Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис
Брат Семион спрятал деньги под подрясник, за пазуху. Он хотел уйти, но Волков сделал ему знак, чтобы тот сел рядом. Монах послушно сел на стул. Волков сел на кровать, на край, удобно вытянул ногу.
Сыч поднялся в покои, кивнул монаху и кавалеру, уселся на сундук, поглядывая то на одного, то на другого, не понимая, что ему делать.
Волков подумал, что брат Семион может помочь в этом деле, этот хитрый поп всяко умом и знаниям не обделен, а в хитрости может даже Сыча превзойти.
— Говори, Фриц, что узнал, — сказал Волков.
— Говорить? То есть… Все говорить? — засомневался Сыч и покосился на монаха.
— Все говори, — твердо сказал кавалер. — Пусть брат послушает, может, что предложит.
Монах смотрел на них настороженно, понял, что сейчас станет соучастником какой-то тайны. Лицо его будто заострилось, глаза тоже остры, чуть прищурены: «Еще одной тайны? Не много ли тайн у одного человека?»
Сыч кивнул: «Как прикажете экселенц». С видимым нежеланием заговорил:
— Был я в поместье графа, посидел там в трактире и на конюшне побыл, и в складе побыл, говорил, что работу ищу. Поговорил кое с кем, нашел прачку старую, она мне все и рассказала.
— Ну? — Волкову надоело предисловие. Он был мрачен, понимал, что Сыч тянет, потому что знает, что узнанное им господина не обрадует.
Фриц Ламме вздохнул и произнес:
— В общем, экселенц, товар нам всучили не только лежалый, но еще и порченый.
Волкова, как дошел до него смысл слов Сыча, так чуть не вывернуло. «Товар», «лежалый», «порченый», как пощечины, как будто хлещет его кто-то наотмашь по лицу. Он даже покраснел от обиды. Встать бы да дать Сычу в морду, чтобы впредь знал, как с господином говорить и какие слова для разговора подбирать. Но было в речи Сыча одно слово, за которое он тут его простил. И слово то было «нам». «Нам» — говорил Сыч, а значит, и ему тоже всучили дрянь, так как он себя, кажется, от господина не отделял.
— Она еще с молодых годков хвостом крутила, — продолжал Сыч, кажется, не замечая состояния кавалера. — Один лакей сказал, что годов с семнадцати, еще тогда скандал вышел с одним молодым сеньором. А последние пару лет, — он не был уверен, что пару, — или года четыре она с фон Шаубергом любилась, и о том все при дворе графа знали. Этот Шауберг два раза ее руки у графа просил, но брат ее был всегда против.
— Молодой граф? — уточнил брат Семион.
— Наследник который, — ответил Сыч и продолжил, — так после скандалов другие господа ее уже брать в жены не хотели, а за всяких оборванцев семья ее отдавать не хотела, а тут как раз и мы появились, вот нам ее и всучили.
— Сволочь епископ, это он все устроил, — сказал Волков негромко, но брат Семион его услышал и с испугом поглядел на него. Но Волков продолжал: — Знал ведь, старый черт, что она гулящая. Знал, и убеждал меня жениться на ней. Говорил, что так для дела хорошо будет.
— А почему же ее не отдали за этого… За фон Шауберга? — спросил брат Семион. — Он дважды ее руки просил.
— Так кто ж за шута дочь графскую отдаст, даже если она непутевая. — с усмешкой говорил Фриц Ламме.
— Так он шут?! — Волков даже скривился, словно от боли, словно ему ногу судорогой скрутило.
Мысль о том, что его жена отдается шуту, пусть даже и благородного происхождения, была ему омерзительна. Это было тяжелейшее для него оскорбление.
— Ну, не шут, как их там зовут… Ну, которые песенки сочиняют, на лютне бренчат… — Сыч не мог вспомнить.
— Поэт, — догадался брат Семион.
— О, точно! Говорят, ходит целый день, слоняется по замку, на лютне своей звякает, к ужину к графу идет да веселит его, басенки ему травит да песенки поет за столом. Граф его не гонит, вино с ним пьет.
