентация справляется с конкретной формой капитализма, которая выходит на первый план в ту или иную эпоху.

Логика промышленного капитализма освобождала предприятие от ответственности за разрушительные последствия его деятельности, развязав дестабилизацию климатической системы и тот хаос, на который это обрекает все живое. Поланьи понимал, что дикий капитализм не может объездить себя сам. Он утверждал, что именно общество должно навязать капитализму необходимые обязательства, настаивая на мерах, которые привязывают капиталистический проект к социальному, сохраняя и поддерживая жизнь и природу.

Точно так же значение пророчества Поланьи для нас сегодня можно понять только через призму экономических императивов надзорного капитализма, определяющих его притязания на человеческий опыт. Если мы хотим вернуть себе чувство потрясенного изумления, то вот что достойно его в полной мере: если индустриальная цивилизация процветала за счет природы и теперь мы рискуем потерять саму Землю, то информационная цивилизация, сформированная надзорным капитализмом, будет процветать за счет человеческой природы и угрожает отнять у нас нашу человечность. Пророчество Поланьи требует, чтобы мы задались вопросом, можем ли мы еще предотвратить этот исход своими собственными синтетическими декларациями.

Части I и II были посвящены осмыслению истоков надзорного капитализма и выявлению, именованию и пристальному изучению его основополагающих механизмов и экономических императивов. С самого начала мы исходили из того, что именование и укрощение неразрывно связаны, что свежие и тщательно подобранные слова послужат инструментами, которые помогут нам остановить механизмы изъятия, обратить вспять их действие, создать столь необходимую силу трения, бросить вызов патологическому разделению знания и в конечном итоге синтезировать новые формы информационного капитализма, действительно отвечающие нашей потребности в эффективной жизни. Ради участия в обществе и ради индивидуальной эффективности мы не должны жертвовать правом на жизнь в будущем времени, которое включает в себя нашу волю к воле, нашу автономию, наши права на принятие решений, конфиденциальность нашей частной жизни, да и саму нашу человеческую природу.

Однако не стоит думать, что надзорный капитализм можно понять только сквозь призму его экономических действий или что проблемы, с которыми мы сталкиваемся, ограничиваются выявлением, сдерживанием и преобразованием его основополагающих механизмов. Последствия работы этой новой логики накопления уже просочились и продолжают просачиваться за пределы коммерческих практик в ткань наших социальных отношений, трансформируя наши отношения с самими собой и друг с другом. Эти преобразования порождают почву, на которой процветал надзорный капитализм, – инвазивный вид, сам себе создающий пропитание. Преобразуя нас, он производит пищу для своего продвижения вперед.

Возможно, в этих процессах легче разобраться, если заглянуть в прошлое. Разница между промышленным капитализмом и индустриальной цивилизацией – это разница между экономикой и теми обществами, которые она вызвала к жизни. Разновидность промышленного капитализма, достигшая господства в конце XIX – начале XX века, породила особую моральную среду, которую мы интуитивно ощущаем, даже если не называем по имени.

Промышленный капитализм был отмечен специализированным разделением труда с его исторически специфическими чертами: преобразование ремесленного труда в массовое производство на основе стандартизации, рационализации и взаимозаменяемости деталей; движущаяся сборочная линия; объемы производства; большие группы наемных работников, сконцентрированные на заводах и фабриках; профессиональные управленческие иерархии; власть менеджеров; функциональная специализация; различие между трудовыми задачами рабочих и служащих.

Это примерный, а не исчерпывающий список, но его достаточно, чтобы напомнить нам, что индустриальная цивилизация выросла из этих проявлений экономических императивов, которые управляли промышленной экспансией. Разделение труда сформировало культуру, психологию и социальный опыт. Переход от ремесленного труда к наемному создал новые группы работников и потребителей, мужчин и женщин, полностью зависящих от средств производства, которыми владеют и управляют частные фирмы.

Это и было горнило массового общества, его иерархического устройства и его централизованных бюрократических форм государственной и частной власти, пронизанных призраками конформизма, послушания и стандартизации человека. Жизнь определялась институтами, отражавшими организацию промышленности: в школе, больнице и даже во многих сторонах семейной и домашней жизни, возраст и стаж функционировали по образцу промышленной системы, от обучения до выхода на пенсию.

В наше время, когда доминирующей формой информационного капитализма стал надзорный капитализм, мы должны задаться вопросом: какую цивилизацию предвещает он? Главы, которые вошли в часть III, задают только начало этого насущного разговора. Я сказала, что не может быть курса на «гарантированные исходы» без власти добиваться таких исходов. Какова природа этой новой власти? Как она трансформирует наши общества? Какое она предлагает решение для третьего модерна? Какая новая борьба наполнит эти новые времена и что она предвещает для цифрового будущего, которое мы смогли бы назвать своим домом? Вот вопросы, которые подводят нас к части III.