Поменяй воду цветам Перрен Валери

62

Я больше не мечтаю, не курю, у меня нет истории, без тебя я грязнуля, без тебя я урод, без тебя я сирота в дортуаре.

Габриэль Прюдан затушил окурок и вошел в розарий за пять минут до закрытия. Ирен Файоль уже погасила свет в магазине, попасть в сады было нельзя. Она опустила тяжелые железные решетки и ушла в подсобку. Он стоял у прилавка и ждал – как клиент сдачу.

Они встретились взглядом. Она – в белом свете галогеновой лампы, он – в неоновом свете красной лампочки над входной дверью.

Она по-прежнему красива. Что он здесь делает? Надеюсь, для нее это приятный сюрприз. Он пришел, потому что хочет что-то сказать? Она не изменилась. Он не изменился. Сколько времени прошло? Три года. В последний раз она слегка разозлилась. У него потерянный вид. Ушла и не попрощалась. Надеюсь, он на меня не сердится. Нет, иначе не был бы здесь. Она все еще замужем? Он начал новую жизнь? Кажется, она поменяла цвет волос, они стали светлее. Все то же старое темно-синее пальто. Как обычно, в бежевом. Экран телевизора делает его моложе. Что она делала все это время? Что он видел, кого защищал, с кем познакомился, что ел, где жил? Годы. Вода, текущая под мостами. Она согласится выпить со мной? Почему он зашел так поздно? Она помнит меня? Он меня забыл. Хорошо, что она оказалась здесь. Нам повезло, обычно по четвергам Поль забирает меня после работы. Я мог молча развернуться и уйти. Он меня поцелует? Она найдет для меня время? Сегодня родительское собрание. Наверное, нужно было пойти следом за ней по улице. Он за мной следил? И сделать вид, что случайно столкнулся с ней на тротуаре. Поль и Жюльен ждут меня у коллежа в 19.30. Преподавательница французского хочет с нами побеседовать. Первый шаг, пусть она сделает первый шаг. Это слова из песни. Жить, каждый на своей стороне. Мы пойдем в отель? Он напоит меня, как в прошлый раз? Ей наверняка есть что мне сказать. Не забыть о преподавателе английского. Нужно отдать ей подарок, без этого я уйти не могу. Что я здесь делаю? Его кожа, отель. Его дыхание. Он бросил курить. Невозможно, он никогда не бросит. Он не решается… Его руки…

Дневник Ирен Файоль

2 июня 1987

Я вышла со склада, и Габриэль последовал за мной с робкой улыбкой – он, великий адвокат, он, такой харизматичный, владеющий высоким слогом, лепетал что-то, как маленький ребенок. Он, защитник преступников и облыжно обвиненных, не нашел слов, чтобы защитить нашу любовь.

Мы оказались на улице. Габриэль так и не отдал мне подарок, и мы не сказали друг другу ни слова. Я заперла дверь, и мы пошли к моей машине. Как и три года назад, он сел рядом со мной, уперся затылком в подголовник, и я поехала куда глаза глядят. Мне не хотелось останавливаться, чтобы он не вышел. Мы оказались на шоссе, я выбрала направление на Тулон и повезла его вдоль побережья, к Антибу. В десять вечера кончился бензин, и я остановилась на берегу моря, рядом с отелем «Золотая бухта». Мы прочли ресторанное меню и расценки номеров. Белокурая администраторша сердечно нам улыбалась, и Габриэль поинтересовался, не поздно ли для ужина.

Я наконец-то услышала его голос – впервые с того момента, как он вошел в розарий. В машине он не произнес ни слова – включил радио и нашел музыкальную станцию.

Портье ответила, что в это время года ресторан работает только по выходным, но она может подать нам салаты и клубные сэндвичи в номер.

Мы ни слова не говорили о номере.

Она протянула нам ключ, не дожидаясь ответа. Ключ от № 7. И спросила, какое вино мы предпочитаем – белое, красное или розовое. Я посмотрела на Габриэля: спиртное выбирал он.

Последним был вопрос о том, сколько ночей мы проведем в отеле, и тут ответила я: «Пока не знаем…» Она проводила нас до номера, чтобы показать, где зажигается свет и как включается телевизор.

На лестнице Габриэль шепнул мне на ухо: «Мы похожи на влюбленных, иначе она не предложила бы нам номер».

Комната оказалась бледно-желтой. Цвет Юга. Администраторша открыла балкон, выходивший на террасу и черное море. Мы почувствовали дыхание теплого ветра. Габриэль бросил пальто на спинку стула, но прежде достал что-то из кармана и протянул мне. Маленький предмет в подарочной бумаге.

