Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория
– Моя станция.
Его рука выскальзывает из ее руки, и снова приходит знакомый страх развязки: вдруг все снова кончится ничем, мгновения будут упущены, а воспоминания стерты. Адди не хочет, чтобы ночь заканчивалась, чтобы чары развеялись, чтобы…
– Давай увидимся еще, – предлагает Генри.
Надежда так переполняет грудь, что становится больно. Адди сотни раз слышала подобные слова, но впервые это действительно возможно. По-настоящему.
– Я тоже хочу, чтобы мы встретились.
Генри улыбается, и улыбка озаряет все его лицо.
Он достает сотовый, и у Адди замирает сердце. Ее телефон сломан, объясняет она, однако правда в том, что он до сих пор просто не был ей нужен. Пальцы всегда бессмысленно скользили по экрану. У нее нет электронной почты, ведь она неспособна отправить никакое сообщение, поскольку невозможность писать – часть проклятия.
– Не знал, что в наши дни кто-то может обходиться без сотового.
– Я старомодна, – улыбается Адди.
Он предлагает зайти за ней завтра. Где она живет? Адди кажется, что сама вселенная над ней издевается.
– Ночую у друзей, пока их нет в городе, – отмахивается она. – Давай лучше я зайду в книжный?
– Тогда встретимся там, – кивает, пятясь, Генри. – В субботу?
– В субботу.
– Только не пропадай.
Адди смеется тонким переливчатым смехом. Генри уходит. Вот он уже шагает на ступеньку, ведущую вниз, и Адди охватывает паника.
– Постой! – окликает она. – Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Боже, – стонет Генри, – только не говори, что у тебя кто-то есть.
Кольцо в ее кармане раскаляется.
– Нет.
– Ты агент ЦРУ и завтра отправляешься на сверхсекретное задание.
– Нет, – смеется Адди.
– Ты…
– Меня зовут не Ева.
– Вот как… – смущается Генри.
Адди не знает, сумеет ли произнести свое имя, позволит ли ей проклятие, но хочет попытаться.
– Я не сказала настоящее имя потому… Черт, все так сложно. Но ты мне нравишься, и я хочу, чтобы ты его знал. Услышал от меня.
– Я слушаю… – вмиг становится серьезным Генри.
– Ад… – Слог с непривычки застревает в горле, связки давно отвыкли его произносить, и она давится хриплым кашлем, но потом все же ухитряется выдавить: – Адди. – Тяжело сглатывает и пробует еще раз: – Меня зовут Адди.
Имя словно парит между ними в воздухе.
А потом Генри улыбается.
– Что ж, прекрасно. Доброй ночи, Адди.
Вот так просто. Два легких слога слетают с его губ.
Она никогда не слышала таких прекрасных звуков. Адди хочет броситься ему на шею и слушать это вновь и вновь – немыслимое слово наполняет ее будто воздух и делает цельной. Настоящей.
– Доброй ночи, Генри, – говорит она.
Теперь ей хочется, чтоб он скорее повернулся и ушел, ведь сама она уйти от него неспособна.
Едва дыша, Адди стоит как вкопанная у входа в метро, пока Генри не скрывается из виду. Она ждет, когда же нить оборвется и мир станет прежним, ждет, когда обрушится чувство страха и потери и понимание, что все это было лишь счастливым стечением обстоятельств, забавной ошибкой, а теперь сказка кончена и никогда не повторится вновь.
Но ничего подобного она не ощущает – только радость и надежду. Ее ботинки отбивают ритм по тротуару, и кажется, вот-вот рядом в унисон раздадутся шаги. Послышится обволакивающий мягкий голос, ласковый и дразнящий. Но никакая тень не появляется. Сегодня – не тот день.
Улица затихла, Адди одна, но впервые ей не одиноко. «Доброй ночи, Адди», – сказал Генри. Она невольно гадает – не разрушил ли он каким-то неведомым образом чары.
Она с улыбкой шепчет:
– Доброй ночи, Ад…
Проклятье сжимает горло, имя застревает внутри, как всегда.
И все же, все же…
Доброй ночи, Адди.
Три сотни лет она пыталась нащупать границы сделки, искала слабые места, прорехи в своей клетке, но так и не обнаружила выхода.
Но Генри нашел какой-то немыслимый способ пробраться внутрь. Каким-то образом смог ее запомнить.
Но как, как? Вопрос стучит в ее сердце, но в эту секунду Адди наплевать. В эту секунду она все еще слышит звук своего имени, настоящего имени, произнесенного кем-то другим, и этого ей довольно. Этого довольно.
XIII
29 июля 1720
Париж, Франция
Сцена подготовлена, декорации выстроены.
Адди разглаживает льняную скатерть на столе, расставляет фарфоровые тарелки и бокалы – стеклянные, не хрустальные – и достает из корзины обед. Не ужин из пяти перемен, что подавали зачарованные руки, но свежую и сытную еду. Еще теплую буханку хлеба, кусок сыра, тушеную свинину. Бутылку красного вина. Адди всем этим гордится. Гордится, что обошлась без всякой магии, за исключением собственного проклятия, с помощью которого собрала угощение, – не просто глянула, сказала волшебное слово, и все чудесным образом устроилось.
И дело не только в столе.
Комнату Адди тоже подготовила. Никакой самовольно занятой спальни или нищенской лачуги – это место, по крайней мере сейчас, она может назвать своим. Два месяца искала его, четыре недели приводила в порядок, но старания оправдались. Снаружи ничего не заметно: только разбитые окна и покореженные доски. Все верно: нижние этажи непригодны для жилья, там нашли приют лишь грызуны и бездомные кошки. Зимой внизу полно бродяг, ищущих любого убежища, но сейчас на дворе разгар лета, городская беднота выползла на улицы, и Адди присвоила верхний этаж. Взобралась туда по лестнице и устроила вход и выход через окно, как детишки в игрушечной крепости. Забираться непривычно, но комната, где она свила гнездо, того стоит.
Здесь есть кровать, заваленная одеялами. Сундук, набитый краденой одеждой. На подоконнике красуются безделушки – стеклянные, фарфоровые и костяные. Адди собрала их и выстроила в ряд, как стайку птиц.
В середине узкой комнаты стоит накрытый льняной скатертью стол, подле него – два кресла. В центре стола – пучок цветов, которые Адди сорвала ночью в королевском саду и спрятала в складках юбки. Адди знает, что все это не продлится долго, так бывает всегда – легкий ветер непостижимым образом сметет талисманы с каминной полки, случится пожар или наводнение, провалится пол или тайное убежище обнаружит и займет кто-то другой.
Однако весь прошлый месяц она собирала по кусочкам детали и расставляла их одну за другой, создавая видимость жизни. И если честно, не только для себя.
Это для мрака. Для Люка.
Вернее, назло ему, чтобы доказать: она жива и свободна и не уступит ему, не позволит дразнить себя подачками. Первый раунд за ним, но второй она выиграет.
Поэтому Адди устроила комнату и все приготовила к приходу гостя, сделала прическу и нарядилась в шелковое платье цвета опавших листьев, даже затянулась в корсет, несмотря на свою ненависть к пластинам из китового уса. У нее был целый год, чтобы разработать линию поведения, и, приводя в порядок комнату, Адди перебирает в уме колкости, готовится к будущему сражению. Воображает, как Люк примется язвить, а она – отбивать выпады, и его глаза станут темнеть или светлеть в зависимости от поворота разговора.
«Да ты отрастила зубы», – скажет призрак, а Адди покажет ему, насколько те острые.
Солнце село, остается только ждать. Идут часы, от голода урчит желудок, стынет под салфеткой хлеб, но Адди не притрагивается к еде. Высунувшись из окна, она смотрит на город, на зажигающиеся огни фонарей.
Он так и не появляется.
Адди наливает себе бокал вина и принимается мерить шагами комнату. Капает воск с украденных свечей, оставляя лужи на скатерти. Опускается ночь, время идет, а он так и не приходит.
Свечи оплывают и гаснут, Адди сидит в темноте, обдумывая произошедшее.
Минула ночь, по небу крадутся первые лучи солнца. Наступило завтра, годовщина прошла, пять лет превратились в шесть без него. Она так и не увидела его лица, он не спросил, довольно ли с нее. Мир Адди рушится, потому что это нечестно, неправильно, это обман.
Люк должен был прийти, так уж у них повелось. Адди не хотела, чтобы он приходил, никогда не хотела, однако ждала, ведь мрак ее заставил. Его визиты – единственное, что помогало ей сохранять равновесие, тонкую ниточку надежды, хоть она и ненавидела его, больше у нее ничего в целом мире нет.
Конечно, в том-то и суть.
Вот почему пусты стакан и тарелка и не занято кресло.
Адди бросает взгляд в окно и вспоминает выражение его глаз, когда они загорались, изгиб его губ, объявляющих войну, и понимает, какой была дурой, как легко попалась на удочку.
Внезапно все вокруг кажется ей отвратительным и жалким, и Адди становится невыносимо это видеть, и платье не дает дышать. Она рвет шнуровку корсета, выдирает из волос шпильки, выпутывается из платья, сбрасывает со стола посуду и швыряет в стену опустевшую бутылку.
Руку пронзает боль – острая и самая настоящая, внезапный ожог, не оставляющий шрама, но ей плевать. Вскоре пореза как не бывало. Бокалы и бутылка целы и невредимы. Когда-то Адди считала свою способность исцеляться благословением, однако теперь беспомощность приводит ее в бешенство.
Она крушит все, что попадается под руку, смотрит, как вещи бьются и, словно насмехаясь, обретают прежнюю форму, будто опять готовы повторить все сначала.
И тогда Адди кричит.
Внутри разгорается гнев, горячий и жаркий, гнев на Люка и на себя, но вскоре он сменяется страхом, тоской и даже ужасом – ведь ей предстоит пережить еще один год в одиночестве, не слыша собственного имени, не видя своего отражения в чужих глазах, без единственной передышки от проклятия. Год, пять или десять лет…
И тогда Адди понимает, насколько ей необходимо было его присутствие, потому что без него она проиграла.
Все пошло прахом; Адди падает на пол.
Долгие годы спустя она увидит море и волны, что разбиваются о выщербленные белые скалы, и вспомнит слова Люка:
Даже камни рассыпаются в прах.
Засыпает Адди лишь после рассвета, но сон ее прерывист и полон кошмаров. Просыпается она, когда солнце уже встало над Парижем, но заставить себя подняться не может. Она дремлет весь день и половину следующей ночи, а очнувшись, понимает, что рана внутри заросла, как сломанная кость, и покрылась коркой.
«Довольно», – говорит она себе, вставая.
«С меня довольно», – твердит Адди, набрасываясь на зачерствевший хлеб и сыр, подтаявший от жары.
Довольно!
Придут и другие темные ночи, другие безотрадные рассветы. Всякий раз с приближением годовщины, когда дни будут становиться длиннее, мужество Адди будет немного ослабевать. Предательская надежда просочится как сквозняк. Но печаль сменяет упрямая злость, и Адди решает дать ей разгореться, укрыть и лелеять пламя – пусть станет таким сильным, что с одного раза и не задуешь.
XIV
13 марта 2014
Нью-Йорк
В темноте Генри Штраус возвращается домой.
«Адди», – повторяет он, перекатывая во рту ее имя.
Адди, которая смотрела на него и видела парня с темными волосами, добрыми глазами и открытым лицом.
Только его и больше ничего.
Налетает холодный порыв ветра, и Генри плотнее кутается в пальто, поднимая глаза к беззвездному небу.
Он улыбается.
Часть третья. Три сотни лет и три слова
Набросок салона без названия.
Бернар Родель, приблизительно 1751–1753 гг.
Чернила, пергамент.
Предоставлено выставкой «Парижский салон» Британской библиотеки.
Изображение знаменитого салона мадам Жофрен, посетители заняты беседой и отдыхом. Среди группы мужчин выделяются несколько узнаваемых персонажей: Руссо, Вольтер, Дидро, однако наибольший интерес представляют три дамы, кружащие по комнате. Одна из них явно сама мадам Жофрен, считается, что другая – Сюзанна Неккер, однако третья – изящная женщина, чье лицо усыпано веснушками, – остается загадкой.
Вдобавок ко вкладу в «Энциклопедию» Дидро, Родель был заядлым рисовальщиком и, похоже, нередко практиковался на приемах в салоне мадам Жоффрен. Женщина с веснушками изображена на нескольких его набросках, однако имя ее так и осталось неназванным.
Оценочная стоимость: неизвестно.
I
29 июля 1724
Париж, Франция
Свобода – это брюки и сюртук на пуговицах.
Мужская сорочка и треуголка. Если б она только знала!
Мрак утверждал, что даровал ей свободу, но на самом деле для женщин в мире, где они затянуты в свои одежды и заперты в домах, свободы не существует. Мир принадлежит мужчинам, лишь им позволено беспрепятственно разгуливать повсюду.
Адди неторопливо вышагивает по улице, повесив на руку ворованную корзину. В проеме двери старуха выбивает половик, на ступеньках кафе сидят чернорабочие, но никто не моргнет и глазом – потому что они не видят в Адди женщину, которая прогуливается в одиночку. Они видят праздно слоняющегося на исходе дня юношу. Никто не думает, насколько странная и скандальная эта прогулка, никто вообще ее не замечает.
По сути, Адди когда-то могла сберечь свою душу и просто попросить мужскую одежду.
Без визитов мрака прошло четыре года. Четыре года, и на заре каждого Адди клялась больше не ждать его, однако ни разу не сдержала обещания. Как бы ни старалась, с приближением годовщины Адди становится похожа на туго заведенные часы, пружина которых не раскручивается до рассвета последнего дня. И даже тогда она лишь постепенно расслабляется, почти не испытывая облегчения, потому что знает – все начнется вновь.
Четыре года.
Четыре зимы, четыре лета, четыре ночи без него. В остальные она предоставлена сама себе и может тратить их по своему разумению, но как бы ни старалась Адди забыться в эти ночи, они принадлежат Люку, даже если его самого нет.
И все же она не считает их потерянными, не приносит в жертву, будто они уже отданы мраку.
Проходя мимо кучки мужчин, Адди приветственно приподнимает треуголку, пользуясь случаем, чтобы натянуть шляпу пониже на лоб. Вечер еще не наступил, и в свете ясного летнего дня она старается держаться подальше от людей, поскольку знает – от пристального взгляда обман не скроешь. Стоило подождать еще час, и завеса сумерек ее бы спрятала, но, по правде говоря, Адди не в силах была выносить тишину и тиканье часов, отсчитывающих секунды.
Только не сегодня.
Сегодня она решила отпраздновать свободу. Взобраться по белокаменным ступенькам базилики Сакре-Кер, усесться на вершине лестницы и устроить пикник.
На руке висит корзина, полная еды. Со временем пальцы Адди стали ловкими и быстрыми, и последние несколько дней она старательно собирала угощение: буханку хлеба, ломоть вяленого мяса, кусок сыра и даже небольшую склянку меда величиной с ладонь.
Меда Адди не пробовала с самого Вийона. Отец Изабель держал ульи и продавал янтарный сироп на рынке, разрешая девочкам обсасывать соты, пока пальцы их не слипались от сладости. Адди поднимает добычу навстречу лучам заходящего солнца, и те превращают лакомство в золото.
Молодой повеса появляется прямо из ниоткуда. Задевает плечом руку Адди, и бесценная банка выскальзывает, разбиваясь о мостовую. Сначала Адди кажется, что на нее напали или решили ограбить, но незнакомец уже рассыпается в извинениях.
– Идиот, – шипит она, переводя взгляд от золотистого сиропа, сверкающего обломками стекла, на мужчину, что стал причиной несчастья.
Он молод, светел лицом и красив. У него высокие скулы и волосы цвета меда, в точности как тот, что растекся по земле.
Однако незнакомец не один. Вскоре, хохоча и улюлюкая, появляются дружки парня. У них счастливый вид, как у всех, кто начал кутить еще в полдень. Но юноша, что толкнул ее, заливается краской и явно смущается.
– Приношу искренние извинения… – начинает он, и тут выражение его лица меняется. Сначала на нем отражается удивление, затем веселье, и Адди догадывается – слишком поздно, – как близко они стоят, как хорошо освещено ее лицо. Слишком поздно понимает – он разгадал обман и все еще держит ее за рукав. На мгновение Адди пугается разоблачения. Однако когда друзья просят его поторопиться, юноша отсылает их прочь. Адди и незнакомец остаются одни на мостовой. Она готова вырваться и бежать, но вид у молодого человека совершенно не угрожающий, он лишь загадочно улыбается.
– Отпусти! – требует Адди, немного понизив голос.
Юноша только смеется, однако выпускает ее руку так быстро, словно коснулся огня.
– Извини, – говорит он, – я ошибся. – А потом одаряет ее озорной улыбкой. – Впрочем, и ты, кажется, тоже.
– Вовсе нет, – огрызается она, перемещая руку ближе к ножу, который лежит в корзине. – Я нарочно.
Юноша улыбается еще шире, переводит взгляд на мостовую, где блестит разлитый мед, и качает головой.
– Я хочу загладить вину, – говорит незнакомец, и Адди уже собирается сказать ему, мол, не стоит беспокоиться, все в порядке, однако он берет ее под руку, словно они приятели, и восклицает: – То-то же! Идем.
И ведет ее к кафе на углу. Адди в таких местах никогда не бывала, у нее всегда недоставало храбрости, она боялась рискнуть и зайти туда в одиночку, тем более с такой ненадежной маскировкой. Но незнакомец притягивает ее к себе, будто это все ерунда, и в последний момент кладет ей руку на плечи. Ошарашенная внезапным и таким интимным прикосновением, Адди уже хочет отпрянуть, но вовремя замечает краешек его улыбки и понимает – он сделал это специально, ради того, чтобы не выдать ее секрет.
В кафе жизнь бьет ключом, раздаются громкие возгласы, сильно пахнет дымом.
– Осторожнее, – говорит незнакомец, а в глазах его прыгают искры веселья. – Держись поближе, да опусти голову, не то нас раскроют.
Адди идет за ним к барной стойке, и он заказывает две небольшие чашки, в которых плещется черная как чернила жидкость.
– Сядем у стены, – кивает он, – там свет не слишком яркий.
Они устраиваются за угловым столиком, незнакомец ставит чашки и в цветистых выражениях поясняет, что это кофе. Адди, разумеется, о новом напитке уже наслышана, в Париже это последний писк. Однако, поднеся фарфоровую чашку к губам, она разочаровывается.
Темная жидкость крепкая и горькая, чем-то напоминает шоколадные хлопья, которые Адди впервые попробовала несколько лет назад, но без привкуса сладости. Но юноша нетерпеливо и восторженно, словно щенок, взирает на нее, поэтому Адди все же проглатывает пойло. Она улыбается, баюкая чашку в ладонях, и смотрит из-под полей треуголки на мужчин, сидящих за столиками. Некоторые переговариваются, склонив головы, другие смеются и играют в карты или передают друг другу какие-то бумаги. Адди таращится на этих людей и снова удивляется, насколько открыт для них мир, как мало барьеров.
Она переводит взгляд на своего спутника, который по-прежнему взирает на нее с безмерным восхищением.
– О чем ты думала? – интересуется он. – Вот прямо сейчас…
Юноша не был официально ей представлен, он просто с ходу окунулся в беседу, словно они знакомы много лет, а не несколько минут.
– Я думала, – говорит Адди, – как легко, наверное, быть мужчиной…
– Значит, ты поэтому так замаскировалась?
– Поэтому и из ненависти к корсетам.
Он смеется так легко и открыто, что Адди тоже невольно улыбается в ответ.
– А имя у тебя есть? – спрашивает он, и Адди не знает, чье имя незнакомец хочет выяснить – ее собственное или того, кем она притворяется.
– Тома, – отвечает она и наблюдает, как он пробует на вкус имя, словно кусочек фрукта.
– Тома, – вторит юноша. – Рад знакомству. А я – Реми Лоран.
– Реми… – эхом отзывается Адди, растягивая гласные.
Имя ему подходит, больше, чем ей когда-либо шло «Аделин». Юное и сладкое, это имя позже будет преследовать ее, всплывая, как яблоки в ручье. Сколько бы она ни встретила мужчин, имя Реми всегда будет воскрешать в памяти этого яркого и жизнерадостного молодого человека. Такого она могла бы полюбить, будь у нее шанс.
Адди отпивает еще немного, стараясь обхватывать чашку не слишком осторожно, сидеть с опорой на локоть и держаться раскованно, как держатся мужчины, когда не подозревают, что их пристально рассматривают.
– Надо же, – восхищается Реми, – а ты хорошо изучила нашего брата.
– Правда?
– Потрясающе притворяешься.
У Адди была куча времени попрактиковаться, и с годами это превратилось в игру, в развлечение. Адди умеет изобразить десяток разных персонажей и точно знает, чем отличаются герцогиня и маркиза, а также докер и торговец. Все это она могла бы поведать Реми.
Но Адди лишь говорит:
– Всем нужно как-то убивать время.
Он снова смеется, поднимает чашку и между глотками принимается разглядывать посетителей, а потом его взгляд вдруг падает на что-то, что пугает Реми. Он давится напитком и заливается краской.
– В чем дело? – удивляется Адди. – Что с тобой?
Реми кашляет и едва не роняет чашку, показывая на господина, который только что вошел в дверь.
– Ты его знаешь? – спрашивает Адди.
– А ты не знаешь? – бормочет Реми. – Это же месье Вольтер.
Адди качает головой, ей это имя ни о чем не говорит.
Реми достает из кармана сюртука свернутый трубочкой тонкий буклет. На обложке напечатаны какие-то буквы. Адди, хмурясь, рассматривает заголовок. Она успевает разобрать только половину строки, как Реми открывает книжицу, и перед глазами Адди возникает мешанина слов, отпечатанных превосходной черной краской. Когда-то давно отец начинал учить ее читать: это были простые буквы, свободный рукописный шрифт.
Реми внимательно наблюдает, как Адди изучает листок.
– Прочесть можешь?
– Буквы я знаю, – признается Адди, – но складывать их не очень-то умею. Пока справлюсь со строкой, забываю смысл.
Реми удрученно качает головой.
– Просто преступление, что женщин не учат так же, как мужчин. Не представляю жизни без книг. Без стихов, пьес и философских трудов. Шекспир, Сократ, что уж говорить о Декарте!
– И все? – насмешливо поддразнивает Адди.
– И еще Вольтер! Конечно, Вольтер. Очерки и новеллы!
Последнее слово Адди незнакомо.
– Длинная история, – объясняет Реми, – чистый вымысел. Про любовь или приключения, или о чем-то смешном.
Адди вспоминает сказки, которые ей в детстве рассказывал отец, предания Эстель о старых богах. Однако новеллы Реми, похоже, представляют собой нечто большее. Адди пробегается пальцами по странице книжки, но смотрит при этом на Реми, а тот не отрывает взгляда от Вольтера.
– Ты хочешь представиться ему?
Реми в ужасе поворачивается к ней.
– Нет, только не сегодня. Так будет лучше. Но какова встреча! – Он откидывается на спинку стула, сияя от радости: – Вот за это я и люблю Париж!
– Ах, так, значит, ты не из этих мест.
– А разве все ут – парижане? – Теперь он снова смотрит только на нее. – Нет, из Ренна. Вообще-то я из семьи печатника, но поскольку я самый младший, отец сделал серьезную ошибку, отослав меня в школу. Чем больше я читал, тем больше думал, чем больше думал, тем больше понимал, что должен жить в Париже.
– А родители не возражали?
– Еще как! Но я должен был поехать. Здесь все мыслители, здесь живут все мечтатели. Этот город – изменчивое сердце мира и его голова. – В глазах Реми зажегся свет. – Жизнь так коротка… Каждую ночь в Ренне, отправляясь спать, я лежал без сна и думал: вот прожит еще один день, кто знает, сколько осталось?
Тот же страх погнал Адди в чащу роковой ночью, то же стремление определило ее судьбу.
– И вот я здесь, – улыбнулся Реми. – Я бы не хотел жить ни в каком другом месте. Разве это не удивительно?
Адди думает о витражах и запертых дверях, садах и изгородях, что их окружают.
– Наверное, – отвечает она.
– Должно быть, ты считаешь меня идеалистом.
Адди подносит к губам чашку.
– Я думаю, мужчинам живется легче.
– Да, – признает Реми и с озорной ухмылкой кивает на ее костюм. – И все же ты, похоже, не из тех, кого легко удержать. Aut viam invenium aut faciam, как говорится.
Адди пока не знает латынь, а Реми не объясняет, что это значит, но спустя много лет она встретит эти слова и поймет, о чем он говорил. «Найди дорогу или проложи собственный путь». И тогда она улыбнется тенью улыбки, что Реми разжег в ней этим вечером.
– Наверное, я тебе наскучил, – краснеет Реми.
– Вовсе нет, – качает головой Адди. – Скажи, а мыслителям хорошо платят?
Он взрывается смехом.
– Вообще-то не очень. Но я все еще сын своего отца. – Он показывает ей ладони – на линиях и подушечках пальцев отпечатались чернила, когда-то уголь так же пачкал ее руки. – И это хорошая работа.
Адди слышится негромкий звук – урчание в его животе. Она почти забыла о разбитой банке и пролитом меде. Но остальное угощение все еще лежит в корзине у ее ног.
– Ты когда-нибудь поднимался на Сакре-Кер?
II
15 марта 2014
Нью-Йорк
Адди думала, что за долгие годы свыклась со временем. Что примирилась с ним, и они нашли способ сосуществовать – друзьями, разумеется, не стали, но и не враждовали больше. И все же между четвергом и субботой время тянется беспощадно. Отсчитывает секунды, словно нищая старуха гроши на хлеб. Она не спешит, не сбивается. Ни потратить их, ни потерять немыслимо. Минуты бурлят неиссякаемым океаном между настоящим и будущим, между ней и Генри.
Последние пару ночей Адди проводит в Проспект-парке, в уютной трехкомнатной квартире с эркером. Здесь живет Джерард – детский писатель, с которым она познакомилась в одну из зим. Огромная кровать, гора одеял, тихие завораживающие щелчки отопительных приборов, но Адди так и не удается уснуть. Она может лишь отсчитывать время, ждать и жалеть, что назначила встречу на субботу. Пришлось бы мучиться не два дня, а один.
За триста лет она притерпелась ко времени, но теперь у нее есть настоящее и будущее и что-то ждет впереди. Ей ужасно хочется поскорее увидеть Генри, услышать, как он зовет ее по имени!
Адди долго плещется в душе, пока не остывает вода, потом сушит волосы и трижды делает прическу – всякий раз разную. Она забирается на кухонный островок и принимается подбрасывать в воздух хлопья и ловить их ртом. Настенные часы отсчитывают минуты: 10.13, 10.14. Адди стонет. Ей нельзя встречаться с Генри до пяти часов вечера, а время, похоже, с каждой секундой течет все медленнее, лишая рассудка.
Читать бесплатно другие книги:
