Поменяй воду цветам Перрен Валери

81

Я не знаю, ты во мне, я в тебе или ты мне принадлежишь.

Я думаю, мы оба находимся внутри другого, созданного нами, существа, имя которому – «мы».

Габриэлю Прюдану не нравились фильмы, которые выбирала его жена в видеопрокате на углу их улицы. Он все время засыпал перед телевизором, потому что не любил романтические комедии. Габриэль предпочитал «Приключения есть приключения» Клода Лелуша (диалоги он знал наизусть) или «Обезьяну зимой» Анри Вернея с Бельмондо и Габеном.

Американцы – за исключением Роберта де Ниро – оставляли его равнодушным, но он никогда не противоречил Карине. Ему нравился воскресный вечерний ритуал, когда он дремал на диване, чувствуя плечом тепло тела жены и ее пряный аромат. Засыпая, он переставал слышать английскую речь, звучавшую с экрана, и воображал красавцев актеров с идеальными, волосок к волоску, стрижками, которые встречались со столь же безупречными красавицами, терзали друг друга, расставались и снова встречались на улице, чтобы упасть друг другу в объятия и больше не расставаться. На титрах Карина тихонько будила его, ее глаза были красны от слез – она всегда плакала над мелодраматическими сценами, – и говорила, весело, но и раздраженно: «Ты снова заснул, милый!» Они заходили в комнату дочери, которая росла слишком быстро, умиленно смотрели на нее, потом занимались любовью, а в понедельник он уезжал в суд, чтобы защищать клиентов, клянущихся, что «ничего такого не сделали».

Тем вечером 1997 года Габриэль изменил привычке. Карина вставила кассету в видеомагнитофон, и история захватила его с первых кадров. Он как будто оказался внутри действия. Потрясающие мужчина и женщина не «ломали комедию», они действительно переживали любовь с первого взгляда, а он был единственным привилегированным свидетелем и чувствовал себя как в суде, когда допрашивал свидетелей обвинения или защиты. Карина несколько раз бросала на мужа встревоженный взгляд, удивляясь, что он бодрствует.

На последних минутах, когда героиня, сидящая в машине рядом с мужем, не открыла дверцу, чтобы перейти в другой автомобиль, где ждал ее любовник, и тот включил указатель поворота, чтобы уехать навсегда, Габриэль почувствовал, что эмоциональный заслон, выстроенный им четыре года назад, чтобы забыть Ирен, рушится под натиском бури, циклона, урагана, природной катастрофы. Он вспомнил, как после возвращения из Антиба ждал Ирен в машине. «Вернусь через пять минут, только отдам помощнице ключи от пикапа…» Он прождал несколько часов, сжимая руками руль. Сначала Габриэль представлял, какой будет жизнь рядом с Ирен, мечтал о счастливом будущем. Потом ожидание стало пыткой. Он разжал пальцы, вылез и пошел в розарий. Продавщица сказала, что уже несколько дней не видела Ирен. Он искал ее на улицах, отчаянно надеясь на удачу и отказываясь понимать, что она не вернется, потому что сделала выбор в пользу привычной жизни и ничего не станет менять ради него. Из любви к мужу и сыну. Против собственной воли… Как же часто он слышал это выражение в суде.

Габриэль вернулся в машину, включил фары, и они осветили беспросветную ночь.

Прошло какое-то время, и однажды утром секретарша передала ему, что некая Ирен Файоль просила назначить ей встречу. В первый момент у него мелькнула дурацкая мысль о совпадении, но, увидев знакомый номер телефона – номер розария, который он ни разу не решился набрать, – понял, что это и правда она.

Был Седан, другие города, другие отели. Это продлилось год, потом заболел Поль и родилась Хлоэ. С одной стороны – болезнь, с другой – надежда.

Четыре года он ничего не знал об Ирен. Что с ней сталось? Она по-прежнему живет в Марселе? Сохранила розарий или продала его? Он помнил ее улыбку, запах, кожу, веснушки, тело. Волосы, которые так любил ерошить. С ней все было не так, как с другими. С ней все было лучше.