– Я пришел, чтобы отдать вам это, и, переступая порог розария, не думал, что мы окажемся в отеле.

– Вы сожалеете, что так вышло?

– Ни на йоту!

Я развернула бумагу и увидела снежный шар. Встряхнула его несколько раз.

В дверь постучали, портье ввезла столик на колесах, извинилась и исчезла так же быстро, как появилась.

Габриэль взял мое лицо в ладони и поцеловал.

«Ни на йоту» стали последними словами, которые он произнес тем вечером. Мы не прикоснулись ни к еде, ни к вину.

Утром я позвонила Полю, сказала, что пока не вернусь, и повесила трубку. Потом предупредила помощницу, что ей придется на несколько дней взять розарий на себя. Она испугалась и спросила: «Кассу тоже?» – «Да», – ответила я и закончила разговор.

Я подумывала о том, чтобы не возвращаться вовсе. Исчезнуть раз и навсегда. Ничего никому не объяснять. Не смотреть в глаза Полю. Трусливо сбежать. Встретиться с Жюльеном, когда он вырастет и будет в состоянии понять.

У нас не было никакой одежды на смену, и на следующий день мы отправились в бутик за покупками. Габриэль категорически воспротивился бежевому цвету и выбрал для меня яркие платья, «богато» украшенные золотыми деталями. А еще босоножки. Я не сделала ни одного шага в подобной обуви – содрогалась при мысли о том, чтобы выставить пальцы на всеобщее обозрение.

Следующие несколько дней, напялив на себя эти диковатые тряпки, я чувствовала себя замаскированной.

Позже я часто задавалась вопросом: что это было – попытка скрыть личность или открытие себя настоящей?

Неделю спустя Габриэлю пришлось уехать в Лион – он защищал в суде человека, обвиненного в убийстве, и был уверен в его невиновности. Он умолял меня составить ему компанию. И я подумала: можно бросить розы и семью, но не обвиняемого в убийстве.

Мы вернулись в Марсель, чтобы забрать машину Габриэля, стоявшую в нескольких улицах от моего розария. Я собиралась оставить пикап с ключами, спрятанными на переднем левом колесе, как часто делала, и сопровождать Габриэля.

Увидев красный спортивный кабриолет, я подумала, что не знаю этого мужчину. Совсем не знаю. Я только что провела с ним лучшие дни моей жизни, но что теперь?

Не знаю почему, но мне это напомнило курортный роман. Знакомишься на пляже с прекрасным незнакомцем, влюбляешься до одури, а в сентябре встречаешь его в Париже, на серой улице, одетого по погоде, и… чар как не бывало!

Я подумала о Поле. О нем я знала все. Он нежный, красивый, тонкий, застенчивый, любит меня, у нас сын. И в тот же момент увидела мужа за рулем его машины. Наверное, он заходил в розарий. Ищет меня повсюду. Бледный, погруженный в невеселые мысли. Он меня не заметил, и я поняла, что сожалею об этом. Почему? Он невольно оставил мне выбор – вернуться к нему или сесть в машину Габриэля. Я увидела свое отражение в витрине магазина, женщину в зелено-золотом платье, другую женщину, не себя.

Я сказала Габриэлю, успевшему сесть за руль кабриолета: «Подожди меня». Дошла до розария. Заглянула внутрь и никого не увидела. Моя помощница была в садах.

Я рванула с места и помчалась, как преследуемый лисой заяц. Забежала в первый же отель, сняла номер и закрылась там, чтобы выплакаться.

На следующий день я вернулась к работе и одежде бежевого цвета, поставила шар Габриэля на прилавок и поехала домой.

Помощница рассказала, что накануне в розарий заходил знаменитый адвокат, сказал, что везде ищет мадам Файоль, и показался ей обезумевшим. «Знаете, в жизни он не так хорош, как на экране, и совсем не высокий!»

Прошла неделя, и газеты сообщили, что мэтр Габриэль Прюдан добился оправдания своего клиента в суде Лиона.

63

Уход отца укрепляет ощущение его присутствия.

Из всех свидетелей на процессе он помнил только Фонтанеля. Его рожу, жесты, манеру говорить. То, как он был одет.

Адвокат вызвал Алена Фонтанеля последним. После всех сотрудников, пожарных, экспертов, повара. Когда Фонтанель уверенно ответил на вопросы судьи, Филипп Туссен заметил, что Женевьева Маньян опустила глаза. Увидев ее в коридоре суда в первый день процесса и узнав, что в ту ночь она находилась в Нотр-Дам-де-Пре, он сразу подумал: Она подожгла комнату девочек. Она отомстила.

