Сварить медведя Ниеми Микаель

– Никаких долгих посещений. Приказ исправника Браге.

Бледно-голубые глаза лишены всякого выражения. Я попытался подойти к Юсси, но он встал у меня на пути и вынул из-за пояса полуметровую дубинку с металлическим набалдашником.

Я с грохотом поставил кувшин на пол.

– Я вернусь, Юсси. Слышишь? Не брошу тебя в беде.

– Вы кое-что забыли. – Михельссон протянул мне пальто.

– Бедняга же замерзнет насмерть!

– Мы обязаны следовать правилам, – сухо сказал секретарь. – Господину просту пора понять: здесь у нас действует закон.

Я схватил пальто и вышел. Услышал громыхание засова за спиной. Внутри все кипело. Пришлось напрячься, чтобы ярость и жалость не нарушали логического течения мысли. Юсси собрался изнасиловать Марию? Девушку, которую он любил так самозабвенно, что при всей скрытности не мог утаить свою любовь?

Много чего непонятного в этой истории. Нельзя опираться только на свою, уже сформированную точку зрения. Возможно, она сформирована на ошибочных основаниях.

Вернувшись в усадьбу, я поспешил собрать в кожаный мешок все вещественные доказательства, которые нам с Юсси удалось добыть летом. И стебелек горного вереска, и клок волос Хильды. Карандашные стружки, гуталин и все записи, которые мы делали. Хотел отправить туда же и бокалы из дома Нильса Густафа, но задумался и довольно долго рассматривал оставленные жирными пальцами следы. В конце концов упаковал и бокалы и отнес в сарай. Осмотрелся и выбрал место у самого торца, под крышей. Приставил лестницу и засунул за стропила почти под самой крышей. Даже пылью присыпал.

Решил, что там никто не найдет.

От ежедневных обязанностей никто меня не освобождал. Я навестил женщину по фамилии Ванхайнен – она жила со своим слабоумным сыном в лачуге у реки. Больная дышала с трудом и уже не выходила из дому. За доктором, однако, не посылали – у них просто-напросто не было денег. Но близкая кончина, как ни странно, ее не волновала – она хотела поговорить о сыне. Боялась, что без нее скорбный рассудком мальчик не выживет. Во все время нашего разговора он сидел с полуоткрытым ртом и смотрел на нас водянистым, ничего не выражающим взглядом. Мать то и дело просила его закрыть рот. Он послушно закрывал, но лишь на несколько секунд. Нижняя челюсть опять отваливалась, и по подбородку на рубаху бежали прозрачные струйки слюны.

Что я мог сделать? Выслушал, разделил ее тревогу и облегчил душу причастием. Она со слезами призналась, что несправедливо сурова с бедным мальчиком, не хватает терпения и выдержки.

– А он-то… он-то… разве он виноват? Безгрешная душа…

У меня не возникло ни малейших сомнений, что ее раскаяние искренне. К тому же вряд ли она так уж сурова с лишенным рассудка сыном. Я заверил, что грехи ее прощены. Достал из портфеля облатку и дорожный потир с вином. Долго смотрел, как она сосет облатку и постепенно успокаивается.

Я собрался уходить, но вместе со мной пошел и мальчик. Попытался убедить, что его долг – оставаться у постели больной матери, но он вцепился в мой рукав и ни за что не хотел отпускать. Босиком тащился за мной и что-то бормотал. Пришлось вернуться. Мне показалось, он голоден, но мать сказала – недавно ели. Хотя я не заметил никаких следов – ни мисок, ни ложек. Пустой стол. Она не встает – кто же убрал посуду? Дал ему напиться и попробовал улизнуть. Куда там! Повторилась та же история.

– Его надо привязать, – устало посоветовала мать и показала на дверь.

А я-то сначала решил, что на косяке висит собачий поводок. Оказывается, вот что… поводок предназначен для сына. Она велела мне привязать один конец к ножке ее кровати, а другой обмотать вокруг груди мальчика. А узел – на спине.

– Пока он его развяжет, вас и след простыл.

