Сварить медведя Ниеми Микаель

Она попыталась отвести мою руку с распятием и начала судорожно икать. Иисус терзал поселившихся в ее душе демонов. Поняв это, я схватил ее за руки.

– Ты должна изгнать сатану! В твоей душе, Мария, нашел приют сатана! Ты – последняя надежда Юсси. Ему больше не на кого надеяться. А он мечтал позаботиться и о тебе, и о ребенке. Мария, он же готов сделать для тебя все!

Она с неожиданной силой сбросила мои руки. Распятие полетело на постель, но она не дала ему упасть – схватила и с яростью шваркнула о пол. Я поднял, вытер пыль рукавом и заметил трещину, разделившую терновый венец Христа чуть не пополам. Вздрогнул, сунул распятие в нагрудный карман и упал на колени, сложив руки в молитве.

– Изыди, бес, покинь душу этой женщины, именем триединого Бога…

Мария закрыла небесно-голубые глаза и, болезненно сморщившись, еле слышно произнесла:

– Слишком поздно.

– Для Иисуса никогда не бывает поздно, – сказал я самым проникновенным пасторским голосом, над которым работал десятилетиями. – Объятия Господа всегда открыты для нас, но Он ждет, чтобы мы сами сделали последний шаг. И ты должна его сделать, этот шаг! Тужься, Мария, выдавливай дьявола из души!

Мария скорчилась и внезапно закричала так, что я застонал от боли в барабанных перепонках. Распятие в моем кармане раскалилось, сильно запахло кровью и человеческими выделениями… и мимо ног моих проскользнуло что-то и скрылось под кроватью… крыса? Ящерица? Я не разобрал, настолько молниеносным было видение. Я молился не переставая, стараясь перекричать сдавленные вопли молодой женщины. Собственно, вопила не она. Вопили поселившиеся в ее душе демоны.

Наконец она успокоилась. Лицо ее изменилось. На какое-то мгновение мне показалось, что она выздоровела. Что теперь она спасет несчастного, исстрадавшегося Юсси, что мне с помощью Святого Духа удалось совершить чудо.

– Спасибо, Всемогущий… – пробормотал я и протянул ей облатку, но Мария выбила ее из моих рук с такой силой, что облатка раскрошилась и рассыпалась по простыне.

– Уходите, – хрипло и без выражения сказала она.

Повернулась к стене и натянула на голову простыню.

Люцифер, падший ангел. Выпавший из вечного сияния божественных небес ангел… так трудно себе представить это вечное сияние. Может быть, сверкающий под солнцем наст в марте. Жителю севера трудно, если вообще возможно представить что-то более яркое. Искрящийся, белоснежный снег окружает путника со всех сторон, твердая игольчатая корка удерживает его в метре над землей, такая белая, такая чистая и такая прочная, что даже лыжи не оставляют следов. Черные перья лыж не оставляют знаков на пропитанной солнцем снежной бумаге…И ни звука, только веселый шорох переговаривающихся между собой кристалликов всеобъемлющей белизны.

И теперь он бродит среди нас по туманным осенним тропинкам. Люцифер, отвергнутый. Он хочет погасить огонек Пробуждения. Он идет по моим стопам, я знаю, и не только знаю, я чувствую: он за спиной. Я оборачиваюсь, но где там! Он тут же прячется. Никакого движения, разве что легкое покачивание еловых лап… почему они качаются в полный штиль?

– О, Иисус… Агнец Божий…

Осенний мрак сгущается в кронах деревьев, в воздухе стоит туманная изморось, контуры кустов и стволов неверны и размыты. В руках у меня мешок с моими «вещественными доказательствами» – доказательствами, которые стоили мне немало часов размышлений, неоспоримыми доказательствами, которые, как оказалось, гроша ломаного не стоят. Неоспоримые… их даже оспаривать никто не собирался. Мне не удалось спасти Юсси. Мне не удалось спасти Юсси. Слова эти, произнесенные вслух, как забитый в душу осиновый кол. Мне не удалось спасти Юсси, а истинный преступник по-прежнему на свободе.

Я не вернулся в усадьбу. Пошел к церкви в Кенгисе. С чешуйчатой крыши медленно, как слезы, падали дождевые капли. Двинулся вдоль длинной стены нефа, вдыхая пряный запах смолы, – летом крышу отремонтировали и просмолили заново. Панели выпилены вручную, гвозди ковали в местной кузнице, бревна приволокли на лошадях из окружающих Кенгис бескрайних лесов. Дерево и железо – все свое, местное. Кузнецы и плотники – тоже свои. Я несколько раз обошел вокруг. И в самом деле… Самому ли пришло в голову или где-то вычитал – церковь открыла для прихожан материнские объятия. Грудная клетка, опора и защита тяжело, но упрямо бьющегося сердца прихода. Несколько раз положил ладонь на сруб – от бревен исходит мягкое, почти человеческое тепло. Достал большой ключ и открыл врата. Кованые петли приветливо скрипнули. Миновал преддверие и вошел в зал. Здесь царила полутьма, в сочащемся из окна абрикосовом вечернем свете скамьи выглядели парадно и внушительно, как шпангоуты на корабле. И торжественная, вибрирующая тишина.

Я прошел к алтарю и еще раз оглянулся на зал. Никто не шаркает ногами, не кашляет, не сморкается, не успокаивает плачущих детей. Колокола молчат, и все же мне кажется: я слышу голос. Ни одного слова не разобрать, но голос этот полон утешения и примирения. Коснулся лбом алтарной скатерти – почему-то до слез тронула грубая вязка орнамента. И запах травы зубровки, которую кладут в бельевой шкаф. Hierochloё hirta. Опустился на колени и сцепил руки. Не молился – молча стоял. Чувствовал, как в меня входит вселенская пустота. Стоял на коленях с закрытыми глазами. Вот он, мой мрак, мое отчаяние, вот тут я и нахожусь – в долине мертвых. Бессильный и заброшенный, как дитя. Даже слез нет. Я сделал все что мог, но этого оказалось мало. Я понимал, в какую бездну угодил, но почти ничего не чувствовал, кроме неживого дыхания осени и окружающего мрака.

Время остановилось.

Ничего, кроме мышиного шороха.

Мышь в церковном зале – никуда не годится.

Посмотрел в сторону, туда, откуда доносился этот тихий скребущий звук.

И в ту же секунду мир взорвался ослепительно желтой вспышкой.

Желтая, желтее некуда… светящаяся изнутри яркая, ярчайшая желтизна. И звук. Звук рождался в моем теле, булькающий, как из-под воды. Искрящаяся золотыми брызгами желтизна и глухое ритмичное бульканье. Боль пришла чуть позже, такой силы, что я повалился набок и вся церковь рухнула на меня. Меня уже не было, от меня осталась только эта свирепая боль.

Следующий удар пришелся по спине. По лопаткам – они одновременно треснули и слились воедино. Я беспомощно перевалился на спину, фехтуя руками и ногами, как перевернутый жук.

Надо мной нависла темная фигура. Нападавший придавил грудь коленом и рылся в карманах пальто.

– Я знал, что это ты… что это ты, сатана… – с трудом проскрипел я, закашлялся и получил тычок кулаком в губы.

Во рту сразу стало солоно от крови.

Он выхватил из внутреннего кармана моего пальто картонную упаковку, разодрал и торжествующе поднял над головой стеклянную пластину.

– Ты оставил слишком много следов… – вяло прошептал я, не в силах придать голосу обличительные интонации.

– Заткнись, церковная вонючка!

Голос секретаря полицейской управы Михельссона был полон презрения. Я поднял голову и заставил себя говорить. Надо любой ценой выиграть время.

– Кто мог тебя заподозрить? Мы перешли на «ты», не так ли? Достаточно хорошо друг друга знаем… Безупречный чиновник с необычайно красивым почерком, вежливый и корректный… а? Но у всех у нас есть недостатки. И ты угодил в пропасть.

– Как это?

Голос по-прежнему брезгливо-презрительный, но интерес появился. Я его ясно почувствовал, этот интерес.

– Любовь, Михельссон. Отчаянная, безоглядная, всеразрушающая любовь. Ведь именно любовь пугала тебя в женщинах?

– Заткнись!

– Ты искал близости, но что-то тебе мешало. И когда ты вернулся с гор, где с исправником расследовал кражу оленей, страсть тебя доконала. Ты спрятался в лесу и убил Хильду Фредриксдоттер. Всё. Пути назад нет, а похоть проснулась и с каждым днем становилась все сильнее, она не давала тебе покоя. Вскоре настала очередь Юлины Элиасдоттер, но ей удалось больно ткнуть тебя в плечо и ускользнуть. Ты боялся, что она тебя опознает даже с замотанной физиономией, и задушил ее. Но это все лишь начало… ты все время не спускал глаз с Марии, самой красивой из всех.

