Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис

Глава 41

Гора с плеч. По-другому и не скажешь. И причем самая большая гора. Самая тяжкая та, что пригибала до самой земли. И вот нет ее.

Не обременена! Чисто чрево ее. Значит, для Сыча дела нет. И слава Богу, что без него все обошлось. Сыч, человек безжалостный. Он легко придушил-бы новорожденного младенца, роди госпожа Эшбахт мальчика. Придушил и опять в колыбель положил, словно само чадо померло. И спать пошел бы спокойно, перед этим заглянув к Марии на кухню, поесть чего-нибудь. Но сам Сыч ничего бы делать не стал. Отдавать приказ о душегубстве, о детоубийстве, пришлось бы ему, Волкову. А ему страсть как не хотелось бы такие приказы отдавать. Не хотелось. Он за свою жизнь и так людей поубивал в избытке. Но детей среди них не было. Но тут, случись нужда… Он бы не задумался ни на секунду.

— Хорошо, — тихо сказал кавалер, и глянул в след уходящей рыжей красавице. — Спасибо, госпожа Ланге. За весть добрую будете вознаграждены.

Брат Семион, словно с ума сошел, на дом свой все деньги потратил, что у епископа на костел выпросил. Из двух тысяч двухсот отличных серебряных монет чеканки земли Ребенрее, на дом свой потратил он уже тысяча семьсот, и опять пришел брать деньги.

— Куда же ты их деваешь? — спрашивал Волков, думая, а не прячет ли монах часть их для себя.

— Закажу изразцы для печей. Мастер приехал, готов по божеской цене мне все печи обложить изразцами.

— Уж не князем ли Матери Церкви ты себя возомнил? — усмехался Волков. Но деньги ему давал.

— Так всю жизнь жил в святой простоте, хочется радости для глаз и сердца, — смирено отвечал монах, забирая деньги цепкой рукой.

Ничего, пусть строит, пусть старается. Волков не жалел денег епископа. Лишь бы горцы все эти старания монаха не спалили. Он опять усмехался и снова спрашивал:

— А на что ты будешь костел возводить? Скажи-ка мне, святой человек.

— Да уж коли Бог не оставит, так сыщу на что, — отвечал монах, пряча серебро под сутану.

Волков понимающе покивал, настроение после доброй вести у него было хорошее:

— Ну-ну, только не забывай монах, что на приход в Эшбахт тебя епископ назначил по моей просьбе, ты уж меня не подведи, друг сердечный.

— Не подведу, господин, не подведу, — все так же беззаботно отвечал брат Семион, спускаясь по лестнице на первый этаж, — денно и нощно молю Бога, чтобы разрешил вопрос с костелом.

Волков сундук закрыл и спустился за монахом следом. А там, внизу, за столом, все женщины его — госпожа Эшбахт, ликом сумрачна сидит. Сестра Тереза старается не злить ее еще больше. Госпожа Ланге, украдкой косится на кавалера. И племянницы тут же. Все занимаются рукоделием. Вышивают. Мария и две бабы дворовые готовят обед. На дворе офицеры и старшины солдатские считают серебро. К ним он идти не захотел. Народу слишком много. Суета.

Свое серебро он уже получил.

Сел за стол на свое место. А пока к нему шел, так жену свою ласково тронул, за руку. Та взглянула на него недобрым взглядом, в глазах нелюбовь. А он ей улыбнулся в ответ.

Зато младшая племянница ему всегда рада была, бросила рукоделие свое, хоть и мать ее окликнула, не послушалась, пошла к дяде на колени. Стала говорить ему, что теленок бодал ворота.

Дядя кивал, а сам поглядывал на госпожу Ланге украдкой, и та, ловя его взгляд, краснела, и глаза опускала к шитью.

— Мария, ну скоро там у тебя обед? — крикнул он.

— Свинину уже ставлю жарить, — отвечал служанка.

— Ты не забыла? Сегодня господа офицеры будут!

— Да разве про них забудешь, они тут уже с утра со своими солдатами, — за служанку отвечала госпожа Эшбахт. — На двор не выйти.

Опять она была недовольна. Но Волкова это мало волновало.

Главное, чтобы обед побыстрее подавали.

Первый раз Волков увидал, что Максимилиан выпил много вина.

Он сидел в конце стола с Увальнем до самого вечера. И пили почти наравне с офицерами. Наверное, от радости. Максимилиан Брюнхвальд и Александр Гроссшвулле получили свои доли за рейд в Милликон. И если Гроссшвулле получил долю сержантскую, то Максимилиан получил долю прапорщика, двести сорок монет, деньги для юноши немыслимые. Они оба все тосты за офицерами поднимали. И к ночи были совсем навеселе.

Жене кавалера все эти офицерские пирушки не полюбились сразу.

Сестра кавалера, Тереза, сидела чуть покраснев. Жена Карла Брюнхвальда тоже довольна была. Госпожа Ланге раскраснелась и цвела. Пила и смеялась вместе со всеми. А вот дочь графа сидеть за столом со всеми не хотела. Поела, попила, посидела немного, а как стемнело на дворе, так сказала, вроде как Волкову, но так чтобы все слышали:

— Спать пойду, вы тоже, господин мой, не засиживайтесь, гостям скажите, что надо честь знать.

— Скажу-скажу, — обещал Волков. — Не засидятся гости. Ступайте почивать, жена.

Но она еще по лестнице понималась в покои, а он уже на Бригитт смотрел, смотрел и любовался ею. Та как раз смеялась над шуткой веселого Бертье. Главного весельчака за столом. И тут на кавалера взгляд бросила. И как увидала его глаза, что ее поедом ели, и даже испугалась. Глаза его были пьяны и алчны. От взгляда этого она еще сильнее покраснела, смеяться перестала, стала на себя руками махать, чтобы не так ей жарко было. Потом хотела стакан взять, да не схватила, опрокинула стакан на стол. Вино пролила под веселые шутки, стала стакан поднимать. Все смеялись, и она тоже. Сама стакан подняла, держала его, пока ей Рене вина наливал, на Волкова косилась. А он не смеется, кажется, один за столом, он глаз от нее не отрывает.

И Бригитт Ланге еще сильнее стала волноваться. Кажется, так сильно, что только в молодости, давно так же волновалась.

Потом с госпожой Брюнхвальд и госпожой Терезой они выходили на улицу. Подышать, в дому уже слишком жарко стало. От жары могло нехорошо стать. И вот когда они уже пошли в дом обратно, так госпожа Ланге у двери встала, пропуская вперед подруг. И как те вперед прошли, и она уже хотела в дверь входить, как ее схватил кто-то за руку. Схватил крепко из темноты. Так крепко, что у женщины сердце зашлось от страха. Ноги едва не подкосились и она прошептала:

— Ой, Господи!

Темно на дворе было, ночь была не лунная, не видела она того, кто ее схватил, но знала кто это. То ли по запаху, то ли сердцем чуяла.

И повел ее он за угол, за амбар. Она пошла послушно на мягких ногах, сердце чуть не выскакивало. И споткнулась, в темноте. Упала на колени.

«Ну не дура ли? — сама себе сказала. — Была бы не пьяна, так со стыда бы умерла бы». А вслух опять сказала, словно других слов не знала:

— Ой, Господи.

Истинно, дура.

Сильные руки ее подняли, а она смеяться стала, юбку отряхивать. А он ей лицо поднял, взял за щеки горячие. Она замерла и про юбку тут же позабыла.

И тут он ее поцеловал. В губы. И все равно ей было, что щетина колется, и все равно ей было, что вином пах он. Так сладко ей стало, так хорошо, что до кончиков пальцев на ногах по телу ее волна прошла. Такая волна, что ноги опять стали слабы, хоть на землю ложись. Но нет, не дали ей руки сильные лечь, они приподняли ее и к стене амбара поставили. Руки эти стали ей грудь мять, сжимать, но совсем не больно. А потом и живот трогать, низ живота, юбку ей тянуть кверху и комкать. А губы горячие целовали ее в губы, в шею, в щеки, в глаза. А руки его в ее юбках путались. И чтобы помочь ему она сама свои юбки подобрала. Так высоко подобрала как нужно ему. Совсем высоко.

А потом, когда все кончилось, тихо смеялась в темноте. Отряхиваясь и поправляя одежду.

— Чего вы? — спросил Волков.

— Как на свет идти, не знаю, — говорила Бригитт, все посмеиваясь, — вся как холопка грязна и сверху и изнутри. Платье все грязно.

— Я вам новое куплю, самое лучшее, что найдете в Мален.

— Я не про то, господин, я про то, что люди увидят, — пояснила госпожа Ланге, отряхивая юбку.

— И черт с ним, жена спит, а остальные пьяны, не до того им.

— Пойду, а то подумаю еще чего.

— Ступайте, — сказал он.

Она сама поцеловала его в губы и пошла в дом, а он еще постоял, подождал немного.

Утром следующего дня он чувствовал себя на удивление хорошо.

Ничуть от вчерашнего не страдая. А вот госпожа Ланге хорошо себя не чувствовала. И госпожа Эшбахт с удовольствием ей за это высказывала:

— Поменьше бы сидели с господами офицерами. Может, и не тошнило бы вас поутру, и голова бы не болела.

— Вы правы, госпожа, — отвечала Бригитт. — Больше не буду.

— Да кто ж тогда вам золото будет дарить, если вы пить вино с ними не станете? — едко замечала Элеонора Августа, косясь на браслет, что поблескивал на руке госпожи Ланге.

— Извиняйте, — сказала Бригитт. Вылезла из-за стола, и вышла из дома, даже не поглядев в сторону Волкова.

«Неужто рыжую раскаяние мучает?» — думал кавалер.

Он надеялся, что не в этом дело, а винной болезни, что со всеми случается после больших возлияний.

После завтрака пришел Ёган. Он похудел заметно, стал серьезен.

Резок. Одежда пообтрепалась, лицо черно от солнца. Все лето на коне, да в поле был. Видно не просто давалась ему новая должность. Раньше был добряк, ругался только с Сычем, а сейчас и мужиков, и нанятых солдат готов был палками лупить, если ленились и отлынивали. Они сели за стол, Ёган выкладывал на стол обрывки бумаги и рассказал, сколько всего собрали ржи, ячменя, овса и даже гороха. Гороха тоже немного было, хоть он и не уродился как надо. Брат Ипполит научил Ёгана писать, как только они сюда приехали. Теперь он все записывал корявым почерком, чтобы не забыть и показать господину. Стали решать, что делать с урожаем. Ёган твердил и твердил, что сейчас продавать ничего не нужно.

— Господин, ржи у нас один амбар до потолка. С мужиками рассчитался, солдатам, что помогали, тоже все отдал. И три тысячи пудов осталось, собрали, наши значит. Купчишки дают по два крейцера и два пфеннига за пуд. Воры, собаки! Нипочем по такой цене отдавать нельзя. Попомните мои слова: «К рождеству три будут давать».

— Продавай, Ёган, — сказал Волков, чуть подумав.

— Не слышите вы меня что ли? — управляющий от досады аж ладонью по столу хлопнул. Племянниц на другом конце стола напугал, дурень. — Говорю же, к рождеству три крейцера давать будут. А у нас еще полный амбар у реки ячменя и овса. И вам сюда полный амбар овса насыпал. То, что в амбары не влезло, то продать можно, если вам так деньги нужны, остальное все пусть лежит до зимы. Амбары у нас новые все, хорошие, не протекают, авось зерно не заплесневеет, и мыши его сильно не поедят, зачем его сейчас-то по дешевке продавать?

Кавалер слушал его, слушал, и потом спросил негромко:

— А ты слышал, что я ярмарку пограбил за рекой?

— Да кто ж этого не слышал, все это слышали, мужики ваши, так в ужасе до сих пор от лихости вашей, они горцев до смерти боятся. Удивляются, как вы осмелились, — говорил Ёган.

— Правильно, что боятся, — все так же тихо говорил Волков. — Горцы люди свирепые и обидчивые. Они придут сюда скоро. Что делать будем, когда придут?

Ёган смотрел на него, удивленно, хлопал глазами. Видно такая мысль ему в голову не приходила.

— Ну, — начал он медленно, — так вы их может, погоните.

— Погоню, если двести их будет, а если их будет пятьсот?

Управляющий молчал. Думал.

— Продавай все, — сказал Волков, подождав немного. — Деньги в кошель положил, да поехал, а зерно с собой не увезешь.

— Так значит и амбары наши новые пожгут.

— Обязательно пожгут, — заверил его кавалер, — если туда доберутся. И амбары, и дом этот, и все дома вокруг. И ты готов будь, что когда случится это, все быстро собрать, и у меня, и у мужиков, все собрать и бежать на север к Малену.

— И имущество значит, и скот, все значит, собирать придется.

— И имущество и скот. Все. А зерно все, что не нужно нам на зиму, все продай и мужикам с солдатами накажи, чтобы так же делали. Чтобы телеги в порядке держали, чтобы лошади здоровыми были.

— Вон оно как, значит, — Ёган был обескуражен. — Значит, зерно продавать будем.

— И побыстрее, — сказал Волков.

В этот день пришло сразу два письма, одно злое, и было от нобилей городских, в котором те просили его быть к ним на совет.

Хотели знать городские нобили, будет ли он и дальше длить свару с кантоном Брегген. И не хочет ли он раньше срока договора вернуть деньги те, что они ему дали. То письмо он выкинул, даже дочитывать не стал. А вот то письмо, что привез ему гонец из Фринланда, так хоть другим читай. Писал ему сам Его Высокопреосвященство архиепископ и курфюрст Ланна и писал так:

Сын мой, лучший из сынов моих, рыцарь и паладин, хранитель Веры и опора Трона Господня, мир наполнен славою деяний твоих.

Слышали все люди богобоязненные, что опять указал ты Сатане место его, опять попрал еретиков, что в мерзких горах своих живут в подлости ереси, теша господина своего Люцифера зловонного мерзостью реформаторства. Слуги Сатаны Лютер и Кальвин слезы льют за господина своего попранного. А мы возликовали со всеми людьми веры истинной, и в честь тебя на всех колокольнях славного города Ланна велели бить «праздник». А в проповедях все отцы святые читали тебе «славу» и упоминали, как хранителя веры и рыцаря божьего, чтобы все агнцы божьи за тебя молились, как молюсь о тебе я ежедневно.

Любой бы хвалился таким письмом, и Волков хвалился бы, если бы не было там приписки:

А еще, сын мой, прошу тебя про уговор наш насчет купчишек Фринланада вспомнить. Про тех, что от спеси своей про уважение к господину своему позабыли. Сделай им так, чтобы вспомнили они.

Бери с них серебро без всякого милосердия, за то, что по твоей реке плавают. То будет дело Богоугодное, так как от глупой гордыни спесивцев отворотит. А письмо мое сожги от греха подальше. И благословен будь.

Архиепископ и курфюрст славного города Ланна

Волков встал, подошел к очагу, над которым Мария готовила еду, и кинул письмо в огонь. Он не собирался выполнять просьбу архиепископа. Нет. Уж точно не сейчас. Герцог Ребенрее и граф и так на него злы, а начни он грабить купчишек, так и вовсе взбесятся.

И могло так случиться, что добрых людей от герцога, он увидел бы раньше, чем злобных горцев. А Волкову ну никак не хотелось доводить дело до войны с герцогом. Это поначалу, ему казалось, что Эшбахт поместье нищее, никчемное, которое можно бросить да уйти. А теперь он уже так не считал. Обжился, свыкся с землей этой, собрал урожай, построил кое-что, родней обзавелся, какой-никакой. Хотя почему никакой? Родней он обзавелся знатной, самой знатной, что есть в округе. Деньгу получал с реки, с кирпичей. Зачем же такое бросать? Только лишь потому, что поп из Ланна просил? Хватит попу и того, что он распрю с горцами по его велению затеял. Ну, а если он горцев угомонит, так может быть и за купчишек примется. Купцы это деньги, кто ж от денег отказывается? Уж точно не он.

За обедом Элеонора Августа сказал вдруг:

— Господин мой, дозволите ли вы мне съездить в город?

Говорила она без привычной своей злости, вполне себе мирно.

— Коли есть нужда у вас в городе быть, так я с вами поеду, — отвечал Волков. Он точно не собирался ее отпускать одну. — Могу сегодня, время у меня есть.

— Ах, чего же вам лишний раз тревожиться, раны свои ездой бередить, нужно мне купить женских мелочей, если не желаете меня пускать одну, так я дома останусь, пусть Бригитт съездит без меня. Она и сама все купит.

