Платье королевы Робсон Дженнифер

– 3 –

Хизер

Канада, провинция Онтарио, г. Торонто

5 марта 2016 г.

– Хизер? Это мама. Я тебе обзвонилась!

– Прости, я не слышала.

– Где ты?

– В супермаркете, покупаю продукты. Слышишь, как шумно? Субботнее утро в Торонто. Что стряслось?

– Бабушка Нэн.

Гомон оживленного магазина, болтовня и нытье людей вокруг, лязг тележек, громкая ретро-музыка из трескучих динамиков – все звуки вмиг стихли. Остался глухой и ровный барабанный бой, громыхающий в груди. Звук ее сердца.

– Хизер?

– Что с Нэн? – спросила она, заранее зная ответ.

– Ох, милая. Мне тяжело сообщать такие новости. Сегодня утром она умерла.

Очередь продвинулась вперед, и Хизер толкнула свою тележку, с трудом управляясь одной рукой.

– Но… – Во рту пересохло. Она сглотнула, облизнула губы, попробовала еще раз. – Но с ней было все хорошо, когда мы созванивались в последний раз.

Как давно она говорила с Нэн? Обычно она звонила бабушке по воскресеньям, а в последнее время с головой ушла в работу. Не то чтобы занималась важными делами, скорее механическим, бездумным трудом, и к концу недели так уставала, что…

– Хизер? Ты там?

Она снова толкнула тележку вперед.

– Я не понимаю. Вы ведь даже не говорили, что она болеет.

– Мы с ней виделись в среду, и она казалась вполне здоровой. Впрочем, ты же знаешь, она никогда не подавала виду, что плохо себя чувствует.

– Знаю, – прошептала Хизер.

Что-то щекотало ей щеки. Она провела рукой по лицу – с кончиков пальцев стекали капли беззвучных слез. Хизер стерла их шерстяным воротником пальто, дурацкого пальто без карманов. Может, в сумке найдется салфетка?

– Что произошло?

– Когда она не пришла ужинать, одна из подруг решила ее проведать. Нэн спала в кресле – в том, что стоит у окна в ее комнате, – и подруга не смогла ее разбудить. Тогда они вызвали «скорую», а потом позвонили нам. Врач сказал, это пневмония, которая началась с простуды и напала исподтишка. Понимаешь, в таком возрасте уже мало что можно сделать. Да и мы давно все обсудили, она не хотела ничего такого. Я имею в виду любую возню с лечением. Так что мы с отцом оставались с ней, пока…

Всю ночь Нэн умирала, а Хизер даже не удосужились сообщить.

– Почему ты не позвонила?

– Хизер, милая, ты знаешь, она не хотела, чтобы ты ее видела такой. Ты же знаешь. Когда мы приехали, она спала, поэтому…

Из горла Хизер вырвалось рыдание, гулкое и громогласное. Другие покупатели на мгновение встревожились, отвернули головы и старательно уткнулись в свои телефоны. Что заставило их отвести взгляды: сочувствие или равнодушие?

Еще одно рыдание, громче прежнего; как будто прорвало плотину.

– Хизер, послушай меня. Брось покупки. Оставь тележку у стойки информации, или как она там называется, и скажи, что тебе нужно срочно уйти. Скажи, что у тебя чрезвычайная ситуация. Слышишь?

– Да, мам, слышу. – Она осторожно откатила тележку в сторону, стараясь ни с кем не столкнуться. Стойка информации совсем рядом.

– Сунита или Мишель смогут забрать твои продукты?

– Наверное.

– Хорошо. Тогда скажи в магазине, что тебе нужно идти, а покупки заберет твоя подруга. Оставь свой номер телефона на всякий случай.

Женщина за стойкой выкладывала на витрину лотерейные билеты. Улыбка исчезла с ее губ, как только она подняла глаза и увидела залитое слезами лицо Хизер.

– Чем я могу вам помочь?

