Конец режима. Как закончились три европейские диктатуры Баунов Александр

Вторая половина 1950-х. Двадцать лет до смены режима

Может показаться, что главное условие для смягчения или ужесточения режима – это смена его лидера. Случай Испании и Португалии показывает, что можно обойтись и без нее. В отличие от СССР или Китая, в Испании массовые репрессии и смягчение режима пришлись не на разных лидеров, а на одного и того же – Франсиско Франко. Сам этот факт заставляет задуматься о том, насколько необходима смена первого лица режима для ужесточения диктатуры или, напротив, для начала реформ и оттепели.

В Испании новый, более мягкий курс никто не объявлял официально. Не было ни переломного съезда, ни секретного доклада о репрессиях, как в СССР после смерти Сталина. Франко был жив и здоров, оставался при власти и ни в чем не раскаивался. Он просто позволил жизни измениться так, чтобы не войти в непреодолимое противоречие с новой эпохой и не проиграть.

Главным мотивом смены политики для диктатора служит сохранение власти, и в зависимости от его представлений о том, что больше способствует решению этой задачи, он смягчает или ужесточает режим. Смягчиться Франко заставила не совесть – он умел убеждать себя в собственной правоте и до конца верил в свое избранничество, – а жажда власти и умение за нее бороться.

«Опус Деи», Авторитарные модернизаторы

Франко завоевал отказавшуюся сдаться страну и долго правил ею как военной добычей. Не только западные демократии, но и представители тоталитарных Германии и Италии удивлялись масштабам развернутых им репрессий и советовали действовать помягче. В 1945 г. Франко сообщил изумленному американскому послу, что его страну оболгали и что в тюрьмах находится всего 26 000 политических заключенных. Историк Пол Престон уверен, что, называя эту цифру, он не посчитал тех, кого отправили на исправительные работы или подвергли иным формам политически мотивированного наказания.

Историки знают, что завоеватели редко находятся в агрессивном тонусе больше одного поколения. Дальше они начинают смягчаться и даже смешиваться с побежденными. К концу 1950-х Франко находился у власти 20 лет. Те, кто был во время гражданской войны детьми, выросли, делали карьеру и уже занимали руководящие должности. Те, кто не знал другого правителя, кроме Франко, оканчивали вузы. Эти молодые люди происходили из семей с разными взглядами и прошлым, но сами они не стреляли друг в друга и далеко не все желали продолжать конфликт отцов.

Франко оказался перед выбором. Он мог и дальше разжигать настроения времен гражданской войны и удерживать власть, деля граждан на своих и чужих. До конца жизни он не перестал прибегать к этому простому приему в сложные для себя моменты, но пользовался им все реже. Франко не уставал напоминать о том, кто тут победители, а кто побежденные враги отечества, но постепенно заменил на знаменах режима слово «победа» словом «мир» – разумеется, продолжая репрессировать тех, кто на этот завоеванный им мир покушался. Ослабление международной изоляции способствовало такой перемене.

Десять лет прошло с окончания Второй мировой войны. Бывшие враги стали союзниками, членами одного оборонного альянса – НАТО и общего рынка ЕЭС. На востоке социалистические государства, тоже бывшие агрессоры и жертвы, объединились в страны Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи под плотным контролем Москвы. Границы на западе Европы становились все прозрачнее. Умер Сталин, личный враг Франко, помогавший его противникам в гражданской войне. Новое коммунистическое руководство СССР снесло поставленные Сталину памятники, осудило репрессии и выдвинуло идею мирной конкуренции социалистической и капиталистической систем. Началась космическая эра. На смену джазу пришел рок-н-ролл.

Коммунистическая угроза из внутренней испанской проблемы превратилась во внешнеполитическую, общую для Испании и других стран Запада. Последние очаги вялой партизанской войны, которую бывшие республиканцы развернули на севере Испании в середине 1940-х, удалось подавить к началу 1950-х. В противостоянии коммунизму Испания перестала отличаться от демократий Западной Европы, которые справлялись с этой угрозой без военной диктатуры. И Франко словно бы созрел для нового этапа в жизни страны.

Франко мог пойти одним из двух путей. Вновь разжечь остывший гражданский конфликт, организовать для тех, кто вырос после гражданской войны, ее повторение или найти общий язык с новым поколением, которое в той войне не участвовало и не противостояло внешнему миру, а просто хотело жить не хуже своих сверстников в соседних странах. Необходимо было предложить этому поколению свежие идеи и новые лица, в том числе из среды их ровесников, чтобы оно не отторгало действующий режим как нечто безнадежно устаревшее. В обществе все сильнее чувствовался запрос на сближение победителей и проигравших. Франко, как умел, попытался ответить на него и перехватить инициативу у медленно оживающей оппозиции.

Как и после победы антигитлеровской коалиции, Франко не готов был менять внутреннюю политику, но гораздо спокойнее относился к переменам в национальной экономике. Он не собирался делиться политической властью, зато в принципе готов был освободить от нее экономику, делегировав свои полномочия специалистам. Предполагалось, что рост экономики и общего благосостояния повысит лояльность граждан во времена, когда сохранять ее, пугая людей коммунистами и новой гражданской войной, становилось все труднее. На языке позднего Советского Союза, Франко был не прочь попробовать ускорение без перестройки и гласности.

Пока Испания жила в изоляции, бюрократы и идеологи могли делать с местной экономикой все, что заблагорассудится. Когда страна приоткрылась внешнему миру, Франко понадобилось некоторое количество прагматиков, которые не смотрят на экономику и международные связи через призму идеологии, а знают, как все работает на самом деле в этом несовершенном мире, где так сильны либералы, «масоны» и прочие недоброжелатели суверенной Испании.

Еще в первые послевоенные годы в правительстве появились те, кого можно назвать аполитичными специалистами (их младших коллег позже назовут технократами), например министр иностранных дел Альберто Мартин-Артахо и министр торговли Мануэль Арбуруа. Большинство этих специалистов рекрутировались из монархической и католической «семей» режима.

После засухи и голода 1951 г. Франко несколько охладел к идее полной автаркии как экономической основы суверенитета. Хорош суверенитет, если наполовину крестьянская страна не может себя накормить и с благодарностью принимает в подарок аргентинское зерно. В том же году Франко произнес в кортесах речь о технологическом и экономическом отставании Испании. Это выступление сильно контрастировало по тону с самоуверенными, агрессивно-изоляционистскими речами предыдущих лет.

Итак, Франко понадобились специалисты, которые могли бы модернизировать экономику, не покушаясь на идеологию и политическое устройство, – люди сравнительно молодые, компетентные и современных взглядов, но не считающие действующий политический режим непреодолимым препятствием для модернизации, а видящие в нем преимущества. В результате Франко намеревался получить то, что можно назвать нелиберальным капитализмом, – систему, построенную на прочном синтезе национального капитала с государством и на аполитичном и беспринципном сегменте иностранного капитала, доступ к которому не будет обусловлен копированием и даже имитацией западных демократических институтов.

Но где найти такого работника, не слишком дорогого? Франко обратил внимание на католическую организацию «Опус Деи» (Opus Dei в переводе с латыни «Божье дело»), в рядах которой состояло много образованной, но при этом верующей, воцерковленной молодежи. Ему казалось, что ревностные члены католического братства не должны быть врагами его консервативного режима. Вдобавок выходцев из «Опус Деи» поддерживал его фаворит, Луис Карреро Бланко, улыбчивый военный с умным взглядом под толстыми щетками избыточно густых бровей и с тяжелым двойным подбородком.

Даже авторитарному правителю не под силу нести груз власти в одиночку, нужны люди, на которых можно переложить часть бремени. Так появлялись фавориты у абсолютных монархов, так они появились и у Франко. Первым фаворитом был его свояк Рамон Серрано Суньер, за которого еще до гражданской войны вышла замуж сестра жены Франко. Но Суньер был слишком амбициозен для роли верного слуги: половина страны и мира считала его соправителем Франко, а то и вовсе реальным закулисным властителем Испании, наподобие Ришелье при Людовике XIII. Единственная дочь Франко однажды по малолетству спросила за столом у своей матери, кто в Испании главный – папа или дядя Рамон.

Как сказал Маяковский, «папы этого ответ помещаю в книжке». В 1942 г. Серрано Суньер был уволен со всех постов, а в роли главного фаворита его сменил морской офицер Луис Карреро Бланко, упомянутый выше. Биография этого потомственного военного была по меркам правящего режима героической. Он с первого дня поддержал мятеж националистов против правительства Народного фронта в самом Мадриде, до конца войны остававшемся республиканским, скрывался от республиканцев в иностранных посольствах, перебрался в националистическую зону, воевал.

В 1940 г., когда Франко и многие в его окружении всерьез склонялись к мысли вступить в войну на стороне Германии, Карреро Бланко с коллегами представил Франко отрезвляющий доклад о реальном состоянии испанской армии и экономики. Этот документ охладил пыл Франко и его партии войны. По мере того как стратегия нейтралитета оправдывала себя, Франко все больше доверял Карреро Бланко, а тот давал полезные советы, как удерживать власть в меняющейся обстановке. В разгар международной изоляции именно Карреро Бланко предложил Франко превратить Испанию в авторитарное королевство без короля и таким образом добавить режиму легитимности. Так появился закон о преемнике и начался бессрочный транзит.

В отличие от Серрано Суньера, который совмещал посты министра иностранных и внутренних дел да еще фактически руководил фалангой, Карреро Бланко держался в тени. В 1950-е он руководил аппаратом правительства, главой которого, как и государства, был сам Франко. Несмотря на скромную должность, Карреро был одним из немногих, кто виделся с Франко ежедневно и кому Франко действительно доверял. Работа Карреро Бланко включала подготовку материалов для еженедельного заседания кабинета министров, поэтому он не только был в курсе всех государственных дел, но и мог влиять на отбор вопросов и порядок их обсуждения. Именно благодаря Карреро Бланко Франко обратил внимание на молодых экономистов из «Опус Деи».

«Опус Деи» основал в 1928 г. молодой испанский священник Хосемария Эскрива. Он стремился преодолеть границу между храмовой жизнью и повседневностью. Это была не первая и не последняя в долгой истории христианства попытка оживить церковную жизнь и воцерковить мирскую. Суть учения «Опус Деи» состояла в том, что христианской святости можно и нужно достигать не уходя из мира, а непосредственно в мирской жизни – обучая, работая на производстве, управляя, но делая все это по-христиански. Таким образом, орден представлял собой что-то вроде не ограниченного стенами монастыря в миру. Многие его члены, подобно монахам, давали обет безбрачия, но продолжали жить обычной профессиональной и общественной жизнью.