Габриэля довела до слез сцена фильма, где дети развеивали прах матери с моста. В мире Габриэля мужчины не плачут. Даже в случае вынесения дичайших, неожиданных, невероятных приговоров. Даже оправдательных. Последний раз он плакал в восемь лет, когда упал с велосипеда и ему зашивали рану на голове, не вколов лидокаин. А вот Карина не плакала. В другой, обычный, день она бы насквозь промочила платок, но реакция Габриэля ужасно ее испугала.

Она вспомнила встречу с Ирен в розарии. Ее тонкие руки, цвет волос, светлую кожу, аромат духов. Вспомнила, как протянула ей удостоверение личности Габриэля, чтобы обозначить свое присутствие и – главное – беременность.

Карина узнала о существовании Ирен, когда секретарша из кабинета Габриэля оставила ему сообщение: портье отеля «Ложи» в Лионе хотел вернуть вещи, забытые мсье Прюданом во время его последнего визита. На предыдущей неделе ее муж-адвокат выступал в суде Лиона. Карина позвонила в отель, поговорила с портье, дала свой адрес и два дня спустя получила пакет с двумя белыми шелковыми блузками, шарфом от Herms и щеткой, на которой осталось немного длинных белокурых волос. Сначала она решила, что произошла ошибка. Но потом вспомнила, как мрачно выглядел Габриэль после возвращения с триумфально выигранного процесса. Она испугалась, но он только отмахнулся и ответил, что просто очень устал.

Следующей ночью Габриэль несколько раз звал во сне какую-то Рен. Утром она спросила: «Кто такая Рен?» Он покраснел.

– Рен?

– Ты всю ночь повторял это имя.

Габриэль рассмеялся – боже, как она любила этот громогласный смех! – и ответил: «Это жена моего подзащитного. Услышала, что мужа оправдали, и грохнулась в обморок». Глупая отговорка! Карина была знакома с делом. Клиента Габриэля звали Седрик Пьоле, его жену – Жанной. Она не подала виду, не продолжила «допрос» – в конце концов, человек может сменить имя или иметь не одно, а два.

Габриэль звал Рен еще много ночей. Карина отнесла это на счет работы, стресса, давления обстоятельств. Ее муж брал на себя слишком много дел.

Когда они встретились, Габриэль был вдовцом, недавно расстался с последней подругой. На прямой вопрос: «У тебя кто-нибудь есть?» – он ответил: «Время от времени».

Она вспомнила тот короткий разговор, взяв в руки блузки, от которых пахло легендарными герленовскими духами L’Heure bleue, и выбросила одежду и щетку в мусоропровод. Эти вещи принадлежали не шлюхе, не случайной любовнице. Все гораздо серьезнее. Габриэль изменился. Достаточно давно. Он возвращается домой, но «отсутствует», его что-то занимает, даже мучит. Карина заметила, что он пьет больше вина за едой, и мягко ему на это указала. Он в ответ процитировал Одиара: «Если мне чего-то не хватает, то не вина, а опьянения». За ложью Габриэля стояла другая женщина. Найти номер телефона в последних счетах оказалось нетрудно. Разговаривал Габриэль всегда в девять утра, не дольше двух минут. Так себя ведут, когда хотят поздороваться, услышать голос. Она набрала номер, попала в розарий и повесила трубку. На следующей неделе ответила та же девушка.

– Розарий, слушаю вас.

– Здравствуйте, мадемуазель. Надеюсь, вы мне поможете. Мои розы недомогают, на краях лепестков появились желтоватые пятна.

– Какого они сорта?

– Не знаю.

– Вы могли бы приехать к нам, захватив несколько черенков?

Через несколько дней Карина позвонила снова.

– Розарий, слушаю вас.

– Это Рен?

– Подождите, пожалуйста, я вас переключу. Как вас представить?

– Это ее знакомая.

– Ирен, это вас!

Карина ошиблась: Габриэль во сне звал не Рен, он взывал к Ирен. Кто-то поднял трубку, и Карина услышала женский голос – низкий, чувственный.

– Я слушаю…

– Ирен?

– Да.

Карина повесила трубку. В этот день она долго плакала. «Время от времени» Габриэля – эта женщина.

Чтобы довести историю до логического завершения, она позвонила четвертый – и последний – раз.

– Розарий…

– Здравствуйте, могу я узнать ваш адрес?

– Марсель 7, квартал де ла Роз, дорога де Мовэ-Па, 69.