Но сильное беспокойство Филипп Туссен ощутил в тот момент, когда показания давал Фонтанель. «Неужели только меня тошнит от его вранья?» – подумал он и бросил взгляд на лица родителей других девочек. Они вообще никак не реагировали, потому что сами превратились в мертвецов. Как Виолетта. Как директриса на скамье подсудимых, женщина с пустым взглядом, которая слушала свидетеля, не слыша ни одного слова.

Филипп Туссен повторил про себя: Я – единственный выживший. Он чувствовал себя виноватым – смерть Леонины не уничтожила его, как других родителей, как будто Виолетта приняла на себя всю силу удара. И не разделила с ним свою печаль. В глубине души Филипп знал, что от земли его оторвала ярость. Оторвала и держит «над схваткой». Глухая, тяжелая, бешеная, черная ярость, о которой он никогда никому не говорил, ведь Франсуазы рядом не было. Он ненавидел родителей, особенно мать, ненавидел всех, кто ничего не сделал, когда огонь…

Он был плохим отцом. Вечно отсутствовал, притворялся папой, был слишком эгоистичен, зациклен на себе, чтобы одаривать любовью других. Филипп однажды решил, что в жизни его будут интересовать две вещи – мотоцикл и женщины. Все женщины, ждущие «употребления», как зрелые фрукты на прилавке зеленщика. С годами он так «напробовался» соседок, что приятель предложил ему адресок места, где люди забавлялись вместе. Порядочные женщины не влюблялись, не устраивали сцен и приходили туда в поисках того же, чего жаждали мужчины.

Директрису приговорили к двум годам тюремного заключения, первый – без права на условно-досрочное освобождение. Пострадавшим присудили большую компенсацию. Эти деньги он оставит себе. Этот принцип внушила Филиппу его негодяйка мать: «Пусть все всегда принадлежит только тебе, она будет только выкачивать из тебя деньги».

После суда родители ждали его на улице – несгибаемые, как правосудие. Он бы отдал все на свете за возможность сбежать через черный ход и не смотреть им в глаза. После смерти Леонины Филипп почти возненавидел обоих. Мать, вечно обвинявшая Виолетту во всех грехах, не могла переложить на нее ответственность за случившееся, ведь она сама настояла на злосчастной поездке в лагерь. Филипп отправился обедать с родителями, но не мог проглотить ни куска. Отец расплатился – «это не обсуждается, сынок!» – и Филипп записал на обороте счета: «Эдит Кроквьей, директриса; Сван Летелье, повар; Женевьева Маньян, прислуга; Элоиза Пти и Люси Лендон, воспитательницы; Ален Фонтанель, управляющий и ответственный за техобслуживание и ремонт».

Домой он вернулся, практически ничего не добившись – если не считать свидетельства Фонтанеля: «Я спал на втором этаже. Меня разбудили крики Свана Летелье. Женщины уже начали выводить других детей. Нижняя комната была в огне, если бы кто-нибудь открыл дверь, сделал бы только хуже…»

Филипп сообщил Виолетте вердикт, она сказала: «Понятно…» – и вышла, чтобы опустить шлагбаум. В этот момент он вспомнил Франсуазу и летние месяцы в Бьо. Он часто так делал, когда настоящее слишком уж сильно угнетало его.

Остаток дня Филипп играл на Nintendo, рыча от ненависти, если Марио промахивался. Виолетта давно спала, когда он выключил телевизор. Филипп оседлал мотоцикл и помчался по адресу, чтобы заняться сексом с женщинами, которые не ждали от него ничего, кроме выносливости и хорошей «техники». Из головы не шли слова Фонтанеля.

Ничего более ужасного случиться не могло.

После смерти Леонины Филипп перестал ощущать себя центром вселенной. Пупом земли, которому мать всю жизнь вбивала в голову: «Не думай о других, думай о себе».

Иногда он говорил Виолетте: «Заведем малыша…» Она соглашалась – лишь бы он отстал. Ей хотелось избавиться от человека, который покинул ее много лет назад и обманывал – не с другими женщинами, а с Франсуазой, единственной, кого он любил. Филипп женился на Виолетте не ради ее счастья, он просто хотел наконец освободиться от изводившей его матери.

Когда Виолетта потеряла дочь, Филипп очень за нее переживал. Он тоже лишился дочери, но его печаль была несоизмерима с горем жены. Филипп мучился, понимая, что бессилен помочь Виолетте, она не желала его заботы. Они могли поговорить разве что о телепрограмме или марках шампуня. У Филиппа не выговаривался обыденный вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» – и за это он тоже чувствовал себя виноватым. За то, что не научился страдать. Ничему не научился – ни любить, ни работать, ни отдавать. Бесполезное существо.

Виолетта понравилась ему, как только он увидел ее за стойкой бара. Его потянуло к этой девочке, похожей на яркий леденец, купленный на ярмарке. Филипп захотел ее, и это чувство не имело ничего общего с непреходящей любовью к Франсуазе. Все в Виолетте было желанно – голос, кожа, улыбка, невесомость, мальчишечья повадка, хрупкость, умение отдать всю себя, без остатка. Он очень быстро сделал ей ребенка, потому что не собирался ни с кем делить эту девочку. Так сластена съедает втихаря любимое пирожное, чтобы, не дай бог, никто не попросил кусочек.

В августе 1996-го, через девять месяцев после суда, отправившего Эдит Кроквьей в тюрьму, Виолетта уехала на десять дней в Марсель, в хижину Селии. Филипп не переваривал эту женщину, и чувство было взаимным. Он сказал жене, что проведет время, катаясь на мотоцикле с прежними дружками из Шарлевиля, и соврал: никаких друзей у него не было.

Он отправился в Шалон-сюр-Сон, один. Там, в больнице Святой Терезы, открывшейся в 1979-м, обретался Ален Фонтанель. Когда он потерял работу в Нотр-Дам-де-Пре, его взяли в бригаду из трех человек, отвечавшую за электрику, сантехнику и мелкий ремонт. Филипп Туссен не решил, какой подход выберет в общении с этим человеком, мирно с ним побеседует или измордует до смерти, чтобы тот сказал правду. Фонтанель был на двадцать лет старше, так что нейтрализовать его будет нетрудно, главное – остаться с мерзавцем наедине и задать вопросы, почему-то не прозвучавшие на суде.

Филипп Туссен вошел в больницу и сказал девушке в приемном покое, что хочет поговорить с Аленом Фонтанелем. «Вы знаете номер его палаты?» – спросила она, и он пробормотал: «Он не пациент, он здесь работает…»

– Санитаром? Интерном?

– В обслуге.

– Сейчас узнаю.

Регистраторша сняла трубку, и в этот момент Филипп Туссен увидел, как Фонтанель входит в кафетерий на первом этаже, в пятидесяти метрах от стойки. Он был в сером рабочем комбинезоне. Филипп почувствовал дикое раздражение – этот человек и в суде вызвал у него немотивированную антипатию. Он отреагировал мгновенно, не раздумывая. Взял поднос и встал за спиной у Фонтанеля. Заказал блюдо дня. Фонтанель сел за стол у окна, один, и Филипп Туссен устроился напротив, не спросив разрешения.

– Мы знакомы?

– Да. Но никогда не разговаривали.

– Я могу вам чем-то помочь?

– Безусловно.

Фонтанель спокойно, ничуть не забеспокоившись, управлялся с мясом.

– Я все время о вас думаю.

– Обычно я так действую на женщин.

Филипп Туссен больно прикусил щеку, чтобы не взорваться.

– Думаю, на суде вы сказали не всю правду… Все время слышу ваши слова.

Фонтанель не удивился. С минуту, не меньше, смотрел на Туссена – пытался вспомнить, видел ли его в зале, – потом отвел взгляд и принялся старательно подбирать соус с тарелки толстым куском хлеба.

64

Спи, папа, спи, но пусть наш детский смех доносится до тебя и на небесах.

Кладбище в Броне, 2 июня 2017 года, синее небо, +25°, 15.00. Похороны Филиппа Туссена (1958–2017). Дубовый гроб. Памятник из серого мрамора. Без креста.

Три венка – «Прекрасные цветы для прекрасных воспоминаний, которые никогда не сотрутся», – белые лилии – «Примите эти цветы в знак моей глубочайшей симпатии».

На траурных лентах надписи: «Моему спутнику», «Нашему коллеге по работе», «Нашему другу». На табличке – позолоченный мотоцикл и фраза: «Ушел, но никогда не будет забыт».

У могилы собрались человек двадцать. Люди из другой жизни Филиппа Туссена.

В качестве законной супруги я дала разрешение Франсуазе Пелетье подхоронить Филиппа Туссена к Люку Пелетье. Чтобы он воссоединился с дядей, о котором я знать не знала. Как и о большой части жизни Филиппа Туссена.

Я дожидаюсь, когда все расходятся, чтобы подойти и поставить табличку от Леонины: «Моему отцу».

65

Короткая записка с признанием в любви.

Короткая записка-просьба:

«Помоги нам пережить суровые испытания!»

Август 1996, Женевьева Маньян

Я его ждала. Знала, что придет – рано или поздно. Знала задолго до того, как увидела Фонтанеля. Он вернулся домой на костылях, с багрово-синим лицом и двумя выбитыми зубами.

«Во что ты снова ввязался?» – спросила я, подумав, что он напился и по привычке полез в драку с другими алкашами. Необузданная жестокость была у него в крови, он часто задавал мне трепку, если возвращался домой пьяным.

«Спроси у типа, который то и дело седлал тебя за моей спиной», – рявкнул он в ответ, и эта фраза ранила меня сильнее побоев.

Слова Фонтанеля были как удар ножа в живот. Его отдубасили, он хромал, но пострадала я. Да так сильно, что боялась шевельнуться. Вспоминала свинью, которую неделю назад резали у соседа. Как же она визжала, как дрожала от ужаса и боли! А мужчины хохотали. Все вокруг провоняло смертью. В тот день мне захотелось повеситься. Впервые захотелось «покончить с этим», как говорят богатеи. Нет, вру, не впервые, но желание долго не проходило. Дольше обычного. Я даже взяла деньги, чтобы купить веревку в «Брикораме», потом вспомнила о мальчиках. Им четыре и девять лет. Как они будут жить без меня с Фонтанелем?

Я знала, что он придет и будет задавать вопросы, поняла, поймав его взгляд в коридоре суда.

В дверь постучали, и я решила, что это почтальон, потому что ждала доставку из La Redoute, открыла дверь и увидела его. У него был усталый взгляд. Я сразу почувствовала его печаль. Увидела его красоту и презрение. Он смотрел на меня, как на собачье дерьмо.

Я попыталась захлопнуть дверь, но не успела. Он ударил по ней ногой, как взбесившийся жеребец. Я могла вызвать полицию, но мне нечего было сказать легавым. С той ночи я жила в страхе. Он меня не тронул – слишком сильное отвращение испытывал, ненавидел и брезговал одновременно. Я сумела выговорить единственную фразу: «Это правда был несчастный случай, я ничего не сделала, я бы никогда не смогла навредить девочкам…»

Несколько секунд он смотрел мне в глаза, а потом случилось нечто неожиданное. Он сел за кухонный стол, положил голову на руки и заскулил. Рыдал, как малыш, потерявший в толпе мамочку.

– Хотите узнать, что тогда случилось? – спросила я.

Он покачал головой. Нет.

– Клянусь, это был несчастный случай.

Он находился в метре от меня. Я сгорала от желания дотронуться до него, раздеть, сбросить одежду и – еще хоть раз – испытать наслаждение, которое он дарил мне у камня на краю деревни. Никто из живущих на свете женщин не испытывал к себе такого отвращения, как я в тот момент.

А он, жалкий, отчаявшийся, сидел и плакал на моей грязной, запущенной кухне. Потеряв работу, я перестала заниматься домом. Я – такая ответственная. Я – виновная.

Он встал и вышел, не оглянувшись. Я заняла его место, почувствовала его аромат.

После школы отвезу детей к сестре. Она милая, гораздо добрее меня. Велю ребятам вести себя хорошо, слушаться тетю. Оставаться с ней. А вернувшись домой, куплю веревку в «Брикораме». Деньги я не потратила.

66

Смерть матери – первое горе, которое человек переживает без нее.

– Хотите попробовать?

– С удовольствием.

Я срываю несколько томатов-черри, и мэтр Руо тут же их съедает.

– Восхитительно! Вы останетесь здесь?

– А куда же я денусь?

– С унаследованными деньгами можете перестать работать.

– Только не это. Я люблю мой дом, мое кладбище, мою работу и моих друзей. А кроме того, кто позаботится о моих животных?

– Не шутите, Виолетта, вы должны всерьез озаботиться положением дел. Обзаведитесь собственностью, купите хотя бы небольшой дом или что-нибудь другое, где захотите.

– И снова нет! Недвижимость требует внимания, приобретешь – придется ездить навещать. Сами знаете, загородный дом или дача губят на корню идею любых путешествий. Таких, в которые отправляешься экспромтом, по велению души. Скажите, мэтр, вы представляете меня «хозяйкой поместья»?

– Простите за нескромный вопрос, Виолетта, но что вы собираетесь делать со всеми этими деньгами?

– Сколько будет сто поделить на три?

– 33,33333, стремящееся к бесконечности.

– Спасибо. Я отдам 33,33333…% «Ресторанам сердца», «Международной амнистии» и фонду Бардо[76]. Не удаляясь от моего кладбища, спасу хоть сколько-нибудь людей. Идемте, мэтр, пора выпить по стаканчику.