Как любую инициативу снизу, появление «Опус Деи» и церковь, и власти – как республиканские, так и националистические – поначалу встретили настороженно, даже враждебно. В 1946 г. штаб-квартира движения во главе с его основателем переехала в Рим. Как часто бывает с движениями, которые пытаются модернизировать христианскую жизнь, к «Опус Деи» потянулась интеллигенция – думающие католики, не удовлетворенные суеверным, обрядовым христианством простого народа и равнодушием рядовых священников к делу евангельского просвещения. К тому времени, когда Франко и Карреро Бланко начали использовать потенциал «Опус Деи» в своих целях, это был престижный, влиятельный в Испании и за ее пределами орден, в котором состояли десятки тысяч мирян и тысячи священников. Советские дипломаты в своих справках называли «Опус Деи» «полурелигиозной организацией». Технократы из «Опус Деи» попали в правительство типичным для Франко путем: ему нужно было восстановить баланс внутриэлитных групп и осадить фалангистов.

Фаланга начинает и проигрывает

В середине 1950-х в вузах страны училось «непуганое поколение», которое не застало гражданскую войну и ее большой террор. В 1956 г. в Мадриде начались первые при власти Франко серьезные студенческие волнения. Франко, как он часто делал в прошлом и станет поступать в будущем, чтобы не присуждать окончательной победы одному из конфликтующих лагерей в его окружении, уволил одновременно министра образования, либерального монархиста Хоакина Руис-Хименеса (за то, что тот распустил студентов), и консервативного министра, секретаря фаланги Раймундо Фернандес-Куэсту (за то, что провалил работу с молодежью). К тому же молодые фалангисты били протестующих студентов, а это явно противоречило картине гражданского мира, которую начал методично выстраивать вождь. Но отдавать фалангу системным либералам Франко не стал. На место Фернандес-Куэсты он назначил руководить партией власти Хосе Луиса Арресе, заклятого врага всяческих вольностей, возглавлявшего фалангу во время Второй мировой войны. Это было возвращением во власть одного из создателей «Голубой дивизии» и поклонника тоталитарных диктатур.

Многие, включая самого Арресе, решили, что Франко хочет «подморозить» Испанию, ведь после принятия закона о преемственности ободренные монархисты и западные правительства решили, что транзит власти уже начался, и подталкивали Франко к тому, чтобы передать ее наследнику в изгнании дону Хуану. Это был кошмар фалангистов и самого Франко. Арресе ревностно взялся за дело и написал проект закона о Национальном движении, который должен был, по сути, заменить Испании конституцию.

Новый закон превращал фалангу из партии при власти в настоящую правящую партию. При всех славословиях вождю в тексте закона в соответствии с ним испанская диктатура из личной превратилась бы в партийную. Это не понравилось не только монархистам, но и самому Франко. По мнению критиков, среди которых были генералы армии и кардиналы, фаланга тянула Испанию в сторону тоталитарного общества советского типа с массовой плебейской партией во главе, органы которой, как в СССР, подменили бы правительство и старую элиту. Арресе действительно добивался чего-то в этом роде.

Франко обратился за советом к своему ближайшему соратнику, Луису Карреро Бланко. Тот был сторонником того, чтобы на смену Франко, когда пробьет час, пришла авторитарная монархия, а не партийная диктатура, так что похвал проекту от него ждать не приходилось. Он поручил написать критические замечания к новому закону своему помощнику, 37-летнему юристу Лауреано Лопесу Родо, члену братства «Опус Деи», и тот разнес проект фалангистов умно и беспощадно.

Франко воспользовался критикой Родо и отправил Арресе в отставку, а заодно обновил состав правительства. В новое правительство, сформированное в 1957 г., вошел сам Лопес Родо (он возглавил его президиум – своего рода аппарат кабинета министров) и еще двое сравнительно молодых профессиональных экономистов, членов «Опус Деи»: Альберто Ульястрес стал министром торговли, а Мариано Наварро Рубио – министром финансов. Оба в юности участвовали в гражданской войне на стороне Франко, но после победы начали делать университетскую и корпоративную карьеру.

Франко доверял молодым людям из «Опус Деи» по нескольким причинам. Полурелигиозный орден был хоть и обширной организацией, но не массовой, а элитарной и не походил на зарождающуюся партию, даже христианскую. Амбиции его членов лежали в области скорее просветительской, чем политической, поэтому рекрутированные из католического ордена технократы вполне искренне верили в модернизацию экономики без либерализации политики. Они даже считали, что демократия может навредить экономическим реформам, то есть были сторонниками авторитарной модернизации, хотя и не столь же убежденными противниками демократии. Наконец, членов «Опус Деи» поддерживал фаворит вождя Луис Карреро Бланко, который видел будущее режима как авторитарную монархию.

Назначая молодых профессионалов, Франко компенсировал экономические ошибки прежних лет. Разгромив коммунистов и «масонов», чья экономическая модель, по его словам, несла людям эксплуатацию и нищету, он не обеспечил процветания собственным гражданам. Режим создал фалангистскую мобилизационную экономику, в которой заправляли партийные идеологи, силовики и чиновники. Долгие годы после войны продовольствие распределялось по карточкам, промышленные города обросли уродливыми трущобами, где рабочие жили без водопровода и электричества, улицы были полны нищих, одетых в лохмотья людей.

Несмотря на претензии фаланги на роль заступницы простого народа, в стране не было общедоступной медицины. Экономика оказалась опутана сетями личных связей, а хорошие должности и государственные заказы доставались нужным людям. Власть Франко вернула утраченную при Народном фронте нормальную жизнь среднему классу и высшему сословию, но оставила бедных бедными, законсервировав слой общества, который породил левый поворот испанской республики. В то время как в соседней Франции, которую Франко считал пропитанной гнилым коммунистическим и либеральным влиянием, уровень жизни рос у всех, Испания с соседней Португалией продолжали оставаться третьим миром Европы. Дальновидным представителям режима было ясно, что в хозяйстве нужно что-то менять.

Реформы без перемен

Попавшие в правительство экономисты из «Опус Деи» быстро представили «План экономической стабилизации». Он должен был покончить с политикой автаркии и открыть национальную экономику для внешнего мира. Условием плана было сотрудничество со Всемирным банком, Международным валютным фондом и ОЭСР (Организацией экономического сотрудничества). Создателям «Плана стабилизации» пришлось преодолеть сопротивление других министров, кортесов и самого Франко. Давление шло не только справа, со стороны консерваторов, но и со стороны официальных профсоюзов и фаланги, которая выступала в роли защитницы простых людей. План сочетал либеральные меры с жесткой экономией, против которой активно выступали социальные министры, в том числе бывший генсек Национального движения, неудавшийся строитель партийной диктатуры Хосе Луис Арресе – ведь согласно плану власти должны были не только девальвировать песету, но и заморозить зарплаты, чтобы побороть инфляцию. К тому же план сокращал расходы всех без исключения министерств.

Автаркия была не только экономической моделью, но и важной частью государственной идеологии. Франко опасался попасть в долговую кабалу к демократическим странам, он был уверен, что МВФ и Всемирный банк в обмен на помощь потребуют от Испании изменения государственного устройства. Он согласился подписать соглашения с обеими организациями только после того, как технократы и международные эксперты с цифрами в руках доказали ему, что в противном случае Испанию ждет скорый финансовый крах. Валютные резервы были на исходе, очень скоро страна не смогла бы оплачивать необходимый импорт и выполнять бюджетные обязательства, а значит, занимать все равно пришлось бы, только на худших условиях.

Экономические планы времен автаркии выглядели привычно для авторитарных обществ: возведение мостов и плотин, мелиорация земель и расширение посевных площадей, строительство дорог и заводов. Новый план, который начали выполнять с 1959 г., ко всему этому прибавил мудреные для управленцев старой школы финансовые показатели прямых и накопленных инвестиций, приватизации государственного имущества и промышленности, биржевых индексов, плавающих тарифов и курсов, сокращения денежной массы, бюджетной экономии и даже учет численности приехавших туристов.

Приход новых времен ознаменовало появление новой формы торговли – супермаркетов, частных и государственных. Первый испанский супермаркет Франко открыл лично в родной Галисии в 1958 г. Другим признаком реформ стали коллективные трудовые договоры между работниками и работодателями – как в «нормальных странах».

МВФ и Всемирный банк не выставили, как боялся Франко, откровенно политических условий, но предъявили экономические требования – снизить таможенные барьеры, либерализовать законодательство об иностранных инвестициях, девальвировать песету и сделать ее свободно конвертируемой, отпустить цены, допустить иностранцев к владению испанскими предприятиями. Все это технократы-католики намеревались предложить и сами, ориентируясь на быстро развивающуюся после войны экономику соседних Франции, Западной Германии, Италии и далекой Японии.

Чтобы уравновесить увольнение фалангиста Арресе, Франко заменил на посту министра иностранных дел аполитичного англофила Артахо на ветерана «Голубой дивизии» Фернандо Кастиэлью, которого в 1951 г. британцы не приняли в качестве посла. Теперь бывший враг либеральных плутократий и поклонник националистических диктатур как глава МИД подписывал подготовленные технократами соглашения с международными финансовыми организациями и добивался членства Испании в Европейском экономическом сообществе.

В одном Кастиэлья остался верен себе: он постоянно требовал, чтобы англичане вернули испанцам Гибралтар. За это он получил прозвище «министр иностранного дела». Впрочем, требование вернуть Гибралтар было популярно у населения и сближало граждан с режимом. Кастиэлья создал универсальный переключатель с внутренней политики на внешнюю: в любой трудной ситуации начинай бороться за Гибралтар.

Не очень разбирающийся в экономике Франко первоначально полагал, что технократы помогут правительству навести порядок с платежным балансом и внешним долгом, как когда-то сделал молодой экономист Салазар в Португалии. Но те пошли гораздо дальше. По сути, они предложили план последовательного устранения препятствий, которые оставались на пути слияния испанской экономики с экономикой Запада. Одним из главных препятствий была неэффективная, боязливая, накачанная националистической идеологией и вороватая государственная бюрократия. Ее-то и отодвигали подальше от решения экономических вопросов.

Был создан Комиссариат плана стабилизации, который возглавил Лауреано Лопес Родо. Он разослал по министерствам представителей (комиссаров), которые следили за выполнением плана. Своими наблюдениями о работе ведомств комиссары делились друг с другом на межминистерской комиссии, которую многие стали считать параллельным правительством во главе с Лопесом Родо. Некоторые министры, особенно из числа фалангистов, были оскорблены тем, что в их собственных ведомствах за ними надзирают представители Родо, который даже не занимал министерского поста.

Не стоит воображать технократов дружной семьей. Они ссорились, завидовали друг другу и строили козни. Министр финансов Наварро Рубио отказался работать под надзором посланного Родо комиссара, и Франко переместил Рубио, доверив ему управление центральным Банком Испании, с чем тот великолепно справился. Независимость местного национального банка восходит к этим временам.

Тем не менее министров-технократов объединяли общие взгляды на экономику и принадлежность к братству «Опус Деи». Иногда их заботило не только хозяйство. Лопес Родо говорил в частных беседах, что после того как подушевой ВВП Испании превысит 1000 американских долларов, можно подумать о демократизации политической системы. Несмотря на эти крамольные размышления, Родо стал одним из самых близких к Франко советчиков. Вдобавок он занял важное место среди учителей Хуана Карлоса, которого Франко наметил в возможные преемники.

Разногласия молодых технократов с остальными членами правительства трудно свести к простому конфликту поколений. Луис Карреро Бланко, будучи почти ровесником Франко, привел технократов в правительство и последовательно защищал их от нападок консерваторов и даже Франко (который и сам в критические моменты прикрывал их от недовольства старых соратников).

Карреро Бланко не был либералом и не вынашивал планов демократических реформ. Напротив, он верил в преимущества авторитаризма для Испании, граждане которой 20 лет назад поддались большевистским соблазнам и убивали друг друга в гражданской войне. Он считал наиболее надежной и респектабельной формой продления режима после ухода Франко не партийную диктатуру фаланги, а стабильную авторитарную монархию, и наиболее подходящим кандидатом на роль монарха видел юного Хуана Карлоса, который был внуком последнего короля Испании и имел солидные династические права на трон. При этом образование и воспитание, полученные во франкистской Испании под присмотром представителей правящей партии, должны были сделать нового короля носителем ценностей режима. Большинство технократов из «Опус Деи» поддерживали этот проект.

Период бурного экономического роста под руководством технократов-католиков не следует представлять ученическим воплощением либеральных экономических теорий и монетаристских доктрин. Государственное присутствие в экономике оставалось огромным. Главное предприятие быстро растущей автомобильной промышленности – барселонский SEAT – было государственным, как и крупнейшая и тоже активно развивавшаяся судостроительная компания вместе со множеством передовых металлургических и химических производств. Важную роль сохранял Национальный институт промышленности – госкорпорация, созданная для инвестиций в развитие страны еще в период автаркии. Защитные пошлины и регламенты тоже никто не обнулял повсеместно и единовременно, просто из глухой бессмысленной стены они превратились в инструмент гибкого регулирования экспорта и импорта.

Испанские технократы не изобретали чудесных рецептов. Часто они просто копировали – изучали, как та или иная сфера регулируется в соседней Франции и других успешных странах общего рынка, и переносили их опыт на родину. Уже к 1960 г. у Испании профицит платежного баланса составлял $81 млн вместо недавнего дефицита, выросли резервы, инфляция упала с 12,6 до 2,4 %. В 1956–1958 гг. иностранные инвестиции в Испании составляли жалкие $3 млн, а после либерализации инвестиционного законодательства, осуществлявшейся с 1959 по 1974 г., Испания получила больше $7 млрд прямых иностранных инвестиций – примерно пополам из США и Западной Европы.

Из-за ослабления протекционизма продукция многих национальных предприятий стала проигрывать импорту, производство на начальном этапе реформ сокращалось, все больше испанских рабочих начали уезжать на заработки в Европу. За короткий срок из страны выехало около полумиллиона гастарбайтеров – цифра, сопоставимая с исходом испанцев за границу после гражданской войны.

Параллельно шла не менее массовая внутренняя миграция из деревень в города и с юга и запада на север и восток страны и в Мадрид. Самыми быстроразвивающимися, кроме столицы, оказались регионы, которым центральная власть доверяла меньше других, – бывшие оплоты республиканцев и сепаратистов: Каталония, Страна Басков, Валенсия. Все они были промышленными регионами страны и до Франко. Миграция изменяла этнический состав национальных провинций. Возрождение баскского сепаратизма в конце 1960-х станет реакцией не только на авторитарную власть Мадрида, который подавлял местную культуру и язык, но и на эту волну переселенцев.

Технократы настаивали на экономии бюджета, социальные министры-фалангисты ругали бездушный капитализм и требовали увеличения социальных расходов. Однако именно при технократах с 1 января 1963 г. в Испании впервые появилось понятие минимальной заработной платы, а сближение с экономиками западных демократий вернуло рабочим право на забастовку. В 1965 г. в уголовный кодекс внесли поправку, которая освобождала от уголовной ответственности организаторов экономических забастовок.

Политические протесты остались наказуемы, но в реальности границу между теми и другими провести было нелегко: что делать, например, если экономическую забастовку организуют активисты нелегального независимого профсоюза, да еще и внедрившиеся в официальный вертикальный профсоюз? Эта неясность приводила к хаотичным репрессиям, но в целом поправка действовала, ведь, по сути, она легализовала свершившийся факт: массовое забастовочное движение возродилось уже в конце 1940-х, а в новой, перестроенной по западному образцу экономике распространилось по всей стране.

Для Франко принадлежность Лопеса Родо и его единомышленников к католическому братству была гарантией того, что реформаторы не собираются расшатывать устои его консервативного режима и работают на его продление. Франко льстило, что он смог поставить на службу своему государству мощную интернациональную организацию «Опус Деи», которая при другом раскладе могла бы стать его оппонентом. Диктатору нравилось и то, что после 20 лет у власти он нашел взаимопонимание с образованными, деятельными молодыми людьми и те относились к нему с уважением.

Франко использовал «Опус Деи», а орден старался использовать диктатора. Ведь программа ордена как раз состояла в том, чтобы не уводить людей из мира в веру, а приводить веру в мир – прямо на поля, в цеха, офисы, министерства и ведомства, и приводные ремни в виде государственной власти были здесь весьма полезны. «Опус Деи» набрал такой вес, что для молодых карьеристов стал привлекательней правящей фаланги, усугубив ревность последней. Но братство «Опус Деи», в отличие от фаланги, так и осталось элитарным, хотя и пополнилось молодыми честолюбцами, которые в других обстоятельствах не обратили бы внимания на эту католическую самодеятельность.

Успешно завершив план стабилизации, технократы провели через правительство и кортесы, а затем реализовали три плана развития – в 1964, 1968 и 1971 гг., а Лауреано Лопес Родо возглавил специальное министерство по плану развития (в документах советского МИД его иногда называли Министерством планирования).

В середине 1950-х благодаря послевоенному восстановительному росту в Европе и $1 млрд американской помощи, полученной по военному Мадридскому пакту, испанская экономика росла примерно на 5 % в год, хоть и от низких изначальных показателей, и вернула объем промышленного производства к уровню, который был до начала гражданской войны. Сперва реформы привели к некоторому падению уровня жизни даже по сравнению со скромными показателями середины десятилетия, и только в начале 1960-х дела, в том числе у простых людей, пошли в гору. Одной из причин испанского экономического чуда была разница уровня цен и зарплат между Западной Европой и Испанией. Эта разница делала выгодными инвестиции в Испанию, вывод туда производства и туризм.

С конца 1950-х Испания вступила в период самого быстрого экономического развития за всю свою историю – время испанского экономического чуда. Во время выполнения плана стабилизации и планов развития испанская экономика росла в среднем на 7 % в год и была второй самой быстрорастущей экономикой мира после Японии. Некоторые отрасли и вовсе били мировые рекорды: автомобильная промышленность в отдельные годы росла на 20 %, а число владельцев частных автомобилей увеличивалось самыми быстрыми темпами в мире.

За 15 лет реформ Испания из аутсайдера превратилась в девятую по объему ВВП экономику мира, немного уступив Канаде. Подушевой ВВП Испании за десять лет экономических реформ достиг 1500 тогдашних дорогих долларов, новое поколение испанцев стало на десять сантиметров выше родителей – верный признак перехода из категории развивающихся стран в развитые. Рост самого Франко, 163 см, не самый высокий для начала столетия, молодому поколению подданных казался карликовым.

Португалия начинает и отстает

Будучи профессиональным экономистом, а по первому семинарскому образованию – духовным лицом, сосед Франко, португальский лидер Антониу Салазар, был сам технократом-католиком. Он был образованней, чем Франко, и более компетентен в экономических делах, однако большая образованность в конечном счете не обернулась несомненными преимуществами. Салазар, являясь одновременно топ-менеджером и главным идеологом собственного режима, пытался более тесно сочетать экономические реформы со своим идеологическим курсом. Этим он отличался от Франко, который просто передал экономику в руки профессионалов.

Фирменной чертой салазаровской экономики стало «промышленное кондиционирование» – укрупнение предприятий и концентрация производства в немногих руках ради «ликвидации чрезмерной конкуренции». Эти немногие руки были руками близких Салазару бизнесменов. «Кондиционирование» означало, что судьбы предприятий определял Салазар и его бюрократия. Они и решали, кто необходим стране, а кто тут лишний конкурент. Даже те промышленники, которые не поддерживали «Новое государство», были вынуждены лицемерить и сближаться с Салазаром, чтобы не превратиться в «лишних конкурентов».

Салазар искусственно сохранял низкие закупочные цены на сельхозпродукцию и таким образом сдерживал стоимость жизни в городах, чтобы предприниматели могли платить низкую зарплату промышленным рабочим, экономя на издержках. Это действительно стимулировало промышленность, но ввергало в еще большую бедность португальское крестьянство, которое сам же Салазар хвалил за приверженность исконным национальным ценностям. Недовольны были не только крестьяне, но и землевладельцы.

В новой версии конституции от 1951 г. колонии в духе времени были переименованы в заморские провинции, но, в отличие от испанской, салазаровская экономика сохраняла классические черты колониальной. Африканские колонии Португалии продавали на мировом рынке сырье за твердую валюту, а метрополия изымала эту валюту, поставляя колониям свои промышленные товары, которые развитые страны у нее не брали. Для добычи сырья в Африке режим использовал различные методы принудительной мобилизации рабочей силы и отнимал земли у местных землевладельцев. Это противоречило разглагольствования о разномастной лузитанской нации, но зато приносило прибыль.

В начале 1950-х Салазар совершил поворот от сельскохозяйственной и сырьевой экономики к промышленному развитию. Спор двух фракций бюрократии, жестких государственников и более либеральных технократов, закончился с некоторым перевесом вторых. Под их влиянием в 1953 г. правительство приняло первый шестилетий план, в котором первенство отдавалось развитию инфраструктуры и промышленности.

Столь важное дело Салазар не был готов доверить стихиям рынка. План осуществлялся в жестких рамках экономического национализма и государственного дирижизма. Все бюджеты оставались профицитными, а иностранные инвестиции составляли ничтожный процент финансирования плана. Профицит и минимум иностранных инвестиций считались важными составляющими национальной безопасности и суверенитета. В отличие от Испании, Португалия имела возможность финансировать развитие за счет колониальных доходов, а слишком быстрый прогресс Салазар считал вредным для общества. Но и его стране пришлось перейти к экспортной модели.