Пришлось так и сделать. Мальчик отчаянно сопротивлялся, но силы были неравны. Я пожелал им обоим мира в душе и поспешил домой.

Брита Кайса встретила меня во дворе. Она была настолько возбуждена, что я поначалу ничего не понял.

– Они… они везде искали. Твои бумаги. Твои гербарии…

– Кто – они?

– Я не давала, а они говорят, на их стороне закон.

– Да какие такие они? Брита Кайса! Кто – они?

– Кто-кто… исправник, само собой. И этот с ним, как всегда… ну, как его?

– Секретарь полицейской управы Михельссон.

– Вот-вот… забрали твои записи… я говорю – оставьте квитанцию, а они смеются… смеются!

Ее голос дрожал от гнева. Я положил ей руку на плечо.

– Ничего неожиданного.

– В чем тебя обвиняют?

– Не меня – Юсси. Они знают, что мы собирали вещественные улики. В моем кабинете тоже копались?

– Весь дом! Весь дом обыскали! В постельном белье копались, сволочи…

– Они все еще здесь? – спросил я.

Она яростно замотала головой:

– Ушли.

Я попросил ее вернуться в дом, а сам пошел в сарай.

Мешок был на месте.

На следующий день я опять пошел к Юсси. Он по-прежнему, избитый и измученный, лежал на нарах с закрытыми глазами. Михельссон ходил вокруг и гремел ключами, пока я не потребовал, чтобы он ушел. Я здесь в качестве священника, сказал я, и хочу поговорить с арестованным с глазу на глаз.

– Но исправник сказал, что…

– Пленник по закону имеет право на исповедь, – оборвал я его.

Что-то в моем тоне на него подействовало. Он вышел, запер дверь каталажки и исчез.

– Юсси, будет суд.

Он еле заметно кивнул. В углах губ скопилась высохшая пожелтевшая слюна.

– Я решил представлять твои интересы, Юсси.

– Почему?.. – спросил он почти беззвучно.

Потрогал лоб – жар. Парень болен.

– Потому что я тебя предал. Потому что не сумел тебя защитить.

– Но, учитель…

– Только вот что… сначала я должен знать все, чего я не знаю. Ты можешь отвечать на мои вопросы честно?

– Д-да…

– Это ты нападал на девушек?

Он уставился на меня сумасшедшими глазами и даже сделал попытку встать. Я удержал его на нарах.

– Это ведь ты, Юсси, шпионил за Марией и Нильсом Густафом в тот вечер после танцев в Кеннте. Я опознал твои следы за поваленным деревом. Это точно твои кеньги. Мало того – тот, кто там стоял, левша. Как и ты. Ты оборвал куст багульника и натерся. Листья лежали на земле. Я не знаю никого, кто натирался бы багульником от комаров. И на следующий день от твоих волос пахло багульником.

– Но я…

– Чем ты занимался, Юсси?

– Я… я видел, как они там миловались.

– Мария и Нильс Густаф?

– Да…

– Наверное, было нелегко. Ты же влюблен в Марию. Я много об этом думал, перебрал все возможности. Может, тогда тебе пришла мысль разделаться с художником? Ты навестил его и положил яд в коньяк?

Юсси молча покачал головой.

– Ты же должен был кипеть от гнева, Юсси. От гнева и желания. Может, ты почувствовал себя волком? Потребность в живой плоти, знаешь ли… Похоть от дьявола, но ее никто не отменял. И ты решил выждать. Вынул карандаш, очинил и начал писать. Что ты писал, Юсси? Может, стихи? Короткие строки о женщине, которую ты любишь, о ее измене, о ее притворстве. Она ушла с другим… а ты в ярости и отчаянии остался сидеть там, за деревом… И вдруг увидел другую девушку. Пил спиртное к тому же. Она идет одна, идет прямо на тебя и ни о чем не догадывается. Ты достаешь платок, завязываешь лицо…

Я замолчал – пусть помучается. Плоский, без глубины блеск глаз, как бывает при лихорадке. Глаза-пуговицы. Он опять попытался сесть – загремели кандалы.

– Юсси, Юсси… я ведь знал – ты все лето шнырял то тут, то там. А я ведь совсем недавно тебя предупредил – не выходи из усадьбы. А ты среди ночи пошел и дожидался Марию. Среди ночи… Ты же сам понимаешь, как это выглядит.

– Я… я думал только…

– Ты взял с собой торбу. Зачем? Взял еду, кашу Бриты Кайсы, одеяло, огниво – все как для долгого путешествия. Ты собрался исчезнуть?

Он кивнул с закрытыми глазами.

– И хотел с ней попрощаться? Потрогать ее последний раз? Потрогать… и сдавить шею, а потом смотреть, как она, бездыханная, лежит у твоих ног? И всё – со всем покончено. С Марией, с Кенгисом, со старым глупым простом… Юсси исчез навсегда, затерялся на лесных тропах и никогда не вернется.

– Нет… – сдавленно прошептал Юсси.

– Разве не так?

– Нет… мы оба… я и Мария…

– Что – вы оба?

– Мы решили уйти вместе… на север.

Он попытался взять меня за руку, но помешали кандалы.

– Учитель должен мне верить… Я ни на каких девушек не нападал!

– А почему ты не сказал, что собираешься нас оставить, Юсси? Уйти без единого слова…ты мне не веришь? Я мог бы вас обвенчать. Вписал бы в книгу как мужа и жену. Ты мне как сын, Юсси, я сделал бы для тебя все, что могу.

Юсси заплакал и повернул голову к стене.

– Юсси, дорогой мой…

– Я надеялся, что мы… она и я… я всем скажу: ребенок мой…

– И куда вы собрались?

– В Норвегию.

– Но Мария тебя обманула, Юсси…

– Нет…

– Никогда не собиралась она быть твоей. Исправник узнал про все и подстроил засаду, где она должна была играть роль приманки. В ней таится сатана, Юсси, она знала, на что тебя обрекает.

– Нет… Нет!

Юсси передернуло, тело его изогнулось в беззвучной судороге. За дверью послышались звуки.

Я потянулся за портфелем и достал оттуда потир.

– Торопись… вот хлеб. Брита Кайса испекла для тебя хлеб.

Я торопливо разломал хлеб на кусочки и запихал ему в рот. Открыл потир, в котором, ввиду особости случая, было не вино, а жирное, не снятое молоко, и влил в него весь потир.

– За тебя пролита кровь Христова…

– А-а-а… Нет!

– Ты найдешь утешение в Спасителе. Он освободит тебя.

Юсси с трудом проглотил и повернул ко мне пышущее жаром лицо.

– Спасителя нет, – прошептал он.

– Конечно же есть, Юсси.

– Я никогда не мог в это поверить.

– Но ты же молился со мной! Я видел твои слезы во время службы…

– Я пытался, учитель. Но его нет.

– Иисуса нет? Конечно есть, Юсси.

– Он умер. Мертв.

– Без Бога в душе человек – не человек, а дикий зверь. Ты катишься в бездну, Юсси. Оставь гордыню!

– Это не гордыня, учитель.

– А что это?

– Всего лишь я.

– Что это значит?

– Я, который пока есть. Они меня почти убили, а я пока есть.

– Ради Господа, Юсси! Разве так люди должны принимать тяготы мира? Разве у нас никого и ничего нет, кроме нашего «я»?

– Простите, учитель. Я старался. Я очень старался. Я ничего так не хотел, как стать вашим сыном.

Уездный суд в Пайале собрался в одном из самых больших хуторских домов в уезде. Председатель суда Рагнарссон, пожилой человек, чем-то похожий на орла, хотя нос его скорее напоминал дверную ручку, сидел, наклонившись вперед, будто у него болела шея. Сидел и жевал пастилку.

– Бросил курить, – мрачно сообщил он, едва поздоровавшись. – Мятные пастилки, это так… рот, знаете ли, тоскует по мундштуку.

И объяснил: жена уверена, что изжога и головокружение, донимавшие его в последнее время, напрямую связаны с курением, и при ее поддержке он все же решился на этот трудный шаг.

– Хотя, скажу я вам, табак весьма полезен во многих отношениях. Даже, я бы сказал, целебен. Американские индейцы, к примеру, врачуют табаком почти все болезни.

Сообщил он эту новость с таким удрученным видом, что я понял, как мучает его желание вырвать у меня трубку и хоть немного ее пососать. Поэтому воздержался от дальнейшей беседы и отошел.

Поздоровался с секретарем суда Мальмстеном – тот был очень толст и к тому же сильно простужен, все время трубно сморкался в клетчатый носовой платок. Во все время суда он не только сморкался, но издавал горлом странные звуки, более всего напоминающие похрюкиванье голодной свиньи.

Мальмстен, в отличие от Рагнарссона, говорил на двух языках – он был родом из прибрежных областей. Я напомнил им, что в этих местах говорят, главным образом, по-фински, шведский мало кто понимает. Посовещавшись, решили, что Мальмстен будет переводить в случае необходимости.

Обвинитель Андерс Петрини, темноволосый господин в дорогих перчатках из свиной кожи, поздоровался со мной за руку, – странно, рука его, несмотря на перчатки, была очень холодной. Настроение у Петрини было скверным, он тут же начал жаловаться: долгая и отвратительная дорога, мерзкая, совершенно безвкусная еда на постоялом дворе. И даже спросил, можно ли в этих краях раздобыть щепотку черного перца? Я пригласил его отобедать у меня в усадьбе. Он было согласился, но когда узнал, что я собираюсь представлять в суде интересы подсудимого, отклонил предложение.

– Думаю, долго вся эта история не протянется, – сказал он с надеждой, будто надеялся привлечь меня на свою сторону.

Ему хотелось как можно скорее покинуть наш негостеприимный край.

В дом набилось много зрителей – дело было необычным и вызвало интерес. В воздухе стоял сильный запах нафталина – господа поблагородней вытащили из сундуков свои парадные костюмы, даже нагладили брюки в надежде завязать новые знакомства. А я надел свой обычный пасторский сюртук, но воротничок снял. Хотел подчеркнуть: в судебном процессе я выступаю не от лица церкви, а как гражданский адвокат. Исправник Браге, как всегда шумно и несколько свысока, приветствовал знакомых и незнакомых, подчеркивая свое немаловажное значение в уездной жизни. В конце концов, это же только благодаря его опыту и находчивости удалось поймать опасного преступника!

Зрители, толкаясь, расселись по скамейкам, как в церкви. Разожгли камин, в комнате стало тепло, даже жарко. Многие расстегнули воротнички и ослабили узлы на галстуках. Жена лавочника достала испанского покроя веер – большая, кстати, редкость в наших краях – и начала демонстративно обмахиваться, время от времени закатывая глаза: ах, какая невыносимая жара! Но, может, ей было и не так жарко, просто хотела показать, что именно она первая из торнедаленских дам совершила паломничество в Сантьяго-де-Компостела по стопам святой Биргитты.

Послышалось лязганье кандалов, и ввели подсудимого. Он был скован по рукам и ногам, и, возможно, я употребил неверный глагол: его не ввели, а втащили. Вряд ли он был в состоянии идти сам. Усадили на скамью. С одной стороны стоял здоровенный надзиратель, с другой – секретарь Михельссон. Кандалы сняли, и я увидел стертые до крови запястья. По закону подсудимый должен стоять во время процесса, но я настоял, чтобы ему разрешили сидеть, он просто-напросто был не в состоянии держаться на ногах. Ему подставили старую шаткую табуретку. Запавшие глаза бегали, как у загнанного зверя. И, к сожалению, перенесенные страдания придали ему вид, какого и ожидали судьи, – чудовище в человеческом облике. Волк с выдранными клыками. Страшный, но обезвреженный.

Рагнарссон несколько раз потер крючковатый нос, будто решил еще больше его заострить, и приступил к процессу.

– Юхан «Юсси» Сиеппинен обвиняется в убийстве служанок Хильды Фредриксдоттер и Юлины Элиасдоттер, а также в попытке изнасилования еще одной служанки и краже денег у умершего художника Нильса Густафа из дома, снятого последним на территории завода в Кеньи.

Произнес все это скороговоркой и предоставил слово обвинителю. Тот медленно встал, взял себя за лацкан и долго и эффектно молчал, разглядывая подсудимого. Юсси избегал встречаться с ним взглядом.

Наконец Петрини торжественно прокашлялся, достал лист с записями и прочитал, почти не отрываясь от бумаги, версию обвинения. Иногда только поднимал голову и бросал на Юсси грозные взгляды.

Юсси в его описании предстал как законченный, притом изощренный, преступник. Он, этот изощренный преступник, всегда держался особняком, избегал играть со сверстниками – все для того, чтобы скрыть свое истинное лицо. Под кажущейся скромностью и застенчивостью скрывался настоящий злодей, не желающий противиться порочным инстинктам. Инстинктам убийцы и насильника. Неутолимая… тут обвинитель сделал паузу и употребил еще одно пришедшее в голову определение: неутолимая и ненасытная похоть, сказал он.

На мой взгляд, тавтология. Неутолимая и ненасытная – синонимы.

– Неутолимая и ненасытная похоть гнала его на лесные тропы, где он подкарауливал одиноких женщин. Именно так, в лесных зарослях, он изнасиловал невинную девушку Хильду Фредриксдоттер, после чего задушил и спрятал труп в болоте. По окончании летних танцев в Кентте он попытался проделать то же самое с Юлиной Элиасдоттер, но девушке удалось скрыться. Через несколько дней преступник проник на хутор и задушил девушку – боялся, что она его опознает. И наконец, он попытался изнасиловать служанку Марию, но полиция была уже начеку. Секретарь полицейской управы Михельссон, рискуя жизнью, переоделся в женское платье. Таким образом лишь благодаря доблестному вмешательству исправника Браге и секретаря Михельссона удалось предотвратить еще одно ужасное преступление, и негодяй, наводивший ужас на всю округу, схвачен.

Я слушал вполуха и наблюдал за Юсси. Он сидел опустив голову и никак не реагировал на слова обвинителя – казалось, пребывал в ином мире. Только когда Петрини закончил свою речь, он еле заметно отрицательно покачал головой.

Рагнарссон обратился ко мне – и как сторона защиты ответит на предъявленные обвинения?

Я первым делом сообщил, что подсудимый себя виновным не признает и отвергает все предъявленные обвинения. Указал также, что исправник Браге ранее придерживался иного мнения: Хильду Фредриксдоттер задрал медведь, а Юлина Элиасдоттер покончила жизнь самоубийством. Браге наградил меня свирепым взглядом, но мои слова занесли в протокол, после чего началась состязательная часть суда.

Это была печальная история. Обвинитель вызывал свидетелей, и все они рассказывали, как странно Юсси себя вел, как он смотрел на женщин во время службы, как он приставал к Марии на танцах в Кентте. Вызвали заводского рабочего Руупе, и он засвидетельствовал, что Юсси и раньше не давал Марии покоя.

– Он встретил ее на тракте как-то раз. Гляжу – вырывает ведро с рыбой.

– А где были вы?

– Там же и был, только подальше. Увидел, как он рвет у нее ведро, – морда как у сумасшедшего. Дикий зверь, ей-богу. Она выронила ведро и начала кричать как резаная. Ну я-то что… снял ремень с пряжкой, сейчас, говорю, я тебя так проучу… Тут он, ясное дело, испугался и убежал. Если бы не я, не знаю, что бы он с ней сделал.

Я ответил на обвинения. Опирался только на факты. Никто из свидетелей не может подтвердить, что именно Юсси совершил убийство. Никакие находки на месте преступления на подсудимого не указывают. Исправник Браге лично составил протокол: Хильду Фредриксдоттер задрал медведь. И очень многое указывает, что преступник не Юсси, а кто-то другой.

– Прошу занести в протокол: вот некоторые вещественные доказательства, найденные на месте преступления.

Я открыл кожаный мешок, который перед самым судом вытащил из тайника.

– Я внимательно осмотрел место, где было совершено нападение на пастушку Хильду Фредриксдоттер. Насильник и убийца прятался за старым пнем, и там я нашел стружки от карандаша. Вот они. – Я развернул сложенный вчетверо лист. – Преступник чинил карандаш. Я рассмотрел внимательно эти стружки и пришел к выводу, что эти стружки от карандаша такого сорта, который в Пайале не продают. Этот сорт карандашей можно купить только в Хапаранде. Исправник Браге, в частности, пользуется такими карандашами.

Браге быстро огляделся, скроил саркастическую усмешку и громко хмыкнул – попытался вывести меня из себя. Не удалось.

– На одежде Юлины Элиасдоттер я обнаружил следы сапожной мази с очень характерным запахом. Такая мазь называется гуталин, и ее можно купить не везде. К тому же цена такова, что только достаточно состоятельные люди могут себе позволить пользоваться такой мазью. И Юлина Элиасдоттер сказала мне, что нападавший был herrasmies. То есть из господ.

Я развернул платок и передал судье. Пусть понюхают.

– И еще вот что… Мой сокурсник по университету в Упсале, доктор Эмануель Сундберг, совершил важное открытие, которое, несомненно, будет очень полезным в будущем, особенно для полицейской работы. Я покорнейше прошу присутствующих посмотреть на кончики своих пальцев. Пусть это будут указательные пальцы.

Обвинитель хотел было заявить протест, но судья Рагнарссон милостиво кивнул – продолжайте, прост.

– Вы видите на подушечках ваших пальцев определенный узор. Доктор Сундберг назвал этот узор папиллярными линиями. Каждый раз, прикасаясь к очень гладкой поверхности, мы оставляем след. Кажется странным, но если вспомнить, что на коже всегда присутствует минимальная жировая смазка, – ничего удивительного. Они вроде бы невидимы, эти следы, но стоит посыпать поверхность очень мелкой пудрой, например золой, вы ясно различите отпечатки ваших пальцев. А теперь посмотрите вот на это.

Я вытянул из коробки бокал, причем уже известным способом: сунул внутрь пальцы и растопырил, не дотрагиваясь до наружной поверхности. И предъявил присутствующим.

– Исследования доктора Эмануеля Сундберга показали, что на сегодняшний день не удалось найти ни одного идентичного узора. То есть эти линии, которые он назвал папиллярными, уникальны для каждого человека. И таким образом, сравнивая отпечатки… скажем, на этом бокале, мы можем точно сказать, был ли подозреваемый на месте преступления или не был. Вот этот бокал взят мною из дома известного художника Нильса Густафа в то утро, когда мы нашли его мертвым. Последний человек, который видел его живым, пил из этого бокала. И мне удалось с помощью изучения папиллярных линий определить, кто этот человек.

– Какое это имеет отношение к делу? – недовольно воскликнул Петрини.

– Вы утверждаете, что подсудимый похитил деньги художника. Поэтому суд должен знать, что отпечатки на бокале принадлежат не Юсси Сиеппинену. Они принадлежат другому человеку.

Я опять полез в свой мешок и достал картонный футляр. Аккуратно открыл и извлек маленькую стеклянную пластинку.

– Прошу досточтимый суд приобщить к делу еще и вот это. Мы видим перед собой так называемый дагерротип. У художника Нильса Густафа был аппарат, с помощью которого он научился получать изображения с помощью света. Преломляющая линза, светочувствительный материал и кое-какие химикалии – и вы можете получить портрет, или ландшафт, или что хотите. Эта пластинка была вставлена в его аппарат, и, судя по всему, дагерротип сделан в тот самый вечер, когда художник скончался. Но изображение не было до поры до времени известно, потому что для этого требуется специальный процесс, который называется проявлением. Можно считать удачей, что Нильс Густаф ранее объяснил мне, что это за процесс и какие химикалии необходимы. Мне удалось с помощью паров ртути… давайте употребим именно это новое слово – проявить… короче, мне удалось получить снимок. Дагерротип. На нем изображен человек, который был у Нильса Густафа в вечер его смерти.

Я поднял пластинку над головой, с трудом сдерживая победное чувство.

– И кто же это… кто это? Кто? – пронеслось по комнате.

Люди начали вставать и подходить поближе, чтобы рассмотреть изображение.

– Это портрет, и весьма точный, только в очень маленьком формате. Необходимо увеличительное стекло. Если досточтимый суд позволит… – Я достал из кармана лупу. Ту самую, через которую рассматривал растения для гербариев.

– Папилляры и световые картинки! Что последует за папиллярами? Небесное откровение? – воскликнул Петрини, чем вызвал издевательский смех противников Пробуждения.

Исправник попытался вырвать у меня пластинку, но я успел спрятать ее в карман. А вот бокал он у меня вырвал и пустил по рядам. И конечно, уже через минуту никаких отпечатков на нем было не разглядеть.

Суд прервали для обсуждения.

Вскоре судья Рагнарссон призвал к тишине. Все заняли свои места на тесных скамейках.

Твердым голосом судья объявил, что он внимательно выслушал выступление защиты и принял все доводы во внимание. И он совершенно согласен, что научные методы важны для следствия и судопроизводства. Но эти методы должны быть утверждены и общепризнаны… или, по крайней мере, иметь прецедент. Но он, судья Рагнарссон, никогда не слышал, чтобы в каком-то из судов страны изучали папиллярные линии или проявляли… Он произнес это слово так, будто взял его в кавычки, победно оглядел присутствующих и повторил: или – проявляли световые изображения. Поэтому суд не может принять эти доводы во внимание, и доказательства не будут ни занесены в протокол, ни тем более никак не повлияют на решение суда.

Юсси, который и без того сидел с опущенной головой, уронил ее так низко, что ясно выступили шейные позвонки. Те, кто сидел поближе, слышали – бормотал какие-то жутковатые заговоры по-саамски. Я вскочил, опять вынул из кармана стеклянную пластинку и поднял ее высоко над головой, чтобы всем была видна темная фигура. Показал на эту фигуру, повертел из стороны в сторону – если смотреть на изображение под неправильным углом, темные места превращаются в светлые, и наоборот.

Очевидно, мое негодование было настолько непритворно, что по толпе пробежал беспокойный ропот. И в ту же секунду распахнулась дверь – в комнату, где проходил суд, отбившись от охранников, ворвалась пожилая женщина в черном. Она локтями проложила себе дорогу и визгливо воскликнула:

– Чудо святости! Он вылечил меня, аллилуйя! Взял меня на руки и дал мне жизнь! О вырвал меня из долины теней…

Подбежала к наспех сооруженному подиуму, где заседал суд, и упала на колени, но не передо мной, а перед подсудимым Юсси Сиеппиненом. Упала и прижалась лицом к его коленям. Охранники пришли в себя. Пока они ее оттаскивали, она, захлебываясь, повторяла:

– Юсси вернул мне жизнь! Он совершил чудо исцеления, аллилуйя…

На скамьях стали переглядываться. Все вспомнили, как Юсси вынес эту женщину, харкающую кровью, на ступени церкви. Не было никаких сомнений, что она умирает.

– Шаман… это только шаманы… – послышался шепот, и все с опаской посмотрели на истощенного юношу, который во время всей этой сцены даже не открыл глаз.

Исправник Браге делано громко рассмеялся, смех подхватил Михельссон: «Хи-хи-хи…»

– Бог нам поможет, – прошептал я по-фински поникшему Юсси.

Секретарь Мальмстен не озаботился перевести мои слова.

Я покинул суд в отвратительном настроении. Меня то и дело хватали за рукав, прихожане хотели обсудить услышанное, но я довольно грубо их отталкивал. На Юсси опять надели кандалы и увели. Я успел только ободряюще ему улыбнуться, но, боюсь, улыбка моя больше напоминала оскал черепа, как его рисуют художники.

Решение суд должен вынести позже. Я ясно чувствовал, что ничего хорошего ждать не приходится. Юсси время от времени начинала бить дрожь – от лихорадки и от побоев, но большинство присутствующих принимали это за страх и осознание своей ужасной вины. Он отрицал все обвинения, но при этом избегал смотреть в глаза. Синяки, незаживающие ссадины, беззубый рот – все это вряд ли могло произвести на зрителей и судей благоприятное впечатление. Безродный бродяга, неспособный обуздать примитивные хищнические инстинкты. Я сделал тщетную попытку внести в процедуру научную строгость и логику – и что? Мысль взлетела, не успев достичь высоты, на которой бы ее заметили, и позорно хлопнулась оземь.

Поначалу я решил идти домой и уже пошел, но с удивлением заметил: ноги сопротивляются. За время своих скитаний я привык доверять ногам: инстинкт управляет телом быстрее и вернее, чем голова. В конце концов я сделал вот что: достал пасторский воротничок, нацепил на шею и быстро двинулся в противоположную сторону. Тут же появилось неприятное чувство – кто-то за мной следит. Я резко оглянулся – никого. На этот раз инстинкт переборщил с бдительностью. Тропа пуста. Вскоре я увидел хутор и решительно пошел к дому.

Открыла хозяйка.

– Они… они все на суде… – пробормотала она.

– Я знаю.

– И хозяин, и сыновья. Все там. Заставили. Вы, говорят, свидетели, так что хотите не хотите…

– Но ведь Мария тоже должна дать показания?

– Мария больна.

– Больна?

Хозяйка молча мотнула головой в сторону спальни для прислуги. Дверь приоткрыта, чтобы впустить в комнатку кухонное тепло. Странно – день светлый, а за дверью темно.

– Свет не переносит, – пояснила хозяйка, заметив мое недоумение. – Я и завесила окно одеялом. Говорят, светобоязнь, – неуверенно произнесла она научное слово.

Я встал в проеме и прислушался. Ни звука. Если бы я не знал, что Мария в комнатушке, и не заподозрил бы – даже дыхания не слышно.

Сказал негромко:

– Это я, прост, – и уловил легкое движение.

Значит, не спит. Воздух в спальне застоявшийся, спертый, к тому же странный кислый запах, напомнивший мне кожевенную мастерскую, так пахнет вымоченная в кислотах и прогорклом масле кожа. Я осторожно закрыл за собой дверь – мне не хотелось, чтобы наш разговор слышала хозяйка. Немного постоял, привыкая к темноте. Из-под висящего на окне одеяла на пол сползали слабые потеки света.

– Это я, прост, – повторил я.

Она не ответила. Тогда я подошел к окну и сорвал одеяло. В комнату полился… даже не полился, а ворвался, властно и неумолимо ворвался яркий дневной свет. На секунду я успел заметить огромные, направленные на меня зрачки, но буквально тут же они сузились до размера булавочных головок. И что-то случилось с кожей – серая, отечная, она потеряла обычный атласный блеск. У меня возникло ощущение, что Мария ждала кого-то другого.

– Очень болит голова, – пожаловалась она.

Я снял с табуретки возле кровати ее одежду и сел рядом. Видно было, что свет ее беспокоит, что она готова скрыться куда-то, как скрываются клопы, если приподнять простыню… Но то, что ей и в самом деле плохо, – никаких сомнений.

– Юсси приговорят.

– Кого?

– Юсси. Юношу, которого ты предала.

– Я н-не могу… не… это…

Язык заплетается. Уж не пьяна ли она? Наверное, все же нет. Но головная боль не притворная. Поверхностное дыхание, не хватает воздуха даже на коротенькое предложение.

– Это очень серьезно, Мария. Ты могла бы его спасти. Сказать, как все было на самом деле. Сказать правду, и Юсси отпустят на свободу.

– Я не понимаю…

– Ты и Юсси договорились встретиться в ту ночь. Разве не так? Ты соврала ему, что собираешься с ним бежать. Почему бы тебе не сказать правду?

Тело ее начало трястись и извиваться, будто вот-вот развалится на куски. Я силой удержал ее, достал маленькое деревянное распятие и прижал ко лбу.

– Именем Иисуса, признайся. Это же ты сообщила исправнику Браге, что Юсси придет в ту ночь!