– Мне… ох…

– Хизер, дай ей телефон, я поговорю.

Женщина взяла телефон, протянутый Хизер, и вскоре хмурое недоумение на ее лице сменилось выражением сочувствия.

– Алло. Да. Соболезную вам. Конечно, мы можем так сделать. Без проблем. Хорошо. Нет, я не сброшу звонок. – Она вернула Хизер телефон. – Ваша мама все объяснила. Очень жаль вашу бабушку.

Хизер попыталась выдавить улыбку, но вряд ли вышло убедительно.

– Спасибо. Моя подруга скоро зайдет.

Пару минут спустя она сидела в своей маленькой машине, которая досталась Хизер от Нэн.

Древний «Ниссан» уже был подержанным, когда бабушка купила его десять лет назад, и не мог похвастать «новомодными примочками», как их называла Нэн. Ни кондиционера, ни стереосистемы, ни усилителя руля – только радио и ручки для подъема стекол. И все же «Ниссан» напоминал о Нэн, поэтому Хизер будет ездить на нем, пока колеса не отвалятся.

Рухнув на водительское кресло, Хизер переключила телефон на громкую связь, бросила его на приборную панель и опустила голову на руль.

– Ты еще здесь?

– Да, мам. Здесь.

– Лучше тебе сейчас не садиться за руль. Ты слишком расстроена.

Глубокий вдох. Долгий выдох. Еще минуту, и тогда, может быть, получится унять дрожь в руках, а ужас перестанет сдавливать горло.

– Я смогу вести машину, – сказала она наконец. – Лишь бы добраться додома.

– Ладно. Опусти стекло, подыши свежим воздухом. Ты хорошо видишь? Вытри слезы. Люблю тебя, милая.

– И я тебя люблю.

– Позвонишь мне, когда будешь дома?

– Обещаю.

На мгновение голос матери сменился электрическим треском, затем наступила тишина.

Хизер потерла глаза, завела машину и поехала в сторону дома.

Нэн больше нет.

Нэн умерла.

Как такое возможно?

Нэн не выглядела старой. Она даже на пенсию не уходила, пока не стукнуло восемьдесят. Тогда она продала маленький магазинчик на Лейкшор-авеню, который держала без малого полвека, а еще пять лет спустя продала и свой домик и переехала в «Поместье «Вязы», многоквартирный дом для пожилых людей. Там была дежурная медсестра, столовая для тех, кто не любил готовить, и так много мероприятий, кружков и экскурсий, что по выходным Нэн бывала даже более занятой, чем внучка.

Хизер неохотно признавала, что Нэн в последнее время немного сбавила обороты: перестала водить машину, меньше занималась волонтерством, а когда простужалась, не могла поправиться за день-другой, как раньше. Однако до сих пор она всегда выздоравливала. Всегда.

Отрывистый гудок заставил Хизер встрепенуться. Она не заметила, что загорелся зеленый свет. Мысленно извиняясь перед водителем, ехавшим сзади, Хизер нажала на газ, а в голове все всплывали воспоминания.

Свернув налево, она припарковалась у дома, но из машины не вышла. Взгляд рассеянно скользил по улице: через дорогу, на солнечной стороне, земля уже прогрелась, и начали распускаться первые цветы. Она разглядела подснежники, крокусы, даже несколько ранних нарциссов и не могла решить, радуют они ее или печалят.

Нэн всегда ждала весну с нетерпением. Как глава садоводческого комитета в «Вязах», она отвечала за цветочные клумбы во внутреннем дворике у столовой. Когда Хизер приезжала туда в последний раз, бабуля показывала ей рассаду однолетников, взошедшую из семян. На подоконнике в комнате Нэн стояли аккуратные ряды баночек из-под йогурта, в которых росли бархатцы, алиссум, космеи, петунии.

Что будет с ее растениями? Нужно удостовериться, что их поливают.