Благодаря повороту к промышленному развитию и послевоенному экономическому буму в Европе португальская экономика росла в 1950-е в среднем на 4 % в год – как и испанская, быстрее, чем когда-либо прежде. В 1960-е рост ускорился до 6 % в среднем за год. Почти за два десятилетия экономического подъема изделия легкой промышленности вытеснили в качестве главных товаров португальского экспорта винную пробку и колониальный кофе, а их в свою очередь потеснила тяжелая промышленность и сфера услуг. Теперь первенство принадлежало химическому производству, машиностроению, строительству и туризму.

Салазар, подобно южнокорейскому диктатору Паку Чон Хи, сам выбирал доверенных бизнесменов и поручал им модернизировать ту или иную отрасль в обмен на преференции со стороны государства. Таким образом он создавал подобия японских промышленно-финансовых конгломератов – дзайбацу – или южнокорейских чеболей. За время экономической трансформации в португальской экономике окончательно закрепилось несколько многоотраслевых холдингов, которые были локомотивами роста, но одновременно тормозили конкуренцию.

Ни Испанию, ни Португалию не принимали в Европейское экономическое сообщество, но зато Португалии удалось примкнуть к объединению государств, которые и сами вступить в общий рынок не стремились. Вместе с Великобританией, Швейцарией, Австрией и Скандинавскими странами Португалия в 1960 г. стала соучредителем Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ), куда вошли те страны, которым кооперация в рамках ЕЭС казалась слишком тесной, политизированной и опасно зависящей от лидеров континента – Франции и Западной Германии. Старые связи с Британией помогли Португалии войти в клуб, в который более одиозную Испанию даже не звали.

Политическая жизнь в Португалии поначалу была свободнее, чем в Испании, ведь Салазар получил власть мирным путем и не уничтожал своих оппонентов физически на гражданской войне и после нее, как Франко. В частности, по этой причине Салазар в 1950–1960-е столкнулся с более реальными угрозами своей власти со стороны оппозиции, усилил репрессии и все чаще опирался на политическую полицию (PIDE). Вместе с колониальными войнами, в которые Португалия ввязалась в конце 1950-х, это привело к парадоксальному результату: Франко и Салазар как бы поменялись местами. Испания не достигла большей свободы, чем Португалия, но она стала свободнее себя прежней, а Португалия – нет, и к Испании Франко на Западе начали относиться, пожалуй, чуть лучше, чем к Португалии Салазара, который ожесточился и еще больше замкнулся в себе.

В Испании период экономического роста сопровождался оттепелью и смягчением противоречий времен гражданской войны, а в Португалии – засильем спецслужб, обвинениями в колониальных жестокостях и потерей международной репутации. Португалия, подобно СССР, даже создала радиостанцию, которая на иностранных языках критиковала западную демократию. Ультраконсерваторы и крайне правые во Франции и Англии, расстроенные потерей империй и очередным закатом Европы, стали ее благодарной аудиторией.

От старой доброй европы к свободе нравов

Опасения изоляционистов в окружении Франко, что Запад, получив доступ к испанской экономике, на этом не остановится и будет пытаться влиять на испанскую политику, подтвердились. Международное европейское движение, продвигавшее идеи европейской интеграции, пригласило на свою очередную ассамблею, проходившую летом 1962 г. под эгидой ЕЭС в Мюнхене, 118 испанских оппозиционеров, представлявших все политические силы за исключением коммунистов. Среди гостей были именитые эмигранты-республиканцы, диссиденты из самой Испании, монархисты из окружения дона Хуана и даже известные перебежчики из рядов режима, вроде видного фалангиста, бывшего главы отдела пропаганды времен гражданской войны Дионисио Ридруэхо, которого раньше называли испанским Геббельсом.

Кроме коммунистов, среди приглашенных не было и действующих представителей режима, даже его реформаторского крыла. Для Франко это стало очередным доказательством двойных стандартов Запада. По его мнению, раз испанское правительство тоже стремится к сближению с Европой, европейцы должны были пригласить всех, кто разделяет эту цель. Европа, со своей стороны, давала понять, что сближаться намерена только с «другой Испанией» в лице демократической оппозиции.

Делегация испанских оппозиционеров поступила непатриотично: она призвала ЕЭС не принимать Испанию в общий рынок, пока ее политический режим не станет похожим на режимы других стран – членов организации, и лидеры ЕЭС согласились. Испанское правительство осудило «мюнхенское сборище» как очередное свидетельство иностранного антииспанского заговора. Некоторые делегаты из Испании, в том числе Ридруэхо, не смогли вернуться домой и остались в эмиграции. Других по возвращении ждала ссылка на Канарские острова или преследования Политико-социальной бригады – испанской политической полиции.

И все же реальная изоляция Испании закончилась вместе с автаркией и крайним экономическим национализмом. Европейские президенты и премьеры по-прежнему не ездили в Мадрид и не приглашали Франко в свои столицы, но по мере того, как ужасы гражданской войны уходили в прошлое, встречи испанских и европейских министров стали обычным делом. Испанию наказывали за политическую неуступчивость диктатора и одновременно поощряли за открытость экономики и верность западной системе безопасности.

В прессе западных стран становилось популярным менее черно-белое и более заинтересованное описание Испании, которая, оказывается, не концлагерь, а почти нормальная страна. Ничего удивительного, ведь тот же подход в оттепельные 1960-е Запад пытался практиковать даже по отношению к гораздо более экзотическому и закрытому Советскому Союзу. Сам Франко теперь говорил, что рядовой советский человек не такой уж коммунист.

Долгое время Испанию обходили стороной и деятели культуры, по крайней мере те из них, кто дорожил репутацией в демократических странах или государствах соцлагеря и левых кругах. Но чем дальше в прошлом оставались жестокости войны и послевоенных репрессий, тем меньше осуждали тех, кто посещал Испанию, и к концу 1950-х негласный запрет ослаб. За один только 1959 г. здесь побывали звезды мирового кино Брижит Бардо и Джина Лоллобриджида, оперная дива Мария Каллас и, несмотря на свои левые взгляды, режиссер Федерико Феллини с женой, актрисой Джульеттой Мазиной.

Но главная звезда, которую удалось зазвать в Мадрид благодаря технократической оттепели, – президент США Дуайт Эйзенхауэр, который в канун Рождества 1959 г. приехал в Испанию в рамках международного турне. Любой новый, порвавший с прежним режим ищет внешней легитимации. С середины ХХ в. ее высшая форма – добиться, чтобы столицу твоей страны посетил президент США и чтобы визит прошел в теплой, дружественной обстановке.

В Мадриде надеялись, что встреча с лидером демократического мира снимет заклятье с главы испанского государства, а Франко был уверен, что они с гостем поймут друг друга как боевые генералы и союзники по холодной войне. На улицах Мадрида в честь приезда долгожданного гостя строили триумфальные арки, выкладывали светящимися лампочками приветствия на стенах домов, мобилизованные толпы горожан махали кортежу флажками, многие вполне искренне.

Даже визит американского президента не разморозил отношений между Испанией и Европой на высшем уровне. Франко был раздражен чистоплюйством европейских правительств, их заигрыванием с испанской оппозицией и вмешательством во внутренние дела его страны. Крайняя форма такого вмешательства – намеки на то, что Испанию пустят в ЕЭС и НАТО в обмен на либерализацию режима, а лучше – на уход Франко от власти.

Несмотря на это, Франко не свернул реформ, которые сближали экономику Испании с западной. Теперь ему нужно было доказать самому себе и своим критикам-националистам справа, что, доверив экономику новому поколению управленцев, он сделал правильный выбор. Кроме того, технократы поддерживали проект авторитарной монархии как способ сохранить режим после Франко, а к этому склонялся и он сам.

В новом правительстве 1962 г., которое Франко и Карреро Бланко укрепили еще несколькими технократами из «Опус Деи» (например, министром промышленности стал Грегорио Лопес Браво, которой тоже войдет в число авторов испанского экономического чуда), появился новый министр информации и туризма Мануэль Фрага – молодой функционер с вытянутым лицом, почти половину которого занимал высокий лоб. В то время как технократы из «Опус Деи» считали, что можно ограничиться экономическими реформами, Фрага пытался отстаивать необходимость общественных изменений. К нему присоединился Хосе Солис Руис, с 1957 г. министр – генеральный секретарь Национального движения, сделавший карьеру в официальных вертикальных профсоюзах. Фрага и Солис не были связаны с «Опус Деи» и, в отличие от тамошних технократов, попытались уменьшить оберегаемую Франко преграду между экономикой, которая менялась, и политикой, которую трогать запрещалось.

Как и следовало ожидать от фалангиста, Солис не поддерживал монархический проект, вокруг которого сплотились технократы и их покровитель Карреро Бланко. Он не верил, что Хуан Карлос или любой другой монарх сможет удержать власть и сохранить режим. Другое дело – правящая партия, для которой сохранение режима – это вопрос ее выживания.

Чтобы укрепить партию власти и ослабить монархический проект, Солис при поддержке Фраги намеревался усилить демократию внутри режима: сделать Национальное движение платформой для дискуссий, увеличить самостоятельность и роль публичных институтов режима – его правящей партии, кортесов, правительства, совета Национального движения и Совета королевства, чтобы будущее страны меньше зависело от воли одного человека и игры закулисных групп. Таким способом оба хотели адаптировать режим к современности, сделать его устойчивей за счет умеренной либерализации. Технократов, напротив, больше устраивала «рыхлая» правящая партия, лишенная субъектности и реальной власти.

Разногласия между технократами-экономистами и реформаторами-«политиками» до некоторой степени предвосхитили будущий спор между сторонниками советского и китайского пути. Солис задумал узаконить отсутствие монолитности внутри режима – поддержать ту самую политическую энергию, которая никуда не исчезает и вечно бурлит за закрытыми дверями. Чтобы удовлетворить общественный запрос на политическую конкуренцию, он предложил разрешить «объединения» или «ассоциации» – своего рода суррогатные партии или конкурирующие платформы внутри правящего Национального движения. Солис дважды вносил законопроект о политических объединениях, в 1964 и 1969 гг.

Луис Карреро Бланко и сам Франко настороженно относились к идее «объединений». Оба раза закон Солиса увязал в правительстве и кортесах. Его тормозили не только консерваторы – сторонники классической диктатуры, но и технократы, которые опасались, что излишняя политическая свобода может замедлить темп экономических реформ и подорвать их монархические планы. Но и без законодательного разрешения представители разных течений в номенклатуре стали неформально объединяться в ассоциации и группы единомышленников.