Карина вынула кассету, вернула ее в обложку. Габриэль выглядел пристыженным и напоминал сейчас одного из своих клиентов.

Она убрала фильм в сумку, чтобы утром перед работой обменять его в прокате, и сказала:

– Четыре с половиной года назад я видела Ирен. Когда носила Хлоэ.

Габриэль, закаленный в столкновениях с прокурорами, судьями и клиентами, не нашелся, что ответить жене. Так и остался сидеть, разинув рот.

– Я ездила в Марсель. Купила у нее розу и белые пионы. Представилась, когда платила. Те цветы я выбросила в море… Так делают, когда поминают тех, кого забрала стихия.

В тот вечер они не зашли в детскую и не любили друг друга, лежали в кровати, повернувшись спинами. Она не спала. Вспоминала, как Габриэль смотрел фильм и наверняка прокручивал в голове все пережитое с Ирен. Они больше никогда о ней не говорили. Прожили несколько месяцев раздельно. Карина еще долго ругала себя за то, что показала ему «Мосты округа Мэдисон»[94]. Этот фильм потом много раз показывали по телевизору, но она не пересматривала его – в отличие от Габриэля.

Дневник Ирен Файоль

20 апреля 1997

Я год не открывала дневник, но расстаться с ним совсем не могу. Прячу под бельем на полке, как наивная девица. Открываю иногда и читаю, забыв о времени. По большому счету, воспоминания – те же каникулы на частных пляжах. Перешагнув порог определенного возраста, перестаешь вести дневник, а я давно его переступила. Но… Наверное, Габриэль будет вечно возвращать меня к моим пятнадцати годам.

Он потерял много волос. Располнел. Но черные глаза по-прежнему хороши, и глуховатый голос звучит для меня как симфония.

Мы встретились в кафе рядом с розарием. Он позволил мне заказать чай, не пошутив, как обычно: «Это скучный напиток», – и не добавил в чашку кальвадос. Он показался мне успокоившимся. Габриэль – очаровательный человек, но «быстро воспламеняющийся». Специфика работы адвоката, вечно сражающегося в суде с оппонентами, опровергающего чужие аргументы. Как-то вечером в Антибе он сказал, что однажды его добьет несправедливость некоторых приговоров.

Сидя напротив, заказывая одну чашку кофе за другой, он рассказывал мне, как жил, о своей младшей дочке, и о старшей, вышедшей замуж, о разводе и работе. Спрашивал, как Поль и Жюльен, особенно Поль, его рак, его ремиссия. Его очень интересовало, как реагировал Поль, узнав, что спасен.

Габриэль сказал, что понимает, почему я поступила так, как поступила. Похвастался, что бросил курить, что посмотрел потрясший его фильм, что у него мало времени, потому что завтра его ждут в Лилле и придется лететь самолетом, чтобы не опоздать на встречу с коллегами во второй половине дня. Он впервые не попросил меня поехать с ним. Мы пробыли вместе час, и последние десять минут он держал мои пальцы в ладонях, а на прощание закрыл глаза и поцеловал их.

– Хочу, чтобы мы лежали рядом на кладбище. Жизнь не удалась. Так пусть хоть смерть удастся. Ты согласна провести со мной вечность?

Я не задумываясь ответила «да».

– Не сбежишь на этот раз?

– Нет. Но вы получите только мой прах.

– Мне все равно. Я хочу получить нашу вечность на двоих. Наши имена рядом. Габриэль Прюдан и Ирен Файоль будут выглядеть не хуже, чем Жак Првер и Александр Траунер[95]. Ты знала, что поэт и его декоратор похоронены рядом? Гениальная идея – покоиться бок о бок с декоратором! По сути, ты была моим декоратором. Дарила мне прекраснейшие пейзажи.

– Ты собрался умирать, Габриэль? Ты болен?

– Ты впервые сказала мне «ты». Нет, я не умираю. Во всяком случае, не собираюсь. Все дело в фильме. Он перевернул мне душу. Ладно, пора идти. Спасибо, Ирен, и до скорого. Люблю тебя.

– Я тоже вас люблю, Габриэль.

– Ну хоть что-то общее у нас есть…

82

Здесь покоится моя любовь.