Он улыбается, берет палку и следует за мной. Мы садимся в беседке и дегустируем молодой сотерн. Мэтр Руо снимает пиджак, вытягивает ноги и зачерпывает горсть соленого арахиса.

– Чудесный сегодня день, правда, мэтр? Я каждый день пьянею от красоты мира. Смерть, печаль, плохая погода, Туссены никуда не денутся, но жизнь всегда берет верх. Утро неизбежно наступает, свет прекрасен, выгоревшая земля зарастает травой.

– Мне бы следовало посылать к вам фратрии[77], которые оскорбляют друг друга в моем кабинете! Вы могли бы научить их мудрости.

– Я считаю наследство пережитком темных времен. Нужно все отдавать любимым людям при жизни. Свое время и свои деньги. Наследство придумал дьявол – так ему легче вносить разлад в семьи. Лично я не верю в посмертные дары.

– Вы знали, что ваш муж богат?

– Мой муж не был богат. Он был слишком одинок и слишком несчастен. Слава богу, что конец жизни он провел с хорошей доброй женщиной.

– Сколько вам лет, дорогая Виолетта?

– Понятия не имею. В июле 1993-го я перестала праздновать дни рождения.

– Вы могли бы начать все сначала.

– Я довольна своей жизнью.

67

На зыбких песках жизни растет нежный цветок, избранник моего сердца.

В августе 1996-го, за год до переезда на кладбище – ха-ха-ха! – я раньше обычного покинула бухту Сормиу. Доехала поездом до Макона, там пересела на автобус, который останавливается в Брансьон-ан-Шалоне по пути в Турнюс. Мы проехали через Ла Клейет, и я издалека посмотрела на Нотр-Дам-де-Пре. Впервые, через стекло. Через несколько минут я вышла у брансьонской мэрии, с трудом сдерживая дрожь во всем теле. Ноги с трудом донесли меня до кладбища, перед глазами стоял замок, окна, белые стены. На задах я заметила озеро, блестевшее, как сапфировое море. Было очень жарко.

Дверь Сашиного дома со стороны кладбища была приоткрыта, но я пошла прямо на могилу Леонины. У стелы с именами девочек я впервые пожалела, что не была на похоронах, что не проводила Леонину, не положила на могилу хотя бы белый камушек. Но я убедилась, что присутствие дочери куда сильнее ощущается в Средиземном море и в цветах Сашиного сада, чем рядом с этим надгробием, и в глубоком горе побрела к выходу.

Я не предупреждала Сашу, что приеду. Мы не виделись больше двух месяцев – с того дня, как Филипп Туссен запретил мне это. Дверь в сад-огород была распахнута настежь, но я не окликнула хозяина, просто вошла и увидела, что он отдыхает на скамейке, прикрыв лицо соломенной шляпой. Я подкралась – тихо-тихо, – и все-таки он услышал, вскочил и сжал меня в объятиях.

– Нет ничего красивее неба сквозь соломенную шляпу. Люблю смотреть через дырки – так солнце не слепит глаза. Воробышек мой, какой приятный сюрприз! Останешься на весь день?

– Задержусь подольше.

– Здорово! Ты ела?

– Не хочу…

– Приготовлю тебе пасту.

– Но я правда не голодна.

– С маслом и тертым грюйером. Ну пошли, у нас полно работы! Видела, как все вымахало? Хороший год для сада! Отличный год!

В этот самый момент, глядя, как Саша машет руками и улыбается, я почувствовала в животе что-то теплое. Наверное, счастье. Не воображаемое, не жизненный кризис, длящийся несколько секунд, но полноту ощущений с улыбкой на устах, жажду жизни. Я перестала быть роботом, в меня вселилось… нечто. Все бы отдала, чтобы навсегда сохранить это лето, и это мгновение, и сад, и Сашу.

Я оставалась с ним четыре дня. Для начала мы собрали дозревшие помидоры, чтобы накрутить консервы. Простерилизовали банки в посудомоечной машине, потом разрезали овощи и вынули семена, разложили по емкостям со свежим базиликом. Саша прочел мне лекцию о важности резиновых прокладок. Иначе герметичности не добиться! Пятнадцать минут в кипятке – и банки можно хранить аж четыре года. Есть, правда, одно «но». Люди, покоящиеся на этом кладбище – все, как один! – делали запасы. Пригодились они? Нет! Вот почему мы с тобой поступим иначе, откроем одну баночку сегодня же вечером.

Наступила очередь фасоли. Мы «обесхвостили» стручки и повторили операцию.

– В этом году зеленая роскошь созрела за одну ночь, двое суток назад, как будто почувствовала, что ты приедешь… Смеешься? Напрасно! Не стоит недооценивать прозорливость сада.

На следующий день были похороны. Саша попросил составить ему компанию, сказал, что делать ничего не придется, просто быть рядом. Я впервые присутствовала на церемонии. Смотрела на бледные и печальные лица, на темную одежду, видела, как судорожно сплетаются пальцы, как люди берутся за руки и опускают головы. Помню речь, которую со слезами в голосе произнес сын усопшего:

– Знаешь, папа, Андре Мальро[78] был прав: людская память – прекраснейшая из гробниц. Ты любил жизнь, женщин, хорошее вино и Моцарта. Теперь каждый раз, открывая бутылку вина или встречая красивую женщину, я буду знать, что ты рядом. Всякий раз, когда виноградные листья сменят зеленый цвет на пурпурный, а мягкий свет за несколько часов зальет свод небес, я пойму, что ты недалеко. Концерт для кларнета мы будем слушать тоже вместе. Отдыхай, папа, я обо всем позабочусь.

Когда все разошлись, я спросила:

– Вы записываете надгробные речи?

– Зачем? – удивился он.

– Мне бы хотелось знать, какие слова прозвучали в день похорон Леонины.

– Я ничего не храню. Овощи не похожи на деревья. Их нужно заново сажать каждый год. Все, кроме томатов-черри, эти растут как сорная трава, сами по себе.

– К чему вы это говорите?

– Жизнь похожа на беговую эстафету, Виолетта. Ты передаешь ее кому-нибудь, он поступает так же. Я отдал тебе эстафетную палочку, однажды ты последуешь моему примеру.

– Но я одна-одинешенька на белом свете.

– Нет, у тебя есть я, а потом появится кто-нибудь другой. Хочешь знать, что говорили на похоронах Леонины, напиши речь сама, не откладывая, перед сном.

На третий день я спела Леонине отходную.

Саша обнаружился в одной из клдбищенских аллей. Мы шли вдоль могил, и он рассказывал мне о мертвых – тех, кто ушел очень давно, и о других, только что «вселившихся».

– У вас есть дети, Саша?

– В молодости я поступил как все – женился. Глупое решение. Верх идиотизма – поступать как все! Хорошие манеры, притворство и общепринятые взгляды убийственны. Мою жену звали Верена, она была красавица с нежным голосом – как ты. Вы, кстати, похожи. Чуть-чуть. Я, молодой самонадеянный придурок, верил, что красота Верены сделает меня «настоящим» мужчиной. В день свадьбы я увидел ее в белом кружевном платье, откинул фату, увидел, что она покраснела, и понял, что лгал всему миру – и себе первому. Я холодно поцеловал Верену в губы под аплодисменты гостей, но возбуждали меня в этот момент лишь мускулистые руки официантов. Напиться я успел до танца новобрачных. А первая брачная ночь и вовсе стала кошмаром. Я очень старался, думал о брате жены, красавчике брюнете с большими карими глазами. Не помогло. Любовью с Вереной я заняться не сумел. Она отнесла это на счет нервов и опьянения. Шли недели, мы спали в одной постели, и это наконец-то случилось. Мне досталась ее невинность, а я чувствовал себя несчастнейшим из смертных. Она смотрела на меня с нежностью и любовью, а я обзывал себя скотиной, потому что сумел коснуться любимой женщины, только распалив воображение совсем другими образами. Каждую ночь я воображал одного из жителей моей деревни – все они «побывали» в моей супружеской постели.

Потом мы переехали. Я совершил глупость № 2. Смена адреса не способна изменить вектор желания. Оно цепляется за чемоданы и остается. В противоположность перелетным птицам и сорнякам, не адаптируется к любому климату. Я сменил вид из окна и половик, но не перестал смотреть на мужчин. Тысячи раз обманывал жену в общественных сортирах. Стыд и срам… Я притворялся – и заболел. Нет-нет, я искренне любил Верену. Пожирал ее взглядом. Но только взглядом. Мне нравилось, как она двигается, я любовался ее кожей, но падавшую на лицо темную прядь воспринимал как знак «Стоп». У меня обнаружили рак крови. Белые клетки начали пожирать красные. Я воспринимал их как женщин в подвенечных платьях, множащихся в моих венах. Собственная низость пожирала меня. Возможно, это покажется тебе странным, но, когда я раз за разом лежал в больнице, у меня как будто камень падал с души. Химиотерапия освобождала от исполнения супружеских обязанностей, которые бесчестили мою жену.

Верена забеременела. И я увидел свет. Он стал очищением после трех темных лет, прожитых в браке. Живот моей жены округлялся, я снова работал в саду и был почти счастлив. Я мечтал о ребенке. И он родился. Мы назвали сына Эмилем. Верена переключилась на малыша, и я начал выздоравливать. У меня были любовники, нежная жена, мать моего сына, и я купался в счастье. Знаешь, я потрясающий отец. Кроме того, ребенок очень даже кстати, если не хочешь прикасаться к жене. Она утомлена, уязвима, у нее часто болит голова, приходится часто вставать по ночам к плачущему отпрыску: замерз, вспотел, режутся зубки, болит ушко. После Нового года с шампанским мы с Вереной занялись любовью, и, ты не поверишь, – она снова забеременела. Через три года после рождения Эмиля на свет появилась Нинон. Маленькая прелестная девочка.

Я сделал моей жене двух детей! Дважды дал настоящую жизнь. Воистину, Бог смеется над всеми, даже над педиками.

– Сколько им теперь?

– Они ровесники моей жены.

– Не понимаю…

– У них больше нет возраста. В 1976 году они погибли в автомобильной аварии. На Дороге солнца. Я собирался присоединиться к ним через три дня в нашем доме на берегу моря. Знаешь почему?

– Почему – что?

– Почему через три дня?

– Верене я сказал, что должен доделать работу – в 1976-м я был инженером, – на самом же деле собирался провести это время с коллегой. Известие о смерти жены и детей свело меня с ума. Я надолго попал в психушку. Там, в белых больничных стенах, я научился врачевать руками. Видишь, милая моя Виолетта, мы с тобой оба хлебнули горя, но выжили и напоминаем героев романа Виктора Гюго. Мы – сосуды скорби, в которых смешались ужасные беды, мелкие радости и надежды.

– Где они похоронены?

– Рядом с Валансом, в семейном склепе Верены.

– Но как вы оказались здесь, на кладбище?

– Обо мне позаботилась социальная служба. Со здешним мэром я был знаком тысячу лет, и он нанял меня уборщиком. Я стал чудаком в синем рабочем комбинезоне, который убирает территорию муниципальных свалок и беседует сам с собой. Через некоторое время мне стало лучше, и я попросился на вакантный пост смотрителя кладбища. Мое место было рядом с мертвыми. Чужими мертвыми.

Саша взял меня за руку. Шедшая навстречу пара задала ему вопрос о расположении могилы, он начал объяснять, а я за ним наблюдала. Он сгорбился, пока рассказывал о своей исчезнувшей семье, и я подумала, что мы напоминаем двух выживших в кораблекрушении, которых не смог утопить океан несчастий.

Мужчина и женщина поблагодарили Сашу, и мы пошли дальше, под руку.

– Сначала мэр сомневался. Но срок давности после смерти Верены и детей истек – ты лучше меня знаешь, что между смертью и временем всегда существует этот проклятый срок… Смотри, как день разошелся, Виолетта, пожалуй, сегодня я буду учить тебя черенковать розы. Ты знаешь, что такое одревесневшие ветви?

– Нет.

– Они становятся твердыми уже в начале августа. На зелени появляются коричневые пятна – как у меня на руках. Это старческие знаки, но именно из таких веток ты будешь выращивать молодые побеги. Невероятно, да? Что ты хочешь на ужин? Может, авокадо с лимоном? Это полезно, в них полно витаминов и жирных кислот.

На четвертый день Саша отвез меня на маконский вокзал в своем стареньком «Пежо», загрузив в чемодан банки с помидорами и фасолью. Он был неподъемным, и я едва дотащила его до Мальгранжа.

Пока мы ехали, он сообщил, что хочет уйти на пенсию.

– Я устал. Пора сдать пост другому хранителю этого места. Тебе.

68

Об их любви, которая спорит яркостью с синим небом.

Ты не устроишь прощания со своей девичьей жизнью.

Ты не будешь праздновать День святой Екатерины[79].

Ты не научишься танцевать медленный фокстрот.

У тебя не будет дамской сумочки и болезненных месячных.

Тебе не придется носить брекеты.

Я не увижу, как ты растешь, толстеешь, страдаешь, разводишься, сидишь на диете, рожаешь, кормишь, любишь.

У тебя не вскочат прыщи, ты не начнешь пить противозачаточные таблетки.

Я не услышу, как ты врешь, и не буду вынуждена покрывать тебя или защищать.

Ты не станешь «одалживаться» в моем кошельке. Я не открою сберкнижку A, чтобы ты была в безопасности.