Сварить медведя Ниеми Микаель
Внезапно дремавшая Чалмо вскочила и насторожилась. На крыльце послышались шаги, в дверь постучали. Нора пошла открыть и попятилась. На пороге кухни появился насквозь промокший парень. Вид у него был такой, будто он только что искупался в реке. Наверное, бежал под дождем. Я узнал его, только когда он снял надвинутую чуть не на нос шляпу, – Хейно. Рабочий с завода.
– Заходи, Хейно, погрейся, – спокойно сказал прост. – Поешь. Каша и немного масла.
– Прост должен прийти, – одышливо проговорил Хейно.
«Прост должен прийти…» Эти слова в последние недели приобрели пугающий смысл.
– Что за спешка?
– Лучше, если господин прост сам…
– Да говори же!
– Господин прост же знает его… Ну, художник, что снимает дом около завода. Заперся и никому не хочет открывать.
– Сейчас иду.
Хейно кивнул с облегчением. Он даже лицо не озаботился вытереть – щеки и лоб блестели от воды. Почему-то все время смотрел в окно, где ничего, кроме сплошной пелены дождя, видно не было. Прост отодвинул тарелку с недоеденной кашей и пошел за накидкой. А я сбегал за его сумкой и завернул ее на всякий случай в старое одеяло – от дождя.
Через несколько минут мы промокли до нитки. Моя кожаная куртка смазана жиром, но вода все равно просачивалась – наверное, через швы. Из-за то и дело принимающегося снега почти ничего не видно, как в густом тумане. Прост пытался добиться от парня, что же случилось. Но тот ничего толком рассказать не мог, только и повторял: заперся и никому не отпирает, – и все время ускорял шаг. Стекавшая с моих штанов вода постепенно проторила дорожку в башмаки, и на кажом шагу слышалось противное хлюпанье. Главное – не дать промокнуть сумке. Я прижимал ее к груди зябнущими руками и старался наклоняться вперед, чтобы защитить от воды. Одновременно вспотел и замерз – отвратительно. Как в детстве в горах, когда мой так называемый папаша тащил санки с котой[25], а я изо всех сил старался не отстать – если б отстал, он бы и внимания не обратил. Чтобы избавиться от воспоминания, быстро стер с лица разведенный водой пот. Хейно каждую минуту беспокойно оглядывался – ему, наверное, казалось, что мы идем слишком медленно.
К счастью, идти было недалеко. Вскоре в пелене дождя пополам со снегом смутно замаячила усадьба заводчика, а потом мы увидели и флигель, который снимал художник. Подошли с наветренной стороны, где дождь не так бил в лицо. Там нас уже дожидалась темноволосая девушка-служанка и тут же сделала книксен, что под проливным дождем выглядело довольно странно. Прост кивнул, встал на цыпочки, сложил руки лодочкой, чтобы защититься от света, и заглянул в окно.
– Посмотри и ты, Юсси.
Я поставил сумку на землю. Комната выглядела точно так, как мне запомнилось, когда я подглядывал за Марией. Большой мольберт, тут и там сушатся полотна. В углу – кровать Нильса Густафа. Видны только ноги, одна свесилась, будто тот, кто там лежит, собрался вставать. Спит, наверное. Я постучал в окно – спящий не шевельнулся.
Прост пошел к двери и подергал за ручку – заперто. Рассмотрел замок ручной ковки.
– У него есть привычка запираться?
Хейно пожал плечами.
– Запирает, когда уходит.
– А на ночь?
– Там стоит бутылка коньяка. Может, он просто пьян?
– Мы поначалу тоже так подумали. Но он не шевелится. Должен бы уже проспаться.
– Разбудите патрона, – сказал прост после недолгого раздумья.
– Патрон в отъезде. В Матаренги поехал.
– Вот оно что…
– И ключ сидит в замке изнутри. Отсюда не откроешь.
Прост заглянул в скважину и убедился, что так и есть. Ключ вставлен в замок. Еще раз постучал кулаком и подождал немного.
– Если дверь нельзя открыть ключом, значит, надо ее ломать.
– Но…
– Возможно, Нильс Густаф заболел. Боюсь, что серьезно. Или его хватил удар.
Служанка принесла топор на коротком топорище и протянула его Хейно. Тот по-прежнему колебался.
– Под мою ответственность, – успокоил его прост.
Хейно тщательно прицелился и всадил топор в дверную раму. Дверь – слишком дорогая штука, а косяки можно и самим сделать. После нескольких ударов обнажился ригель, и Хейно, действуя топором, как рычагом, задвинул его в замок.
Дверь открылась. Из помещения пахнуло скипидаром и мокрой шерстью.
– Оставайтесь у двери, – приказал прост. – Ты тоже, Юсси.
Он снял сапоги и тщательно очистил подошвы от глины и прилипшей пожухлой травы. Босиком подошел к кровати, внимательно глядя под ноги. И не только под ноги – я знал этот взгляд. Он осматривался так, будто искал какое-то редкое растение. Остановился у кровати, положил пальцы на запястье вцепившейся в одеяло руки и покачал головой.
– Благослови, Господь…
Я остолбенел. Хейно и служанка переглянулись.
– Неужели господин Нильс Густаф?.. – прошептала она дрожащими губами.
Прост прокашлялся в носовой платок, сложил и сунул в карман.
– Сожалею, – сказал он, стараясь, чтобы не дрожал голос. – Уже наступило окоченение. Пошлите за Михельссоном и Браге. Хейно пусть останется.
Служанка повернулась и, прикрыв голову от дождя, побежала к усадьбе.
– Юсси, дай мне сумку. А ты, Хейно, встань у дверей и никого не впускай. Ни под каким видом.
Прост достал из сумки бумагу и карандаш, велел мне снять башмаки и жестами показал, как идти к кровати.
Нильс Густаф лежал на боку, лицом к стене. Выражение лица жуткое – я даже вздрогнул. Рот искривлен и приоткрыт, как в безмолвном отчаянном крике. На левой щеке, той, что обращена вниз, уже образовалось трупное пятно. Полностью одет, на ногах – кожаные тапки. Левая рука втиснута в рот, точно он собирался вырвать себе язык, правая вцепилась в одеяло. Все говорило, что умер он в страшных мучениях.
Прост расстегнул рубаху и положил руку на грудь, словно надеялся почувствовать удары бьющегося сердца. Посмотрел на шею, на плечи. Потянул за ногу. Покосился на Хейно и вместо финского заговорил по-саамски:
– Совершенно холодный. Трупное окоченение. Наверняка умер еще вчера.
Я не знал, что ответить. Молча кивнул.
Прост провел рукой по подошвам тапок.
– Когда начался дождь вчера вечером? Насколько я помню, около шести.
– Примерно так.
– Подошвы влажные, накидка тоже. Значит, он выходил из дома после шести. После того, как начался дождь.
– Вечерняя прогулка?
– Вряд ли… в таких тапочках долго не погуляешь. И накидка не застегнута, значит, выходил ненадолго. Пузырь облегчить. А когда вернулся…
– …ему внезапно стало плохо, – продолжил я. – Он прилег на кровать…
– Продолжай, Юсси.
– Может, удар? Или с сердцем что-то?
Прост поскреб подбородок.
– А почему на столе два бокала?
– Два?
– Запиши, Юсси. Скорее всего, к нему кто-то приходил.
– Кто мог к нему прийти?
– Посмотри: мольберт не сложен. Возможно, кто-то хотел заказать портрет.
Он подошел к мольберту и повернул. На листе толстой бумаги – набросок углем. Угадываются контуры туловища.
– Судя по всему, мужчина, – сказал я.
Прост понюхал бокалы и начал разглядывать сохнущие на полках холсты. Снимал по одному и разглядывал – долго и внимательно. Особенно один.
Я не мог удержаться и заглянул через плечо.
Портрет самого проста. Сидит в саду, с гербарием на коленях и каким-то стебельком в руке – очевидно, собирается его изучать. Свет падает косо сзади, и вокруг головы – мерцающий ореол, почти нимб. Только потом я сообразил, что это никакой не ореол, а дымок из трубки, причем переданный с восхитительным мастерством. Это было поразительно. Но еще более поразительным показалось мне выражение лица – видно, что человека на портрете что-то гложет, во взгляде, в складке губ, в слегка приподнятых крыльях носа угадывается несомненная печаль. Нильс Густаф волшебным образом проник в душу проста. На портрете изображен не яростный проповедник Судного дня, а пожилой, умный и полный сомнений человек.
– Так и не закончил… – пробормотал прост почему-то смущенно.
– А о чем вы говорили, пока он работал? – спросил я.
Он задумался, словно вспоминая. Но мне показалось, он и так хорошо помнит.
– О женщинах, – сказал наконец. – О встреченных нами женщинах.
– Портрет замечательный.
– Он его не закончил, – повторил прост.
– Он и не мог его закончить. Никто не мог бы. Такие портреты надо писать всю жизнь. И, может, даже после жизни. Портрет, написанный всеми, кто знал учителя. Слой за слоем, не снимая старых, – всю жизнь.
– Избави Бог, – проворчал он. – С чего ты так красиво заговорил, Юсси?
– Но этот… если позволите сказать, учитель… эту работу Нильса Густафа вряд ли удастся превзойти.
– Его нельзя вешать в ризнице. Портрет не готов.
Я хотел возразить, но промолчал. Мы посмотрели и другие холсты. Портреты заводчика Сольберга, купца Форсстрёма, фогта Хакцеля. Эти-то выглядели вполне законченными, только покрыть лаком.
Прост оглянулся и знаком показал – записывай.
– Дверь заперта изнутри. И окна… окна тоже закрыты на шпингалеты изнутри.
– Есть ли какой-то погреб… люк, через который можно проникнуть в дом? – Он опять перешел на финский.
Хейно покачал головой.
– А на чердак?
– На чердак есть. Снаружи.
– Но на потолке никаких люков нет… значит, таким путем, с чердака, в дом проникнуть невозможно?
– Не-а. Невозможно.
В дальнем углу на штативе – дагерротип, укрытый тем же темным покрывалом. На полу – открытый сундук с химикалиями. Прост наклонился и нахмурился – все бутылочки и баночки вынуты из своих убежищ и валяются как попало. Он посмотрел поближе – сбоку еще один карман, слегка перекосился. Прост подергал туда-сюда – и тут же обнаружилось, что под ним тайник. Сунул руку – пусто.
– Как думает Юсси? Что там лежало?
Я пожал плечами:
– Откуда мне знать?
– Погляди: карман, который его прикрывает, вынимается очень легко, и латунь около замка сильно стерта. О чем это говорит? О том, что этот тайник открывали и закрывали несчетное количество раз. И дно чем-то испачкано. Даже, может, и не испачкано, но другого цвета.
Он нагнулся и сунул в тайник свой внушительный нос. Посмотрел на меня и знаком показал, чтобы я сделал то же самое.
– Металл? – спросил я неуверенно.
– Похоже, да. Мне тоже кажется, что металл. Более того – медь. А этот зеленоватый налет на дне, думаю, медная патина. Но почему только на дне, почему и не на боковых стенках тоже?
Он молча ждал ответа, но мне ничего не приходило в голову.
– Потому что на дне тайника лежали медные монеты, а сверху – ассигнации.
– Конечно! – в который раз восхитился я проницательностью учителя.
– В этом тайнике Нильс Густаф держал свои деньги… Думаю, немалые, иначе он не запирался бы на все замки.
– А куда же они делись? Деньги?
Прост пощупал карманы плаща художника.
– Уж точно не при нем.
– Может, перепрятал?
– Надеюсь, Юсси заметил, что тайник был закрыт очень небрежно. Потому что механизм замка поврежден. Взломан. Можно, конечно, предположить, что Нильсу Густафу самому пришла в голову такая мысль, но мне трудно в это поверить. Зачем ему взламывать свой тайник?
– То есть учитель думает… Вор?
– Вор. И скорее всего, много хуже.
Прост сложил кончики пальцев, как будто читал проповедь.
– Думаю, деньги взял человек, убивший Нильса Густафа.
– Что? Как… как это – убивший?!
Мы говорили по-саамски, но я выкрикнул эти слова так, что Хейно вытаращил на меня глаза. Я тут же перешел на шепот:
– Но как же? Ведь дверь была закрыта. Изнутри… И ключ вставлен!
– Никаких сомнений.
– Ни один человек… если он человек, конечно… ни один человек не может уйти и запереть двери и окна изнутри!
– Продолжай, Юсси, продолжай…
– А если это не человек, значит… значит… кто-то другой.
Я изобразил пальцами саамский символ злого духа, чье имя не хотел произносить. Прост внимательно на меня посмотрел, отвернулся и уставился в окно. Зрачки сделались как острие карандаша.
А я изо всех сил старался скрыть дрожь. Beargalat[26]. Вот, значит, с кем мы имеем дело…
Во двор вкатила коляска – прибыл исправник Браге. Он, как всегда, не вошел, а ввалился в дом. За ним, приноравливаясь к широким шагам, шел секретарь Михельссон. Исправник был явно раздражен, что его вытащили из дома в такую погоду, и когда он увидел проста, настроение у него не улучшилось.
– А вы-то здесь какого черта делаете? – Он даже не поздоровался.
В мокрых, с прилипшей глиной башмаках протиснулся к кровати. От него, как и в прошлый раз, несло перегаром. Красные глаза, сиплый голос – сразу видно, с тяжелого похмелья. Ткнул пальцем в труп.
– Ну и запашок здесь у вас… – Он отодвинул шпингалет, открыл окно и там и остался – видно, от холодного воздуха ему было легче. – За каким чертом нас позвали? – упрекнул он Хейно и уселся на скрипнувший стул. – Бедняга помер во сне. Бывает.
Хейно покосился на учителя.
– Не думаю, что Нильс Густаф умер естественной смертью, – осторожно сказал прост.
– Это еще почему?
– Есть признаки, которые…
– Двери и окна были заперты изнутри. Это так? Или я не расслышал?
– Нет, так оно и есть.
– Парню стало плохо во сне, вот и помер. Запишем – апоплексический удар.
Браге посмотрел на Михельссона. Тот несколько раз кивнул – ясное дело. Само собой. Апоплексический удар.
– А может, дрянь какая-нибудь. Отрава. Надо поскорее закопать несчастного, а то еще перезаразимся.
– А если это убийство?
– Когда вы сюда явились, дом был заперт?
– Да. Дом был заперт. Но вчера у Нильса Густафа были посетители.
Исправник подергал за ворот и задышал так, будто его вот-вот тоже хватит удар. С явным отвращением расстегнул плащ покойного.
– Никаких повреждений. Ни крови, ни следов борьбы. И как же его, по-вашему, убили? Уговорили лечь и помереть? Или кто-то умеет проходить сквозь стены? Прошел сквозь стену, укокошил здоровенного мужика, да так, что ни царапины не оставил. – И исправник покосился на Михельссона.
Тот, разумеется, захихикал – надо же! Прошел сквозь стену и укокошил.
Хейно с ожиданием глядел на проста – должен же он ответить на насмешку! Но тот и бровью не повел.
Тем временем Браге начал небрежно перекладывать рисунки и холсты, как вдруг замер.
– Гляньте-ка… а покойный и вправду знал толк в своем деле.
С картины смотрела вставшая на задние лапы огромная медведица, написанная с необычайным мастерством, – всем показалось, что в комнате раздался грозный рев. Зверь вот-вот выпрыгнет с картины, из раскрытой пасти капает слюна с кровью. Сабля исправника на картине ослепительно сверкает.
– Подумать только, какой замечательный мастер…
Исправник заметил на столе бутылку с коньяком, привычным движением поднял и сделал прямо из горла большой глоток. Прост дернулся, чтобы вырвать у него бутылку, но удержался. Браге довольно зажмурился и смачно отрыгнул.
– Повесим эту картину в управе, – распорядился он. – Или как, Михельссон?
– Само собой, господин исправник. Вы замечательно получились.
– А теперь всем покинуть дом. Вас это тоже касается, господин прост. Михельссон должен тщательно все обследовать, и мешать ему нельзя.
– Могу я взять бокалы? – чуть не заискивающе попросил учитель.
– Бокалы?
– Или господину исправнику угодно их осмотреть?
Браге пренебрежительно отмахнулся. Прост тщательно завернул оба бокала в носовой платок, не касаясь их пальцами, и сложил в свою сумку, следя, чтобы не перевернуть. Ни у кого не возникало сомнений, что исправник выгоняет всех на холод, чтобы спокойно, не торопясь, прикончить бутылку с гениальным французским изобретением.
– А что там пишет этот туземец? – грозно спросил Браге, уставившись на меня.
Я попытался спрятать листок с записями, но было поздно. Он выхватил лист у меня из рук, начал читать, и глаза его полезли на лоб.
– Что за чушь… сплошная абракадабра!
– Юсси учится писать, – спокойно пояснил прост.
– Писать он, может, и научится, а вот прочитать, что он накорябал… – Исправник скомкал бумажку и бросил в угол.
Я постарался изобразить услужливую мину, на полусогнутых ногах подошел и поднял бумажный шарик. А выходя, расправил и сунул в карман. Исправник Браге не умел читать по-саамски.
Не успели мы вернуться в усадьбу, как прост позвал меня к себе в кабинет. Закрыл дверь и с таинственным видом помахал: подойди к столу. Посадил на табуретку, такую низкую, что столешница оказалась на уровне груди. Очень осторожно развернул сложенный вчетверо листок бумаги – внутри несколько стружек.
– Что это?
Я прекрасно знал, что это.
– Карандаш чинили. Мы это нашли в лесу, где пытались изнасиловать Юлину.
– Правильно, Юсси. Около старого пня. Там, где по нашей теории прятался насильник. А теперь взгляни сюда.
Он достал из кармана карандаш и начал его точить. На бумагу одна за другой упали несколько стружек.
– Очень похожи.
– Смотри внимательней. – Он протянул мне лупу на резной ручке.
Я задержал дыхание, чтобы не сдуть крошечные деревянные чешуйки.
– Будто с того же карандаша.
– Мне тоже так кажется. С того же или с такого же. И… ты, надеюсь, помнишь, что в лавке у Хенрикссона таких карандашей не было.
– Да. То есть нет, конечно. Не было.
– Этот карандаш я взял у художника, когда он работал над портретом. Вышел на минутку, и я…
– То есть… вы его сперли, учитель?
– Скажем так, – прост улыбнулся, – не спер, а позаимствовал для изучения.
– И что это значит? Что на женщин нападал Нильс Густаф?
– Ну, вообще-то, я давно его подозревал. Помнишь следы сапожной мази на юбке Юлины? Его сапоги смазаны тем же гуталином. У него было достаточно разных ядов, чтобы отравить сто собак, а не только собачку Элиаса Иливайнио. Подозревал, но все же сомневался.
– Почему?
– Психология, Юсси. Психология Нильса Густафа. Он очень охотно говорил о женщинах. Обожал женщин, но и презирал. Говорил свысока. Он из тех, кто не может смириться с отказом… но он-то как раз был уверен, что отказа не последует. Говорил, что любое «нет» в конечном счете означает «да», только придает этому «да» пикантности. В таком случае, зачем ему прятаться, а потом пытаться изнасиловать? Если все равно последует «да»?
– А кому еще могло прийти в голову рисовать в лесу? Может, это его другая сторона, может, в нем жил насильник и убийца, в этом Нильсе Густафе?
– Всякое бывает, Юсси. Может, и в нас тоже… никому не дано проникнуть в бездны души человеческой. Но если ты помнишь… я воспользовался случаем и внимательно осмотрел торс. Никаких шрамов, никаких полузаживших колющих ран. На Юлину напал не он. Доставай-ка, Юсси, свою абракадабру, как выразился исправник, и прочитай, что у художника было на столе.
– Два пустых бокала со следами коньяка. Бутылка коньяка. Полная на треть, не больше, остальное выпито. Тетрадь, блокнот с квитанциями.
– Стоп! Что за тетрадь?
– Записи. Заказы на портреты. Кто заказал, о каком гонораре договорились.
– Нет, Юсси. Долой банальности, это и так ясно. А ты обратил внимание, что один лист в конце вырван?
– Разве?
– Ты же помнишь эскиз на мольберте? Представь – к нему приходит человек. Хочу, мол, заказать портрет. Заказ занесен в тетрадь, подписан обоими, задаток выплачен, положен в тайник, на столе появляется коньяк – сделку полагается обмыть.
– Значит, на вырванной странице…
– Совершенно верно. Там было записано имя посетителя. И посетитель страницу эту вырвал. Перед тем как уйти.
– Зачем?
– Юсси! Неужели не ясно? Затем, что собирался убить художника.
– Но почему учитель не рассказал все исправнику?
– Я пытался, Юсси. Пытался. Но… Короче, на тетрадь и блокнот с квитанциями я хотел бы взглянуть повнимательнее.
– Зачем?
– Затем, что при письме на следующей странице остается след. Мы же надавливаем на карандаш, когда пишем… Погоди, я тебе покажу.
Он взял два листа бумаги, положил один на другой, написал что-то, спрятал и протянул мне листок, который лежал снизу. Там ничего не было.
– Затушуй карандашом. Только осторожно, сильно не жми.
Я нашел лучше способ: соскреб с карандаша немножко графита и начал растирать пальцем. Палец почернел, а на бумаге начали проступать следы букв.
– Думаю, в тетрадке осталось имя убийцы.
– А дверь? Как вы объясните закрытую изнутри дверь?
Прост опустил голову и задумался. Нос мелко задрожал, в ноздрях заблестела влага. Он сразу стал похож на собаку, учуявшую запах дичи. Взгляд тревожный, брови сведены, из них торчат отдельные жесткие волоски, как у многих пожилых людей. Мне показалось, что учитель погрузился во мрак, в темный лес, где на каждом шагу подстерегают опасности, и мне захотелось спасти его, пока не поздно. Схватить за рукав, вытащить на свет, растолкать, дать понять, что он не в лесу, а в своем же рабочем кабинете.
И вообще… зря он это. Хорошим не кончится. Есть силы, которые лучше не тревожить.
Все это пронеслось у меня в голове, пока я разбирал еле заметные слова на сером от графита листе.
Теперь будем брать медведя.
Он повернулся ко мне. Лицо его было так весело и спокойно, что я застеснялся своего порыва.
А он поднял руку и погладил меня по голове. Как сына.