Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис
Максимилиан, выбери ему самого крепкого мерина.
Брунхильду распирало желание поговорить, а он все молчал и молчал. Только выводил ее из себя таким пренебрежением к ней.
Она уже думала кричать на него от злости, в волосы ему вцепиться, лишь бы он обратил внимание на нее. Да разве осмелишься, когда он с таким лицом сидит, что смотреть на него боязно?
Уже когда стало тихо в доме, сестра Тереза уложила детей спать и Мария тоже угомонилась и больше не гремела на кухне тазами, Брунхильда расчесала волосы, привела себя в порядок и, раздевшись догола, легла на перины сверху. Жарко же. Уж так-то он не посмеет не обратить на не внимания.
Он пришел, сел на кровать, стал стягивать сапог с больной ноги.
Сопел, останавливался для передышки. Снять сапог сам он мог, но для него это было дело непростое. Она встала и помогла — подошла, взялась за сапог. Он вытянул ногу, и она легко стащила сапог с ноги. Он оглядел ее с ног до головы. Она, как, впрочем, и всегда, была прекрасна. Положил руку на ее бедро, погладил живот и спросил:
— Поздно уже, чего не спишь?
А она не отошла и не отстранилась, наконец, получила возможность заговорить с ним:
— Не спится, как же девице спать перед выданьем?
Волков посадил ее рядом с собой. Стал глядеть на нее и гладить по волосам, по спине.
— Ну, что молчите? — она заглядывала ему в глаза. — Скажите уж, если не нужна вам.
— Нужна, — сказал он, — такой, как ты, у меня не было никогда.
— Так берите меня сами замуж, — заговорила девушка со страстью, — а не хотите, так не берете, просто буду при вас жить. Хоть и не любо мне то, но согласна жить, как сейчас живу.
— Нет, — сказал он спокойно, продолжая гладить ее волосы и глаз от нее не отрывая, — за графа пойдешь.
— Вижу, что люба вам, — сказала она зло, — а за старика меня отдаете. Видно, много он вам предложил. Уж хоть сказали бы, сколько за меня выручили. Ну, скажите? Мне, может, для спеси знать хочется, сколько стою я?
Волков встал и в одном сапоге подошел к сундуку, отпер его, достал из него бумагу, развернул и, подойдя к Брунхильде, протянул его ей:
— Читай, ты ж теперь грамотна.
Она схватила бумагу ручками своими цепкими, кинулась к лампе, села, стала читать. Прочла, подняла голову:
— Поместье? Вам будет?
— Почему мне-то? — он усмехнулся. — Читай, бестолочь. Видишь, написано, Вдовий Ценз.
— А что это?
— Это то, что ты получишь по смерти графа. То, что будет тебе и детям твоим после его смерти.
— Так то не вам?
— Нет, то тебе, и еще две тысячи талеров серебра получишь после венчания.
— А может, мне всего того и не нужно, — вдруг сказала красавица и небрежно кинула бумагу на перину.
— Дура, — сказал кавалер беззлобно, — не понимаешь, что ли, до конца дней будешь с серебра есть. Дети твои будут детьми графа, они будут Маленами, понимаешь? Маленами! Родственниками герцога! Имение твое в год хороший будет давать тысячу талеров. Тысячу! Харчевня твоего папаши сколько приносила? Тридцать шесть талеров в год, сорок?
— Да плевать мне на ваши тысячи, — сказал Брунхильда высокомерно. — И на имения тоже. Я с вами быть желаю, а не со стариком.
— Со мной? — да, кавалеру польстили ей слова, даже несмотря на ее дерзкий тон. — Со мной не выйдет. Сразу после твоего венчаний я начну войну.
— Войну?! — воскликнула она. — Я так и знала! А то думаю, чего они шушукаются все время, чего затевают. Значит, войну затеваете. Из-за дурака этого Брюнхвальда? Да?
— Нет. Не за него. Хотя, и за него можно было бы войну начинать, он хороший товарищ.
— А за что же, раз не за него?
— За честь и за имя, — сказал Волков. — Они избили до полусмерти моего человека. То оскорбление имени моему.
— Значит, отдаете меня графу из-за войны?
— Да пойми ты, глупая, — начал Волков с горячностью, — горцы — люди свирепые, бойцы хорошие, завтра или послезавтра получу я арбалетный болт в лицо, или удар копья в подмышку, или… Или еще что-нибудь, или в плен попаду, а пленных они не щадят, а с тобой что будет, ты куда пойдешь? — О том, что и герцог его мог в тюрьму или даже не плаху отправить, он говорить ей не стал. — Герцог мой феод другому отдаст, тебя выкинут отсюда, куда денешься?
— Пристроюсь куда-нибудь, уж найдутся желающие.
— Конечно, найдутся. Опять в кабак пристроишься, мохнаткой своей торговать.
— Дурак вы, — закричал она, очень девушка не любила, когда он ей напоминал об этом, — ненавижу вас.
— За графа пойдешь, я сказал! — рявкнул он. — Графиней будешь! Графиней с каретами и слугами, с землей и холопами, годовым доходом в тысячу талеров! И до конца дней своих меня будешь благодарить. Да-да, вспоминать и благодарить.
Она вдруг кинулась к нему, вцепилась в него сильными своими руками, обняла крепко, стала целовать и целовать ему лицо и говорить быстро:
— Давайте уедем. Денег у вас, вон, мешки лежат.
— То на церковь даны.
— И золото еще в сундуке, он от денег неподъемный. Заберем все и уедем далеко, где нас никто не знает, имена себе другие возьмем. А старые забудем. Никто нас не найдет. Только сестру вашу с детьми возьмем и все, заживем хорошо. Я вам женой буду самой верной. Поутру соберемся и уедем, кто нас искать будет?
Он молчал. Имя забыть?! Он ради имени своего, ради положения нынешнего на смерть шел, год за годом, тяжкую службу нес, а она предлагает ему все это забыть, словно пустое то все было.
— Честь моя задета, — успел вставить он меж слов ее. — Имя мое посрамлено.
— Да забудьте вы про честь, а имя… так новое себе заведете. А это все от лукавого, от гордыни, забудем все, заживем тихо и хорошо, и ни войн, ни упырей, ни господ спесивых у нас в жизни больше не будет.
Нет! Ни за что такое случиться не могло! Никогда! Он не собирался ни от чести своей, ни от имени отказываться. Волков вдруг понял, что лучше ему умереть с именем своим и в рыцарском достоинстве завтра, чем прожить еще тридцать лет жирным бюргером в каком-то поганом городишке. Лучше погибнуть в бою! Или даже на плахе!
И еще он думал о том, что больше всего на свете он хочет не денег и не замка, даже не эту красавицу, а хочет он ответить, посчитаться с горской сволочью именно за честь свою. И он пойдет на тот берег не за повеление архиепископа Ланна, даже не за побитого товарища, а за честь свою. У него до сих пор кулаки сжимались, а сердце наливалось холодом ненависти, когда он представлял злорадные морды тех ублюдков, что били кольями Брюнхвальда, словно это они его били. Он уже трясся от злобы и не слушал ее больше, он уже был готов идти на тот берег хоть сейчас.
А она все что-то говорила и говорила, когда кавалер убрал ее руки от себя и сказал строго:
— Пойдешь за графа, дело решенное.
— И когда же я выйду за графа? — тихо спросила она, кажется, смиряясь со своей судьбой.
— Послезавтра, — он помолчал. — И радуйся. Ты будешь венчаться в главном соборе Малена, а венчать тебя будет сам епископ. Завтра едем в город, ты купишь себе все, что захочешь. Все, о чем только мечтала.
Волков думал, что она хоть что-нибудь спросит у него, о чем-то заговорит. Но она сразу сникла, замолчала, отошла от него, пошла и легла на перины сверху, она сдалась. Легла на спину, но перинами не укрылась, оставив свою красоту освещенной лампой неприкрытой. Если господин захочет — пусть берет. Недолго ему любить ее оставалось.
Таинство было быстрым, епископ был добр и улыбчив, а граф был румян и свеж, несмотря на свой возраст, он сиял. Рядом с высокой и ослепительной красавицей он выглядел не таким уже и сиятельным вельможей, несмотря на свои меха, золотые цепи, перстни и роскошный алый шелк. Нет, никто на него не смотрел, когда рядом с ним стояла Брунхильда в платье черного бархата, расшитого серебром.
Господа офицера косились на Волкова и не понимали его, как можно было отдать из своих рук такую красоту, женщину, которая чуть не слепит всех своей красотой, из которой жизнь и сила бьют фонтанами такими, что даже старики рядом с ней молодеют.
Господа офицеры не знали, что в последний момент возле храма кавалер предпринял попытку, последнюю попытку оставить Брунхильду себе.
Когда карета графа прибыла и тот выскочил из нее, он первым делом подошел к кавалеру и спросил, улыбаясь от нетерпения:
— Сын, мой, а где же мой ненаглядный ангел?
Его улыбочка, его это нетерпение, которое больше пошло бы юноше, а не седому, шестидесятилетнему старику да и весь его напыщенный вид вызывал у Волкова только раздражение. И кавалер вдруг решился, он поклонился ему и сказал негромко:
— Перед тем, как свершится таинство, решил я вам сказать то, что жениху о невесте знать должно.
Волков с удовольствием видел, как лицо графа меняется от радостного ожидания до удивленной напряженности:
— И что же я должен узнать? — медленно спросил фон Мален.
— То, что Брунхильда вовсе не моя сестра.
— Не ваша сестра? — удивленно переспросил граф. — А кто же она?
— Она дочь жалкого трактирщика из Рютте, я подобрал ее там пару лет назад.
Лицо графа стало каменным. Кавалер уже думал, что сейчас он закричит, назовет его мошенником, пообещает ему все кары Господни и человеческие.
— И все это время, — продолжал Волков, — она…
— Ни слова больше, — вдруг прервал его граф и поднял даже руку для убедительности, — ни сейчас и ни в будущем я не желаю знать и слышать о ней ничего дурного.
— Но я должен был вас предупредить…
— И то прекрасно, — строго сказал фон Мален, — вы меня предупредили, я все слышал. Но впредь я прошу вас больше о том никому не говорить, никому и никогда. Прошу вас дать мне слово.
— Я обещаю вам, граф, — сказал Волков не сразу.
Он был разочарован, он надеялся, что граф откажется от Брунхильды, но тот готов был взять ее любой, какая бы она не была. После этого разговора граф, что забирал у него красавицу, не стал ему нравиться больше, но Волков стал больше его уважать.
Впрочем, он графа не винил и был ему даже признателен за то, что у Брунхильды все теперь будет хорошо. Кавалер вовсе не был уверен, что вся эта интрига попов из Ланна против герцога Ребенрее закончится для него самого добром. Впрочем, теперь, когда Брунхильда была пристроена, ему было легче затевать войну.
Как говорится, с легкой душой.
Когда немногочисленные гости, из которых Волков мало кого знал или даже видел, ехали в городскую резиденцию, граф уже был там.
Он встретил всех один, без молодой жены. И, поклонившись, сказал тоном извиняющимся:
— Друзья мои, со всем прискорбием вам говорю, что графиня занемогла и просит немедля отвезти ее домой в поместье. Окажите великодушное понимание и простите нас, но нам со всей скоростью надобно отъехать. Мой дом, мои повара и погреба к вашим услугам, господа.
Многие гости с удрученными лицами пошли к нему справляться о здоровье графини и выражать сочувствие. А Волков с господами офицерами остался в стороне. И после граф подошел к нему сам:
— Друг мой, — говорил он тихо, — уж извините меня, но я уезжаю, простите, но послезавтра дочь мою под венец поведет мой старший сын, меня на свадьбе не будет.
— Понимаю, — спокойно сказал Волков.
— А то у ангела моего дурное расположение духа нынче, — объяснял граф.
«Ты еще не видал ее дурного расположения духа, старый дурак», — со злорадством думал кавалер и опять говорил, кивая головой:
— Понимаю, граф.
Так, даже не показав лика из кареты, новоиспеченная графиня уехала в поместье своего мужа. Даже рукой не помахала ему, дрянь, а ведь это он для нее все устроил. Для нее.
А повара тут, в Малене, были дурны. Это Волков еще в первый раз отметил, не чета тем, что были в поместье. А вот винные погреба с окороками и с сырами у графа были на высоте. Только вино кавалера и утешало в тот вечер.
Глава 20
Попробуй еще подобрать доспех на такого здоровяка, каким был Увалень. Теперь его все так и завали. Волков поехал утром по мастерским, кузням и лавкам оружейников. Но, слава Богу, Мален, казалось, весь состоял из них. Тут можно было найти все, что надобно. Кавалер очень любил ходить по таким лавкам. Больше, чем девы младые любят ходить по лавкам с одеждами. Это отвлекало от грустных дум, и он был рад отвлечься.
Первым делом они с Максимилианом нашли здоровяку огромную стеганку с длинными рукавами. Она закрывала тело от горла и ниже колен, стеганка была толста и крепка необычайно. Полы и весь подл ее были обшиты войлоком, а «подмышки» так и вовсе были забраны кольчужными вставками.
— Ну, как? — спросил Волков у Увальня. — Нигде не мала?
— Нет, господин, — бубнил тот. — Но уж больно жарко мне в ней.
— К этому привыкать придется, — сказал кавалер, вспоминая, как на юге в страшную жару даже самые крепкие солдаты падали в строю без чувств. А в бою при осадах, при жарком деле, приходилось воду в бочках арбалетчикам возить, чтобы те себе могли ее за шиворот лить.
Он вспомнил об этом и невольно улыбнулся, то были славные времена, бедные, но славные.
— Ладно, беру, — сказал Волков, — приказчик, а шлем, подшлемник, кираса на этого мальчугана найдется у тебя?
Подшлемник нашелся, огромный и крепкий шлем по размеру, больше ничего на Увальня в этой лавке не было. Они пошли дальше.
В небольшой кузне нашли на него кирасу. Как раз, чтобы сверху надеть ее на стеганку, села хорошо, нашли наручи и отличные кольчужные рукавицы. Все было в пору.
В следующей лавке нашли бувигер[8] по размеру, горжет[9] удачно встал под огромный шлем Увальня. Теперь в голову парню можно было даже не целиться. Тонкая щель между шлемом и бувигером была очень сложной целью и для арбалетного болта, и для ручного оружия.
— А ну, держи это, — Волков взял из стойки от стены отличную алебарду.
Алебарда была и не длинна, и не коротка, древко плоское, мореное, железо отличное. Секира сама невелика, но отменно остра на углах, на обухе тоже острый крюк и трехгранная пика в локоть длиной хорошо закалена. Всем она была хороша, но многим показалась бы излишне тяжелой.
— Ну, не тяжела? — спросил Волков.
— Нет, господин, — пробурчал из шлама Увалень. — Даже если бы втрое была тяжелее, осилил бы.
— Ты не хвастай, дурень, — говорил кавалер, осматривая его, — иной раз такую в руках часами держать приходилось, так руки к вечеру ее уже удержать не могли.
— Хоть целый день продержу, — бубнил из шлема здоровяк.
— Ладно.
В той же лавке купили они еще и наголенники[10], пошли дальше.
В следующем торговом дворе выбрали Увальню сапоги с коваными носами и задниками, а еще пояс. И на пояс крепкий тесак в два локтя длинной, с ножнами.
Надели все это на Увальня и переглянулись, даже мастер, что все это делал, и тот восхитился. Так велик и страшен был этот молодой человек в боевом облачении и с мощной алебардой, что даже сам кавалер, встреть его на поле боя, так предпочел бы себе другого врага найти. Но это если, конечно, он не знал бы, что на Увальня доспехи надеты в первый раз.
— Ведаешь, сколько я в твой доспех денег положил? — спросил кавалер, когда уже рассчитался с последним мастером.
— Не ведаю, господин, — доносилось из-под брони.
— Почитай, двенадцать талеров. Это не считая оружия.
— То много, господин, — бубнил здоровяк.
— В деле мне все отработаешь, — сказал Волков.
— Отработаю, если не помру от жары, — заверил его Увалень. — А пока дела нет, дозвольте мне все это снять.
— Шлем сними с подшлемником, к остальному привыкай. Обнашивай.
— Понял, — сказал молодой человек, с радостью стягивая шлем и подшлемник.
— И пеший теперь все время ходи, — добавил кавалер, садясь на коня.
— Это чтобы он попривык к доспеху? — спросил Максимилиан.
— Да, и еще мне мерина моего жалко.
Они засмеялись. Волков не смеялся уже очень давно. И он, кажется, первый раз забыл, что отдал замуж свою Брунхильду.
В главном соборе города Малена собрались люди, да все не последние, все знатные. И многие господа со всего графства съехались, и городские нобили пришли, люди Волкова были, кроме Брюнхвальда. Все в лучших одеждах. Колокола на соборе отбивали «радость», как и положено в свадебный день. Старый Епископ Маленский, отец Теодор, и его викарий были в своих парадных одеждах. Святые отцы и служки — все тоже в торжественном.
Словно праздник какой святой был. Епископ стоять устал, так ему стул принесли прямо на кафедру.
Колокола звенели, простой люд, зеваки, сбирались у входа, в храм их не допускали, господа ждали в церкви. Жених ждал стоя, хотя надо было бы сесть. И вот, наконец, к собору подъехала кавалькада в два десятка верховых в цветах графа, а за ней две кареты. Когда открывалась дверь одной из карет, трубачи сыграли «внимание».
Из кареты вышел молодой граф фон Мален. Не лакеи, а он сам подал руку выходящей за ним женщине. Голова и лицо ее были покрыты прозрачной вуалью из легких кружев. Платье было алым с золотым шитьем. Под звон труб и ликование простолюдинов граф ввел женщину в церковь и торжественно повел по проходу к алтарю. Только там он передал ее руку Волкову. Начался, наконец, ритуал. Когда-то в молодости он представлял себе свою свадьбу, то было на теплом юге. И тогда он не мечтал о дочке графа, тогда он мечтал об одной темноволосой красотке, жене колбасника, глупого, но богатого, в сараях которого они стояли на постое. Жена колбасника была ласкова к Волкову, и ему она полюбилась, хоть и была старше его лет на десять. Вот на ней он и мечтал жениться.
Всего один раз в жизни. И свадьбу он себе другой представлял.
Потом, правда, вся эта дурь из головы у него улетучилась. Хуже ничего нет, как солдату таскать по войнам и компаниям свою жену.
Иной раз бежать надобно, ноги уносить, а тебе жену по обозам искать. А еще кормить ее, одевать да смотреть, чтобы кто к ней под подол не наведывался. Нет, жениться было делом абсолютно глупым. Да и невесты, честно говоря, были не те, что ему требовались.
Он покосился на свою будущую жену. Она едва доставала ему до плеча. Рука в шелковой белой перчатке, на перчатках дорогие кольца, лицо накрыто вуалью, платье из восточной парчи ценой коров в сорок. Он отвел глаза и вдруг подумал, что совсем не волнует его эта свадьба. Он стоит и слушает епископа, который распевно отчитывает свадебный ритуал на языке пращуров, и кавалер радуется, что все слова, что говорит этот поп своим высоким старческим голосом, он понимает. Вот, что его радует, а не то, что дочь графа держит его за пальцы. Только вот молодой граф, что стоит за невестой, бросает на него недоброжелательные взгляды. С чего бы?
Снова городская резиденция, теперь уже Волков и его молодая жена сидят во главе стола, гостей столько, что сидят так, что коленями друг друга касаются. На свадьбе старого графа и половины от этого не было. Тут как раз Волков и выяснил, отчего молодой граф на него смотрит зло. Когда кавалер вставал из-за стола, Теодор Иоганн, Девятый граф Мален, подошел к нему и с заметным недовольством сказал:
— Отчего же вы не сказали мне, брат мой, что отец мой не далее, как два дня тому назад, обвенчался с вашей сестрой. Отчего на торжество меня не пригласили, отчего втайне от меня сие хранили?
Волков пожал плечами и сказал не без удивления:
— Так отец ваш просил о том, чтобы свадьба была тиха, я-то как раз против был. Но граф настоял на тихом венчании.
— Отчего же он так хотел? — чуть не шипел от злости молодой граф.
— Не знаю, видно, не хотел, чтобы вы про то прознали раньше времени.
— А вы и рады были?
— Нет, не рад, — вдруг твердо и без всякого дружелюбия ответил кавалер. — Не рад! Я до последней минуты его отговаривал. У нас и другие партии были.
— И чем же он сломил ваше сопротивление? Что было предложено вашей сестре во Вдовий Ценз? — говорил все так же ядовито граф.
— Моей сестре было предложено поместье Грюнефельде.
— Грюнефельде!? — глаза молодого фон Малена чуть не вылезли из орбит, его лицо покраснело, словно кавалер его оскорбил сейчас, Волков думал, что он сейчас сорвется на крик или кинется на него, но это все же был граф, достоинство, присущие высшему сословию, терять его они при посторонних очень не любят. Фон Мален сдержался и просто прошипел. — Прекрасно.
Он кивнул Волкову, показывая, что разговор закончен, и ушел.
Праздник был в самом разгаре, когда по традиции, под шутки и аплодисменты гостей, под тосты и сальные пожелания, молодых отправили в опочивальню. Окна в комнате были зашторены, горели лампы. Он разделся сам, лег и долго ждал, пока в соседней комнате шурша одеждой и выговаривая служанке, к первому их совместному ложу готовится его жена. Странно это звучало — «жена».
Но так и было, там, в соседней комнате, шевелилась и ругалась его жена. Наконец, она приоткрыла дверь, молча подошла к кровати и легла рядом поверх одеяла. Была она в рубахе из батиста и нитяных носках, а на голове у нее был белый ночной чепец. Никак не походила она на жаркую любовницу.
Кавалер поглядел на нее, взял за руку и, привстав на локте, чтобы заглянуть ей в лицо, сказал с улыбкой вежливости:
— Госпожа сердца моего, было бы мне любо, если бы вы разоблачились от рубахи, так было бы мне сподручнее, так страсть в сердце бы проснулась быстрее.
— Не подобает мне сие, — сухо отвечала дочь графа, даже голову не повернув к мужу.
Так и лежала она, смотря в потолок и не предпринимая никаких попыток ответить мужу хоть даже рукопожатием.
Ну, нет так нет.
Волков одним движением задрал ей подол, жена послушно развела ноги, чуть согнув их в коленях. А он вдруг подумал, что Элеонора Августа совсем не похожа была на Брунхильду, а похожа она на дохлую лягушку, что перевернута кверху белым брюхом.
А еще… Еще она и близко не была девственницей.
А потом они лежали на кровати вместе, совсем не разговаривая, пока он не заснул.
Утром его ротмистров к столу на завтрак не пригласили. Были только близкие придворные, всего двое, имен этих людей кавалер не помнил. И второй сын графа, молодой человек лет восемнадцати, имя его Волков помнил, звали его Гюнтер Дирк фон Гебенбург, еще там была подруга новоявленной госпожи фон Эшбахт, так как служанок за стол не сажают, Бригитт Ланге. Сам господин фон Эшбахт сел рядом с женой. Все завтракали молча.
Молодой граф был с ним сух с самого начала, кивнул едва, спросил, хорошо ли спал кавалер, и все.
Элеонора Августа уже была в головном уборе замужней дамы. Она делано улыбалась ему, даже привстала из-за стола и, присев, склонила голову, когда он вошел в обеденную залу. Муж, все-таки.
Госпожа Ланге поступила так же. И все, разговоров за столом почти не было. В зале висела тишина, и ощущалось недовольство хозяина. И кавалер догадывался, кем и чем недоволен этот хозяин.
Сидеть тут с этой новой и недовольной родней ему совсем не хотелось, он и сказал:
— Жена моя, сегодня у меня будут дела в городе, а завтра до рассвета готовы будьте, мы отъедем в мое имение.
— Как пожелаете, мой господин, — ответила жена с показной покорностью.
Волков ничего не сказал ей больше, он уже знал, чего стоит ее эта деланная покорность. Кавалер допил топленое молоко и, извинившись и мечом задевая мебель, вылез из-за стола.
Брат Семион по лицу кавалера понял, что сейчас его лучше не поздравлять, только спросил:
— Так чем займемся, господин?
— Это я у тебя хотел спросить, — отвечал Волков. — Это ты мне вчера сказал, что у нас осталось одно важное дело.
— Было такое, и раз у вас есть время, то предлагаю пойти и занять денег у местных купчишек. И занять побольше, — сказал монах и поглядел на Волкова, ожидая от того вопросов.
— Объясни, — сухо потребовал кавалер.
— А объяснение тут простое, — говорил брат Семион и словно картину перед кавалером рисовал. — Нет на этом свете никого другого, кто будет заботиться о вас больше, чем ваши кредиторы. Даже любящие родители, и те не так следят за безопасностью чад своих, как кредиторы следят за своими заемщиками. Уж будьте уверены. И чем больше мы займем у них, тем драгоценнее для них будем. Купчишки трепетно хранят свои вложения, и даже герцогу в обиду их не дадут. Так возьмем у них пять тысяч золотых, пусть город Мален будет за нас, если герцог будет на нас разъярен. Подумайте сами, граф — ваш родственник, консулат и нобилитет города Малена тоже на вашей стороне, непросто герцогу будет вас осадить, коли на вашей стороне столь сильные синьоры, как граф и город.
Волков смотрел на умного монаха и думал, что хитрый мерзавец прав, что поддержка местных банкиров и купцов ему никак не повредит. Уж эти господа даже и герцога не убоятся ради денег своих, от герцога его будут прикрывать, а если он попадет вдруг в плен, так сделают все, чтобы его высвободить.
— Коли возьмем у городских нобилей и гильдий заем на пять тысяч золотом, то не будет у нас друзей надежней, — продолжал монах.
— Дадут ли? — с сомнением произнес кавалер. — Нам нечего заложить. Уж не мою землю, моя глина столько не стоит.
— Попытаемся, господин, — рассуждал хитрец. — И закладывать ничего не будем, возьмем под ваше имя. Вы ведь теперь не просто помещик фон Эшбахт, вы теперь зять графа, а еще у нас есть поручительство от епископа, не зря же я его выклянчивал у его преосвященства. Не посмеют отказать, хоть что-нибудь, но дадут.
Волков молча обдумывал то, что предлагал брат Семион. Он задумчиво чесал щетину на подбородке, с прищуром смотрел на этого хитрого монаха и все никак не мог принять решения. Монах также молчал. Ждал, ждал, ждал и, так и не дождавшись решения господина, назвал последний довод:
— А коли совсем плохо будет, так бежать лучше с деньгами, чем без денег. А с такими деньжищами и в землях короля, и у еретиков, и еще Бог знает где, можно удобно обосноваться.
А Волков все равно молчал, думал и думал. Но склонялся к правоте монаха. Чего уж там, чертов монах был, конечно, прав. К чему отказываться от денег, раз они сами в руки плывут. Он теперь зять графа и доверенное лицо епископа, его имя известно всему графству, отчего же не пользоваться этим? А с деньгами ему и вправду будет спокойнее. Ну, а если они не пригодятся, так он вернет заем. А уж с процентами он как-нибудь тоже расплатится.
Да, чертов монах был как всегда прав!
Он отошел от брата Семиона и, подойдя к офицерам, что ждали его, крикнул:
— Сыч!
— Да, экселенц, — отозвался тот, подходя к нему.
— Найди землемера Курца, спросишь про него на почте. Спроси у него, какая харчевня в городе лучшая, а как он ответит, так пригласи его и пятьдесят его бывших сослуживцев на пир в честь моей свадьбы. Потом спеши в ту харчевню и закажи лучший ужин для пира. И не скупись, — он протянул Сычу десять талеров и, подумав, достал еще два, — скажи, чтобы вино было самое лучшее.
— Сделаю, экселенц, — обещал Сыч.
— Господа офицеры, — продолжил Волков, обращаясь к Бертье, Рохе и Рене. — Сыч сообщит вам, где будет пир. Встретимся там вечером.
Посмотрим на здешних господ, что служили у императора в ландскнехтах. Максимилиан и Увалень, вы со мной.
Он вернулся к монаху, помолчал и, взглянув на него, сказал:
— Что ж, давай попробуем завести себе ангелов хранителей в этом славном городе.
Глава 21
Не так уж просты были купчишки, банкиры и главы гильдий. Будь они просты, никогда им не стать городскими нобилями. Как ни был красноречив монах, как ни говорил им о важности рыцаря божьего, что он теперь еще и родственник графа, не хотели они давать пять тысяч золотых без обеспечения. И поручительство старого епископа, хоть и помогало в деле, но не слишком. А с другой стороны ничего не дать, все-таки, они не могли. Особенно после того, как монах напомнил отцам города, что господин фон Эшбахт может легко выставить триста добрых людей в броне, с железом и огненным боем, таких хороших, что городскому ополчению до них далеко будет. Тут, конечно, нобилям ответить было нечего. После двух осад города за последние десять лет не было в городе такого человека, что не понимал бы, что всем нужны хорошие друзья, особенно такие, у которых есть триста добрых и крепких людей с сержантами и офицерами вместе.
Дали ему денег под великий процент. Под четыре сотых в год, всего тысячу двести гульденов, но дали. Бумаги составляли и считали деньги весь день без обеда. И уже к вечеру два тяжелых мешка Максимилиан и Увалень тащили из ратуши к коновязи.
Волков шел позади них. Он был доволен. Золото!
Ничего лучше, чем трактир «Веселая грешница», Сыч не нашел.
Трактирчик этот был не Бог весть что, но именно его посоветовал землемер Куртц. И гостей пришло намного больше, чем собирался пригласить Волков. Зато гости были как раз такие, что надо.
Офицеры, сержанты, корпоралы и старшины из ландскнехтов Его Величества Императора, что служили в Южной роте Ребенрее.
Некогда это были грозные воины, а сейчас все они были почтальонами и таможенниками, счетоводами в имперских складах и писарями при государевых службах. И среди этих резаных, колотых и увечных людей, прошедших тяжкие горнила войн, он и все его офицеры чувствовали себя прекрасно. Не то, что среди спесивой знати. Это были его люди, с ними он с удовольствием пил, им он заказывал самые лучшие кушанья. И пиво, и вино лилось в тот вечер рекой. И он им нравился, он чувствовал их приязнь. Кавалер не скрывал, что начинал простым солдатом, и ему было приятно видеть удивление на лицах этих смелых людей, когда они узнавали об этом.
И этим людям он нравился не потому, что угощал их, а потому что он одним был из них, вышел из них и по-прежнему не чурается их общества.
Он был пьян и весел, орал вместе с ними тосты за здравие Императора, кричал во славу Имперскому домену, родине всех ландскнехтов. А еще и пел с ними похабные солдатские песни, когда они уже расходились по домам ночью.
Он смеялся с ними, когда они желали ему ехать домой и как следует натянуть графскую дочку, раз пришелся такой случай. Он обещал им так и сделать.
После того, как все разбрелись, он садился со своими офицерами на коней и ехал по ночному Малену к резиденции графа. Ехал и все еще улыбался, вспоминая веселый вечер. Да, он потратил кучу денег на него, да и черт с ними, денег у него дома мешки стоят.
Главное, что теперь, если герцог фон Ребенрее решит собрать здесь, в Малене, ополчение, мало кто из местной роты ландскнехтов встанет под его знамена. Не пойдут солдаты против собрата. Ну, во всяком случае, не все.
Он поймал какого-то лакея, что еще не спал, и потащил к себе в спальню, чтобы тот помог снять ему сапоги, за что лакей был премирован талером от щедрот зятя графа. Естественно, они немного пошумели, роняя на пол и меч, и сапоги, и стул еще, чем разбудили госпожу.
Госпожа фон Эшбахт выразила недовольство, что господин фон Эшбахт ее будит посреди ночи. Но сделала она это зря, так как господину фон Эшбахту была плевать на ее недовольство. И он, узнав, что она не спит, сообщил ей, что намерен взять то, что принадлежит ему по праву, если даже госпожа фон Эшбахт и будет тем недовольна. Госпожа фон Эшбахт пыталась отказаться от чести, сказав, что это ей не по нарву и что она хочет спать. Но господин фон Эшбахт сообщил ей, что ему все равно, что она сейчас хочет, пусть она даже спит, если ей так будет угодно, а он будет делать то, что ему советовали господа ландскнехты Его Величества из Южной роты Ребенрее. Госпожа фон Эшбахт поинтересовалась, что же посоветовали господину фон Эшбахту его дружки и собутыльники, бродяги и ландскнехты Его Величества. На это господин фон Эшбахт отвечал ей, что добрые и набожные господа-ландскнехты посоветовали ему как следует натянуть графскую дочку на то, что другим человеческим дочерям по сердцу, и он это сделает, даже если графской дочери это будет не мило. И госпожа фон Эшбахт, услышав непреклонный тон господина фон Эшбахата, смирилась с участью своей и принимала его покорно, даже когда почувствовала, что от господина фон Эшбахта несет, как от пивной бочки.
Уехать с рассветом, конечно же, не получилось. Начали грузить на телеги все приданое жены, так телег не хватило. Пришлось в город посылать людей для найма других телег. Мебель, посуда, спальные принадлежности, одежда, материя, еда, вино. Мешки, тюки, телеги — все это таскалось и пересчитывалось. Управляющий для этого приехал из поместья графа, он сообщил Волкову, что скот и восемь крепостных-дворовых, четверо каждого пола, положенные по брачному контракту за Элеонорой Августой, уже направлены в поместье Эшбахт.
— А деньги? — спросил Волков, осматривая отличную медную посуду для кухни, что укалываясь на телеги. — Когда мне передадут золото, что причитается за женой, и серебро ей в содержание?
— А про это мне не ведомо, — заявил управляющий. — То не ко мне, то к молодому графу, я только за скот, крепостных и другое грубое имущество отвечаю.
Кавалер пошел разбираться, а Теодор Иоганн, Девятый граф фон Мален, его не принимал. Граф почивать еще изволил. А юная жена графа сообщила, что он может так и до обеда проспать.
Раз речь шла о золоте, ни о какой вежливости и манерах кавалер и думать не желал. И он зло сказал лакею:
— Ступай, проси графиню графа будить, скажи, что мне ждать до обеда недосуг, желаю отъехать я скорее.
Лакей ушел и вернулся, сообщив, что граф его примет.