– Мария здесь ни при чем.

– При всем. Разумеется, при всем. Но с Марией было по-другому. Ты хотел завести с ней роман. Но нужен повод, чтобы завязать и укрепить знакомство. И ты сказал ей, что тебе, как секретарю управы, стало известно, кто насильник и убийца. Разве не так?

– В приходе все думали на Юсси.

– И в одну из ваших встреч Мария рассказала тебе о богатстве художника Нильса Густафа. Она случайно увидела тайник с деньгами, пока он писал ее портрет. Но пороки, как известно, любят компанию, и в тебе, кроме неутолимой похоти, проснулась еще и жадность. У тебя из головы не выходил этот клад. В конце концов ты раздобыл сильный яд…

– А ты не забыл, что дверь была заперта изнутри? – усмехнулся Михельссон.

– Нет, не забыл. Я долго ломал голову над этой загадкой, но все же решил. Мы с Юсси знали, что кто-то приходил к Нильсу Густафу в тот вечер, и я нашел отпечатки пальцев на коньячном бокале. Я взял бокалы домой – с разрешения исправника. Помнишь, Михельссон? С разрешения исправника. А когда ты и Браге приходили ко мне в усадьбу и пили воду, я сравнил папиллярные линии на стаканах. И никаких сомнений: отпечатки на коньячном бокале у Нильса Густафа твои, Михельссон. Мало того, я выявил твою подпись на блокноте квитанций, хотя ты предусмотрительно вырвал лист. Ведь тебе был нужен повод, и ты соврал художнику, что хочешь заказать портрет. Дождался, пока он выйдет по нужде, и… долго искать не пришлось, Мария тебе все рассказала. Ты украл его деньги. Сумма, думаю, немалая. Ты прекрасно понимал, что кража рано или поздно обнаружится, но ты подготовился. У тебя был план.

– А где свидетели?

– Пока ты спокойно смаковал коньяк, Нильс Густаф наладил дагерротипический аппарат и попросил тебя сидеть неподвижно. Но тебе и в голову не могло прийти, что твоя физиономия останется на стеклянной пластинке. И пока он возился и накрывал голову одеялом, ты всыпал в его стакан синильную кислоту.

– Чушь!

– В Упсале я был знаком с одним химиком, горячим последователем Карла Вильгельма Шееле[30]. Именно Шееле и открыл синильную кислоту. А мой химик показал, как обнаружить ее присутствие: добавить хлорид железа. Образуется ярко-синий краситель, получивший название «берлинская лазурь». Короче, в одном из коньячных бокалов я обнаружил присутствие яда. Синильной кислоты. И понял, к своему ужасу, что смерть Нильса Густафа не была естественной.

– Что ж ты не сообщил Браге?

– Правильный вопрос. Не сообщил, потому что подозревал, что он и есть убийца. Пришлось немало поломать голову. Давай-ка вернемся к тому вечеру. Нильс Густаф хотел проявить пластинку и показать тебе, но ты поторопился уйти. И ушел. С полными карманами денег. Нильс Густаф запер за тобой дверь – он всегда запирался на ночь – и вскоре почувствовал недомогание. Прилег на постель… И на следующее утро его нашли мертвым. Заметь – в запертом изнутри доме. Конечно же смерть от естественных причин – убийца же не мог запереть за собой дверь. Апоплексический удар. Странно в таком возрасте, но бывает. А ты, Михельссон, потирал руки: тебе удалось совершить идеальное преступление, да еще и разбогатеть в придачу.

Пока я говорил, лицо Михельссона постепенно наливалось желтоватой белизной, он стал походить на череп с черными провалами глазниц. А на последних словах вены на шее набухли, лицо побагровело, я почти физически ощутил яростный прилив крови. Он зарычал и склонился надо мной, и я ужаснулся. Это было существо из иного мира, дышащее раскаленной серой. Под куполом церкви заметались странные хвостатые тени, и я услышал тысячеголосый победный Вельзевулов клич. Михельссон сомкнул пальцы на моем горле и начал душить. Из его открытого рта капала слюна. Я изворачивался как мог, попытался повернуться на бок, но он придавил меня всей тяжестью своего тела. К тому же он сильнее. Я попытался поймать его взгляд – поймал и похолодел. Во взгляде его не было ни гнева, ни азарта, ни злорадства. Глаза его ровным счетом ничего ни выражали. Пустые, остановившиеся жабьи глаза. Они казались черными. Его бледно-голубые водянистые глаза стали черными, как болотная вода в окружении огней преисподней. Наверное, именно он, этот нечеловеческий взгляд, и отнял у убитых им девушек последние силы.

Он не просто сильнее – он гораздо сильнее меня. Освободиться не получилось, но пока я держался. У девушек, в отличие от меня, не было пасторского воротника. Туго накрахмаленный воротник не давал ему стиснуть мою шею так, чтобы я не мог дышать. Дышать я мог. С трудом, но мог. Благодаря воротнику тонкая струйка воздуха все же прорывалась в гортань.

Я нащупал в кармане складной нож и попытался его открыть одной рукой. Это оказалось нелегко, но в конце концов мне удалось подцепить ногтем большого пальца риску на лезвии, нож открылся. Я изготовился, улучил мгновение и полоснул ножом его руку. Острый как бритва нож вонзился довольно глубоко между костями предплечья. Он замер – похоже, не сразу понял, что произошло, и ослабил хватку. Я рванулся что было сил, резко подобрал ноги и толкнул его в живот. Я невелик ростом, но ноги у меня сильные, – еще бы им не быть сильными после бесчисленного количества исхоженных миль! Попытка удалась – Михельссон покатился к алтарю. Вскочил, огляделся, и взгляд его упал на тяжелый деревянный крест. Он схватил его, размахнулся и нанес удар, но я в последнюю долю секунды увернулся от удара – почувствовал только волну воздуха на щеке.

Надо что-то придумать.

На деревянном постаменте стояла большая серебряная чаша для крещения. Я отчаянно рванул ее к себе, поднял как щит, и вовремя: следующий удар пришелся по купели. Будто ударили в колокол.

– И-и-и-сус! – И-И-И-СУС! – хрипло и отчаянно закричал я.

Опять и опять призывал я Иисуса. Голос, отшлифованный сотнями проповедей, вознесся под купол, вылетел за врата, покатился по церковному холму, по лугам, его должны были услышать работники хуторов, служанки и заводские рабочие. Неужели впустую?

Михельссон вторично занес крест, и мне вновь удалось защититься купелью.

Еще один гулкий удар колокола.

Я, наверное, был похож на римского гладиатора: в одной руке щит, а вместо меча – коротенький перочинный нож.

– И-И-И-И-И-И-СУ-У-УС!

Из руки Михельссона обильно текла кровь, но он не обращал внимания. Очередной удар креста, на этот раз хитро, сбоку, – и купель выпала у меня из рук. Я потерял равновесие и упал на спину. Он подскочил, саданул меня ногой в грудь и занес крест – ясно, что целится в голову. Увернуться уже не было сил. Я поднял руки над головой и зажмурился, ожидая смерти.

Послышался глухой удар, будто кто-то расколол полено. Михельссон дернулся и отлетел в сторону. И раздался еще один удар. Тяжелое алтарное распятие с кротким ликом Христа парило над полом. На какую-то секунду в церковь проник луч вечернего солнца, и, прежде чем опуститься в третий раз, крест просиял чистейшим золотом. Михельссон завопил от боли – а может быть, и от ужаса. И заковылял по проходу, вихляясь, как, наверное, вихляется сам дьявол.

А Иисус кротко смотрел на меня. Перекладина креста отвалилась, но он по-прежнему держал руки раскинутыми, точно хотел взлететь, вернуться на небеса. И через секунду, плавно покачиваясь, перелетел на прежнее место на алтаре. Только теперь я увидел, что распятие держит женщина. Милла Клементсдоттер. Конечно же, это была она. Маленькая, тщедушная, в старом домотканом платье. Она тяжело дышала и смотрела на меня, а я понимал, что брежу, и все-таки это был не бред.

– Милла… ты спасла меня. Ты спасла меня, Милла…

Она приоткрыла рот, точно хотела что-то сказать, и, наверное, сказала, потому что губы ее шевелились. Но слов я не слышал. Подняла руку, перекрестила святое триединство распятия, повернулась и пошла прочь, неслышно ступая своими мягкими, с загнутыми носками оленьими кеньгами.

Все это произошло в абсолютной, оглушительной тишине, и я решил, что брежу.

Я с трудом встал на ноги и вышел в проход, то и дело почти теряя сознание. На полу лежала перекладина распятия. Заставил себя нагнуться, поднял, положил на алтарь – кто знает, может, удастся приклеить – и побрел по проходу, от ряда к ряду, опираясь на спинки скамеек.

В холодный и дождливый осенний день суд вынес приговор Юсси Сиеппинену. Обвиняемый признан виновным в убийстве Хильды Фредриксдоттер, попытке изнасилования и убийстве Юлины Элиасдоттер, попытке изнасилования служанки с хутора и краже денег. Доказательства обвинения и письменные признания подсудимого признаны достаточными для приговора. Смертная казнь путем отсечения головы.

Я получил это известие дома. Лежал на диване на мягкой, мохнатой и теплой подстилке, пахнущей муравейником и древесной корой. Только что выделанная шкура убитой летом медведицы досталась мне в виде церковной десятины от охотников. Они узнали, что я нездоров, и хоть и обещали шкуру заводчику Сольбергу, но притащили мне.

– Лечит почем зря, – заверил меня старший. – Кто спит на медвежьей шкуре, тому все трын-трава. Никогда не помрет.

И вот – страшное известие. Я лежал неподвижно, как парализованный, малейшее движение причиняло сильную боль. Брита Кайса сидела рядом и ласково гладила меня по голове. Чудо, что ни одна кость не оказалась сломанной, но передние зубы качались, и я подозревал, что вновь укорениться им уже не под силу. Так сказать, не по зубам. Печальный каламбур.

– Отсечение головы, – повторил я монотонно, но, очевидно, в голосе моем прозвучало такое отчаяние, что Брита Кайса вздрогнула.

– Ты сделал все что мог, дорогой мой прост…

– Но я не защитил Юсси. Он же мог быть нашим сыном. Я не предусмотрел, что мои доказательства не имеют юридической силы. Методы не апробированы.

– Ты сражался как лев.

– Дай мне бумагу. Я должен срочно написать обжалование. Бумагу, перо и чернильницу. Принеси чернильницу! – Я сделал попытку встать, но она положила руку мне на грудь, на поврежденные ребра.

– Позже, – решительно произнесла Брита Кайса. – Это и в самом деле Михельссон? Тот, который тебя чуть не убил?

– Он, и никто другой.

– И он насиловал и убивал наших девушек?

– Я его подозревал, но потом отказался от этой мысли.

– Почему?

– Потому что убийца – левша. А я заметил, что Михельссон пишет правой рукой. Как он мог быть убийцей? Тогда все мои теории гроша ломаного не стоят. Но потом я вспомнил рассказ Юхани Рааттамаа.

– Какой еще рассказ?

– А ты не помнишь? Когда Юхани приезжал? Летом? Рассказывал, как переучивает леворуких детей, заставляет их писать правой. И я вспомнил – Михельссон учился у Рааттамаа! Поэтому он и пишет так странно – заложив левую руку за спину.

Брита Кайса кивнула и сжала губы, вокруг рта образовались частые неглубокие морщинки.

– Мы должны на него заявить.

– Кому? Исправнику Браге? Ему я не верю.

– Ты поранил ему руку!

– А что я должен был делать? Подставить другую щеку?

– Ты не понял. Разве я тебя упрекаю? Но это же доказательство!

– Михельссон будет утверждать, что это я на него напал. Что он… как это у них называется? Необходимая оборона, вот как. Он необходимо оборонялся.

– И что? Это чудовище будет продолжать жить среди нас? Михельссон опасен, как медведь, отведавший человеческого… женского мяса.

– Теперь он меня боится. Думаю, скоро покинет наши края.

– И продолжит насиловать и душить девушек где-то еще?

Моя мудрая жена, конечно же, права. Но что я могу сделать? Юсси осужден, обвинения Михельссону предъявлять поздно.

– Мне сказали, он вчера приходил к Марии.

– Наверняка планируют уехать вместе. Почти уверен, что Мария подсказала Михельссону, где Нильс Густаф прячет деньги. И тогда у него… или у них возникла мысль этими деньгами завладеть. Убить художника и завладеть его деньгами.

– Он что – дьявол?

– У меня тоже была такая мысль.

– Он же пытался тебя убить!

– Убить Пробуждение нельзя. Даже если бы мне пришел конец там, у алтаря, наше движение убить нельзя. Оно продолжает жить.

Брита Кайса сжала мою руку.

– Думаю, мы еще не видели последней битвы. Армагеддон еще предстоит.

– В каком смысле?

– Думаю, будет хуже. Много хуже. У меня скверные предчувствия.

– Куда уж хуже?

– Мне снилась кровь. Кровь, горящие дома… Ты тоже там был. Стоял, смотрел и не мог их остановить.

– Кого – их?

– Похожи на людей, но называют себя ангелами. Лица, как мел, словно выжжены добела небесными молниями.

– Ты имеешь в виду Кауто… – начал было я, но Брита Кайса торопливо приложила палец к моим запекшимся губам и беспокойно оглянулась через плечо.

Там никого не было.

Сразу после оглашения приговора на Юсси Сиеппинена вновь надели кандалы и погрузили в тюремную повозку – его должны были отвезти в Умео. Я даже не смог с ним попрощаться. Библия, которую он мне вернул, лежала дома. Я горько пожалел, что он не оставил Библию у себя. В клетке для приговоренных к казни он, возможно, утешился бы Божьим словом. Мне оно, по крайней мере, не раз приносило покой и просветление.

Я еще не вставал. Мрачно перелистывал его Библию – искал слова, которые могли бы хоть самую малость укрепить мой дух. Всё – суета и томление духа[31]. Погоня за ветром…Это, конечно, мудрые слова, но не те, которые мне хотелось бы услышать.

Я продолжал листать прозрачно-тонкие страницы, и вдруг пальцы мои наткнулись на нечто необычное. Несколько страниц у нижнего обреза смяты и поцарапаны, будто кто-то листал торопливо и небрежно. Как неприятно… Может, удастся разгладить, если слегка увлажнить бумагу и положить под тяжелый пресс? А вот еще через пару страниц… и еще. Я почувствовал раздражение – как можно так обращаться с Книгой? Сам я педантично аккуратен с книгами и, как мне казалось, приучил и Юсси – это было обязательным условием. Хочешь пользоваться моей библиотекой – обращайся с книгами почтительно. Или это надзиратель в каталажке залапал страницы своими корявыми пальцами? Я досадливо крякнул и собрался было листать дальше, но замер с занесенной рукой и сел в постели.

– Сельма! Принеси карандаш! – крикнул я.

Через минуту вошла старшая дочь с чернильницей.

– Нет… я же просил карандаш. Найди самый мягкий. Он лежит на моем столе справа.

Когда карандаш уже был у меня в руках, я засомневался. Пачкать Слово Божье? Но все же решился и начал, затаив дыхание, растушевывать графит по смятым страницам. Очень скоро я увидел, как мелкие, на первый взгляд бесформенные царапины на смятом обрезе образуют белые знаки.

Достал лупу и окончательно убедился в том, в чем уже и так был уверен: это были буквы, составляющие слова, написанные по-саамски – наверняка из предосторожности. Он, Юсси, вспомнил трюк, который я ему показывал. Наверное, пользовался иглой или чем-то острым, а потом примял страницы, чтобы я обратил внимание.

Весь вечер я, полусидя в постели, буква за буквой восстанавливал записи Юсси. Отказался от ужина, как ни уговаривала Брита Кайса. Не до еды – я погрузился в иной мир.

Юсси писал о своей жизни. О своем детстве, о непроглядном и непредставимом мраке, в котором жил до того, как я нашел его в канаве. О своей сестре Анне Маарет, которую дразнили зайчонком из-за того, что она ползала на попке и растирала ягодицы до крови. Он ушел, а она, его сестра, единственное дорогое ему существо, осталась там…

Я опустил лупу и потер уставшие глаза. Никогда и нигде я не читал ничего подобного. Это было начало книги. Настоящей книги, сильного и убийственно правдивого описания жизни на грани вымирания, жизни, на которую осуждены тысячи людей у нас на севере, далеко за пределами учебных залов и аудиторий.

И если самый обычный саамский мальчуган смог написать такое, почему не могут другие? Ремесленники и оленеводы, охотники и рыбаки, служанки и лесорубы? Может быть, придет время, они обретут голоса, расскажут о своей жизни. И будут покупать не перегонную отраву, а книги. Будут ходить друг к другу в гости по вечерам и беседовать о негаснущем летнем небе, о животных и растениях, обо всем на свете. Но главное, о том, что это значит – быть человеком.

Жена моя уже спала, когда я лег. На дворе царила непроглядная ночь, только тусклые гвоздики звезд в одному Богу известном порядке торчали в траурно-черном небе. Нет, им не удастся убить Юсси. Я обязан спасти его – любой ценой.

Вот и зима постучалась в двери. Северные ветра пригнали армаду тяжелых туч, и над всей Лапландией зарядил непрекращающийся дождь. И в эту омерзительную погоду я пошел в Пайалу. Все тело ломило и саднило, но я, скрипнув зубами, заставил себя двинуться в путь по скользкой, раскисшей дороге.

Постучал в дверь большого дома, где помещалась контора исправника. Там же он иногда и ночевал. Еще раз постучал, открыл дверь и вошел.

За письменным столом сидел секретарь управы Михельссон и прилежно что-то писал. Увидев меня, он замер и оторвал перо от бумаги. Взял себя в руки, нарочито медленно промокнул написанное пресс-папье и спросил, почти не разжимая губ:

– Что вам угодно?

– Я ищу исправника Браге.

– Он в отъезде.

Меня окатила неправдоподобно горячая волна от пылающего камина. Я открыл портфель и достал завернутый от дождя в пеньковую клеенку лист.

– Здесь обжалование приговора Юсси Сиеппинену в Верховный суд Норрланда. Я хотел бы вручить эту бумагу исправнику Браге с дальнейшим прохождением по инстанциям.

– В отсутствие господина исправника Браге за все формальности отвечаю я.

Тихо, хрипло, без выражения – но уверенно. Равнодушные бледно-голубые глаза. А ведь он заметил, в каком я состоянии. Разбитые губы только-только начали заживать, на шее – расцветшие мертвенной желтизной синяки.

– Тогда попрошу квитанцию.

Я положил бумагу на стол. Он достал из ящика блокнот с квитанциями и заполнил. Правой рукой. Левую заложил за спину – как учил Рааттамаа. Длинные сильные пальцы, поскрипывающее перо – и безукоризненный, как всегда, почерк. Намного лучше моего. Он положил на квитанцию пресс-папье, покачал несколько раз, оторвал квитанцию и протянул мне. Я сделал вид, что хочу принять квитанцию, но вместо этого схватил его за левое запястье и резко повернул. Он вскрикнул, попытался вырвать руку, правой рукой сильно ударил меня по сжатому кулаку.

– Вам больно? – участливо спросил я. – Уж не повреждена ли ваша рука, Михельссон?

Он привстал и приготовился ударить еще раз, но я быстро убрал руку.

– Не понимаю, о чем говорит господин прост.

– Возможно, о нашей… назовем ее так… дискуссии относительно стеклянной пластинки. В церкви в Кенгисе, если мне не изменяет память.

– Прост ошибается.

Он полностью овладел собой – тон не сказать чтобы преувеличенно вежливый, но корректный.

– Моя супруга, Брита Кайса, все знает, Михельссон, и готова дать свидетельские показания.

– Совершенно не понимаю, на что намекает прост. Преступник, совершивший этим летом столько преступлений, схвачен, осужден и вскоре будет обезглавлен. И если прост будет продолжать распространять про меня злостные и неправдоподобные слухи, то должен считаться с возможным обвинением в лжесвидетельстве.

Рот его скривился. Он что – улыбается?

– Значит, собираешься продолжать, – констатировал я. – Вошел, так сказать, во вкус.

– Я требую, чтобы господин прост оставил меня в покое. И не только меня – мою будущую жену, которой он непрерывно досаждает.

– Жену? Ты имеешь в виду Марию?

Михельссон сделал строгое выражение лица и кивнул.

– Мы не считаем, что господин прост способен нас достойно обвенчать, поэтому намерены поселиться в другом уезде.

– Купите дом? На деньги, украденные у Нильса Густафа?

– Прошу господина проста удалиться. У меня очень много работы. – Михельссон театрально показал мне на дверь.

– Ваша рана кровит.

Я наверняка сорвал корку на предплечье – собственно, таково и было намерение. Рукав намок и потемнел, капля темной крови упала на стол.

– Ничего подобного.

Секретарь привычно потянулся за пресс-папье, промокнул каплю, сорвал впитавшую кровь бумагу и бросил в камин. Она мгновенно вспыхнула, и через пару секунд от нее осталась невесомая мучнистая бабочка. Вспорхнула в горячих токах пламени и исчезла.

Я застегнул пальто и молча вышел на улицу. Ледяной дождь лил с той же беспощадной силой.

Продрогший и насквозь промокший, я возвратился в усадьбу и бросился к печи.

– У нас гостья, – тихо сообщила Брита Кайса.

Что-то в ее тоне заставило меня насторожиться. Я настолько торопился согреться, что не обратил внимания – на табуретке сидела крошечная и худая до прозрачности молодая саамская женщина. Я поздоровался. Она ответила, но глаз не подняла.

«Милла, – успел я подумать. – Милла Клементсдоттер…»

Но почти сразу очнулся – нет. Это не Милла. Эту женщину я видел совсем недавно, и куда ближе, чем в Оселе.

– Она пряталась в коровнике, – сообщила Брита Кайса. – В сене. Я бы и не заметила, да скотина забеспокоилась.

– В коровнике?

– Думаю, подоила немного и молока попила. Похоже, она не первый день там прячется. И молчит. Клещами слово не вытянешь.

Я очень медленно, чтобы не испугать, подошел к гостье. Сарафан очень старый, латаный-перелатаный, к тому же, скорее всего, перешит из каких-то тряпок. Я взял ее за руку – ледышка.

– Мир тебе, – поздоровался я опять, на этот раз по-саамски.

Она, как мне показалось, не слышала, но внезапно сжала мою руку с неожиданной силой. Я попытался отнять руку. Она не отпускала. В ее застывшем лице было что-то пугающее – узкий нос, необычный изгиб бровей напоминали испуганного зверька.

– Я поначалу решил, что ты Милла из Оселе. – Я изо всех сил старался не повысить тон.

Она молча замотала головой.

– Теперь и сам вижу, что нет. Но я тебя узнал. Это ты была в церкви и спасла мне жизнь. – Я осторожно отнял руку и обнял ее. Появилось ощущение, что я обнимаю кусок льда. Только сейчас я понял, насколько она замерзла.

Девушка издала какой-то мышиный писк, тело ее обмякло, дыхание стало глубже и ровнее. Она постепенно оживала.

– Munlea… lea… – заикаясь, прошептала она.

Неожиданно низкий и хриплый голос, словно осипший от крика.

– Я знаю, кто ты, – прошептал я. – Тебя зовут Анне Маарет. Ты сестра Юсси.

От нее пахло несколькими днями пути без ночлега – старым потом и болотным туманом.

– Я предложила поесть – отказывается, – с упреком сказала Брита Кайса.

– Теперь не откажется, – уверенно сказал я. – Ведь так, Анне Маарет?

Не выпуская ее из объятий, я провел сестру Юсси к кухонному столу. Брита Кайса тут же поставила перед ней миску с теплой кашей – видно, держала на поду наготове. Девушка каким-то птичьим движением вытянула шею и несколько раз втянула носом воздух – совсем как лиса, почуявшая под снегом мышь. Неловко зажала металлическую ложку между указательным и большим пальцами, хотела зачерпнуть каши, но отвлеклась: увидела свое искаженное отражение в выпуклой полированной поверхности ложки.

Каша была довольно крутая; девушка неумело разрезала ее рукояткой ложки на куски, опустила голову к тарелке и начала, как лопаткой, придвигать нарезанные комки к губам. Так может есть маленький ребенок. Или настолько замерзла, что руки не слушаются.

Я покосился на жену – она, как мне показалось, была близка к обмороку. Смотрит словно завороженная, как я потираю побаливающие от звериной хватки этой крошечной девчушки пальцы.

– Это сестра Юсси.

Брита Кайса увидела, с какой скоростью исчезает с тарелки каша, и на глазах ее выступили слезы.

– Хочешь еще? – спросила она по-саамски. – Добавку дать?

Конечно, дать. Еще бы!

Я нагрузил мгновенно опустевшую миску кашей, а Брита Кайса тем временем постелила для гостьи на полу – как раз там, где спал Юсси.

Когда я проснулся на следующее утро, соломенная подстилка была пуста. Я прошел в кабинет и с удивлением обнаружил, что девушка сидит на полу у библиотечных полок с книгой в руках и, шевеля губами, листает страницы. Никто в доме не имел права трогать мои книги. Никто, кроме Юсси.

Она посмотрела на меня так, будто я вторгся в ее владения. Она читала автобиографию епископа Сунделля – книгу, на мой взгляд, не самых высоких литературных достоинств.

– Значит, Анне Маарет умеет читать?

Она кивнула.

– А кто ее учил? Юхани Рааттамаа? Или кто-то из миссионеров?

– Мой брат. Меня научил читать мой брат.

Я был поражен.

– Юсси? Когда успел?

– Когда приходил.

Господи, конечно же… Все эти странные и долгие исчезновения Юсси, которым я не мог найти объяснения… Иногда он исчезал на месяц, иногда даже на два, но всегда возвращался. И исчезал, и возвращался неожиданно.

– А как он тебя учил?

– Рисовал на земле.

– Рисовал буквы? А потом произносил их вслух?