Министр информации и туризма Мануэль Фрага продвигал свои идеи успешнее, чем Солис Руис. Пока министры экономического блока привлекали миллиарды долларов зарубежных инвестиций, он открыл страну для миллионов иностранных туристов, улучшил ее имидж, добился отмены предварительной цензуры, раскрепостил культурную и повседневную жизнь.

В 1961 г. в страну приехало 7 млн иностранных туристов, в 1966 г. их было уже 17 млн, в 1970 г. – 24 млн, а в 1972-м – 35 млн, количество, равное населению самой Испании. Были годы, когда туризм выходил на первое место среди всех отраслей испанской экономики и давал около 10 % национального ВВП, попутно становясь основой роста других индустрий, например строительной.

В 1965 г. Фрага попал в центр внимания, искупавшись вместе с послом США в холодном апрельском море недалеко от места катастрофы американского бомбардировщика B-52 с термоядерными бомбами на борту. Одна из четырех бомб упала в залив, ее искали больше двух месяцев, и министр с послом не щадя живота доказывали, что испанское море безопасно.

Туризм был важен не только как источник валютных поступлений. Благодаря туристам из Западной и Северной Европы раскрепостились нравы самих испанцев. В начале министерской карьеры Фрага решился на смелый ход: продвигая Испанию за рубежом, он не прятал ее отличия от демократической Европы, а подчеркивал их. Испания – Европа, но другая: суровая, неиспорченная, верная старине, где мужчины – настоящие рыцари, а женщины – стыдливые прекрасные дамы, где семьи крепки и многодетны, люди чисты и религиозны. Однако благодаря усилиям Фраги по привлечению иностранцев отличия, которые он выпячивал, стирались, и жители испанских городов все больше походили образом жизни, внешним видом и вкусами на итальянцев или французов.

Отделение права от государства

Новая экономическая и общественная жизнь все чаще входила в противоречие с законодательством и судебной практикой, сформировавшимися в репрессивный период диктатуры, когда Франко управлял Испанией как завоеванной страной. Международный бизнес и его испанские подрядчики, миллионы иностранных туристов хотели чувствовать, что находятся не в чрезвычайном, а в нормальном и предсказуемом правовом пространстве, – во всяком случае, пока это не касалось напрямую политики.

В ответ на этот запрос режим дополнил законодательную базу двумя новыми «фундаментальными законами». В 1958 г. Франко лично представил в кортесах закон о принципах Национального движения. Закон представлял собой попытку совместить автократию с элементами независимого правосудия. Авторитарный режим словно бы вычленял из себя отдельную судебную власть и только с ее согласия мог теперь посягать на неполитические права граждан.

Новый закон состоял из смеси лозунгов, положений о государственном устройстве и социальных гарантий. Однако среди этих постулатов присутствовала статья о равенстве всех испанцев перед законом. Она подразумевала юридическое равенство и бывших противников по гражданскому конфликту, и нынешних лоялистов с несогласными. Это был важный шаг к тому, чтобы перестать делить испанцев на патриотов и врагов. Закон исполнял роль, сходную с ролью сталинской конституции 1936 г., которая через полтора десятилетия после Гражданской войны в России тоже формально уравняла в правах всех граждан СССР, но в отличие от нее в Испании за новым законом не последовали массовые репрессии. Право на труд, частную собственность, предпринимательскую инициативу закрепили в отдельном «принципе».

Среди различных объединений, разрешенных в испанском обществе, наряду с профессиональными, семейными, религиозными и молодежными новый закон упоминал политические. Пункт об этих загадочных «политических объединениях» или «ассоциациях» и стал той почвой, на который сторонники демократизации в рядах номенклатуры, вроде Солиса Руиса и Фраги, пытались вырастить подобие политических партий.

В 1966 г., к 30-летию путча, который привел Франко к власти, Мануэль Фрага подготовил «Органический закон государства». В очередном призванном заместить конституцию законе вновь была сделана попытка комбинировать авторитарное государство с правовым. Режим поставил целью создать такое государство, в котором граждане, так и не получившие политических прав, были бы равны перед законом, а судебная власть стала бы по-настоящему автономной, не зависящей от исполнительной.

По мере того как старел и слабел глава режима, закон укреплял другие институты государства – правительство, парламент и суды. «Органический закон» вновь определял Испанию как королевство, несколько ограничивал абсолютные полномочия Франко и, подтверждая его право выбрать будущего короля, указывал, что в дальнейшем трон будет передаваться по наследству. Это должно было стабилизировать режим в будущем, пресечь попытки ввести военную или партийную монархию, в которой власть при каждой передаче трона оказывалась бы полем соперничества влиятельных фигур и групп. Наконец, благодаря закону был сделан новый шаг в сторону разделения властей. Часть кортесов теперь избиралась напрямую, но не всеми гражданами, а «главами семей», а посты руководителей государства и правительства должны были занимать разные люди. Должны – не значит заняли. И здесь Франко тянул время, насколько хватало сил, и продолжал совмещать их еще семь лет.

Этот крайне важный закон вынесли на референдум. Тех, кто собирался голосовать против, заранее записали в агенты «масонов» и Москвы, но поддержку в 98 % можно приписать не только усилиям пропаганды, манипуляциям с голосованием и выученной беспомощности жителей автократии, но и общественному оптимизму. Экономический рост бил рекорды, а в новом законе одни видели залог стабильности после ухода Франко, другие – начатки политической либерализации.

Под внешне неизменной политической оболочкой режима в его третье десятилетие возникла новая экономическая и общественная реальность, которая прорывалась сквозь эту оболочку наружу. Франко все больше походил на rostrum – фигуру, украшающую нос корабля, которая верит, что ведет его за собой. Пока фигура произносит хвалебные речи в адрес верно проложенного в прошлом курса, кораблем правят другие, и курс меняется.

Этот карикатурный образ требует оговорок. В экипаже не было единомыслия в том, куда вести корабль. Члены команды тянули его в разные стороны и были готовы выкидывать друг друга за борт. Поэтому носовая фигура судна, его все более свадебный, по мнению насмешников, капитан был вполне реальным арбитром в спорах. Во власти Франко оставались главные решения по кадровым вопросам. Политическая форма режима не была пустой оболочкой или маскировочной сеткой. Она являлась именно формой, внутри которой, растягивая и деформируя ее, пыталась расположиться поудобнее изменившаяся реальность.

За время авторитарной модернизации изменилась экономическая база страны. Привилегированным группам победителей в гражданской войне пришлось уступить место новым хозяевам жизни. Помещиков, священников, бюрократов и генералов потеснили собственники и директора новых промышленных предприятий, в том числе вывезенных в дешевую Испанию из Америки и Европы. Представителей старой элиты сменяли менеджеры отечественных и транснациональных компаний, застройщики, отельеры, предприниматели из сферы услуг и индустрии развлечений, которая обслуживала все более многочисленных иностранных туристов, растущий средний класс и даже богатеющих рабочих.

Франко, заключив Мадридский пакт с Америкой и призвав технократов управлять экономикой, ставил целью укрепить и продлить режим. И экономические реформы действительно продлили его. Однако ценой этого стало изменение страны до неузнаваемости. В первое десятилетие правления Франко главной силой Испании была армия во главе с генералиссимусом – победителем в гражданской войне, союзниками – тоталитарные Германия и Италия, финансовой опорой – землевладельцы и старые промышленники, которым режим поставлял дешевую рабочую силу из рядов побежденного пролетариата, идеологическим институтом – церковь.

В шестидесятые финансовой опорой страны окончательно стали транснациональные корпорации и модернизированный местный бизнес, военным союзником – демократические Соединенные Штаты, главным торговым партнером – Европейское экономическое сообщество. США и НАТО превратились в незаменимых защитников от внешних угроз, армия заняла более скромное положение, чем раньше, возможность реванша побежденных предотвращали полицейские силы, церковь после Второго Ватиканского собора отказалась от безоговорочной поддержки консервативных диктатур. Из осажденной крепости Испания превратилась в страну массового туризма и развлечений.

Авторитарный политический режим в своих интересах вызвал к жизни эту новую Испанию и управлял ею. Но и сама новая Испания тоже управляла режимом и постепенно двигалась к тому, чтобы избавиться от него и жить не по особенным, а по общим для всех правилам.

Новая открытость

Экономическая либерализация, как правило, раскрепощает не только экономику, но вместе с ней нравы и культуру. Эмансипированные от государства собственники и наемный средний класс жаждут новых впечатлений и статуса, который может дать доступ к самым модным, передовым, даже рискованным, экспериментальным формам творчества и потребления. Именно поэтому верно и обратное: если государство покушается на свободу культуры, его экономическая жизнь со временем деградирует, ведь из общества исчезает та творческая атмосфера, в которой нуждаются бизнесмены и менеджеры для развития новых проектов.

В 1960 г. возобновился конкурс «Мисс Испания», который не проводился с начала диктатуры. В 1962 г. на испанских киноэкранах появилась первая актриса в бикини. В 1965 г. в Испанию приехали The Beatles. Власти не были в восторге от их гастролей, официальная пресса с удовлетворением отмечала, что на мадридской и барселонской аренах для корриды, арендованных под концерты, оставалось много пустых мест, и вообще в Испании обошлось без массового истерического поклонения новомодным идолам. Поклоняться мешали и дорогие билеты, и суровые меры безопасности, но о запрете концертов речь не шла.

С рок-н-роллом бороться было поздно, да никто и не собирался. На следующий год после гастролей The Beatles песня Black is black испанской рок-группы Los Bravos поднялась на второе место в британском хит-параде и на четвертое в американском. И даже когда в 1971 г. испанская цензура заставила британскую группу The Rolling Stones изменить обложку альбома Sticky Fingers – джинсы Джо Далессандро со скандальной ширинкой на молнии заменили консервной банкой с пальцами в кровавом соку – получилось не менее эпатажно. Желающие могли увидеть в этом варианте обложки политический подтекст: пальчики кровавые в глазах.

Впрочем, кроме коммунизма и «масонства» (синоним либерализма в местном политическом словаре) из всех других порочных проявлений свободы Франко больше всего боялся порнографии, даже намеков на нее в виде молнии на штанах. А отрубленные пальцы – ну что ж, к ним не привыкать. Еще из испанского издания альбома убрали песню Sister Morphine как пропагандирующую наркотики. Группа не возражала.

В 1963 г. испанские прокатчики и продюсеры попытались договориться с профильным министром Мануэлем Фрагой о расширении границ дозволенного в кино и тут же на практике протестировали достигнутые договоренности. Запрещены были обнаженное тело, нападки на религию и недовольные режимом персонажи, способные вызвать у зрителя симпатию. В том же году на экраны вышла франко-испанская кинокартина «Благочестивая Сюзанна», в которой крупным планом снято, как обнаженная Сюзанна поднимается из пенной ванны. «Останься пеной, Афродита, и, слово, в музыку вернись». Но поздно.

Поправившие материальное положение и купившие автомобили испанцы повадились ездить во Францию смотреть фильмы, которые в Испании не пустили в прокат или подвергли цензуре. Поездки в соседнюю страну ради просмотра вырезанных откровенных сцен даже стали предметом разрешенного юмора в собственном кино и на телевидении. «Ура, мы в Европе!» – радуются доехавшие до французского кинотеатра мужчины в одной из комедий. «Или еще нет?» – сомневаются они, увидев, что кинотеатр окружен машинами с испанскими номерами. И возмущаются, когда встречают собственных жен, приехавших посмотреть фильм без купюр. Само по себе словосочетание «в Европе» указывало на промежуточное, периферийное самосознание испанцев: мы уже Европа или еще нет?

В 1966 г. Мануэль Фрага добился отмены предварительной цензуры, которая действовала со времен гражданской войны. Теперь цензура работала постфактум: СМИ, издательства, продюсеры наказывались штрафами, приостановкой работы или закрытием издания, конфискацией тиража, запретом проката фильмов, даже тюрьмой, но все это уже после выхода продукции в свет.

Не менее важным источником валютных поступлений и знаний о мире европейских демократий, чем туризм, стали испанские гастарбайтеры. Франко держал границы открытыми, демократическая Европа тоже. Между 1960 и 1973 гг. из Испании уехали работать в более богатые страны Западной и Северной Европы больше 1 млн человек. Возвращаясь или навещая родных, они знакомили их с новыми модами и нравами, также делясь наблюдениями за жизнью в странах, где можно протестовать на улицах, выбирать власть и рисовать карикатуры на главу государства.

Пока рабочие отправлялись в трудовую эмиграцию, деятели культуры, уехавшие во время гражданской войны, начали навещать Испанию. Тех, кто по-прежнему не приезжал, теперь издавали, показывали, исполняли на родине. В Испании жил будущий нобелевский лауреат Камило Хосе Села, автор самого переводимого и издаваемого испанского романа ХХ в. «Семья Паскуаля Дуарте». Власти сначала запретили суровый реалистический роман, он вышел в 1942 г. в Аргентине и стал мировым бестселлером. Но в 1946 г. книга все же была опубликована в Испании.

Писатель и режим начали учиться терпеть и даже принимать друг друга. К 1960-м гг. Испания гордилась тем, что самый известный испанский прозаик работает на родине, а он, подобно Сальвадору Дали, пользовался благоволением властей не только для того, чтобы писать что хочет, но и для эксцентричных выходок: например, в строгом костюме искупался в фонтане на открытии памятника ему же в Эльче возле Аликанте. Главное, что Села не был напрямую вовлечен в деятельность запрещенной оппозиции.

Прежде большинство представителей культуры связывали себя с одной из сторон гражданской войны. Теперь становилось все больше тех, кто избегал жесткой самоидентификации со сторонами гражданского конфликта. Случались курьезы. Чиновникам министерства культуры очень хотелось вернуть на родину великого кинорежиссера, республиканского эмигранта Луиса Бунюэля. Он согласился снимать в Испании. После того как фильм «Виридиана» – по мнению многих кинокритиков, лучший у Бунюэля – был готов, оказалось, что в титрах упоминается поддержка Государственного управления кинематографии.

Премьера на Каннском фестивале 1961 г. обернулась двойным скандалом: после того как за контакты с режимом режиссера разнесли политическая оппозиция и эмиграция, на фильм обрушились испанские консерваторы и Ватикан. Даже прогрессивный по меркам недавнего прошлого папа Иоанн XXIII назвал фильм кощунственным. Директор управления кинематографии был уволен, в Испании фильм показали только после смерти Франко. На фестивале картина получила «Золотую пальмовую ветвь», и ее мировым прокатом занялась Мексика, где жил Бунюэль и которая вместе с Испанией участвовала в производстве шедевра.

Друг и в прошлом сорежиссер и соавтор Бунюэля Сальвадор Дали поселился в Каталонии. Он охотно встречался с Франко и другими официальными лицами, которые вместе с журналистами государственных СМИ терпели его экстравагантные выходки и периодические выступления на камеру на сепаратистском каталанском языке. С политическими обличениями Дали не выступает, а властям хочется показать, что современное искусство высшей пробы в стране процветает. Песни на каталанском теперь попадали на испанские телевизионные конкурсы вроде Международного фестиваля песни в Бенидорме, который был основан в 1959 г. в подражание итальянскому фестивалю в Сан-Ремо, и даже занимали высокие призовые места.

Сам Франко, консервативный католик-семьянин с буржуазными вкусами, был предельно далек от современной культуры, как элитарной, так и молодежной и массовой. Перед ним, как перед любым стареющим вождем, стоял выбор: объявить эту новую культуру враждебной национальным ценностям, деструктивной и разлагающей или смириться с ней. Франко и самая дальновидная часть его окружения понимали: заклеймить вражескими модную у молодежи музыку, кино, одежду чревато отчуждением всего молодого поколения от государства. В этом случае даже аполитичная молодежь перестанет относиться к режиму нейтрально, будет считать его чужим и желать ему скорого конца. Власть решила терпеть молодежную и современную культуру и даже по возможности участвовать в ней.

Поднявший благосостояние граждан режим избавляется от своих прежних страхов и словно бы уговаривает себя спокойнее воспринимать изменения, которые принесло время. В 1962 г. с грандиозным успехом на экраны выходит музыкальная комедия «Песня юности». Сюжет и видеоряд мало чем отличаются от советского оттепельного кино тех же лет с верой в любовь и дружбу и едкой, но конструктивной сатирой на ретроградов.

В «Песне юности» есть персонаж, старорежимный директор архитектурного колледжа для юношей, – практически одно лицо с завклубом из советской «Карнавальной ночи», но, в отличие от советского бюрократа, испанский формалист в конце фильма поддается перевоспитанию. В соседней школе для девушек командуют две прогрессивные монахини-воспитательницы – чем не католические технократы во главе перемен? Но главный герой ленты – веселая, прекрасная, современная молодежь, которая, несмотря на непривычный внешний вид, непонятную старшим музыку и свободные манеры, верна настоящим ценностям и дружно восстанавливает часовню, разрушенную… войной, уверен старорежимный директор. «Нет, морем», – спорит с ним старый рыбак. Там, где официальное искусство 1940-х заостряло политические противоречия, искусство 1960-х их сглаживает.

Нестрашные враги

В 1963 г. был взят еще один рубеж открытости. В Мадрид приезжает соперник Франко – дон Хуан, граф Барселонский, претендент на испанский трон. Как добрый католик и семьянин, Франко благосклонно пустил дедушку на крестины внучки Елены, которая родилась у Хуана Карлоса и его молодой жены, принцессы Софии, дочери греческого короля Павла. Свадьба состоялась за год до этого в Афинах, венчание проходило по двум обрядам – католическому и православному, разрешение на это дал известный своей открытостью по отношению к православию папа Иоанн XXIII.

Фалангисты и ретрограды пытались обвинить неприятного им потенциального преемника в недостаточном патриотизме и равнодушии к католичеству: он выбрал в жены иноверку-иностранку и участвовал в православном таинстве, и лишь недели спустя после брака над Софией был проведен приватный обряд перехода в католицизм. Но граждане оставались к обвинениям равнодушны и принцессе скорее симпатизировали, а женитьба Хуана Карлоса, внука изгнанного испанского короля, на дочери правящего греческого монарха укрепила позиции принца, статус которого до сих пор не был определен: София – настоящая принцесса, а сам он – только потенциальный принц и преемник.

В 1960 г. режим Франко не отпустил испанскую сборную в коммунистическую Москву играть в четвертьфинале первого в истории чемпионата Европы по футболу и предпочел дисквалификацию, лишь бы испанский телезритель не видел красного флага и не слушал советский гимн. Призовые места тогда заняли соцстраны, а СССР стал первым в истории чемпионом Европы.

Всего четыре года спустя, в 1964 г., Испании позволили принять второй европейский чемпионат. Теперь Франко благодушно пустил советских футболистов в страну и сам пришел на финальный матч Испания – СССР, презрев опасности встречи испанцев с советской символикой. Испания выиграла со счетом 2:1 и стала чемпионом Европы. Теперь советский телезритель был вынужден смотреть, как стадион в порыве энтузиазма приветствовал диктатора, скандируя: «Франко! Франко!» Второй раз победить красных в Мадриде в четвертьвековой юбилей победы над ними было лучшим подарком для каудильо.

В 1960-е европейские политические лидеры по-прежнему не ездили в Испанию, зато иностранные артисты активно осваивали испанскую сцену. В 1969 г. в Барселону получать испанскую премию в области культуры приехали итальянская поп-дива Мина и великий французский комик Луи де Фюнес, а на церемонии вручения пел Шарль Азнавур.

В том же году Испания впервые приняла призванное символизировать европейское единство «Евровидение». Концерты проходили в Королевском театре в Мадриде. Конкурсу шел девятый год, Испания участвовала в нем с его основания. Только нейтральная Австрия не отправила исполнителя в Мадрид, оправдывая это техническими трудностями, зато приехали представители коммунистической Югославии.

Американские астронавты, высадившиеся на Луне, включают Мадрид в свой мировой тур. Астронавтов встречают восторженные толпы граждан, а сами герои возлагают цветы к памятнику Колумбу: ведь если бы не он, не было бы той Америки, которая отправила их на Луну. Франко не любил американцев, но для него было важно, что западный мир обогнал безбожников-коммунистов в космосе.

Но и коммунисты теперь не так страшны. На XVII международный кинофестиваль в Сан-Себастьяне приезжает советская актриса Людмила Чурсина и получает приз за лучшую женскую роль в фильме «Журавушка». Ее героиня – сильная русская женщина, прошедшая войну, в которой испанцы воевали на стороне ее врагов. Награждая советскую актрису за военный образ, режим демонстрирует свою широту, а испанская интеллигенция – независимость от власти. Под конец 1969 г. зритель узнает имя нового директора государственного телевидения – выразительного, утонченного красавца, которому быть бы не чиновником, а киноактером или телеведущим, – Адольфо Суареса. Ему предстоит великая роль в испанской истории, но пока Суарес отвечает за новогоднее обращение Франко к народу.

В 1960 г. советский поэт Евгений Евтушенко, оказавшись в Барселоне проездом, написал, как во всех своих зарубежных поездках, стихи:

Через семь лет Франко еще на месте, но автора политических репортажей в стихах Евтушенко уже пустили в Мадрид и в соседнюю, тоже диктаторскую, Португалию. В Лиссабоне он сочинил «Любовь по-португальски»:

Евтушенко вслед за Оруэллом пишет о том, что любовь, тайный поцелуй – единственная возможная форма свободы в португальской диктатуре. Но, вероятно, намекает и на собственную советскую.

Приезд Евтушенко в Лиссабон организовала живущая в Португалии 27-летняя издательница Сну Абекассиш. Это имя датчанка Эбба Мерете Сейденфаден взяла после того, как вышла замуж за бизнесмена Вашку Абекассиша. В 1965 г. она основала издательство Dom Quixote («Дон Кихот»). Вокруг издательства группируется оппозиционно настроенная интеллигенция, чьи произведения Сну с риском для себя издает. Политическая спецслужба PIDE время от времени предлагает закрыть непослушное издательство, но Салазар считал, что это повредит репутации страны.

В этом отношении Сну Абекассиш и Евгений Евтушенко, которого советские власти выпускали на Запад, чтобы продемонстрировать, как прекрасно чувствует себя современная поэзия в СССР, занимали в своих диктатурах схожие ниши. Сну Абекассиш понимала, что советский поэт приехал из одной автократии в другую, она не идеализировала СССР, поддерживала советских диссидентов и издавала Солженицына на португальском. Ее мечтой было совместить левые идеи с полной политической свободой.

О чем-то похожем грезил и сам Евтушенко. Через год после стихотворного поцелуя под лиссабонским мостом он напишет распространявшиеся в самиздате стихи, обличавшие ввод советских танков в Прагу, через 20 лет встанет на сторону Горбачева и советских номенклатурных реформаторов, затеявших перестройку. За 12 лет до перестройки Сну Абекассиш поддержит собственную «революцию гвоздик». Но и в новой, демократической Португалии ей придется отстаивать свое право на поцелуи, когда, расставшись с мужем-бизнесменом, она станет жить в гражданском браке с политиком, которому жена не дала развода.

Вряд ли Франко, меняя правительство в 1957 г., сознательно задумывал влить новое вино в старые мехи. Судя по всему, сначала он просто хотел немного подлатать режим. Во время экономических реформ сам Франко время от времени выступал с похвалами автаркии, бранил классический капитализм с его социальным бездушием и буржуазные демократии, захваченные «масонами».

Однако доверив технократам национальную экономику, он упорно защищал их от нападок фалангистов и крайних националистов, даже когда технократы убеждали его делать то, что ему лично не нравилось: девальвировать песету, учить правительство экономии, подключать к реформам Международный валютный фонд и Всемирный банк, подать заявку на вступление в Европейское экономическое сообщество, пустить в страну иностранных инвесторов и туристов, спокойнее относиться к не соответствовавшей консервативным католическим идеалам вождя индустрии развлечений и моде, ослабить цензуру.

Все это происходило одновременно с шествиями фалангистов, на которых тысячи рук взлетали в фашистском «римском» приветствии под ритмичное скандирование «Франко! Франко!» и «Выше, Испания!», с парадами, где маршировали ветераны с гитлеровскими орденами на груди, мероприятиями «года семьи», во время которых Франко и другие функционеры рассказывали о современных угрозах традиционной семье, которым Испания должна противостоять, – таких как развод, сожительство вне официального брака, контрацепция и борьба против юридического признания мужчины главой семьи. Разница состояла в том, что прежде все это было основным содержанием национальной жизни, а теперь утонуло в многообразии других ее проявлений – из целого превратилось в детали пестрого орнамента.

Театр одного зрителя. Португальская перестройка

Вслед за испанским начал подтаивать португальский режим, и, в отличие от Испании, здешняя оттепель выглядела многообещающе – как начало полноценного мирного перехода к демократии, который сможет послужить примером для других.

Португальский диктатор Салазар до последнего тянул с назначением преемника, но так и не успел передать власть. Франко, в отличие от Салазара, не был интеллектуалом и понимал, что он тут не самый умный. По мере того как режим укреплялся, а угрозы потери власти отступали, Франко, особенно в поздние годы, охотно делегировал различные функции соратникам. Как правитель-воин, он осознавал, что стране нужны гражданские специалисты. Салазар был по-настоящему учен и даже в старости вникал в детали управления страной. Поделиться властью гораздо проще, чем умом и знанием, а значит, функции правителя-колдуна труднее передать и распределить, чем функции правителя-конкистадора. Более умный диктатор по части делегирования полномочий оказался скупее менее образованного.

В 1968 г. после домашней травмы у 79-летнего Салазара случилось кровоизлияние в мозг, ухудшились речевые и умственные способности. Консерваторы в его окружении настаивали на том, что он в любом состоянии должен умереть премьер-министром. Идея не прошла. После недолгой номенклатурной борьбы президент страны адмирал Америку Томаш в бурном 1968 г., опасаясь вакуума власти, назначил главой правительства профессора Марселу Каэтану – неофициального лидера реформаторов и европеистов, «разрешенного оппозиционера». Каэтану долгое время был правой рукой и неофициальным преемником Салазара, но затем сдал позиции под давлением консерваторов.

Марселу Каэтану сразу приступил к перестройке режима, которую окрестили «марселистская весна». Она проходила под лозунгом «Эволюция в преемственности». Каэтану сохранил почти всех министров правительства Салазара, кроме самых упертых ретроградов, но начал либерализацию политики, прессы, произвел ребрендинг правящей партии и политической полиции и попытался оживить выборы. В 1969 г. к ним допустили оппозицию, а кандидатов от правящего Национального союза Каэтану подобрал таким образом, чтобы они представляли разные течения в партии власти: треть – консервативные салазаристы, треть – «марселисты»-реформаторы и треть – умеренные центристы. Состав кандидатов обновили на две трети, а избирательный ценз снизили: теперь голосовать могли 18 % населения.

Оппозиция не сумела объединиться перед выборами – нелегальные социалисты отказались объединиться в один блок с либералами и еще более нелегальными коммунистами. Два оппозиционных списка вместе получили 11,5 %, но ни один кандидат из них не набрал большинства в своем округе, и в парламент вновь прошли только представители партии власти. Однако на этот раз в нем образовалось либеральное крыло, начались бурные дискуссии. Обстановка накалялась настолько, что либералы и консерваторы несколько раз дрались прямо в зале заседаний.

После выборов Каэтану обновил состав правительства. Теперь в нем стало больше номенклатурных реформаторов, вроде тех, которые доминировали в 1960-е в правительстве Франко. Они работали под лозунгом «Нет политики, есть решения конкретных проблем». В новом кабинете появилась и первая в истории Португалии женщина-министр, да еще и цветная, – рожденная в Анголе в семье выходцев с Гоа Мария Тереза Лобу. Такого тогда не видали даже в демократических странах Европы.

После десятилетнего изгнания в страну приехал опальный архиепископ города Порту Антониу Феррейра Гомеш, а именитый диссидент Мариу Соареш, адвокат семьи убитого спецслужбами лидера оппозиции Умберту Делгаду, вернулся из африканской ссылки и возглавил социалистический список на выборах. Каэтану ослабил цензуру и вывел профсоюзы из прямого подчинения министерства корпораций. Он убедил членов Португальского легиона, которые, подобно членам испанской фаланги, имели право на оружие, сдать его на хранение в казармы жандармов.

На следующий год после выборов Каэтану переименовал правящий Национальный союз в Национальное народное действие, а «Новое государство» в «Социальное государство». Впрочем, новые названия не прижились. В партию власти привлекли больше женщин, молодых карьеристов, образованных горожан. В обновленной конституции 1970 г. вводилось понятие автономии для заморских провинций, началось обсуждение федерализации империи.

Еще раньше, в год выборов, переименовали одиозную политическую полицию PIDE, которая ассоциировалась с убийством лидера оппозиции генерала Делгаду, в DGS – Генеральное управление безопасности. Обновленная спецслужба смягчила методы допросов, время предварительного заключения стали засчитывать в срок отсидки по приговору. Впрочем, руководящие кадры PIDE остались на своих местах, как и многочисленные политические заключенные.

Каэтану попытался изобрести что-то вроде двухпартийности в рамках системы без партий. После долгих проволочек ему удалось зарегистрировать «Общество по изучению социально-экономического развития», в которое вошли независимые эксперты и деятели умеренно оппозиционного толка, не захотевшие присоединиться даже к обновленной версии Национального союза. Среди соучредителей общества было два министра правительства, несколько депутатов от партии власти, сам Каэтану и целых два кандидата от оппозиции, участвовавших в выборах 1969 г. Таким образом, глава режима оказался в одной политической организации с его критиками.

Эта замаскированная под мозговой центр полупартия была призвана запустить обсуждение табуированных в правящей партии вопросов. Так должна была выглядеть «конструктивная оппозиция» с точки зрения португальского режима – не бороться за власть, а вежливо указывать на недостатки управления и давать правильные советы. Авторитарные режимы обычно признают конструктивной ту оппозицию, которая им не соперник, а советчик.

Стиль нового главы режима разительно отличался от стиля предшественника. Салазар жил одиноко и закрыто, тщательно оберегая тайну своей частной жизни. За границу выезжал только в Испанию к Франко, ни разу не был в португальских колониях и мало ездил по стране. Каэтану, напротив, сразу же ринулся в африканские владения, начал совершать зарубежные визиты, охотно фотографировался с женой, детьми и внуками для прессы и стал вести еженедельные «Семейные беседы» на телевидении.

Жена Каэтану Тереза ди Барруш была сестрой известного политика республиканских времен, оппозиционера и критика правления Салазара. Это фрондерство семьи нового премьера импонировало новому, более открытому поколению португальской элиты. В испанском руководстве Каэтану дружил с творцом экономических реформ, технократом из «Опус Деи» Лауреано Лопесом Родо.

Вскоре после того, как Каэтану назначили премьером, Салазар пришел в себя. Его не стали расстраивать известием о том, что он больше не руководит страной. Состояние Салазара то ухудшалось, то немного улучшалось, но умственные способности национального лидера пострадали настолько, что у его окружения появился план разыграть перед ним трагикомический спектакль, зрителем и невольным участником которого Салазар был последние два года своей жизни. Человек с более ясным сознанием быстро обнаружил бы подлог.

Салазар оставался в уверенности, что продолжает управлять страной. С ним проводили совещания, приносили на подпись документы и даже печатали для него выпуск правительственной газеты, в публикациях которой он значился премьер-министром, Каэтану и его либеральные реформы вообще не упоминались и даже американцы, которых Салазар не любил за многочисленные удары в спину, не высаживались на Луну.

В утешительном для диктатора обмане участвовали и президент страны Америку Томаш, и сам Каэтану, и бессменная экономка Салазара Мария де Жезуш. Этот спектакль был и последней милостью по отношению к отцу нации, и средством самосохранения для консерваторов: живой и правящий, пусть в специальной постановке иммерсивного театра, Салазар был для них гарантом того, что перемены не зайдут слишком далеко.

В октябре 1969 г. больной Салазар даже участвовал в самых свободных за всю историю своего режима парламентских выборах, оставаясь в неведении о том, что они проходят по новым правилам при новом премьере. Накануне Салазар дал интервью французским журналистам, в котором бранил Каэтану за то, что тот вечно критикует, но ничего не предлагает и вместо того, чтобы присоединиться к правительству, торчит в университетах. В это время Каэтану уже год возглавлял правительство и реформировал страну. Это было последнее интервью Салазара, и он выглядел в нем так удручающе, что цензура запретила его перевод и публикацию в Португалии.

Все это время близкие друзья Салазара, а с ними Мария де Жезуш и Америку Томаш пытались уговорить его подать в отставку и назначить преемника. Плохо владеющий речью, с трудом вспоминающий, кто все эти люди, Салазар отвечал, что не может уйти, ведь рядом нет никого, кто способен справиться с его обязанностями.

Подсказанные пошатнувшимся разумом решения, которые диктовал полуживой диктатор, не имели не только силы, но и смысла и тем не менее создавали напряженную и двусмысленную для Каэтану ситуацию двоевластия. Положение Салазара было комичным, и все же в стране словно было два премьера. Салазар продолжал жить в официальной резиденции премьер-министра – дворце Сан-Бенту. Мало кто сомневался, что, если бы случилось чудо и он вдруг выздоровел, Каэтану пришлось бы покинуть свой пост. Консервативная пресса и реакционеры постоянно намекали на возможность такого чуда.

В начале 1970 г. глава португальского радио и телевидения, политический союзник Каэтану, организовал съемки дома у больного диктатора под видом документального биографического эпоса о Салазаре. На экране в инвалидном кресле появился живой, но жалкий Салазар, у которого была парализована правая сторона тела. В обращении к народу он благодарил граждан за заботу, внимание и любовь. Все увидели разбитого недугом старика, почти полностью потерявшего память и связь с реальностью. Стало ясно, что он больше не вернется к делам. Это был серьезный удар по консерваторам.

Салазар умер, так и не узнав, что последние два года жизни не руководил страной. Тело основателя режима выставили для прощания в парадном лиссабонском монастыре Жеронимуш, где похоронен великий мореплаватель Васко да Гама, а потом предали земле на семейном участке в родном поселке Салазара Вимиейру. Франко не поехал на похороны когда-то самого близкого ему главы иностранного государства, Испанию представлял министр иностранных дел, реформатор Лопес Браво. Каэтану в своей речи на похоронах подвел итог правлению предшественника: четыре десятилетия у власти были бы немыслимы без темных пятен, но общий итог этих десятилетий положительный.

Из Мадрида Франко наблюдал за жалким концом своего могущественного собрата, который так и не назначил преемника. Теперь, когда вместо него это сделали другие, страна идет совсем не тем курсом, по какому ее хотел направить Салазар. Происходящее в Лиссабоне убедило Франко: настало время назвать преемника и самому сформировать контуры будущего.

Диктатура православных эллинов

В конце 1960-х у стареющих диктатур Испании и Португалии нежданно появился молодой последователь. В Греции, на родине принцессы Софии, жены Хуана Карлоса, военные правых взглядов совершили переворот и начали строить государство, которое напоминало Испанию и Португалию. Это укрепило Франко и Салазара в мысли, что их режимы не анахронизм, а вполне современны и востребованы, даже в Европе.

Ко второй половине 1960-х греки устали от демократии. Парламентская демократия в Греции была не добыта в гражданских боях за свободу, а навязана сверху западными державами. В этом отношении Греция походила на страны Восточной Европы, которым СССР навязал социализм. Ко времени отступления нацистов значительную часть греческой территории контролировали коммунистические партизаны, компромисс с ними быстро развалился, и армия буржуазного правительства при поддержке Англии и США разгромила их в гражданской войне, длившейся три года. У левой греческой интеллигенции, политиков, рабочих и крестьян возникло ощущение, что до желанного социализма рукой подать, но иностранные гегемоны не пускают к нему силой. Коммунистическая партия оказалась под запретом, и легального выхода эта тоска по несбывшемуся не находила.

Правительства в Греции, как и в соседней Италии, редко бывали стабильны. Перед переворотом это привело к четырем выборам за пять лет и череде слабых технических кабинетов, назначенных напрямую королем Павлом и его наследником молодым королем Константином II, братом принцессы Софии, которая как раз в это время вышла замуж за Хуана Карлоса. В греческой политике соперничали кланы респектабельного консерватора Константиноса Караманлиса и его умеренно левого оппонента Георгиоса Папандреу – левее и правее центра, классическая пара буржуазной демократии.

В параноидальной обстановке холодной войны Папандреу казался слишком левым, его партию уличали в том, что в ее рядах растворились представители запрещенных коммунистов, которые идут от нее на выборы, и еще больше боялись его сына – марксиста Андреаса Папандреу. Отец был стар и не очень здоров, и консерваторы подозревали, что партия вместе с властью достанется леваку-сыну. В 1963 г., поссорившись с королем Павлом, буржуазный политик Караманлис уехал жить в Париж, после этого победа клана и партии Папандреу казалась неминуемой. Ее решили предотвратить полковники, которые в молодости воевали против коммунистов в гражданской войне.

Когда 21 апреля 1967 г. полковники вывели танки в центр Афин, у демократии не нашлось защитников. Полковники быстро вынудили официальные власти дать им необходимый минимум легитимности. Сначала на рабочем месте арестовали главу генштаба, убедили его присоединиться к перевороту и дальше действовали от его имени. Затем принудили окруженного в своем загородном имении короля Константина II назначить очередное техническое правительство, состоящее из участников переворота.

Принцесса София гостила в эти дни в Афинах у своего коронованного брата, вместе с ним была окружена военными в загородном королевском имении Татои и стала свидетельницей того, как королю Константину не хватило мужества, авторитета в элите и популярности в народе, чтобы дать отпор путчистам. Впечатления, полученные ею в дни афинского переворота, повлияют на то, как она и Хуан Карлос станут выстраивать стратегию выживания монархии в Испании.

Народ – наследник древнейшей афинской демократии не вышел на улицы навстречу танкам и смотрел на происходящее со страхом или равнодушием, а многие – со злорадством. Население утомили почти ежегодные выборы и смена правительств, а перепалки борющихся за власть политиков дискредитировали в глазах общества их всех независимо от партийной принадлежности.

К осени король Константин решил взбунтоваться, но было поздно. Он уже связал свое имя с хунтой, и недовольные представители армии и элиты его не поддержали. Константин уехал в Италию – туда же, куда и его испанский предшественник Альфонсо XIII, за полвека до этого связавший себя с хунтой Примо де Риверы. Вскоре граждане пожалели, что так легко уступили свои права: похороны Папандреу-старшего, умершего под домашним арестом в ноябре 1968 г., превратились в полумиллионную демонстрацию за возвращение демократии. Но к тому времени полковники прочно удерживали власть.

Из группы полковников быстро выделился Георгиос Пападопулос, который в день переворота выступил спикером хунты. Высоким дребезжащим голосом он говорил журналистам, что больного, находящегося при смерти, надо сперва резать, а потом лечить. Хирургия вышла не очень точечной: в первые дни переворота новый режим арестовал около 10 000 человек. Арестованные не помещались в тюрьмах, и их разместили на древнем Панафинейском стадионе, восстановленном в 1896 г. к первым Олимпийским играм современности. Так что устроить концлагерь на городском стадионе придумал отнюдь не чилийский диктатор Пиночет, за шесть лет до него это сделала греческая хунта. Пападопулос, человек с простым плоским лицом и аккуратной щеточкой усов, стал премьер-министром.

Свой переворот полковники назвали, подобно испанским предшественникам, «национальной революцией». В этом они не столько следовали Франко, сколько использовали в своих интересах священное для каждого грека сочетание слов ethniki epanastasis – так называют восстание, которое греческие патриоты подняли против Османской империи в 1821 г.

Полковники сами не сразу поняли, против кого устроили свою революцию. Угроза захвата власти коммунистами в Греции 1960-х была настолько призрачной, что пришлось расширить поиски врага. Как и везде в мире, греческий обыватель любил порассуждать о продажных политиках, которые не думают о народе, был не прочь вспомнить славное прошлое и готов принять власть твердой руки, способной навести порядок. Полковники ответили на этот запрос, они провозгласили врагами не только коммунистов, но весь политический класс страны.

Во время первых же публичных выступлений полковники заявили: нет больше правых, левых, центристов, есть греки – потомки древних эллинов. Крещеные, православные. Все политические партии (не только левые) распустили до тех времен, когда несознательные эллины вновь будут готовы к демократии. Вместе с партиями запретили независимые профсоюзы, их заменили официальные, которые объединили работников и работодателей поверх классовых барьеров. Полковники 30 лет спустя воспроизвели конструкцию, на которой строили свои режимы Салазар и Франко. Официальная газета режима называлась Nea politia, «Новое государство».

Совершив антикоммунистический, то есть прозападный переворот, полковники сразу пришли к тому, к чему приходили другие диктатуры, – начали бороться не только с коммунизмом, но и с разлагающим, упадническим влиянием Запада. Новая греческая власть не одобряла современные легкомысленные отношения между полами, рок-музыку, журнал Playboy, откровенные сцены в фильмах. Юношам запретили носить длинные волосы, девушкам – короткие юбки, и всех обязали ходить в церковь. Была попытка распространить более строгие правила поведения и на иностранных туристов, но их поток и без того сократился, так что в затее не усердствовали.

В языковом вопросе хунта безоговорочно заняла сторону кафаревусы – искусственно состаренной версии новогреческого языка. В быту греки говорили на димотике – народном новогреческом, но вынуждены были переходить на кафаревусу в официальных ситуациях. В то время как столичная интеллигенция предпочитала димотику, стараясь писать и говорить на народном языке, полковники любили, чтобы граждане изъяснялись красиво.

Целью революции полковники объявили возрождение «греко-христианской цивилизации» – здорового общества «крещеных эллинов», хранителей традиционных греческих ценностей, произвольно выбранных из эпох Античности, православной Византии и времен национально-освободительной борьбы против османского ига. Это был винегрет из истории Марафона и Фермопил, плача об утраченном Константинополе, культа героев антитурецкого восстания, доктрины Трумэна о сдерживании коммунизма и из соперничества с Турцией за недавно освободившийся от британского правления Кипр.