Незримая жизнь Адди Ларю Шваб Виктория

II

19 марта 2014

Нью-Йорк

Прислонившись к окну, Адди наблюдает, как над Бруклином встает солнце. Она с наслаждением греет ладони о чашку чая. Стекло затуманилось от холода, зима еще цепляется за утренние и вечерние часы. На Адди одна из толстовок Генри с логотипом Колумбийского университета. Одежда пахнет как Генри – старыми книгами и свежим кофе.

Адди босиком прокрадывается в спальню. Генри, отвернувшись, лежит на животе в обнимку с подушкой. В этот миг он очень похож на Люка – и в то же время совершенно не похож. Иногда сходство настолько поразительное, что двоится в глазах. Черные кудри разбросаны по белоснежной подушке, а заднюю часть шеи покрывает пушок. Спина поднимается и опадает, Генри ровно и неглубоко дышит во сне.

Адди ставит чашку на прикроватный столик рядом с очками Генри и часами на кожаном ремешке. Водит пальцем по ободу, где на черном циферблате сияют золотые цифры. От прикосновения часы переворачиваются, показав гравировку на крышке: «Живи на полную».

Ее пробирает легкая дрожь, Адди хотела было взять часы и рассмотреть поближе, но Генри стонет в подушку, не желая просыпаться.

Она забывает обо всем и снова юркает к нему в постель.

– Привет.

Нащупав очки, Генри водружает их на нос, смотрит на Адди и расплывается в улыбке. Адди это никогда не надоест. Он узнает ее. Настоящее наслаивается на прошлое, но не стирает его и не подменяет.

Генри прижимает ее к себе.

– Привет, – шепчет он ей в волосы. – Сколько времени?

– Почти восемь.

Застонав, Генри крепче ее обнимает. Он такой теплый, и Адди вслух мечтает проваляться с ним в постели весь день. Но Генри уже проснулся, и по его телу струится беспокойная энергия. Адди понимает это по напряжению рук, по смещению веса.

– Мне пора, – бормочет она, ведь именно это полагается сказать, проснувшись в чужой постели. Когда ты помнишь, как туда попал.

Однако Адди не говорит «мне пора домой», и Генри догадывается, о чем она умолчала.

– Где ты живешь? – спрашивает он.

«Нигде, – думает Адди. – Везде».

– Я справляюсь. В Нью-Йорке полно кроватей.

– Но дома у тебя нет.

Адди смотрит на одолженную у него толстовку. Все ее имущество уместилось на стуле возле кровати.

– Нет.

– Тогда оставайся у меня.

– Всего три свидания, и ты хочешь съехаться?

Генри смеется – предложение и правда звучит нелепо. Но это не самое странное в их жизни.

– А если я попрошу тебя остаться? Хотя бы на время…

Адди не знает, что и сказать. И пока она обдумывает вопрос, Генри выбирается из постели, выдвигает нижний ящик комода и убирает в сторону одежду, освобождая место:

– Вещи можешь положить сюда. – Внезапно в его взгляде появляется неуверенность: – У тебя же есть вещи?

Когда-нибудь она объяснит ему детали своего проклятия, каким именно образом оно спутывает ее по рукам и ногам. Пока еще Генри этого не знает, не было необходимости просвещать. Для него ее история только началась.

– Когда негде хранить вещи, нет смысла обзаводиться тем, что не можешь унести.

– Что ж, если хочешь чем-то обзавестись – можешь держать свое имущество здесь.

Сообщив ей это, Генри лениво направляется в душ, а Адди остается таращиться на выделенное ей место и размышлять, что произойдет с вещами, которые она положит в ящик. Они исчезнут сразу же или будут медленно пропадать одна за другой, как носки, пожираемые сушилкой? Ей никогда не удавалось долго чем-то владеть. Только кожаная куртка и деревянное кольцо, и то лишь потому, что Люк захотел, чтобы они у нее остались, навязал их ей под видом даров.

Повернувшись, Адди принимается разглядывать одежду, брошенную на стуле.

Она перепачкана краской Хай-Лайн. На блузке зеленые пятна, на коленях джинсов – пурпурные. Ботинки испачканы желтым и голубым. Адди знает, что краска выцветет, смоется дождем или просто сотрется от времени. Именно так и происходит с воспоминаниями.

Они должны исчезать мало-помалу.

Адди натягивает вчерашний наряд, берет куртку, но не надевает ее, а, аккуратно свернув, убирает в комод. Куртка лежит в ящике, где еще остается пустое место, которое так и ждет, чтобы его заполнили.

Адди огибает кровать и едва не наступает на записную книжку, которая открытой валяется на полу. Наверное, ночью упала с постели. Адди осторожно берет ее в руки, словно страницы скреплены пеплом и паутиной, а не картоном и клеем. Ей кажется, от ее прикосновения бумага рассыпется, но ничего не происходит, и тогда Адди решается открыть книжку. Оказывается, первые несколько страниц исписаны. Еще раз набравшись смелости, Адди бережно гладит текст: выпуклые чернила, за каждым словом скрываются годы.

«Так все и началось», – написано прямо под ее именем. Первое воспоминание Адди – поездка на рынок. Отец сидит рядом с ней, повозка полна его поделками. Затаив дыхание, Адди читает под негромкий шорох воды, доносящийся из душа.

Отец рассказывает ей истории. Она не помнит их сути, но помнит голос…

Она читает, пока не заканчиваются строчки, дальше идут пустые страницы, которые ждут продолжения.

Генри выключает воду, и Адди заставляет себя закрыть дневник и бережно, почти благоговейно положить его на постель.

III

29 июля 1778

Фекан, Франция

Если подумать, Адди могла бы прожить всю жизнь и умереть, так и не увидев моря. Хотя это неважно. Сейчас Адди здесь. Справа каменными стражами, охраняющими пляж, возвышаются светлые скалы. Она сидит, расправив по песку юбки и устремив взгляд на морской простор. Береговая линия сменяется водой, а вода – небом.

Адди, конечно же, видела карты, но бумага и чернила не дают совершенно никакого представления о море. О запахе соли, рокоте волн, гипнотических чарах прилива, бескрайности морских просторов. О том, что где-то там, за горизонтом, существует что-то еще.

Пройдет почти сто лет, прежде чем Адди пересечет Атлантику и во время путешествия станет гадать, верны ли карты вообще, усомнится в самом существовании земли… Но здесь и сейчас Адди просто очарована.

Когда-то весь мир для нее заключался в крошечной деревне посреди Франции. Но постепенно он становился все больше. Разворачивалась карта ее жизни, показывая холмы и долины, города, столицы и моря. Ле Ман. Париж. А теперь море…

В Фекане она уже около недели, проводит дни на пирсе, любуется приливом. Если кто и заметит странную женщину, в одиночку прогуливающуюся по пляжу, ее не потревожат. Она наблюдает, как причаливают и отчаливают корабли, и размышляет, куда они плывут. Размышляет, что случится, если она взойдет на борт, куда ее доставит судно. Адди не хочет возвращаться в Париж. С пропитанием все сложнее, ее преследуют невзгоды, и в целом обстановка ухудшилась. Напряжение выплеснулось за пределы города, нервная энергетика докатилась и до побережья. «Тем больше причин, – думает Адди, – покинуть страну».

И все же что-то всегда ей мешает.

К примеру, сегодня это надвигающаяся буря. Черные тучи заволокли небо и нависают над морем. Кое-где солнечные лучи все же пробиваются сквозь облака, озаряя сизо-серую воду.

Адди берет книгу, что лежала рядом с ней на песке, и принимается читать:

«Буря» Шекспира. Иногда Адди сбивается, стиль не совсем привычен, английская рифма и размер все еще чужды ее разуму. Но она учится и порой даже попадает в ритм.

Света становится все меньше, и разобрать строки непросто. О да, все дарованное нам когда-то исчезнет…

– Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь, – продолжает знакомый голос за ее плечом. Тихий, словно едва слышный смех. – Не все жизни такие маленькие.

Над ней тенью нависает Люк.

Адди так и не простила ему ту жестокую ночь в Вийоне. И даже сейчас готова к повторению, хотя за прошедшие годы они несколько раз виделись и заключили осторожное перемирие, но все-таки лучше ему не доверять.

Люк опускается рядом с ней на песок, лениво обхватывая рукой колено. Даже здесь его движения полны томной грации.

– Я видел, как он это написал…

– Кто, Шекспир? – Адди не в силах скрыть удивление.

– А как ты думаешь, кого он звал в глухую ночь, когда не мог найти слов?

– Врешь!

– Бахвалюсь. Это не одно и то же. Наш драгоценный Уильям искал покровителя, и я любезно согласился.

Буря все ближе; завеса дождя надвигается на берег.

– Ты и правда таким себя воображаешь? – спрашивает Адди, стряхивая с книги песок. – Эдаким великодушным благодетелем?

– Перестань дуться, ты сама сделала неправильный выбор.

– Разве? Зато я все еще свободна.

– И забыта.

Но Адди готова к колкостям.

– Как и большинство вещей. – Она устремляет взгляд на море.

– Аделин… Какая же ты упрямица. А ведь не прошло и ста лет. Что же станет еще через сотню?

– Понятия не имею, – равнодушно отзывается она. – Но думаю, ты обязательно поинтересуешься лично.

Буря достигает берега. Уже падают первые капли, и Адди прижимает книгу к груди, пряча ее от дождя.

Люк поднимается.

– Пошли, – говорит он, протягивая руку.

Это не столько приглашение, сколько приказ, но мелкий дождь быстро превращается в ливень, а платье у нее всего одно. Она встает без помощи Люка, отряхивает песок с подола.

– Сюда…

Он ведет ее по городу, не разобрать, куда, впереди маячит только силуэт здания. Но вот они подходят ближе, и Адди видит высокие шпили, пронзающее низкие облака. Так и есть – церковь.

– Да ты шутишь.

– Не я ведь вымок, – возражает Люк.

И в самом деле, он остается сухим. К тому времени, когда они забегают под каменный навес, Адди уже мокрая до нитки, а на Люке ни капли. Дождь его даже не коснулся.

Люк с улыбкой тянется к двери. И неважно, что церковь заперта. Будь храм закован в цепи, для Люка он остался бы открытым. Подобные препятствия, как уже поняла Адди, для мрака не имеют значения.

Воздух в церкви затхлый, каменные стены сдерживают летнюю жару. Слишком темно и не видно ничего, кроме очертаний скамей и фигуры на кресте.

– Узри же дом Божий! – простирает руки Люк.

Возглас, негромкий и зловещий, эхом разносится под сводами.

Адди всегда было любопытно, может ли Люк ступить на священную землю, и звук его шагов под сводами церкви служит ответом на сей вопрос.

Адди идет по проходу и думает, в какое же странное она попала место. Не звонят колокола, не играет орган, нет привычной толпы, которая явилась на службу. Без всего этого церковь кажется заброшенной. Словно не храм, а склеп.

– Не желаешь исповедоваться?

Люк двигается так же плавно, как тени во тьме. Только что был позади нее – и вот уже сидит в первом ряду, закинув руки на спинку скамьи и лениво вытянув скрещенные ноги вперед.

Адди преклоняла колени в маленькой каменной церквушке в центре Вийона, дни напролет просиживала в парижских соборах. Слушала колокола, орган и молитвы. И несмотря на все это, так и не поняла, что влечет людей в храмы. Как перекрытия церкви приближают тебя к небесам? Если Господь столь велик, зачем возводить стены, чтобы Его удержать?

– Мои родители верили в Бога, – вслух размышляет она, проводя пальцем по спинкам скамей. – Они много о Нем говорили. О том, как Он милосерден, светел, какой властью обладает. Говорили, что Он везде, во всем! – Она останавливается у алтаря. – Они были так легковерны.

– А ты?

Адди поднимает взгляд на цветные витражи. Без солнца, что их озаряет, изображенные на них фигуры кажутся призрачными. Она очень хотела поверить. Прислушивалась, мечтая услышать Его голос, почувствовать Его присутствие, как ощущала на плечах тепло солнечных лучей, колосья пшеницы под рукой. Как чуяла присутствие старых богов, так почитаемых Эстель. Но в холодном каменном храме она не испытывала ничего.

Адди качает головой и говорит:

– Никогда не понимала, как верить в то, чего не чувствуешь, не видишь и не слышишь.

Люк удивленно приподнимает бровь.

– Полагаю, люди потому и зовут это «верой».

– Сказал дьявол в доме Господнем… – Произнеся это, Адди бросает на него взгляд и замечает желтый проблеск в зеленых глазах Люка.

– Дом есть дом, – раздраженно отзывается тот. – Этот принадлежит всем и никому. А ты теперь считаешь меня дьяволом? В чаще ты так и не сумела определиться.

– Возможно, ты заставил меня поверить.

Люк запрокидывает голову и коварно улыбается.

– И ты решила, что если я настоящий, значит, он тоже. Свет тени моей, день моей тьмы? Возомнила, что, помолись ты ему вместо меня, он явил бы тебе свою доброту и милосердие?

Об этом Адди размышляла сотни раз, но, разумеется, сейчас ничего не говорит.

Люк убирает руки со спинки скамьи и подается вперед.

– Но теперь, – продолжает он, – это останется для тебя тайной. Я же скажу вот что: дьявол – просто новое название одной очень древней концепции. Что же до Бога… если все, что нужно, – лишь склонность к драматизму и золотая отделка…

Люк щелкает пальцами, и вдруг пуговицы на его сюртуке, пряжки на туфлях, шитье на жилете становятся не черными, а золотыми. На фоне безлунной ночи загораются звезды.

Он улыбается и смахивает позолоту, словно пыль. Адди смотрит, как та исчезает, поднимает взгляд – и вот мрак уже прямо перед ней.

– Но в том и разница между нами, Аделин, – шепчет Люк, дотрагиваясь до ее подбородка. – Я всегда отзовусь.

Она невольно дрожит. От слишком знакомого прикосновения к коже, от жуткой зелени его глаз, дикой волчьей ухмылки.

– Да и вообще, – продолжает Люк, убирая пальцы от ее лица, – каждый бог взимает свою плату. Не только я торгую душами.

Он протягивает руку, и на его ладони прямо в воздухе загорается огонек.

– Он позволяет душам увядать, я же их поливаю.

Огонек вспыхивает, сворачиваясь в шар.

– Он раздает обещания, я – плачу вперед.

Яркая неожиданная вспышка, и вдруг пламя затвердевает.

Адди всегда было любопытно, как выглядит душа. Какое высокопарное слово – душа… Как и «бог», «время», «пространство». Когда Адди пыталась ее вообразить, то представляла себе молнию, пылинки в луче солнечного света, грозу в облике человека, нечто белое и необъятное.

Правда не так грандиозна.

Шар в руке Люка горит неярким внутренним светом, мраморный и одновременно прозрачный, сияющий.

– Только и всего?

И все же Адди не в силах отвести взгляд от хрупкого шара. Она невольно тянется к нему, но Люк убирает руку назад, подальше от нее.

– Не стоит обманываться внешним видом. – Люк крутит светящуюся бусинку между пальцами. – Глядя на меня, ты видишь мужчину, хотя знаешь, что я иной. Этот облик – лишь форма для глаз смотрящего.

Светящийся шар начинает крутиться и меняться, превращается в диск, а затем в кольцо. Ее кольцо.

Сияет ясеневое дерево, и при виде него сердце Адди замирает от желания схватить и пощупать знакомый гладкий ободок.

Но она только сжимает руки в кулаки.

– На что на самом деле похожа душа?

– Я могу тебя показать, – мурлычет Люк, и огонек снова опускается ему на ладонь. – Скажи лишь слово, и я обнажу перед тобой твою собственную душу. Сдайся, и я обещаю: последнее, что ты увидишь, будет правда.

Ну вот опять.

Пряник – и тут же кнут, и то, и другое таит яд.

Адди последний раз смотрит на кольцо, а затем отводит взгляд и поворачивается к мраку.

– Ты же знаешь, – говорит она, – я лучше буду жить и удивляться.

Рот Люка кривится, только непонятно, весело ему или он злится.

– Как пожелаешь, моя дорогая, – кивает он, гася огонек пальцами.

IV

23 марта 2014

Нью-Йорк

Адди сидит в кожаном кресле в углу «Последнего слова». Где-то позади на полках мурлыкает кот. Она наблюдает, как покупатели тянутся к Генри, словно цветы к солнцу.

Стоит узнать что-то, и оно сразу бросается в глаза. Кто-то скажет «пурпурный слон», и ты начинаешь видеть этих слонов повсюду: в окнах магазинов, на футболках, среди мягких игрушек на полке, на рекламных щитах – и удивляешься, как раньше не обращал на них внимания.

То же самое с Генри и его сделкой.

Мужчина смеется над всем, что бы тот ни сказал.

Женщина сияет от радости.

Девушка-подросток пользуется возможностью коснуться его плеча, руки и смущенно заливается краской.

Но Адди совсем не ревнует.

Слишком давно она живет на свете, слишком многое потеряла, а то немногое, что оставалось, отбирали или воровали. Адди привыкла делиться, но все же каждый раз, когда Генри украдкой бросает на нее взгляд, ощущает приятный прилив тепла и радуется ему, как солнцу, что выглянуло из-за туч.

Адди забирается на кресло с ногами и кладет на колени книгу стихов. Пока Генри работал, она взяла себе в комиссионном магазине черные джинсы и свитер-оверсайз вместо забрызганной краской одежды. Но на ботинках в напоминание о прошлой ночи остались маленькие синие и желтые пятнышки. Почти фотография, материальное воспоминание.

– Готова?

Адди поднимает взгляд. Табличка магазина уже повернута надписью «Закрыто» наружу. Генри с курткой, переброшенной через плечо, готов к выходу. Он подает ей руку, помогая выбраться из кресла, которое, по его словам, имеет обыкновение поглощать людей.

Они выходят из магазина и по небольшой лестнице поднимаются на улицу.

– Куда теперь? – спрашивает Адди.

Еще рано, в Генри бурлит беспокойная энергия. Похоже, чем ближе сумерки, тем он деятельнее. Закат знаменует неизбежное окончание дня, а вместе со светом уходит и время.

– Ты была на фабрике мороженого?

– Звучит заманчиво.

Улыбка Генри тает.

– Значит, была.

– Я не против сходить еще раз.

Генри качает головой:

– Я хочу показать тебе что-нибудь новое. Такие места еще остались?

Адди какое-то время молчит и наконец пожимает плечами.

– Наверняка да. Просто я об этом пока не знаю.

Она хотела, чтобы прозвучало весело и непринужденно, однако Генри хмурится.

Глубоко задумавшись, он начинает озираться по сторонам.

– Ладно, – говорит, беря ее за руку. – Пошли.

Спустя час они стоят на центральном вокзале.

– Не хочется тебя разочаровывать, – сообщает Адди, оглядывая шумный зал, – но здесь я бывала. Как и большинство людей.

Генри награждает ее усмешкой, в которой светится чистое озорство.

– Сюда!

На эскалаторе они спускаются на нижний уровень. Взявшись за руки, лавируют в спокойном море вечерних путешественников по направлению к шумному ресторану, но, не доходя до него, Генри останавливается под перекрестьем арок, откуда коридоры ведут в разных направлениях. Он заводит ее в угол с колоннами, где арки расходятся в стороны, и поворачивает Адди лицом к вымощенной плиткой стене.

– Стой здесь, – велит он и уходит.

– А ты куда? – кричит вслед Адди, почти готовая бежать за ним.

Но Генри возвращается и разворачивает ее обратно.

– Стой здесь, вот так, и слушай.

Адди прижимается ухом к плитке, но не слышит ничего, кроме шума и грохота шагов вечерней толпы. Она оглядывается через плечо:

– Генри, я не…

Но Генри уже нет рядом, он отбегает на тридцать футов к противоположной стороне арки. Смотрит оттуда на Адди и встает лицом в угол, как ребенок, играющий в прятки и считающий до десяти.

Все это кажется Адди глупым, но она прижимается к плитке, прислушивается и ждет.

И вдруг – как такое возможно? – слышит его голос:

– Адди.

Адди вздрагивает. Голос негромкий, но слышно ясно, будто Генри стоит прямо рядом с ней.

– Как ты это делаешь? – спрашивает она в изгиб арки.

И когда Генри отзывается, ей кажется, что он улыбается.

– Это феномен. Когда пространство изгибается определенным образом, звук идет по изгибу арки. Называется «акустический свод».

Адди поражена, она живет три сотни лет, и все же в мире есть для нее что-то новое.

– Поговори со мной, – слышится голос из плитки.