Это случилось в январе 1998 года, однажды утром. Я только что узнала их фамилии. Злосчастные фамилии Маньян, Фонтанель, Летелье, Лендон, Кроквьей, Пти. Они хранились в заднем кармане джинсов Филиппа Туссена и почти не читались. Список прошел через стиральную машину, чернила растеклись, как будто кто-то плакал над мятой бумажкой. Я повесила штаны сушиться на батарею в ванной, а когда снимала, увидела выглядывающий уголок обрывка бумажной скатерти, сложенный вчетверо. На нем Филипп еще раз записал фамилии.

– Зачем?

Я села на бортик и несколько раз произнесла это слово: «Зачем?»

Мы жили в Брансьон-ан-Шалоне уже пять месяцев. Филипп Туссен ускользал из дома дважды в день двумя способами: в дождливые дни – с помощью видеоигр, в погожие – верхом на мотоцикле. Короче, вел себя как в Мальгранже. Только отлучки стали длиннее.

Он как зачумленных сторонился посетителей кладбища, похорон, открывания и закрывания ворот. Мертвецов боялся больше, чем поездов. Опечаленные родственники пугали его сильнее профсоюзных деятелей. Он быстро сошелся с местными фанатами мотоциклетных гонок по окрестностям. Полагаю, их долгие прогулки плавно перетекали в сексуальные загулы. В конце 1997-го Филипп отсутствовал четыре дня кряду, вернулся совершенно разбитым, и я, как ни странно, сразу поняла, увидела, почувствовала, что «общался» он не с любовницами.

Приехав, Филипп сказал: «Извини, надо было позвонить, мы заехали дальше, чем собирались, и телефонной кабины на маршруте не оказалось. Деревня есть деревня…» Он впервые оправдывался. Впервые извинялся за то, что не подавал признаков жизни.

Филипп оказался дома в день эксгумации Анри Анжа, погибшего в двадцать два года на поле брани, в 1918 году, в Санси, что в департаменте Л’Эн. На белой стеле читались слова: «Вечно скорбим». Вечность Анри Анжа подошла к концу в январе 1998-го, его останки переместили в оссуарий. Моя первая эксгумация. Мы с могильщиками ничего не могли поделать – пришлось потревожить его покой: могила пришла в полный упадок.

Когда ребята вскрывали гроб, источенный жучком, изъеденный влажностью и временем, я услышала мотоцикл Филиппа Туссена. Я оставила их доделывать работу и пошла к дому. Сработал рефлекс: когда муж возвращается, я его встречаю. Как слуги своего господина.

Филипп медленно снял шлем, и я заметила, что он очень устал и плохо выглядит. Приняв душ, он молча поел, потом отправился отдыхать и проспал до следующего утра. В одиннадцать ночи я легла, и он, не просыпаясь, прижался ко мне.

Филипп уехал после завтрака, но отсутствовал сравнительно недолго – несколько часов. Позже он признался, что был в Эпинале, общался с Эдит Кроквьей.

Я не возвращалась ни в дом Женевьевы Маньян, чтобы расспросить Фонтанеля, ни в ресторан, где работал Сван Летелье. Не пыталась узнать, где живут воспитательницы. Директриса должна была уже выйти на свободу – год она отсидела. Я больше не ездила мимо замка. Не слышала голос Леонины, вопрошающий, почему той ночью все сгорело. Саша не ошибся: новый дом и новая работа постепенно излечивали меня.

Я сразу нашла собственные ориентиры на кладбище и в саду. Мне нравилось общество могильщиков, братьев Луччини и кошек. И те и другие все чаще заглядывали ко мне на кухню угоститься – кто чашечкой кофе, кто блюдечком молока. Если мотоцикл Филиппа Туссена стоял у двери, ведущей на улицу, они занимались своими делами. Отношения с моим мужем поддерживались на уровне «добрый день – добрый вечер». Кладбищенские люди и Филипп Туссен не питали друг к другу интереса. А кошки вообще бежали от него, как от прокаженного.

Только господин мэр, наносивший нам визит раз в месяц, плевать хотел на присутствие/отсутствие Филиппа Туссена. Общался он только со мной. Судя по всему, мэр был доволен «нашей» работой. Первого ноября 1997 года, посетив семейную могилу и увидев посаженные мной сосны, он спросил, не хочу ли я выращивать цветы в горшках и продавать их. Я согласилась.

Первая церемония, на которой я была уже в качестве смотрительницы кладбища, состоялась в сентябре 1997 года. В тот день я начала заносить в журнал речи, описывать присутствующих, цветы, гроб, фразы на лентах и табличках, погоду, выбранные стихи и песни, посетила ли похороны кошка или птица. Я сразу почувствовала, что просто обязана сохранять впечатления последнего мгновения, чтобы ничего не было забыто. Для всех тех, кто не смог присутствовать на церемонии, потому что боль была слишком сильной, или горе терзало душу, или случилась важная командировка. Есть люди, не приемлющие похорон, значит, кто-то должен рассказать, засвидетельствовать, описать все в деталях. Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь сделал это для моей дочери! Моей девочки. Моей великой любви. Неужели мы расстались навек?

Я сижу на бортике ванны, держу в руке клочок бумажной скатерти с расплывшимися фамилиями и чувствую непреодолимое желание последовать примеру Филиппа Туссена и «проветриться». Уйти из дома хоть на несколько часов. Увидеть другие улицы, другие лица, магазины, торгующие одеждой и книгами. Вернуться к жизни, к водному потоку, ведь я пять месяцев покидала кладбище, только чтобы купить необходимое в центре города.

Я пошла искать Ноно, чтобы он отвез меня в Макон, и сразу договориться о возвращении. Он спросил:

– У тебя есть права?

– Да.

Он протянул мне ключи от казенного пикапа.

– Я имею право сесть за руль?

– Ты – муниципальная служащая, значит, имеешь полное право. Я сегодня утром залил полный бак. Желаю хорошо провести день!

Я направилась в Макон. После езды на «Фиате» Стефани я ни разу не чувствовала себя такой свободной. Я пела: «Нежная Франция, страна моего детства, милый край беззаботности, я сохранила тебя в сердце». Почему я вдруг вспомнила песню воображаемого дядюшки Шарля Трене? Они всегда заменяли мне несуществующие воспоминания…

В десять утра я остановилась в центре города. Магазины уже работали. Для начала я выпила кофе в бистро. Сидела и смотрела, как живые люди входят и выходят, шагают по тротуарам, останавливаются на красный свет. Живые французы не в трауре.

Я пересекла мост Сен-Лоран, погуляла по улицам – шла, куда глаза глядели, спустилась к Соне. В этот день родились два моих гардероба – «зима» и «лето». Я купила на распродаже серое платье и тонкий розовый свитерок.

Проголодавшись, я переместилась в квартал ресторанов, чтобы купить сэндвич. Было холодно, но небо радовало яркой синью, и я пообедала у воды, сидя на лавке, и поделилась остатками с утками. Потом потерялась – вспомнила свою спасительницу, сиамскую кошку, и отвлеклась. Оказалась на незнакомых улицах, удалилась от центра, брела и разглядывала ограды, пустые качели, беседки, прикрытые брезентом от январских холодов.

В этот момент, метрах в ста впереди, я увидела припаркованный мотоцикл Филиппа Туссена. Одно из колес было закреплено дополнительным запорным устройством. Сердце забилось, как у девчонки, которая без разрешения родителей вышла из дома. Захотелось повернуться и сбежать с «места преступления», но что-то меня остановило: нужно было узнать, что он тут делает. Обычно Филипп уезжал в одиннадцать утра, а возвращался не раньше четырех, и я считала, что он успевает забраться достаточно далеко. Иногда он рассказывал, что видел. Ему случалось преодолеть за полдня четыреста километров. Я смотрела на «Хонду» и думала: «Как странно, мотоцикл всегда припаркован у нашего дома, но Филипп никогда не предлагал мне покататься, и второго шлема у него нет, а когда он покупает новый, прежний продает…»

В палисаднике вдруг остервенело залаяла собака, я вздрогнула и тут-то и заметила его – в окне домика, стоявшего на пожелтевшей лужайке, на другой стороне улицы. Я узнала его силуэт, его манеру надевать на ходу кожаную куртку, его лицо фавна, его худобу. Это был Сван Летелье. По рукам побежали мурашки, как будто я их «отсидела». Летелье находился в небольшом, в четыре этажа, бетонном строении пастельных тонов не первой свежести. Древние балконы с трухлявыми перилами и несколько пустых цветочных ящиков знавали лучшие времена.

Сван Летелье появился в холле, толкнул металлическую дверь и пошел по противоположному тротуару. Я следовала за ним до бара на углу и увидела, что внутри его ждет Филипп Туссен. Сван сел за столик, и они повели разговор – спокойно, как старые знакомые.

Филипп Туссен разматывал нить истории. Но какой? Он искал – что-то или кого-то. Отсюда и список – один и тот же, который он записывает на обороте ресторанного счета и бумажной скатерти, словно бы пытается разгадать загадку.

Через стекло витрины я видела только его волосы, совсем как в первый вечер в «Тибурене», когда он сидел у стойки спиной ко мне, а его белокурые локоны становились то зелеными, то красно-синими под светом прожекторов. Волосы Филиппа уже начали седеть, блеск юности потускнел, как и зеркальный шар на потолке танцпола. Много лет я смотрела на мужа в «хмурую» погоду. Девушки, нашептывавшие ему на ухо обещания, исчезли – одновременно с медальным профилем. В его жизни остались пастозные красавицы неопределенного возраста и чужие, случайные постели. Запах, который они оставляли на его коже, изменился: тонкие ароматы сменились дешевым ширпотребом.

Мужчины были одни в полутемном зале бистро. Ничто не предвещало ссоры или скандала, но через пятнадцать минут Филипп вдруг резко поднялся и пошел к выходу, так что я едва успела спрятаться в проулке за баром. Он сел на мотоцикл и умчался.

Сван Летелье спокойно допивал кофе. Я подошла и сразу поняла, что он меня не узнает.

– Чего он хотел?

– Я не понимаю…

– О чем вы говорили с Филиппом Туссеном?

Он понял, кто я такая, и его лицо окаменело.

– Он сказал, что дети отравились газом. Что кто-то поджег фитиль нагревателя. Ваш муж ищет несуществующего виновного. Хотите знать мое мнение? Лучше бы вы оба забыли прошлое и жили дальше.

– Придайте вашему мнению форму ракеты и запустите его куда подальше!

Глаза Летелье едва не выпали на стол от изумления, но он не посмел огрызнуться. Я вышла на улицу, и меня вырвало желчью, как горчайшего пьянчугу.

83

У каждого человека своя звезда.

Для путешественников звезды – указующие знаки, для остальных – всего лишь маленькие огоньки.

– Иногда я жалею, что ругала Леонину, если она капризничала или не слушалась. Жалею, что будила ее, заставляла вставать, чтобы накормить завтраком и повести в школу, когда она хотела еще поспать: «Ну мама, ну еще чуточку!» Жалею, что не знала, как скоро ее не станет… Жалею – но недолго. Предпочитаю вспоминать о хорошем, продолжать жить с тем счастьем, что она мне оставила.

– Почему вы не родили еще детей?

– Потому что осиротела. Перестала быть матерью. Потому что у меня не было достойного отца для моих будущих детей… И потом… детям трудно жить «другими», «теми, кто пришел на смену».

– А сейчас?

– А сейчас я уже старая.

Жюльен хохочет.

– Замолчите!

Я прикрываю рот ладонью. Он ловит мою ладонь и целует пальцы. Мне страшно. Я сейчас так уязвима, что боюсь всего на свете.

Натан и его кузен Валентин спят рядом с нами, на диване. Лежат валетом под сбитыми простынями, одеяла оказались в ногах, черноволосые головы лежат на белоснежных наволочках. Они, как глоток свежего воздуха на природе, как прогулка по тропинке среди зеленого орешника. Коснуться ладонью детских шелковистых волос – все равно что пройтись весной в лесу по прошлогодним листьям.

Жюльен, Натан и Валентин приехали из Оверни вчера вечером. Будто бы на Пардоне Натан замучил отца просьбами: «Давай не поедем в Марсель, поедем к Виолетте, ну давай, папа, ну поедем к Виолетте!» В конце концов Жюльен сдался и повез их на… кладбище. Они добрались около восьми вечера, ворота были уже закрыты. Им пришлось стучать в дверь, ведущую на улицу, но я не услышала. Была в саду, пересаживала остатки салата. Мальчишки подкрались ко мне на цыпочках и закричали: «Мы – зомби!» Элиана залаяла, сбежались кошки – они вспомнили Натана.

Вчера вечером мне хотелось быть одной, я чувствовала усталость, думала лечь пораньше и посмотреть какой-нибудь сериал. Ни с кем не разговаривать – это важнее всего. Я постаралась не показать, что не рада сюрпризу. Потому что была не рада. И хотела бы, но не могла. Все время думала: «Какой же Натан громогласный! А Жюльен слишком молод…»

Комиссар ждал нас на кухне и выглядел смущенным.

– Простите, что свалились вам на голову без предупреждения, но мой сын влюбился в вас… Поужинаете с нами? Я зарезервировал комнату у мадам Бреан.

Как только Жюльен Сёль открыл рот, одиночество упало с меня, как мертвая кожа. В мозгу случилось просветление, словно над головой зажегся фонарь. Так бывает в пасмурный день, когда небо вдруг раскрывается и выпускает на волю солнце, чьи лучи высвечивают окружающий пейзаж. Мне ужасно захотелось удержать всех троих при себе.

К черту ресторан, ужинать будем у меня! К дьяволу мадам Бреан, ночевать останетесь в моем доме!

Я сделала роскошные бутерброды с сыром, сварила ракушки, пожарила глазунью, нарезала помидорный салат. Жюльен помог мне накрыть на стол. На десерт был клубничный сорбет из морозилки. Старая привычка – всегда иметь в холодильнике лакомство, если у тебя ребенок. Привычка столь же неистребимая, как вести малыша за руку.

Я напоила Жюльена белым вином, чтобы он не передумал и остался у меня. Со мной.

Я вымыла посуду и постелила мальчикам на широком диване, где спала, когда навещала Сашу. Они издавали вопли восторга и прыгали на скрипевших от удовольствия старых пружинах.

Перед тем как лечь, они умоляли меня устроить поход по аллеям, чтобы «увидеть призраков». Они читали фамилии на стелах и задавали вопросы, их удивляло, что на одних могилах много цветов, а на других нет вовсе, зато даты жизни утешали: большинство людей умерли очень старыми.

Ужасно разочарованные – даже самое маленькое привидение не показалось! – они потребовали «пугательных» историй, и я рассказала о Диане де Виньрон и Рен Дюша, которых будто бы видят в окрестностях кладбища, на обочине дороги и на улицах Брансьон-ан-Шалона. Мальчики напугались, и я успокоила их, признавшись, что сама никогда «дам в белом» не встречала и считаю это легендой.

Жюльен ждал нас в саду, сидел на скамейке, курил и гладил Элиану, думая о чем-то своем. Он улыбнулся, когда дети пожаловались, что не увидели призрака, а ведь другие встречали его – правда, правда, папа! – и на кладбище, и за оградой. Натан и Валентин уговаривали меня показать им открытки с изображением Дианы в образе привидения, но я сказала, что они потерялись.

Мы вернулись в дом, мальчики три раза проверили двери и убедились, что все заперто на два оборота. Я оставила им свет в коридоре, ведущем в мою комнату, но они увидели кукол мадам Пинто и потребовали персональные фонарики.

Мы с Жюльеном поднялись на второй этаж, постаравшись не опрокинуть ни одну коробку. Он дышал мне в затылок и шептал:

– Поторопитесь.

Не успели мы закрыть дверь, как Натан и Валентин ворвались в мою спальню и плюхнулись на кровать. Нам осталось только лечь и гладить их по головам, встречаясь пальцами в шелковых шевелюрах.

Дождавшись, когда мальчики уснут, мы спустились на первый этаж и занялись любовью на диване. В четыре утра маленькие дикари влезли к нам под простыни и тут же засопели, а я лежала и прислушивалась к их дыханию, как к сонатам Шопена, которые всегда слушал Саша.

В шесть утра Жюльен потянул меня за руку, отвел в спальню, и мы предались любви. Я не думала, что такое когда-нибудь снова со мной случится. Разве что с незнакомцем. Посетителем кладбища. Вдовцом. Отчаявшимся. Чтобы убить время.

Мы шептались, уткнувшись носами в пиалы с кофе. От моих рук пахло корицей и табаком, волосы взлохматились, губы потрескались. Мне страшно. Как только Жюльен уедет – а он обязательно уедет, – ко мне вернется одиночество, вечное и бессмертное.

– А у вас почему нет детей, кроме Натана?