Кавалер глянул на госпожу Ланге и по лицу ее сразу понял, что тут дело не простое. И сказал:

— Ну что ж, пусть госпожа Ланге едет. Дам ей провожатого.

— Спасибо вам, супруг мой, — говорила Элеонора Августа.

Была она сама ласковость. И даже улыбалась ему первый раз за многие дни.

А госпожа Ланге после обеда сделал ему знак и как только смогли остаться наедине, так она достала из рукава платья сложенный вчетверо листок бумаги и протянула ему. Он развернул листок. Он сразу понял, от кого это письмо и кому. Еще когда разворачивал его. А уж как развернул, так с первых букв его догадки подтвердились:

Друг сердца моего, на вечные времена, пишет вам та, кто без дум о вас и дня не живет. Пишу вам, чтобы сказать, как скучаю без вас, без песен ваших, без рук ваших, без поцелуев ваших. Здесь, в дикости Эшбахта, живу без музыки и стихов, без ночных пиров и танцев, но то бы я все снесла, если бы вы, мой милый, были со мной. Или хотя бы изредка приезжали ко мне. Но сие невозможно, супруг мой — деспот, стихов от него никогда не услышишь.

Пиров у него не бывает, поэтов и певцов тут не привечают, людишки его низки, чернь, да солдафоны. Хоть и моется он каждый день, так все одно смердит от него потом конским и кровью людской, видно на всю жизнь уже этим провонял. И от этого и от того, что вас нет, тоскливо мне тут, жизнь для меня кончилась.

Живу одной лишь надеждой, что сгинет в какой-нибудь войне, или издохнет от своих ран. Ходят слухи, что сюда, в Эшбахт, горцы явятся, молюсь, чтобы пришли его и прибили. А еще надеюсь, что папенька позовет его и меня к себе в поместье, где я буду счастлива видеть вас, на веки вечные, друг мой сердечный.

Навсегда ваша Элеонора

Как это ни странно, но он не злился уже, его не затрясло, кулаки его не сжались и сердце не забилось. Он словно весть от лазутчиков своих получил о том, что враг не смирился, что враг продолжает войну. В этом письме было все, что ему нужно было знать про свою жену. Он понял, что она опять отдастся своему любовнику при первой возможности. И что она ждет его смерти. Но вот только ли смиренно ждет? А еще он понял, что рыжая красавица Бригитт на его стороне. Волков взглянул на нее, Бригитт стояла рядом смотрела на него и ждала, она была похожа на ребенка, что совершил хороший поступок и ждет похвалы от взрослого.

— Вы молодец, — сказал кавалер и погладил ее по волосам.

Поглядел на нее и понял, что ждала она не этого. Тогда он поцеловал ее в губы, потом полез в кошель и достал из него пять талеров:

— Кажется, недавно вы испачкали платье?

— Да, — она улыбнулась и покраснела немного, — и еще нижние юбки.

— Купите себе всего побольше, — сказал он, вкладывая ей в руки деньги, — теперь вы часто будете пачкаться.

Она схватила деньги с радостью, спрятала их в платье. Кажется, была довольна. А он продолжал:

— Отдайте письмо тому, кому оно написано, а на словах добавьте, что как только будет случай, как только муж покинет Эшбахт, так Элеонора его сюда призовет.

Лицо Бригитт сразу изменилось:

— Так вы задумали его… Заманить его.

Заманить? Она придумала странное слово. Ну, что ж, пусть будет «заманить».

— Конечно, — Волков уже все решил, когда еще читал письмо, — а вы мне в этом поможете. Вы ведь поможете мне в этом, Бригитт?

Он смотрел на нее не отрываясь, прямо в ее зеленые глаза, и женщина не смогла ему отказать, она кивнула:

— Да, господин.

— Вот и хорошо. Так, что вы ему передадите на словах?

— Передам, что… Что, как только вы покинете Эшбахт, так Элеонора даст ему знать…

— Чтобы он?.. — уточнил кавалер.

— Чтобы он приехал к ней, — не сразу закончила госпожа Ланге.

— Именно, — закончил разговор Волков, еще раз поцеловал ее и пошел в дом.

Вскоре она собралась, села в карету своей госпожи и подруги и уехала. А Волков позвал Максимилиана и Увальня и сказал им:

— Давненько я не стрелял, Максимилиан, несите мне мой пистолет и арбалет, а вы, Увалень, найдите чурбан побольше и волоките его за амбары.

Он стрелял долго, и из пистолета и из арбалета. Причем стрелял хорошо, как и раньше. Стрельбой своею, удивляя своих оруженосцев. Ни один, ни другой и близко не могли стрелять так точно, как это делал старый солдат. Хотя с пистолетом он был знаком не многим больше чем молодые люди.

Они стреляли, пока не появился брат Ипполит. Он встал в стороне и ждал, пока кавалер обратит на него внимание.

— Ты что-то хочешь, монах? — спросил у него тот, натягивая арбалетную тетиву.

— Господин, я был сегодня в Малене.

— И как? Стоит город?

— Слава Богу, господин, стоит. Я заходил на почту.

— Ты все еще пишешь своему настоятелю?

— Пишу, господин, все еще пишу, — говорил монах, — почтальон спросил меня, не захвачу ли я вам письмо, раз еду в Эшбахт.

— Письмо для меня? — спросил Волков, поднимая арбалет и сразу выпуская болт.

Болт впился в самый центр чурбака. То был отличный выстрел.

— О! — сказал Максимилиан.

У него так не получалось. А Увалень даже говорить ничего не стал.

Вообще, судя по всему, стрельба была не его делом.

— Письмо для вас, господин, — сказал монах, тоже повосхищавшись точным выстрелом. — И судя по почерку оно от нашей Брунхильды.

— От Брунхильды? — кавалер сразу отдал арбалет Увальню. И пошел к монаху. — Давай сюда.

Да, почерк был коряв, был скорее детский, чем взрослый, но брат Ипполит узнал его сразу, ведь это он учил Брунхильду грамоте.

Волков развернул письмо:

Любезный брат мой, я и мой супруг граф желаем поделиться с вами радостью нашей. Хочу обрадовать вас вестью, что беременна я, и это доктор наш подтвердил. Молю Бога, и вас прошу молить Его, чтобы даровал мне сына. И верую я, что родись у меня сын, так порадуетесь и вы вместе со мной, и надеюсь, что это будет ваш племянник наилюбимейший.

Сестра ваша, Брунхильда графиня фон Мален

Он прочел это и растерялся. Все в этом письме было просто, но только на первый взгляд. Он пошел и сел на одну из телег, что стояли за амбарами. Молодые люди: и монах, и Максимилиан, и Увалень переглядывались и не понимали, что с господином произошло. Что такого странного могло быть в письме госпожи Брунхильды? Отчего он молчит, отчего сел и задумался?

А он опять поднял бумагу и прочел последнюю строку: «И верую я, что родись у меня сын, так порадуетесь и вы вместе со мной, и надеюсь, что это будет ваш племянник наилюбимейший».

Да, молодые люди не понимали, что происходит с ним. Да и никто не смог бы понять, что с ним, кроме его самого и графини Брунхильды фон Мален.

Больше кавалер стрелять не хотел, Максимилиан уже зарядил пистолет, и выстрелил в колоду. А он пошел в дом. А там, у порога, стояла его сестра Тереза, как будто ждала его. Она явно была встревожена. Щеки красны, руками платок комкает. А он не заметил того, прошел мимо в дом, а там за столом с госпожой Эшбахт вел вежливую беседу ротмистр Арсибальдус Рене. Хоть и не до того Волкову было, но он заметил, что ротмистр зачем-то в кирасе. Кираса начищена так, что не любое зеркало таким бывает.

А еще подпоясан он офицерским шарфом, и сапоги его, и одежда вычищены. Словно ко смотру приготовился. Как кавалер вошел, так ротмистр встал. Стоял со шляпой в руках.

— Вы ко мне? — спросил кавалер не очень ласково.

Сейчас его занимало только письмо Брунхильды. А Элеонора Августа лукаво поглядела на него. Как будто она что-то знала.

Кавалер даже взглядом ее не удостоил. После ее письма, что давала ему прочесть Бригитт, ему жену видеть не хотелось. Будь она хоть трижды его жена перед Богом и людьми.