Хизер заглушила двигатель и сделала несколько глубоких вдохов, чтобы решиться на марш-бросок до входной двери. Едва она добралась до скамеечки в холле, колени подогнулись, а сумка выскользнула из рук и упала на кафельный пол.

Холлом называлась крошечная прихожая между двух дверей: одна вела в квартирку Хизер наверху, а другая – на первый этаж, где жили Сунита и Мишель. Подруги разделили дом сразу после покупки, и в один прекрасный день им наверняка потребуется второй этаж, но сейчас они с удовольствием сдают его Хизер буквально за гроши.

– Сунита? – позвала она. – Мишель?

– Суни ушла, – раздалось из-за спины Хизер. – Но я в твоем распоряжении. Что случилось?

– Когда я была в магазине, позвонила мама.

– У Лиз и Джима какие-то новости? Собрались в очередное путешествие?

– Нет. Мама звонила рассказать про Нэн.

– С ней все в порядке? Опять поскользнулась на крыльце?

Глубокий вдох. Еще один.

– Нет, – услышала Хизер свой голос. – Ее не стало. Она умерла.

Донесся грохот, как будто что-то вывалили в кухонную раковину, затем поспешные шаги. Мгновение – и Хизер тепло обняли руки, пахнущие ванилью. Ну конечно. Сейчас субботнее утро, значит, Мишель занималась выпечкой.

– Ох, милая, как же так? Новости просто ужасные. Пойдем на кухню. Тебе нужна чашка чая.

– Т-ты говоришь как Нэн, – только и смогла пробормотать Хизер, а потом слезы снова хлынули из глаз.

Она села и позволила Мишель снять с нее пальто и ботинки, затем, с небольшой помощью подруги, добрела до кухни.

– Садись. Я поставлю чайник. Хочешь маффин?

– Нет, спасибо. – Хизер опустила голову на стол, чувствуя лбом приятный холодок. – Где Сунита? – спросила она, не поднимая глаз.

– Ушла в парк на пробежку. Вернется с минуты на минуту.

– Я оставила продукты в магазине. Не могла собраться с мыслями, и мама посоветовала бросить тележку у стойки информации. Я сказала, что покупки кто-нибудь заберет.

– Я съезжу. Или Суни, когда вернется.

Хизер закрыла глаза, стараясь ни о чем не думать. Засвистел чайник, и Мишель стала заваривать чай. В этом вопросе она была крайне разборчива.

– Поднимайся. Вот, с медом и лимоном. Как делала Нэн.

Хизер выпрямилась. Уютное тепло чашки согревало руки.

– Не могу поверить… В голове не укладывается.

– Твоя мама рассказала, что случилось?

– Никакой драмы. Обычная простуда переросла в пневмонию. Да, ей было почти девяносто четыре, и люди не могут жить вечно. Только она казалась одной из тех, кто может.

– Понимаю. Те, кто пережил войну, как будто из чугуна отлиты.

Пропищал таймер духовки. Мишель выключила ее, вытащила поднос с маффинами и поставила рядом с плитой.

– Готово. Это последняя партия. Сейчас съезжу в магазин. Ты была в «Лоблоу» на Дандас-стрит?

– Да. Спасибо. Ой, дать тебе карту?

– Не нужно, потом разберемся. Сиди здесь и пей чай. Я позвоню Суни и все ей объясню. Чтобы тебе не пришлось опять пересказывать.

Подруга закрыла за собой входную дверь, и Хизер осталась в доме одна. Нужно подняться к себе, позвонить маме, полежать немного. Пусть Сеймур свернется калачиком рядом с ней и убаюкает своим мурлыканьем. Увы, что-то приковало ее к кухне, к жесткому деревянному стулу, к ароматам апельсина и пряностей, наполнявшим воздух.

С последнего визита к Нэн прошло две недели. Хизер собиралась приехать в прошлые выходные, но сама простудилась и не хотела заразить бабушку.

Две недели назад они пили чай, ели булочки сконы из шотландской пекарни, которую бабушка так любила, болтали о девяностолетнем юбилее королевы и суете вокруг него. Потом зазвонил телефон, и Марджи, подруга Нэн, напомнила ей, что урок тай-чи начнется через десять минут в комнате отдыха.

– Прости, милая, мне пора, – сказала Нэн. – А кажется, что буквально минуту посидели.

– Да, время пролетело незаметно. Я позвоню тебе через пару дней, хорошо?

Она крепко обняла бабушку, и Нэн, хотя и не любила проявлять чувства, обняла Хизер в ответ. Она всегда обнимала Хизер в ответ. И всегда ждала у своей двери, пока Хизер дойдет до лифта и пошлет ей воздушный поцелуй.

Она вошла в лифт и послала бабушке воздушный поцелуй, потом двери закрылись, и остаток дня Хизер посвятила делам, о которых теперь даже не вспомнить. Она попрощалась с Нэн, не зная, что больше они не увидятся, что у нее не будет возможности сказать столько важных слов.

Она не знала, что прощание окажется последним.

– 4 –

Энн

10 марта 1947 г.

Энн проснулась еще до того, как в шесть часов прозвенел будильник. Она почти всегда открывала глаза за несколько минут до звонка. Чтобы не успеть передумать, она рывком сбросила с себя гору одеял и села, свесив ноги с кровати. Только тогда протянула руку и выключила будильник.

Энн поняла, что оставила тапочки на полу у кровати; обычно она не забывала засунуть их под одеяло перед сном. Скользнув ногами в ледяные тапочки, Энн невольно ахнула, хотя и была в теплых носках. Еще больше ее разочаровали клубы пара, вырывавшиеся изо рта вместе с дыханием.

Она надела халат, спустилась по лестнице и пошла в кухню, по пути забрав на крыльце бутылку молока – в ней звенели мелкие льдинки. Потом долго стояла перед раковиной, прежде чем включить воду. Затаив дыхание, Энн полностью повернула вентиль крана. Ничего. Трубы снова перемерзли.

Они с Милли научились всегда держать чайник полным, потому что хуже перемерзших труб может быть только отсутствие воды для чая. Энн вылила в миску немного воды, чтобы умыться и почистить зубы, поставила чайник на огонь и поспешила в туалет. Когда трубы перемерзли в первый раз, еще в январе, Милли принесла из магазина, где она работала, старинный ночной горшок. «Мистер Джолифф посадил в горшок папоротник, но растение давно погибло, и мне разрешили забрать его домой. Горшок, не засохший папоротник». Конечно, его не назовешь полноценной заменой настоящей уборной, и все же немного поступиться своим достоинством лучше, чем терпеть до самого Лондона.

Вернувшись на кухню, Энн вымыла руки водой из миски и вспомнила о завтраке. Нашедшейся горбушки черствого хлеба хватит только на два тонких ломтика, пусть они достаются Милли. Еще были остатки каши. Потребовалась всего минута, чтобы подогреть кашу, – даже чайник не успел закипеть. Не садясь за стол, Энн быстро расправилась с завтраком.

Засвистел чайник. Она залила кипятком чайные листья, которые заваривала уже дважды, и плеснула воды в кастрюлю и тарелку, из которой ела кашу. Пусть отмокает в раковине, пока Энн не вернется с работы. Чайные листья едва окрасили воду; похоже, большего от них ждать не приходилось. Энн добавила молока, и хотя вкус не стал намного лучше, горячая кружка по крайней мере грела руки.

Она пошла назад в свою комнату, нащупывая путь в темноте, потому что Милли нужно вставать лишь через полчаса; будить ее не хотелось. В холодной спальне Энн быстро оделась, выбрав самое красивое платье и кардиган. Обычно на работе она носила белый комбинезон, но сейчас он лежал в сумке, в которой они с Милли каждый понедельник отправляли миссис Коул вещи для стирки. Плата за стирку одежды и постельного белья была роскошью, однако ничего другого не оставалось, ведь и Энн, и Милли работали. Конечно, мелкие предметы одежды, а также все деликатные и дорогие вещи они стирали сами. Миссис Коул отлично управлялась с прочными тканями, а вот пуговицы и отделка вполне могли после стирки исчезнуть с платья.

Рядом со светильником на стене висело зеркало, и Энн встала перед ним с расческой в руке. В прошлом году она совершила большую ошибку – сделала челку. Прическа ей решительно не подходила, и сейчас, почти девять месяцев спустя, волосы еще не отросли. Она убрала челку со лба и закрепила пряди заколками-невидимками.

Кожа у нее стала слишком белой, а летние веснушки – они так нравились Энн! – почти исчезли. На бледном лице серо-зеленые глаза выделялись еще ярче, да и цвет волос ее совсем не красил. Морковный – вот что это был за цвет. А мама всегда говорила, что у Энн волосы цвета засохшего абрикосового варенья.

Цвет волос, огромные яркие глаза и даже веснушки, особенно в детстве, делали Энн несчастной. В школе ее постоянно дразнили мальчишки, а некоторые девочки обходились с ней и вовсе жестоко. Даже подруги порой предлагали Энн попробовать крем для загара или краску для волос.

Один юноша сказал Энн, что считает ее симпатичной. Это было летом перед войной, вскоре после смерти мамы, и Энн ощущала себя потерянной, словно не на своем месте. Наверное, ей следовало остаться дома, а не идти на танцы. Даже Фрэнк и Милли, недавно помолвленные и раздражающе счастливые, отдалились от нее. Только Джимми держался рядом весь вечер и во время последнего танца прошептал ей на ухо:

– Я думаю, ты милая. Не обижайся на мою прямоту.

Еще несколько месяцев Энн улыбалась при одной мысли об этом моменте. А потом Джимми погиб в Дюнкерке, и воспоминания стали горчить. Она знала беднягу недостаточно, чтобы оплакать как следует, и все же его добрые слова еще много лет грели ей душу. Кто-то когда-то счел ее милой. Не красивой, а милой, что куда как лучше. Комплимент, сказанный из честности, а не из вежливости.

Какое-то время ей казалось, что она любит Джимми. Они писали друг другу после того, как он ушел на фронт и был отправлен во Францию, однако в письмах никогда не выходили за рамки обыденных тем вроде погоды и еды. А потом его убили. Когда Энн представилась родителям Джимми на похоронах, они не поняли, кто она такая.

Энн отвернулась от зеркала. Что толку об этом думать? Она не из тех женщин, при виде которых у мужчины подкашиваются колени, и размышления на этот счет не приведут ни к чему, кроме опоздания на работу.

Она подошла к двери в комнату Милли и тихонько постучала.

– Ты встала?

– Да. Почти, – раздался приглушенный голос.

– Поднимись с кровати, иначе опять уснешь. Не забудь сегодня отнести белье миссис Коул.

– Не забуду. Как поступим с ужином?

– У нас есть немного картофеля. Давай сделаем пирог из остатков тушеного мяса.

– Договорились. Хорошего дня!

– Тебе тоже. Ой, забыла сказать: трубы снова перемерзли.

– Замечательно. Все больше поводов встать с постели.

– Сочувствую. Наверняка трубы оттают, когда солнце взойдет. Ладно, мне пора.

Она в спешке выскочила за порог, не утруждая себя сбором обеда, поскольку проще и дешевле поесть в столовой на работе. Повалил мокрый снег, а зонтика не было – ее зонт окончательно развалился еще неделю назад. Когда Энн добралась до станции, шерстяная шляпка, тоже доживавшая свои последние деньки, превратилась в бесформенную мокрую тряпку.

По крайней мере, поезда ходили, даже повезло сесть в привычный вагон. Мужчина напротив читал газету «Дейли мейл», его внимание приковали сводки футбольных матчей. Энн разглядела заголовки на первой полосе – вариации на хорошо знакомые темы: ухудшение погоды, нехватка продовольствия, коллапс экономики, волнения в Индии.

На Майл-Энд она перешла на центральную линию, но пришлось пропустить два поезда, прежде чем удалось протиснуться в вагон. Запах влажной шерсти и пота был почти невыносим. Вот что бывает, если урезать норму мыла.

Через девять остановок Энн выпрыгнула из поезда, едва он остановился на станции Бонд-стрит. Она поднялась по лестнице – эскалатор так и не починили, а может, просто экономили на нем электричество – и вышла на улицу. Под колючим дождем ноги сами несли ее в ателье Хартнелла – так же, как вечером понесут ее домой.

Главный вход с Брутон-стрит предназначался для мистера Хартнелла, заказчиков и руководящих сотрудников, таких как мадемуазель Давид. Остальные заходили в здание со стороны Брутон-плейс и, обмениваясь приветствиями, устремлялись по лестницам.

Энн повесила пальто и шарф на вешалку, а шляпку оставила на радиаторе отопления, хоть и не надеялась, что она высохнет. Затем прошла по лабиринту коридоров в свой второй дом – в главную вышивальную мастерскую, где проводила почти каждый будний день последние одиннадцать лет. Все здесь было настолько знакомо, что Энн могла бы передвигаться с закрытыми глазами.

Тяжелая металлическая дверь, короткий лестничный пролет с шаткими перилами. Ряды пялец – простых деревянных подрамников с натянутыми на них полотнами ткани. В одной стене – окна высотой до самого потолка. Множество ламп, чьи электрические шнуры скручены так, чтобы направить свет в нужную сторону. На беленых стенах множество эскизов, образцов и фотографий – наброски и снимки платьев для женщин королевской семьи. Низкие столики по периметру мастерской, заставленные подносами с бисером и блестками, коробками с пуговицами и мотками шелка для вышивки.

Мисс Дьюли то и дело просила учениц и младших сотрудниц расставить все по местам, но порядок редко поддерживался дольше недели. Совсем скоро они примутся за следующий важный заказ: наряды для государственного приема, набор театральных костюмов или платья для американского покупателя – и тогда в мастерской вновь воцарится искусно организованный хаос.

Энн не беспокоилась по поводу беспорядка – она всегда знала, где найти то, что нужно. Кроме того, офис самого мистера Хартнелла тоже образцовым не назовешь. Энн бывала в той части мастерских – относила готовые образцы вышивки; стол модельера обычно покрывали книги, письма и принадлежности для рисования, а один край был отведен для рулонов ткани и кружева, таких тонких и ценных, что один ярд легко мог стоить больше, чем Энн зарабатывала за год.

В мастерскую влетела стайка девушек, они с шумом сбежали вниз по ступеням, галдя и нарушая уютную тишину.

– Смотри, Энн! Смотри! – воскликнула Рути. – Давай, Дорис, покажи ей.

– Да, покажи! – взвизгнула Этель. – Просто вытяни руку.

Энн подошла ближе, не догадываясь, что их так взволновало.

– Я не…

– Как ты не понимаешь! Дорис обручилась!

– Прекрасная новость, – сказала Энн. – Кольцо очень красивое, – добавила она, хотя успела взглянуть на него лишь мельком, прежде чем подруги окружили Дорис.

– Он спросил меня вчера, сразу после воскресного обеда с мамой и папой. Я помогала мыть посуду. Он подошел и встал на одно колено. А у меня руки еще в мыльной пене!

– Так романтично! – проворковала Рути. – Что сказала твоя мама?

– Конечно же, расплакалась от счастья. Папа тоже был рад. Джо сначала обратился за разрешением к нему. Вот чем они занимались, пока мы с мамой были на кухне.

– Когда же свадьба? Летом? – спросил кто-то из девушек.

– Думаю, да. Мама Джо осталась одна, поэтому она довольна, что мы будем жить с ней.

– Значит, из мастерской ты уйдешь? – спросила Энн, заранее зная ответ.

– Только после свадьбы. Джо хочет сразу настоящую семью, так что оставаться на работе смысла нет.

Энн могла бы возразить, но не хотела портить всем настроение. Для нее смысл работы заключался в том, чтобы идти своим путем, проводить дни за интересным занятием и сохранять некоторую независимость. Когда появятся дети, Дорис будет привязана к дому на долгие годы, так почему бы ей не пользоваться свободой, пока может?

– Наверное, ты права, – вместо этого сказала Энн. – Лучше нам…

– Доброе утро, дамы! Признаюсь, я удивлена, видя вас не за работой.

– Простите, мисс Дьюли, – ответила Эдит. – Наша Дорис обручилась, и мы…

– Замечательная новость! Я очень рада за тебя, моя дорогая. Может, продолжим беседу во время перерыва?

– Да, мисс Дьюли, – хором протянули девушки.

В пятницу Энн, Дорис и Этель начали работу над платьем для заказчицы, которая переезжала за границу. Супруга заказчицы назначили на важный дипломатический пост, поэтому требовался соответствующий гардероб. Пока Дорис и Этель работали над юбкой, Энн занималась лифом. Под локтем у нее лежал рисунок мистера Хартнелла и эскиз узора, который она разработала сама. Энн была уверена, что ей удастся воплотить свою задумку на шелке: весь лиф покроют завитки из крошечных золотых бусин, полупрозрачных кристаллов и матовых блесток медного цвета, а на юбке рисунок продолжится волнами. Работа была простая, продвигалась относительно быстро, так как можно почти везде использовать тамбурный крючок.

Ей нравился ритм такой работы, потому что в голове не оставалось места ни для чего другого: протолкнуть крючок сквозь ткань, нанизать бусинку, вернуть крючок, повторять все снова и снова, останавливаясь, только чтобы свериться с набросками.

Во время перерыва на утренний чай, все, как и следовало ожидать, сидели в столовой внизу и обсуждали свадебные планы Дорис.

– Не хочу тратить купоны на платье. Думаю, получится перешить мамино.

– А когда она выходила замуж? – спросила Рути, одна из учениц. Ей было всего семнадцать, и, как положено семнадцатилетним, Рути часто витала в облаках. Впрочем, работала она старательно и со временем спустится с небес на землю.

– В 1914 году. Белый хлопок, кружевная юбка до пола. И высокий воротник. Похоже на платье, какое королева Мария надела бы на пикник.

– Твоя мама не будет возражать, если ты перешьешь платье? – спросила Энн.

– Говорит, что не против. Правда, я ума не приложу, с чего начать.

– Еще успеешь решить, – вмешалась Эдит. – А сейчас расскажи нам снова, как он сделал предложение. Он заранее как-нибудь намекал?

После чая в мастерской опять стало тихо, вышивальщицы склонились над пяльцами. Раз или два яркий солнечный луч, пойманный блестящим наперстком, заставлял Энн оторваться от работы; тогда она напоминала себе, что нужно размять затекшие шею и плечи, растереть ладони и запястья, на минуту закрыть глаза и отдохнуть.

Когда в половине первого девушки пошли на обед, Энн задержалась, пообещав скоро всех догнать. Она откопала обрывок кальки и карандаш и несколькими быстрыми росчерками сделала эскиз – на перерыв отводилось всего полчаса. А через пять минут присоединилась к Дорис и остальным в столовой, чтобы съесть сэндвич и выпить чаю.

– Что это у тебя? – спросила Рути, указывая на набросок в руке Энн.

– Кое-какие идеи для платья Дорис. Не то чтобы…

– Не томи! Дай посмотреть!

Энн положила рисунок перед Дорис, теперь жалея, что не выбрала более спокойную обстановку для обсуждения.