Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы Ларсон Эрик

Колвилл ответил, что понимает это, но надеется, что Черчилль так не поступит. И показал ему одну из своих контактных линз – так и не подогнанных до конца.

Черчилль сказал Колвиллу, что отпускает его[1148].

Линзы наконец сели нормально. Колвилл явился на еще одно медицинское собеседование в Королевских ВВС и на сей раз – «О упоение!» – прошел. Вскоре он принес присягу в качестве нового члена Добровольческого резерва Королевских ВВС: первый этап на пути к тому, чтобы стать пилотом. Впрочем, в ВВС настаивали, что вначале ему надо запломбировать два зуба (прежде его дантист уверял, что об этом можно не беспокоиться). Процедура заняла час.

В конце концов Колвиллу пришло время покинуть дом 10 по Даунинг-стрит, чтобы начать обучение на летчика-истребителя. Он мог носить контактные линзы лишь примерно по два часа, так что (к счастью) не подходил для экипажа бомбардировщика. Черчилль «согласился, что краткий, напряженный бой, который ведет пилот истребителя, гораздо лучше затяжных ожиданий, которые вынуждена переносить команда бомбардировщика, прежде чем она доберется до своей цели». Однако премьер ужаснулся, когда узнал, что Колвилл будет проходить подготовку не как офицер, а как авиационный эквивалент рядового солдата пехоты – рядовой авиации 2-го класса. «Не соглашайтесь, – посоветовал ему Черчилль. – Вы не сможете взять с собой слугу».

Колвилл писал: «Ему и в голову не пришло, что у одного из его младших личных секретарей, зарабатывающего 350 фунтов в год, может не быть собственного камердинера»[1149].

30 сентября, уложив вещи, Колвилл без лишнего шума попрощался с премьером – зайдя к нему в кабинет. Черчилль держался благодушно и доброжелательно. «Он подчеркнул, что это должно быть просто "au revoir"[1150], поскольку он надеется, что я буду часто возвращаться и наведываться к нему». Черчилль сказал Колвиллу, что ему, премьеру, вообще-то не следовало бы его отпускать – и что Энтони Иден пришел в раздражение, когда выяснилось, что приходится это делать. Но Черчилль признал, что Колвилл совершает «очень благородный поступок».

В конце встречи Черчилль проговорил:

– Я отношусь к вам с огромной симпатией, как и все мы, в особенности мы с Клемми. До свидания, да благословит вас Бог.

Колвилл вышел, ощущая сильнейшую печаль. «Я покидал эту комнату, чувствуя комок в горле: такого со мной не случалось много лет», – писал он[1151].

Нет, Колвилл не погиб в пламени боя после того, как его самолет подвергся обстрелу какого-нибудь «Мессершмитта Ме-109» и развалился на куски. Он прошел летную подготовку и был приписан к разведывательной эскадрилье, летавшей на американских «мустангах» и базировавшейся в Фантингтоне, совсем рядом со Стэнстед-парком. Там он подхватил импетиго[1152]. Леди Бессборо, мать Эрика Дунканнона, пригласила его пожить в Стэнстед-хаусе, пока он не выздоровеет. Через несколько недель его вызвал Черчилль.

– Пора вам сюда вернуться, – заявил премьер.

– Но у меня пока был всего один настоящий полет.

– Ладно, можете сделать шесть. А потом возвращайтесь на работу[1153].

После шести вылетов Колвилл вернулся на Даунинг-стрит, 10 – чтобы возобновить работу в качестве личного секретаря премьера. Незадолго до дня высадки союзников в Нормандии его вызвали обратно в эскадрилью – несмотря на протесты Профессора, заявлявшего, что он слишком лакомая цель для немецкой разведки. Черчилль отпустил его, хотя и неохотно. «Похоже, вы думаете, что эта война ведется для вашего личного развлечения, – заметил премьер. – Впрочем, в вашем возрасте я чувствовал бы то же самое. Так что можете взять боевой отпуск на два месяца. Но в этом году – больше никаких каникул»[1154].

Этот период вряд ли можно назвать каникулами. Колвилл совершил 40 вылетов, проводя разведывательную аэрофотосъемку французского побережья. «Просто дух захватывало, когда мы пересекали Ла-Манш и видели внизу море, так и кипящее всевозможными кораблями, направлявшимися к участкам высадки десанта, – писал он в дневнике. – И еще захватывало дух, когда ты осознавал, что стал частью гигантской воздушной армады, этой тучи бомбардировщиков и истребителей, которых несметное количество – словно скворцов весной; и все эти самолеты движутся на юг»[1155]. Трижды его чуть не сбили. В пространном письме Черчиллю он описывал один такой случай – когда снаряд, выпущенный из зенитного орудия, пробил большую дыру в крыле его самолета. Черчиллю очень понравился этот рассказ.

А потом Колвилл вновь вернулся на Даунинг-стрит, 10. Прежде, до своего недолгого пребывания в рядах Королевских ВВС, он пользовался симпатией в доме 10, но (по словам Памелы Черчилль) к нему там никогда не относились слишком уж сердечно. Теперь же, после возвращения с активной боевой службы, его акции поднялись. «Всем нам, кроме Клемми, не очень-то нравился Джок, – говорила Памела много лет спустя. – ‹…› Но потом он ушел, поступил в авиацию, и мне кажется, что это было очень разумно, потому что, понимаете, когда он объявился снова, все были очень рады его видеть»[1156]. Он больше не казался «размазней», каким его впервые увидела Мэри летом 1940 года. «Ничто не могло быть дальше от истины», – признала она позже.

В 1947 году Колвилл стал личным секретарем принцессы Елизаветы, которой вскоре предстояло сделаться королевой. Предложение застало его врасплох. «Вы обязаны согласиться», – сказал ему Черчилль. Во время своего двухлетнего пребывания на этой должности он познакомился с Маргарет Эгертон, одной из фрейлин принцессы, и влюбился в нее. Они обвенчались 20 октября 1948 года в церкви Святой Маргариты, примыкающей к Вестминстерскому аббатству.

Колвилл достиг славы, затмившей славу всех его собратьев-секретарей, когда в 1985 году он опубликовал свой дневник (его отредактированную версию) под названием «На обочинах власти». Эта работа стала одной из отправных точек для всех исследователей, интересующихся внутренними механизмами работы Даунинг-стрит, 10 при Черчилле. Готовя текст к публикации, Колвилл убрал много личных материалов («тривиальных записей, не представляющих широкого интереса», как он выразился в предисловии), хотя каждый, кому доводилось читать сам его рукописный дневник, хранящийся в кембриджском Черчиллевском архивном центре, мог убедиться, что эти «тривиальные записи» были исключительно важны для самого Колвилла.

Он посвятил свою книгу Мэри Черчилль – «с симпатией и с раскаянием в некоторых не слишком комплиментарных упоминаниях ее особы в начале этого дневника».

В общей сложности Бивербрук пытался официально подать в отставку 14 раз[1157]. В последний раз это произошло в феврале 1942 года, когда он был министром снабжения. Он предпочел уйти, а не занять предложенный ему новый пост – министра военной промышленности. На сей раз Черчилль не стал возражать – несомненно, к большой радости Клементины.

Через две недели Бивербрук ушел окончательно. «Я обязан вам своей репутацией, – признавался он Черчиллю в письме от 26 февраля – это был последний день, проведенный им на рабочем месте. – На самом деле именно вы стали источником уверенности общества во мне. И мою храбрость поддерживали вы». Он заверил Черчилля, что тот – «спаситель нашего народа и символ сопротивления в свободном мире»[1158].

Черчилль отвечал в тон: «В эти ужасные дни мы жили и сражались плечом к плечу, и я уверен, что наше товарищество и наша работа на благо общества не прервутся. Сейчас я хочу от вас одного – чтобы вы вновь обрели силу и самообладание: тогда вы сможете прийти мне на выручку, когда я буду чрезв-но в вас нуждаться». Он отметил, что триумф Бивербрука осенью 1940 года сыграл «важнейшую роль в нашем спасении». Черчилль завершил свое послание так: «Вы – один из оч. немногих наших настоящих боевых гениев»[1159].

Итак, Бивербрук наконец удалился от дел. «Я очень остро ощущаю его уход», – писал Черчилль. По большому счету Бивербрук сумел преуспеть там, где ему нужно было преуспеть: он удвоил объемы производства истребителей в первые же три месяца своего пребывания в кресле министра авиационной промышленности – и (может быть, это не менее важно) всегда находился рядом с Черчиллем. Его советы и шутки обладали полезным дополнительным свойством – они помогали премьеру переживать эти дни. Больше всего Черчилль ценил само общество Бивербрука и ту возможность отвлечься, которую это общество предоставляло. «Я был рад, что иногда имел возможность опереться на него», – писал Черчилль[1160].

В марте 1942 года Бивербрук почувствовал, что ему нужно все-таки объяснить Черчиллю, почему он столько раз угрожал подать в отставку. Он признал, что использовал эти угрозы как инструмент для преодоления задержек и противодействия (короче говоря, чтобы добиваться своего) – и что Черчилль, как ему кажется, вполне понимал это. «У меня всегда складывалось впечатление, – писал он, – что, поддерживая мои методы, вы хотите, чтобы я оставался на своей должности – горячась, угрожая отставкой и потом снова успокаиваясь»[1161].

Они остались друзьями, хотя степень близости этих дружеских отношений время от времени менялась. В сентябре 1943 года Черчилль вернул его в свое правительство – в качестве лорда-хранителя Малой печати[1162]: судя по всему, он сделал это главным образом для того, чтобы его друг и советчик находился под рукой. Впоследствии Бивербрук подал в отставку и с этого поста, но к тому времени и сам Черчилль уже уходил. В одном из томов своей личной истории Второй мировой войны Черчилль дал Бивербруку высокую оценку. «Он ни разу не подвел, – писал Черчилль. – Это был его час».

Профессор был отмщен – он все-таки оказался прав.

В конце концов судья Синглтон проникся достаточной уверенностью касательно разнообразных статистических данных о силе немецкой и британской авиации, чтобы вынести суждение. «Могу прийти к выводу, – писал он в своем финальном докладе, составленном в августе 1941 года, – что соотношение численности немецких военно-воздушных сил и Королевских военно-воздушных сил можно примерно оценить как 4:3 – по состоянию на 30 ноября 1940 года»[1163].

Иными словами, все время, пока Королевские ВВС сражались с противником, который (как они полагали) значительно превосходит их по общей численности, истинное соотношение сил было примерно равным. Синглтон заключил теперь, что основная разница была обусловлена численностью бомбардировщиков большой дальности. Конечно, эти утешительные новости поступили поздновато, однако в конечном счете вполне может быть, что Королевские ВВС, считая, что они сильно уступают противнику по количеству самолетов (в соотношении 1:4), сражались лучше и яростнее, чем если бы они разделяли относительную самоуспокоенность люфтваффе, где верили в свое подавляющее превосходство. Этот доклад стал доказательством того, что интуиция не подвела Профессора.

Но его страстная вера в могущество воздушных мин не принесла столь же благотворных результатов. На протяжении 1940 и 1941 годов они с Черчиллем активно лоббировали и обхаживали чиновников министерства авиации и Бивербрука, пытаясь убедить их взяться за производство и применение таких мин – и сделать их одной из основ британского арсенала оборонительных вооружений. Он добился немногочисленных успехов, но потерпел множество неудач. Проекту оказывали все большее сопротивление, и его пришлось свернуть.

Линдеман и Черчилль оставались друзьями на протяжении всей войны, и Профессор регулярно становился гостем трапез в доме 10 по Даунинг-стрит, Чекерсе и Дитчли (потакая его привычкам, ему неизменно подавали вегетарианские блюда).

Какое-то время роман Памелы Черчилль и Аверелла Гарримана цвел пышным цветом. Кэти, дочь Гарримана, вскоре после приезда в Лондон догадалась об их связи – и ничуть не возражала против нее. Казалось, ее совершенно не беспокоит тот факт, что она сама на несколько лет старше отцовской любовницы. Кэти не была особенно близка со своей мачехой Мэри и вовсе не считала, что совершает предательство.

То, что Кэти смогла так быстро осознать реальное положение вещей, никого не удивило. Парочка особенно и не пыталась скрывать свои отношения. Более того, некоторое время (около шести месяцев) Гарриман, Памела и Кэти жили в одной и той же квартире (с тремя спальнями) на Гросвенор-сквер, 3, поблизости от американского посольства. Памела полагала, что об их романе знает и Черчилль, хотя он не выражал никакой открытой озабоченности на сей счет. Да и вообще столь прочная связь между кем-то из черчиллевского семейства и личным представителем Рузвельта могла считаться лишь ценным активом. Клементина не одобряла этот роман, но и она не вмешивалась. Рандольф позже жаловался Джону Колвиллу, что родители «смотрели сквозь пальцы на прелюбодеяние, творящееся под их собственной крышей»[1164]. Бивербрук тоже знал, и ему очень нравилось, что он это знает, и он следил, чтобы Гарриман и Памела имели возможность проводить долгие уик-энды в его загородном доме Черкли, пока Уинстон-младший продолжал находиться на попечении няни. Гарри Гопкинс также знал об этом романе. О нем знал даже Рузвельт. Судя по всему, президенту было приятно такое развитие событий.

В июне 1941 года Черчилль отправил Гарримана в Каир оценить, как оптимально использовать американскую помощь для обеспечения боевых действий британских войск в Египте, – и попросил своего сына Рандольфа позаботиться о визитере. К тому времени Рандольф дослужился до майора и работал в каирской штаб-квартире британских войск, где отвечал за связи с общественностью. У него тоже был роман – с Момо Марриотт, славящейся своим гостеприимством женой британского генерала. Однажды вечером, болтая с Гарриманом во время ужина, который проходил на зафрахтованном дау[1165], плывшем по Нилу (сын Черчилля специально устроил это плавание для американского гостя), Рандольф стал хвастаться своей интрижкой[1166]. Тогда он понятия не имел, что Гарриман спит с его женой, хотя об этом ходили слухи и в его здешнем кругу, и в его лондонском клубе «Уайтс».

То, что Рандольф ничего не знал, становится очевидно из письма, которое он написал Памеле в июле 1941 года и доставить по назначению из Каира доверил Гарриману. В этом письме он расхваливал Гарримана. «Я нашел его абсолютно очаровательным, – писал Рандольф, – и был очень рад услышать от него столько новостей о тебе и обо всех моих друзьях. Он говорит о тебе с большим восхищением, так что я опасаюсь, что у меня появился серьезный соперник!»[1167]

Рандольф узнал об этом романе лишь в начале 1942 года – находясь в увольнении. К тому времени он стал вести себя еще более распущенно, чем прежде. Их брак, и без того страдавший от его мотовства и пьянства (и от равнодушия к нему Памелы), теперь погряз в скандалах и оскорблениях. В Пристройке то и дело вспыхивали ожесточенные свары, причем Рандольф норовил сцепиться с самим Черчиллем. Беспокоясь, как бы у ее мужа не случился апоплексический удар, Клементина снова отказала Рандольфу от дома, на сей раз до конца войны. К лету, когда Рандольф вновь вернулся в Лондон (чтобы оправиться после травм, полученных в автомобильной аварии в Каире), всем стало ясно, что этот брак уже не спасти. Ивлин Во, один из сотоварищей Рандольфа по клубу «Уайтс», писал о Памеле: «Она так его ненавидит, что даже не в состоянии находиться с ним в одной комнате»[1168]. В ноябре 1942 года Рандольф ушел от нее.

Гарриман поселил ее в отдельной квартире и стал ежегодно платить ей по 3000 фунтов ($168 000 на современные деньги). Чтобы скрыть свою роль в этом, он обратился к услугам посредника – Макса Бивербрука, который всегда обожал человеческие драмы и был только рад этим заняться: он даже разработал специальную схему, призванную замаскировать источник средств.

Однако и это оказалось не таким уж секретом. «В отличие от Парижа с его обширнейшим черным рынком здесь все гордились тем, что более или менее придерживаются норм, по которым отпускаются продукты, – отмечал Джон Колвилл. – Но, если вам доводилось поесть у Памелы, вам предлагали обед из пяти или шести блюд, гостей было 810 человек, и сами кушанья – не из тех, которые видишь каждый день. Думаю, все мы, собиравшиеся за этим столом, внутренне ухмылялись и думали: "Ну, Аверелл неплохо заботится о своей подружке"»[1169].

В октябре 1943 года Рузвельт направил Гарримана послом в Москву, и отношения между Гарриманом и Памелой начали остывать (что было неизбежно). Расстояние освободило их обоих. Гарриман спал с другими женщинами, Памела – с другими мужчинами, среди которых оказался и радиоведущий Эдвард Р. Марроу. «Знаете, когда вы очень молоды, вы ведь относитесь ко всему совершенно иначе», – позже говорила Памела в одном из интервью[1170].

По мере того как война близилась к концу, Памела все больше беспокоилась о том, что же будет дальше. 1 апреля 1945 года она написала Гарриману в Москву: «Думаю, война кончится в ближайшие четыре-пять недель. Мысль об этом меня как-то пугает. Я так долго этого ждала, и, когда это произойдет, мне станет страшно, я знаю. Ты вообще понимаешь, о чем я? Вся моя взрослая жизнь пришлась на войну, и я знаю, как справляться с жизнью в таких условиях. Но, боюсь, я не знаю, что делать с жизнью в мирное время. И меня это прямо-таки ужасает. Глупо, правда?»[1171]

Прошли годы. Гарриман стал министром торговли при президенте Гарри Трумэне, а позже был избран губернатором штата Нью-Йорк; при Кеннеди и Джонсоне он занимал различные посты в качестве высокопоставленного советника[1172]. Он вынашивал более амбициозные замыслы – стать госсекретарем, а может, даже и президентом, – но втуне. Несмотря на свои многочисленные романы, он не разводился со своей женой Мэри – и, судя по всему, с годами их брак делался только прочнее. Мэри умерла в сентябре 1970 года. По словам ее дочери Нэнси, это повергло Гарримана в глубокую скорбь: «Он часто сидел в ее комнате и плакал»[1173].

В 1960 году Памела вышла замуж за продюсера Лиланда Хэйварда (когда-то – еще и владельца агентства по поиску работы для актеров), незадолго до этого ставшего одним из продюсеров оригинальной бродвейской версии мюзикла «Звуки музыки». Их брак продолжался до самой смерти Хэйварда (тот умер в марте 1971 года).

Памела и Гарриман поддерживали контакт на расстоянии. В августе 1971 года случилось так, что их обоих пригласили на званый ужин, который устраивала в Вашингтоне их общая подруга Кэтрин Грэм, издатель Washington Post. Гарриману было тогда 79, Памеле – 51. Они провели вечер за дружеским разговором. «Это было очень странно, – вспоминала она. – Как только мы заговорили друг с другом, оказалось, что существует масса вещей, о которых нам хочется вспомнить и о которых мы толком не думали много лет»[1174].

Спустя восемь недель они устроили тихое венчание в одной из церквей манхэттенского Верхнего Ист-Сайда, в присутствии всего трех гостей. Они хотели, чтобы эту церемонию сохранили в тайне – правда, ненадолго.

В тот же день, позже, около 150 друзей собрались в таунхаусе Гарримана, расположенном неподалеку: им сказали, что это будет просто вечеринка с коктейлями.

Едва войдя, Памела крикнула одной из подруг: «Мы сделали это! Мы поженились!»[1175] Чтобы прийти к этому, им понадобилось три десятка лет.«О Пам, – вскоре писала ей еще одна подруга, – не правда ли, жизнь такая странная!»[1176] Их брак выдержал 15 лет – до самой смерти Гарримана (который скончался в июле 1986 года).

В ходе Нюрнбергского трибунала Герман Геринг был признан виновным в самых разных злодеяниях, в том числе в военных преступлениях и преступлениях против человечности. 16 октября 1946 года суд приговорил его к повешению.

Давая показания, он утверждал, что хотел вторгнуться в Англию сразу же после Дюнкерка, но Гитлер не поддержал его желание. Он рассказал допрашивавшему его генералу американских ВВС Карлу Спаатсу, что ему никогда не нравилась идея о нападении на Россию. Он хотел продолжать бомбить Англию и вынудить Черчилля капитулировать. Выбор времени для Русской кампании стал роковым, заявил Геринг американскому генералу: «Лишь отвлечение сил люфтваффе на Русский фронт спасло Англию»[1177].

Геринг до самого конца не раскаялся в содеянном. Он заявил Нюрнбергскому суду: «Конечно же, мы вооружились заново[1178]. Я лишь сожалею, что мы не вооружились еще больше. Конечно же, я считал все эти договоры просто туалетной бумагой. Конечно же, я хотел сделать Германию великой»[1179].

Более того, Геринг даже пытался оправдать свое систематическое мародерство – разграбление коллекций произведений искусства по всей Европе. В ожидании суда он заявил американскому психиатру: «Быть может, одна из моих слабостей состоит в том, что я обожаю жить в окружении роскоши и что у меня настолько артистический темперамент – шедевры заставляют меня ощущать себя по-настоящему живым, светящимся изнутри». Он уверял, что все это время намеревался после своей смерти передать все свои коллекции безвозмездно в какой-нибудь государственный музей. «Глядя на это с такой точки зрения, я не понимаю, что в этом этически неправильного. Я ведь собирал эти сокровища не для того, чтобы продать их или обогатиться. Я люблю искусство ради самого искусства – и, как я уже сказал, особенности моей личности требовали, чтобы я находился среди лучших образцов мирового искусства»[1180].

Следователи составили каталог произведений, которые он прибрал к рукам с начала войны, и насчитали «1375 картин, 250 скульптур, 108 гобеленов, 200 единиц исторической мебели, 60 персидских и французских ковров, 75 витражных окон» и 175 иных предметов искусства[1181].

В ночь перед казнью он покончил с собой при помощи цианида.

Йозеф Геббельс и его жена Магда отравили своих шестерых младших детей – Хельгу, Хильдегарду, Хельмута, Хольдину, Хедвига и Хайдрун – 1 мая 1945 года, в бункере Гитлера, к которому приближались части советской армии. Вначале они велели медицинскому адъютанту сделать каждому из детей укол морфия. Затем личный врач Гитлера дал каждому из них дозу цианида (уже через рот). Потом Геббельс и Магда покончили с собой – также использовав цианид. После этого офицер СС, следуя их предсмертным инструкциям, выстрелил в обоих, чтобы гарантировать их смерть[1182].

Сам Гитлер покончил с собой еще накануне.

Рудольфа Гесса судили в Нюрнберге, где он клялся в своей неизменной верности Гитлеру. «Я ни о чем не жалею», – заявил он[1183]. Его приговорили к пожизненному заключению за его роль в развязывании войны и поместили в тюрьму Шпандау вместе с полудюжиной других немецких высших чиновников.

Узников постепенно освобождали (так поступили и с Альбертом Шпеером), пока 30 сентября 1966 года Гесс не остался единственным заключенным тюрьмы. 17 августа 1987 года в возрасте 93 лет он повесился на шнуре удлинителя.

Адольф Галланд каким-то чудом пережил войну, несмотря на то что много раз находился на волосок от смерти. Был день, когда его подбили трижды. Последнюю свою победу в бою он одержал 25 апреля 1945 года, когда, пилотируя самый технически совершенный – реактивный – истребитель люфтваффе, он сбил два американских бомбардировщика, доведя свой счет до 104. После того как он уничтожил второй самолет, его собственный истребитель был атакован американским P-47[1184]. Раненный, на самолете, получившем серьезные повреждения, он все-таки дотянул до своего аэродрома, как раз когда тот сам подвергся атаке, и совершил вынужденную посадку среди падающих бомб и свистящих пуль. Он отделался травмой ноги. Американцы арестовали его через 10 дней. Ему было 33 года. Да, его результативность впечатляла, но к тому времени несколько его коллег добились большего. На счету двух пилотов было более 300 сбитых самолетов (у каждого) – и еще 92 авиатора повторили или превзошли галландовский рекорд[1185].

После первых допросов, прошедших в Германии, 14 мая 1945 года Галланда перевезли на самолете в Англию, где беседы предполагалось продолжить. Так он впервые оказался в этой стране. В июле его доставили на большую авиабазу в Тангмире, неподалеку от Стэнстед-парка. Там он встретился с безногим летчиком-асом Дугласом Бадером (с которым некогда танцевала Мэри Черчилль). Галланд встречался с Бадером и прежде – когда того сбили и взяли в плен. Галланд тогда настаивал, чтобы с этим пленным обращались получше.

Теперь же Бадер угостил его сигарами.

В этом мужчине всегда оставалось что-то мальчишеское.

Однажды утром летом 1944 года, когда война была еще в самом разгаре, Клементина, лежа в своей постели (в Пристройке к дому 10 по Даунинг-стрит), вызвала к себе молоденького солдата по имени Ричард Хилл – сына миссис Хилл, персонального секретаря Черчилля. Уинстону-младшему, сыну Памелы, привезли игрушечный поезд, и Клементине хотелось убедиться, что все детали на месте и все работает. Она попросила Хилла собрать состав и опробовать его.

В коробке находились рельсы, вагоны и два заводных паровоза. Опустившись на колени, Хилл начал выкладывать пути и вдруг заметил, как на полу перед ним появились шлепанцы с монограммой «У.С.Ч.». Подняв взгляд, он увидел, что над ним стоит Черчилль, в своем бледно-голубом «костюме для воздушной тревоги»: тот курил сигару и внимательно следил за тем, как идут дела. Хилл хотел было встать, но премьер-министр остановил его.

– Продолжай, – велел Черчилль.

Хилл завершил сборку путей.

Черчилль продолжал наблюдать.

– А теперь поставь на рельсы один паровоз, – распорядился он.

Хилл повиновался. Паровоз поехал по кругу, пружина его заводного двигателя постепенно раскручивалась.

– Я вижу, у тебя два паровоза, – отметил Черчилль. – Поставь на рельсы и второй.

Хилл исполнил и это распоряжение. Теперь по рельсам двинулись два паровоза, один за другим.

Черчилль, не выпуская сигары изо рта, встал на четвереньки.

И пропыхтел с явным удовольствием:

– А теперь давай столкнем их![1186]

Война в Европе закончилась 8 мая 1945 года. Новость постепенно расходилась по Лондону, и толпы людей заполняли городские площади. Бесшабашные американские солдаты разгуливали среди этих толп, размахивая американскими флагами и время от времени принимаясь распевать «Здесь и там»[1187]. Германия официально капитулировала. Черчиллю предстояло выступить с обращением в три часа дня, непосредственно из своей резиденции на Даунинг-стрит. Эту речь намеревалась транслировать BBC; кроме того, ее собирались передавать через уличные громкоговорители. Затем Черчилль должен был проследовать в палату общин.

Прогудел Биг-Бен, отбивая три часа, и собравшаяся толпа погрузилась в полное молчание. Война с Германией окончена, объявил Черчилль. Он вкратце описал ее ход и объяснил, каким образом в конце концов «почти весь мир объединился против злодеев, которые теперь пали ниц перед нами». Но он уравновесил эту новость трезвым напоминанием о том, что Япония пока еще не сдалась. «Теперь мы должны посвятить все свои силы и ресурсы тому, чтобы выполнить нашу задачу до конца – как на родине, так и за границей. Вперед, Британия! Да здравствует дело свободы! Боже, храни короля!»

Сотрудники резиденции освободили для него проход в саду позади здания, встали по обеим сторонам и аплодировали, пока он шел к своему автомобилю. Он был тронут. «Спасибо вам большое, – повторял он, – спасибо вам большое»[1188].

Когда король и королева вышли на специальный монарший балкон Букингемского дворца, гигантская толпа, собравшаяся на Мэлле, испустила единый вопль восторга – и продолжала рукоплескать, вопить и размахивать флагами, пока чета не удалилась внутрь. Но толпа не расходилась. Она принялась скандировать: «Мы хотим короля, мы хотим короля». Наконец король и королева вышли снова, а потом расступились, чтобы дать место еще одному человеку, – и на балкон шагнул Уинстон Черчилль, улыбаясь до ушей. Толпа разразилась оглушительным ревом.

В эту ночь, хотя предписания о светомаскировке формально продолжали действовать, по всему Лондону вспыхивали костры, отбрасывая в небеса знакомые оранжевые блики, – только теперь эти огни означали праздник и торжество. Лучи зенитных прожекторов играли на колонне Нельсона, возвышающейся на Трафальгарской площади[1189]. Быть может, самым трогательным стал момент, когда операторы прожекторов направили их лучи в воздушное пространство над самым крестом, венчающим купол собора Святого Павла, и задержали их там, образуя сияющее световое перекрестие.

По удивительной иронии судьбы всего два месяца спустя британский народ проголосовал за то, чтобы Консервативная партия лишилась власти, поэтому Черчиллю пришлось уйти в отставку. Он казался идеальной фигурой для войны, но не для послевоенного восстановления Британии. Черчилля сменил Клемент Эттли, лидер Лейбористской партии, получившей по итогам выборов 393 места в парламенте (консерваторы сохранили за собой всего 213).

Окончательные результаты выборов были объявлены 26 июля, в четверг. Несколько дней спустя Черчилли вместе с некоторыми друзьями собрались на свой последний уик-энд в Чекерсе. Как всегда, дом был полон. Явились Колвилл, посол Уайнант, Брендан Бракен, Рандольф, Мэри, Сара, Диана с мужем Дунканом Сэндсом; Профессор прибыл на ланч. Приходской священник церкви Эллсборо, где Черчилль почти не бывал, заглянул попрощаться.

Субботним вечером, после ужина и просмотра кинохроники и документального фильма о победе союзников в Европе (под названием «Истинная слава»), семейство спустилось вниз. Казалось, Черчилль вдруг как-то пал духом. Он признался Мэри: «Тут-то мне и не хватает новостей – работы нет – заняться нечем»[1190].

В своем дневнике она изливала печаль: «Мучительно было смотреть, как этот великан среди людей – оснащенный всеми умственными и душевными способностями, натянутыми до предела, точно пружина, – уныло бродил по комнате, не в состоянии как-то применить свою колоссальную энергию и безграничные таланты, – тая в своем сердце скорбь и разочарование, о которых я могу лишь догадываться».

Как она писала, «то был худший момент за все это время». Родные ставили пластинки, чтобы подбодрить его: сначала Гилберта и Салливана (но те впервые не оказали на него почти никакого действия), потом – американские и французские военные марши (это немного помогло). Затем раздалась «Беги, кролик, беги» и (по заказу Черчилля) песня из «Волшебника страны Оз». Похоже, эти две композиции все-таки подействовали на него благотворно. «Наконец, в 2 часа, он достаточно утешился, чтобы ощутить сонливость и захотеть лечь в постель, – писала Мэри. – Мы все вместе проводили его наверх».

Она добавила: «О милый папа – я очень, очень тебя люблю, и сердце у меня разрывается при мысли, что я могу сделать для тебя так мало. Я легла спать, чувствуя себя очень усталой, какой-то омертвелой внутри».

На другой день, после ланча, Мэри и Джон Колвилл совершили последнюю прогулку вверх по холму Бикон-Хилл. Погода стояла чудесная, сияло солнце. Все собрались на лужайке; Клементина играла в крокет с Дунканом, уже почти оправившимся после автокатастрофы. Все они подписались в гостевой книге Чекерса – «книге почетных посетителей, – поясняла Мэри, – по которой можно проследить за всякими замыслами и стратагемами войны, просто изучая имена в ней». В благодарственной записи, обращенной к чете Ли, владельцам поместья, Клементина отмечала: «Наш последний уик-энд в Чекерсе оказался печальным. Но, пока все мы оставляли свои имена в Гостевой книге, я думала о том, какую замечательную роль сыграл этот старинный дом в войне. Каких именитых гостей он принимал, свидетелем каких важнейших встреч он становился, какие судьбоносные решения принимались под его крышей»[1191].

Черчилль подписался последним.

Под своим именем он поставил единственное слово: «Finis»[1192][1193].