— Ну, это не шут, — говорит монах, — это миннезингер[12]. Это благородный человек.
— Благородный, благородный, — согласился Фриц Ламме, — при мече ходит. Упражняется с младшими сыновьями графа, учится значит, как им лучше махать. Говорят, на двух дуэлях был, обидчив и спесив. Не дай Бог, что не по его, так за меч хватается.
Все, все, что ненавидел и презирал Волков, каким-то образом было смешано в одном человеке. И придворный он был, и дуэлянт, и музыкант-поэт. Мерзкое месиво: придворный лизоблюд, тренированный убийца, музыкант-рифмоплет и соблазнитель чужих жен. Что хуже-то может быть?
Кавалер чувствовал, что, даже не видев этого человека ни разу, он начал его ненавидеть. Может, он не стал бы относиться к нему так, если бы отношения между его женой и господином фон Шаубергом закончились в день ее свадьбы. Что было, то быльем поросло. Но Волков прекрасно помнил, как мелодично звенели струны в пустом огромном помещении, когда он походкой хромоногого приближался к бальной зале в замке графа, где ночью пила вино его жена. Теперь он знал, кто играл на лютне в ту ночь.
— В общем, вот такая, экселенц, нам госпожа досталась, — с заметным сожалением заканчивал свой рассказ Сыч.
Волков молчал, ему все это было неприятно, сожаления Сыча тоже были неприятны, не нужно было ему это сочувствие. И поп молчал, но этот смотрел в пол, лицо напряженное, сразу видно — думает шельмец. Только вот о чем он думает, разве угадаешь.
— Да, и по ее подруге этой рыжей все сразу ясно становится, — продолжил Сыч, не вынеся такого тягостного молчания. — Как говорится, с кем поведешься…
— А что, ты про нее что-то узнал? — нехотя спросил кавалер.
— Нет, про нее никто ничего дурного не сказал, — тут же сообщил Фриц Ламме. — Но она же рыжая!
— И что? — не понял Волков. — Причем здесь рыжая?
Фриц заулыбался похабненько:
— Экселенц, не зря люди говорят, что если чердак ржавый, то и подвал всегда течет.
— Чего? — опять не понял кавалер.
— Ну, в смысле, что рыжие они всегда на передок слабы, — пояснил Сыч. — Рыжую уговорить — так только пальцем поманить.
Волков поморщился, к дьяволу всю это холопскую мудрость. Ему нужна была мудрость другого рода.
— Может, мне ее отцу и брату вернуть, а у епископа просить развода? — спросил он, обращаясь больше к брату Семиону.
Тот покосился на него осуждающе, стал лицом строг и потом сказал:
— Коли собираетесь графов Маленов своими смертельными врагами сделать, так способа лучше и не придумать. И развода вам никто не даст, разводы сам Папа визирует, разводы не всем королям дают, а вам-то на такое и вовсе рассчитывать не следует.
Можно, конечно, окулировать факт таинства венчания, так и то только в том случае, если выяснится, что жена ваша была замужем, когда под венец с вами шла. А такое трудно устроить будет и дорого.
— И что мне делать? — спросил Волков, понимая, что монах прав.
И монах задумался над этим вопросом. А пока он думал, решение предложил Фриц Ламме. Решение то было незатейливым, как и все его решения.
— А может ее того… — он сдала убедительный жест.
И Волков, и брат Семион так на него поглядели, что он пояснил:
— Тихохонько, чтобы и помыслов на нас не было. Мало ли, пошла до колодца да поскользнулась на мокром камне. Бултых, не услышал ее никто, и дело с концом. Утопла.
— С чего бы это дочери графа, с которой восемь человек дворовых в приданное дают, до колодцев самой ходить? — поинтересовался монах.
— Ну, не знаю тогда, — чуть недовольно сказал Сыч.
— Не знаешь, сын мой, так советов не давай, — назидательно произнес монах.
— Ну, так ты дай, святой отец, — кривляя монаха, говорил ему Сыч. — Может, от тебя, что умное услышим.
— И дам, — сказал монах, не торопясь и не замечая кривляний Сыча, — только попозже, обдумать все нужно. А пока нужно делать вид, что мы ничего не знаем. Но…
Он замолчал. Волков и Сыч ждали, когда он продолжит, и брат Семион сказал:
— Только жену свою на ложе не берите. Воздержитесь до ее следующих женских дней.
Волков сразу понял, куда клонит монах, он сам додумался до этого, уже не прикасался к жене с тех пор, как она уехала в поместье отца.
А вот Сыч не понял и спросил у попа:
— Это еще почему?
— А потому, сын мой безмозглый, — разъяснял монах, — что если госпожа наша обременена, то скажет она потом, что чадо от господина нашего. И чтобы такого не было, чтобы не могла она обмануть господина, брать ему ее до ее женских дней не следует. Нам ведь всем известно, что как только господин наш пошел в набег на горцев, так госпожа наша отъехала в поместье отца, но вовсе не к отцу, а к подлому человеку, к прелюбодею своему. И думаю, что имела там с ним близость, а значит?
Он смотрел на Сыча, но тот только непонимающе глядел на него.
— А значит, госпожа наша может понести не от господина нашего, — продолжал монах, спокойно и обыденно выговорив те слова, от которых у Волкова сжималась кулаки и лицо превращалось в маску ненависти. — И вот тут, сын мой слабоумный, потребуются твои способности.
— Какие еще мои способности? — лицо Сыча тоже становилось мрачным.
Тут монах наклонился чуть к Сычу и сказал тихо, но страшно:
— Недопустимо сие, что бы на поместье Эшбахт вперед чад нашего господина сел ублюдок фон Шауберга, этого шута графского, — он помолчал, глядя сычу в глаза. — И тут, господин Фриц Ламме, дело будет за тобой.
Вот тут Сыч уже все понимал. Он только кивнул согласно и сказал мрачно:
— Сделаю, что нужно, не быть ублюдку на поместье нашего господина.
Волкову, то ли от злости, то ли от позора, то ли чувства уязвленной чести, воздуха точно не хватало, задыхался кавалер, хоть рубаху рви на себе. Он уже хотел выгнать их обоих отсюда и звать Марию, чтобы окно ему открыла.
Но монах не замечал состояния господина и продолжал, откидываюсь на спинку стула:
— Только быть все тихо должно, ни словом, ни жестом мы себя выдать не должны. Вы, кавалер, любезны будьте с женой, ласковы.
Не выдавайте гнева своего до тех самых дней, пока не станет ясно, обременена ли она или нет, а если понесет, так еще ласковее будьте. Радуйтесь бремени ее, словно своему.
— Голову ей, кажется, размозжу, — произнес Волков сквозь зубы.
— Нет, вы жену не убьете, не по рангу рыцарю баб убивать, — спокойно сказал монах. — Если, конечно, она не ведьма.
Как ни странно, но эти слова подействовали на Волкова успокаивающе. И вправду, он рыцарь, чего ему его рыцарское достоинство подлым поступком ронять. Не так оно легко ему далось, чтобы вот так глупо замарать его.
А монах продолжал:
— И главное, что надобно сделать, господин, так это врага обратить в друга.
— Это кого? Жену, что ли? — спросил Волков зло, уже готовый сорваться и наорать на монаха, если он так считает.
— Нет, жена вам пока другом не станет, может с годами, может, и после, — спокойно продолжал брат Семион. — Сделайте другом Бригитт Ланге.
— Рыжую? — удивился Сыч.
— Рыжую, рыжую, — кивал монах. — Нет на этом свете никого, кто про вашу жену больше знает, чем она.
— И как же мне ее сделать другом? — спросил Волков, понимая, что в словах монаха есть суть. — Серебром?
— Можно и серебром. Можно и сутью вашей мужской, она женщина одинокая, всяк внимание такого видного мужа ей будет лестно. А можно, — он взглянул на Сыча и усмехнулся, — и этого на нее натравить, он ее быстро в ужас приведет. А лучше будет и одно, и другое, и третье. Пусть Сыч ее попугает, а вы потом начинайте ее брать втайне от жены, с лаской да со словами любви, на подарочки не скупитесь, и через месяц-другой не будет у вас служанки более верной. И все вы будет о своей жене знать, что она от вас скрыть желает.
— Так и сделаем, — сказал Волков, он был чуть ошарашен от хитрости монаха.
Даже дышаться ему стало легче, словно в безвыходной ситуации в страшном сражении вдруг открылся ему путь к спасению от верной смерти.
— Ох и подлый ты поп, — с восхищением ухмылялся Фриц Ламме. — Хитрый, как дьявол. Гореть тебе в аду.
— Вместе, сын мой безмозглый, вместе будем там гореть, рядышком, — улыбаясь, отвечал брат Семион.
Глава 32
Они спустились все вниз. Там так и сидели за рукоделием и Элеонора Августа, и госпожа Ланге. Сыч и монах им откланялись.
Уже у дверей Сыч глянул на господина заговорщицким взглядом, а потом на глянул на госпожу Ланге. Они уже все решили насчет нее.
Глянул и пошел вслед за монахом. А Волков сел к столу. Как ни странно, но теперь у него в душе сложилось холодное спокойствие.
Он спокойно слушал эту лживую женщину, которая была его женой, и ласково ей отвечал. А сам то и дело косился на рыжую Бригитт. Раньше он ее не воспринимал как женщину, отметил, что она хороша, и на этом все. Теперь же нет. Теперь он на нее смотрел иначе.
«Интересно, а насчет „ржавых чердаков и мокрых подвалов“ не наврал ли Сыч?»
Нет, она совсем не походила на Брунхильду. Та была молодая кобылица. Жизни в ней на троих хватило бы, ноги такие сильные, что обхватив мужчину своими длинными ногами во время страсти, причинить боль могла. Обнимала, так не вздохнуть было.
Своенравная, сильная, упрямая была. А Бригитт Ланге совсем не такая. Милое лицо в веснушках, непослушные вьющиеся волосы так густы, что уложить их нет никакой возможности. Грудь невелика, ростом невелика, но жива и изящна. Станом крепкая и…
И кажется хитрая. Всегда молчит, всегда улыбается ему. На ее фоне распутная его жена была совсем не хороша собой. Курносая, с вислыми щечками, маленькая и излишне полная, какая-то рыхлая.
И, украдкой поглядывая на Бригитт, Волков вдруг понял, что она ему нравится и он ее желает.
За ужином он выпил вина и стал все пристальнее смотреть на Бригитт. А та стала замечать его взгляды и кажется, бояться их.
Стала отводить глаза. Смотреть в тарелку и говорить только с Элеонорой Августой. Волков ухмылялся, он знал, что будет дальше, и ждал ночи.
Госпожа Эшбахт в тот вечер снова возжелал внимания мужа, а муж снова отказывался. А она раздражалась.
— Когда же эта ваша хворь утихнет? — зло говорила Элеонора Августа.
— Я же говорил вам уже, две или три недели, — отвечал кавалер и признаться находил в этих разговорах даже какое-то развлечения для себя.
— Господи, послал Бог мужа! — продолжала злиться жена. — Не уж так болит ваша нога, что вы ни к чему не годны?
— Так страдаю, — говорил Волков, — что даже чары ваши женские бессильны те страдания унять.
— Те страдания унять? — Элеонора Августа с презрением смотрела на него и вздыхала. — Святая дева, Матерь Господня, за что мне такое.
— Может, есть за что? — невинно спросил кавалер. — Может, вам помолиться?
— Молилась я, — зло говорила жена, отворачиваясь от него и забираясь под перину.
А Волков только улыбался и ждал, когда же она заснет.
Уж на это Сыч был мастер. Схватить, придушить, притащить, запугать — все это он умел.
Бригитт Ланге спала на сдвинутых лавках рядом со столом, рядом тут же с ней спали его сестра и племянники, а она спала на самом краю. Спала без чепца, в доме жарко, волосы по подушке словно лучи от солнца в разные стороны разлетаются. Красивая. Волков стоял, держал лампу и любовался ею.
Брать ее было удобно. Сыч подошел к ней совсем неслышно и пятерней своею зажал ей рот так крепко, что она только лишь и могла, что мычать. А он одним движением выдернул ее перепуганную из-под перины. Она ручками своими махала, пыталась лицо свое от его лапы освободить, да тщетно. Он поволок ее к двери так легко, словно она совсем невесома. Волков удивился опять тому, как все Сыч ладно делает. Под той же периной дети спали, так ни один даже не зашевелился. Когда кавалер выходил из дома, он обернулся, только Мария, что спала на полу у печи, подняла голову.
— Спи, — строго сказал ей он и вышел на улицу вслед за Сычем.
На небе звезды, тепло, тихо, сверчки звенят в ночи. А Фриц Ламме тем временем тащит полумертвую от страха женщину к колодцу. Ее нижняя рубаха белеет в ночи. Она даже не кричит, хотя теперь может, Сыч рот ей не затыкает, она причитает, молится негромко и плачет, всхлипывает.
А Сыч ее до колодца доволок и животом положил на край, чтобы голова ее вниз, в черноту бездонную свисала и говорит:
— Ну, хватит уже причитать, хватит.
— Господи, да что же вам нужно? — из колодца голос госпожи Ланге словно издалека прилетал.
Волков подошел, поставил лампу на колодец. И говорит, к ней в колодец заглядывая:
— Нужно, что вы нам ответили на пару вопросов.
— Я скажу вам все, отпустите только, живот больно, — всхлипывает Бригитт.
Волков делает знак, Сыч вытаскивает ее из колодца.
— С кем вы были тогда, когда я застал вас в бальной зале? — сразу спросил кавалер, это был первый вопрос, который его интересовал.
— Я… Я была с младшим из Маленом, Гюнтером Дирком фон Гебенбургом, — лепетала женщина.
— А жена моя? — холодно спрашивал он. — С кем была?
Тут госпожа Ланге стала рыдать:
— Господи, Господи, святые угодники и заступники, — она вытирала слезы и, кажется, не собиралась говорить.
— Сыч, — коротко сказал кавалер.
Фриц Ламме все понял, он опять схватил ее и снова перегнул через стенку колодца, только теперь он опустил ее еще ниже, так что приходилось ему держать ее за бедра и рубаху. Волков заволновался даже, не уронит ли дурень ее туда. Но, кажется, тот держал он ее крепко. Бригитт кричал в голос, да разве из колодца докричишься до кого? Нет, только Волков и Сыч слышали ее крик.
— Ну, — спрашивал женщину Фриц Ламме. — Скажешь, кто еще был с вами, кто был с госпожой Эшбахт?
— Скажу, скажу, вытащите меня, Христа ради! — молила Бригитт.
Сыч выволок ее, пока вытаскивал, чуть не стянул с нее ее рубаху.
Хоть и темно было, лампа и звезды немного света давали, но кавалеру понравилось то, что он увидел. Красивое плечо, красивая небольшая грудь. А Бригитт как ее из колодца вытащили, вместо того, чтобы сказать то, что от нее хотели узнать, стала вдруг причитать:
— Господи, не могу я сказать. Она ко мне добра всегда была. С юных лет мы вместе. Она и подруга, и госпожа моя.
— Ах, вот как ты запела, шкура рыжая! — Сыч схватил ее за волосы на затылке рывком, так, что она вскрикнула, поставил на колени, сам присел рядом и зашипел ей в ухо страшным голосом. — Играться со мной надумала? Так знай, господин здесь только один. И это рыцарь Фолькоф, и если он велит тебя повесить, так я повешу. Будь ты хоть трижды подруга дочери графа. Но перед тем, как повесить тебя, я тебя истязать буду, шкуру твою веснушчатую спущу на сапоги себе, хочу чтобы веснушки со спины твоей на голенищах моих было видно. А уж потом повешу тебя ошкуренную.
Он по-прежнему крепко держал ее за волосы. Женщина косилась на него с ужасом, Волков видел, как ей страшно, и даже появлялось у кавалера желание отвести руку Сыча от ее волос и успокоить ее.
Но он не лез в работу Сыча, чего-чего, а нагнать страху и получать нужное лучше Сыча вряд ли кто смог бы. Разве что другой какой-нибудь… Палач.
— Говори, шкуренка, с кем была госпожа в замке? — шипел Фриц Ламме, встряхивая Бригитт немилосердно. — Говори, ты кого защищаешь, госпожу свою? Так про нее мы уже знаем, а может, ты хахаля ее защищаешь? Так зачем? Скажи кто он, и все закончится.
— Вы не упрямьтесь, — Волков присел рядом с ней, посветил ей фонарем на лицо, — я знаю, это благородно, защищать свою госпожу и подругу, только вот подруга ваша не благородна. И то, что вы сейчас секрет ее раскроете, то она от нас об этом не узнает, обещаю вам.
Но женщина только подвывала в ответ. Молчала, ни слова не говорила.
— Запираешься, — обозлился Сыч и снова потянул ее за волосы к колодцу, а у колодца остановился и, выхватив из-за пояса нож и приставив его к щеке женщины, сказал: — Экселенц, дозвольте мне кожу ее взять. Больно мне нравятся ее веснушки.
— Режь, — сразу согласился Волков, понимая, что Сыч пугает женщину.
— Только в колодец ее не бросай, не нужна мне падаль в колодце, потом новый копать придется.
— Я ее за амбарами закопаю, под навозной кучей, — обещал Фриц Ламме. — Освежую, а к утру закопаю. Скажем, что вышла до ветра, да видно, волк ее уволок.
— Хорошо, — и, вроде как, собрался уходить.
— Вы мне только фонарь оставьте, — окликнул его Сыч. В темноте кромсать ее несподручно будет.
Тут уже женщина не выражала, закричала от страха в голос, так громко, что Сычу пришлось рот ей опять затыкать.
— Тихо, тихо ты, шалава рыжая, — шипел он. — Людей перебудишь.
Но она мычала и мычала из-под его руки.
— Что? Хочешь сказать что-то? — спросил Фриц Ламме.
Она кивала головой.
— Ну, — он убрал лапищу свою с женского лица, — говори.
— Так с кем была жена моя в ту ночь?
Она тяжело дышала.
— Ну, так вы скажите?
— Это… Был…
— Ну?
— Это был фон… Шауберг.
— Шут графа? — Волков улыбнулся.
— Не говорите ему про это, не то он позовет вас на дуэль, — сказала женщина.
— Да, я уже слышал, что он обидчив.
— Так вы что, знали про него? — удивилась она.
— Конечно, Сыч за пол талера разговорил лакея и прачку, они все рассказали ему.
— Так зачем же вы меня о том спрашивали? — удивлялась она.
— А затем, госпожа Ланге, чтобы вы поняли, что дому Маленов вы больше не служите, — он встал и навис над нею, а она так и осталась стоять на коленях, он смотрел на нее сверху вниз и продолжал, — а служите вы теперь только мне. А если вы вздумаете играть со мной, так я скажу своей жене, что о ее любовнике мне сообщили именно вы. И, зная ее мерзкий нрав, уж не думаю, что вам это сойдет с рук. Вам ясно?
— Да, — ответила она.
— Надо говорить «да, господин», — толкнул ее в спину Сыч.
— Да, господин, — послушно повторила она.
— Целуй руку господина, — опять толкнул ее в спину Фриц Ламме.
Бригитт Ланге без всякого раздумья, сама взяла руку Волкова и поцеловала ее.
— Вот и хорошо, — сказал он и, склонившись к ней, прошептал. — Теперь вы моя и душой, и телом.
И поцеловал ее в губы. Совсем легко, едва прикоснувшись к ним.
— Ступайте спать, — произнес он. — Сыч, а ты впредь обращайся к госпоже Ланге вежливо. На «вы».
— Конечно, экселенц.
Женщина быстро встала пошла от колодца к дому. Когда ее белая рубаха исчезла за дверью. Сыч говорил кавалеру, чуть не с упреком:
— А монах говорил, что ее нужно еще и взять. Чего вы ее так отпустили? Почему не взяли ее?
— Позже, — ответил Волков, не хотел он говорить Сычу, что стало ему эту бабенку жалко.
— Вот и зря, — произнес Фриц Ламме, — вот взяли бы ее, так она спать счастливой пошла бы.
— Никуда она теперь не денется, — сказал кавалер.
— Это точно, — согласился Сыч.
Глава 33
А землишка его скудная оживала прямо на глазах. Он еще не завтракал, еще коровы мычали не доенные, а к нему уже пришел купец. Пришел говорить об овсе. Спрашивал, не отдаст ли ему Волков овес уродившийся. Хитрый, мерзавец, думал, что с Волковым ему будет легче договориться, чем с Ёганом. Думал, купчишка, что господин вояка, дурак, ему серебра посулить, так он сразу все отдаст, цену не спросив. Да не на того напал. «Полтора крейцера за пуд?»
Волков все цены знал. Все и на все. В Малене в трактирах останавливался, всегда у трактирщиков цену овса, что лошадям его засыпают, спрашивал. Трактирщики говорили, что по четыре крейцера за пуд платят. Врали. Но даже если и врали, то все равно в городе овес был по три монеты. А этот хитрый, полторы предлагал: «Ступай, ищи другого дурака».
С купцом говорил, дожидаясь завтрака, а сам на госпожу Ланге поглядывал. Как она? А она и виду не подавала, что с нею вчера что-то случилось. Мила и спокойна как обычно, с женой его разговаривает. Кавалер решил, что нужно ее от жены отрывать помаленьку. И тогда он ей говорит:
— Госпожа Ланге, после завтрака съездили бы вы к госпоже Брюнхвальд, выбирали бы у нее сыров.
Бригитт и ответить не успела.
Лицо его жены вытянулось от такого, глазенки она свои вылупила на него, видно, что злоба ее охватила, и она заговорила быстро:
— Не холопка она вам, холопов в доме хватает, чего госпожу Ланге тревожите просьбами своими глупыми?
А госпожа Ланге положила свою руку на руку его жены и сказала примирительно:
— Элеонора, для меня в том труда нет. С удовольствием съезжу, посмотрю сыры.
— Пусть холопы съездят, — не сдавалась Элеонора Августа.
— Холопы в сырах не сильно разбираются, — сказал Волков, доставая и протягивая Бригитт талер. — Выберете у нее сыров самых старых.
— Съезжу, конечно, — сказала та, забирая деньги. — Выберу.
— Не дозволю я! — воскликнула госпожа Эшбахт.
— А вашего дозволения мне и не нужно, я тут хозяин, — насмешливо сказал Волков. И крикнул: — Увалень, вели запрягать карету госпожи Эшбахт, после завтрака на ней с госпожой Ланге поедете за сыром для меня.
— Да, господин, — сказал Гроссшвулле, привычно сидевший на лавке у стены.
Элеонора Августа поджала губы, ее лицо покрылось пятнами от негодования. Но ничего она не сказала.
— Заодно, госпожа Ланге, справьтесь о здравии ротмистра, — продолжал Волков с улыбкой, специально не замечая негодования жены. — Хочу знать, идет ли он на поправку?
— Конечно, господин Эшбахт, — отвечала Бригитт.
— С ней я поеду, — вдруг сказала жена его.
Такого он не ожидал, и не предвидел такого. И пришлось ему думать быстро, и ничего лучшего не придумал как это:
— Сидите дома, — сказал он ей едко, — волнуюсь я, когда не дома вы.
— Нет, я поеду! — воскликнула она.
— Увалень, поедете с госпожой Ланге вдвоем, — твердо сказал Волков.
Читать бесплатно другие книги:
