Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы Ларсон Эрик
Чтобы лучше справиться с расходами и начать выплачивать игорный долг мужа, Памела продала свои свадебные подарки, «в том числе некоторые бриллиантовые серьги и пару очень милых браслетов», вспоминала она позже. На фоне всех этих событий у нее произошел выкидыш, вину за который она возлагала на стресс и сумятицу своей жизни. К этому моменту она уже знала, что ее браку пришел конец.
Памела начала ощущать какое-то новое чувство свободы, которое лишь усиливал тот факт, что совсем скоро, 20 марта 1941 года, ей исполнялся 21 год[935]. Но, конечно, ей ничто не подсказывало, что очень скоро она влюбится в очень привлекательного мужчину значительно старше ее, который проживает несколькими этажами ниже – на одном из самых безопасных этажей самого безопасного отеля в Лондоне.
Глава 82
Угощение для Клементины
Между тем в Нью-Йорке утром 10 марта, в понедельник, Аверелл Гарриман поднялся на борт самолета «Атлантик Клиппер» (стоявшего близ терминала «Морской аэровокзал» нью-йоркского аэропорта, который носил – пока неофициально – название «Ла-Гуардия»). Его сопровождал личный секретарь Роберт Мейклджон. Небо было ясное, вода залива Флашинг-Бей – сочно-голубая, прозрачная, как кристалл. Температура воздуха сейчас, в восемь утра, была вполне бодрящей – около минус двух по Цельсию. Им предстоял полет на «Боинге-314», прозванном «летающей лодкой»: в сущности, это был просто гигантский корпус, снабженный крыльями и двигателями. Посадка и в самом деле больше напоминала подъем на борт корабля, чем вход в самолет, в частности, следовало пройти над водой по трапу, напоминающему небольшой мол.
Словно путешествующий первым классом на трансатлантическом океанском лайнере, Гарриман получил список пассажиров. Перечень напоминал выдержку из романа Агаты Кристи, которая недавно сделалась настоящей международной сенсацией; один из ее детективов, бестселлер «…И никого не стало», вышел в США годом раньше[936]. (Британскую версию опубликовали под ужасным названием, где использовалось грубое название чернокожих, распространенное тогда как в Британии, так и в Америке[937].) Так, в список входили Антенор Патиньо, обозначенный как боливийский дипломат, но больше известный миру как «Оловянный король»[938], а также Энтони Биддл-младший, служивший американским послом в Польше во время нацистского вторжения в страну: теперь ему предстояло стать американским послом, взаимодействующим с различными правительствами в изгнании, вынужденными перебраться в Лондон; он ехал с женой и секретарем. В списке перечислялись также другие британские и американские дипломаты, а также два курьера и различные сотрудники аппарата. Пассажир по имени Антонио Газда, названный инженером из Швейцарии, на самом деле являлся международным торговцем оружием; он продавал его обеим сторонам.
Каждому пассажиру разрешалось бесплатно пронести на борт 66 фунтов багажа. Гарриман и его секретарь захватили по два чемодана; посол Биддл – 34 (и еще 11 везли отдельным рейсом).
«Клиппер» снялся с прикола, вошел в пролив Лонг-Айленд близ Квинса и начал предстартовый разбег, подскакивая на отрезке открытой воды длиной милю, пока наконец не оторвался от ее поверхности – разрезав водную гладь, точно кит, поднявшийся из глубины. При крейсерской скорости 145 миль/ч самолету требовалось около шести часов, чтобы достичь первой остановки на своем пути – Бермудских островов. Лайнер шел на высоте 8000 футов, и это почти гарантировало, что по пути он встретится со всеми облаками и штормами, какие окажутся рядом. Неизбежна будет болтанка из-за попадания в зоны турбулентности. Зато в самолете были созданы роскошные условия. Стюарды в белых пиджаках подавали трапезы из трех блюд в салоне-ресторане, где имелись столики, стулья и скатерти. К обеду и ужину мужчины выходили в костюмах, женщины – в платьях. На ночь стюарды стелили пассажирам постель на койках, окруженных занавесками. Молодожены, отправившиеся в свадебное путешествие, могли занять отдельный люкс в хвостовой части и ахать, любуясь отблесками лунного света на море.
Когда самолет приблизился к Бермудам, стюарды закрыли все шторки на иллюминаторах: мера безопасности, призванная не допустить, чтобы пассажиры рассматривали британскую военно-морскую базу, находящуюся внизу. Подглядывающим грозил штраф в размере $500 (около $8000 на нынешние деньги)[939]. После приземления Гарриман узнал, что следующий этап его полета откладывается на следующий день (11 марта, вторник) из-за плохой погоды на Азорских островах: там «Клипперам» приходилось садиться в ходе перелета через Атлантику, маршрут которого пролегал по открытым местам, где почти нет суши.
Пока Гарриман ждал улучшения погоды, Рузвельт подписал Акт о ленд-лизе, придав ему статус закона.
В Лиссабоне Гарриману пришлось столкнуться с еще одной задержкой. Рейс авиакомпании KLM до английского Бристоля пользовался большим спросом, и приоритет отдавали пассажирам с самым высоким официальным рангом – например, послу Биддлу. Ожидание затянулось на три дня. Впрочем, Гарриман от него не страдал. Он остановился в отеле «Паласио» города Эшторил – на Португальской Ривьере, шпионском гнезде, славившемся своей роскошью. Здесь он встретился (ненадолго) с полковником Донованом, который после своего воскресного пребывания в Чекерсе возвращался в Вашингтон, где вскоре станет руководителем главного разведывательного агентства в США военного времени – управления стратегических служб[940].
Всегда стремясь к эффективности, Гарриман решил воспользоваться задержкой и попросить гостиничных служащих почистить его дорожную одежду – вопреки предостережениям своего секретаря Мейклджона, который позже с сожалением писал: «Во время своего пребывания в отеле мистер Гарриман необдуманно отдал свою одежду в чистку, предварительно заручившись клятвенным обещанием, что она будет возвращена до того, как он отбудет в Англию»[941].
Гарриман нашел время и для того, чтобы отправиться за покупками. Характер его миссии позволял ему лучше большинства людей понимать тонкости британского продовольственного дефицита и правил нормирования продуктов, поэтому он купил пакет мандаринов – в подарок жене Черчилля.
Посещения Чекерса и его замены на время полнолуния Дитчли стали теперь для Черчилля регулярным ритуалом уик-эндов. Эти краткие пребывания отвлекали его от все более печальных видов Лондона, терзаемого бомбами, и отчасти удовлетворяли присущую его английской душе потребность пожить среди деревьев, лощин, прудов и птичьего пения. Он планировал вернуться в Чекерс 14 марта, в пятницу, всего через три дня после предыдущего раза, – чтобы принять здесь нового эмиссара Рузвельта (если гость все-таки сумеет прибыть).
Между тем вокруг происходила масса тревожных событий. Болгария недавно присоединилась к Оси, и вскоре в нее вошли немецкие войска, что существенно усиливало вероятность вторжения в Грецию (через южную границу Болгарии), которого так опасались многие. После некоторого периода мучительных споров Черчилль все-таки решил соблюсти существующий оборонительный пакт между Британией и Грецией – и 9 марта отправил в страну британские войска, которым предстояло помочь грекам справиться с ожидаемым нападением (если оно действительно произойдет): рискованная затея, ослаблявшая те британские части, которые еще оставались в Ливии и Египте. Многим казалось, что эта экспедиция – дело безнадежное, но по крайней мере почетное. По мнению Черчилля, она играла важную роль, показывая лояльность Британии по отношению к своим союзникам и ее желание сражаться. Министр иностранных дел Энтони Иден телеграфировал из Каира: «Мы были готовы к риску поражения, полагая, что лучше страдать вместе с греками, чем вообще не предпринять никаких попыток им помочь»[942].
Между тем в ливийских пустынях объявился новый немецкий генерал, имевший под своим началом сотни танков и получивший приказ укрепить с помощью этих частей итальянские войска и отобрать назад территорию, недавно отошедшую к Британии. Генерал Эрвин Роммель, который вскоре получит прозвище Лис Пустыни, уже неплохо проявил себя в Европе и теперь возглавил новую армейскую группировку – Африканский корпус.
15 марта, в субботу, Гарриман наконец добыл себе место на рейсе Лиссабон – Бристоль. Одежду, которую он отдал в чистку, ему так и не вернули. Он распорядился, чтобы служащие отеля переслали ее в Лондон.
Идя к своему самолету DC-3 компании KLM, Гарриман испытал «странное и зловещее переживание» (как он сам это назвал). Он увидел на взлетной полосе немецкий самолет, ставший для него первым зримым свидетельством войны. Выкрашенный в черный цвет от носа до хвоста, если не считать белой свастики, этот самолет резко диссонировал с ярким солнечным ландшафтом – словно почерневший зуб в ослепительной улыбке.
А в Германии шеф люфтваффе Герман Геринг воспользовался периодом отличной погоды, чтобы предпринять новую кампанию против Британских островов, с массированными рейдами от Южной Англии до Глазго. 12 марта, в среду, группировка из 340 немецких бомбардировщиков с фугасными и зажигательными бомбами атаковала Ливерпуль и прилегающие к нему районы. Погибло более 500 человек. В следующие две ночи люфтваффе нанесло удары по Клайдсайду (региону, включающему в себя Глазго), убив 1085 человек. Эти авианалеты вновь показали, как непредсказуема смерть, приходящая с воздуха. Одна-единственная парашютная мина, бесцельно дрейфуя под ветром, разрушила многоквартирный дом (погибло 83 мирных жителя); одиночная бомба убила еще 80 человек, поразив бомбоубежище, расположенное на одной из верфей.
Йозеф Геббельс ликовал в дневниковой записи за субботу, 15 марта: «Наши летчики говорят о двух новых Ковентри. Посмотрим, долго ли Англия сумеет выдерживать такое». Для него, как и для Геринга, падение Англии казалось теперь более вероятным, чем когда-либо прежде, – несмотря на демонстративную поддержку, которую ей стала оказывать Америка. «Мы медленно душим Англию, наша хватка смертельна, – писал Геббельс. – И настанет день, когда она свалится на землю, хватая ртом воздух»[943].
Но даже эти события не могли отвлечь Геринга от охоты на произведения искусства. 15 марта, в субботу, он надзирал за доставкой гигантской партии работ, добытых в Париже и помещенных в поезд, состоявший из 25 багажных вагонов и перевозивший более 4000 предметов – от картин и гобеленов до мебели.
Гарриман прибыл в Англию субботним днем, через пять суток после отлета из «Ла-Гуардии». Борт компании KLM приземлился на аэродроме близ Бристоля в половине четвертого, в ясную и солнечную погоду. Совсем рядом, над самим городом, висели заградительные аэростаты. Как выяснилось, Черчилль устроил гостю сюрприз. Гарриман должен был пересесть тут на британский пассажирский самолет, который наконец доставит его в Лондон, но премьер договорился, чтобы американца встретил собственный помощник Черчилля по военно-морским делам капитан 3-го ранга Чарльз Ральф Томпсон (Томми), уютно устроив прибывшего не где-нибудь, а в любимом самолете Черчилля – его «фламинго». В сопровождении двух истребителей «Харрикейн» они пролетели в меркнущем свете дня над английской сельской глубинкой, вид которой приятно смягчали первые весенние почки и цветы, – прямо на аэродром близ Чекерса. В поместье они явились как раз к ужину.
Черчилль и Клементина тепло приветствовали Гарримана – словно знали его всю жизнь. Он вручил Клементине мандарины, которые купил для нее в Лиссабоне. «Меня удивило, как благодарна была миссис Черчилль, – писал он позже. – Ее неподдельный восторг по-настоящему показал мне суровость ограничений, налагаемых на британцев однообразным военным рационом»[944].
После ужина Черчилль и Гарриман провели свою первую подробную беседу о том, как Британия справляется с натиском Гитлера. Американский эмиссар объяснил премьер-министру, что сумеет эффективно продвигать его интересы, лишь если по-настоящему поймет истинное положение Британии, а также то, какого рода помощь Черчилль больше всего желает получить и что он планирует с ней делать.
– Вас будут держать в курсе, – заверил его Черчилль. – Мы считаем вас другом, от вас не станут ничего скрывать[945].
Далее Черчилль стал оценивать угрозу вторжения, отметив, что немцы собрали целые флотилии барж в портах Франции, Бельгии и Дании. Впрочем, сейчас его больше всего заботила немецкая кампания, в ходе которой подводные лодки противодействовали поставкам в Британию товаров и материалов: он назвал это Битвой за Атлантику. За один лишь февраль немецкие подлодки, самолеты и мины уничтожили 400 000 т поставок, сообщил он Гарриману, и эти объемы лишь нарастают. Потери в пересчете на один конвой составляли в среднем около 10 %; суда тонули в два-три раза быстрее, чем Британия строила новые.
Картина вырисовывалась печальная, но Черчилль казался неустрашимым. Гарримана поразила его решимость продолжать войну в одиночку, силами одной лишь Британии (если придется) – и его откровенное признание: если Америка рано или поздно не вступит в войну, Англия может даже не надеяться в конце концов одержать победу.
Чувство великих и судьбоносных перемен наполняло этот уик-энд. Мэри Черчилль ощущала восторженный трепет благодаря тому, что ей позволили стать свидетельницей таких серьезных разговоров. «Уик-энд выдался потрясающий, – писала она в дневнике. – Здесь находился центр Вселенной. Возможно, участь миллиардов людей зависит от этой новой оси – этой англо-американской, американско-английской дружбы»[946].
Когда Гарриман наконец добрался до Лондона, ему открылся пейзаж, весь состоящий из контрастов. В одном квартале он видел нетронутые здания и свободные тротуары; в соседнем – груды обломков, острые куски дерева и железа, торчащие вверх, словно когтистые лапы, и полуразрушенные дома с вещами, распластанными по фасаду, точно боевые знамена разбитого отряда. Все покрывала светло-серая пыль, и воздух пропитывал запах раскаленного гудрона и горелой древесины. Но небо было голубое, деревья начинали зеленеть, туман поднимался над травой Гайд-парка и водой Серпентайна. Потоки пассажиров, приехавших на работу, лились из станций метро и двухэтажных автобусов, с портфелями, газетами и коробками для завтрака – но еще и с противогазами и касками.
Общее чувство угрозы, разлитое в воздухе, проникало в самые обычные повседневные решения и выбор: так, стало важно уходить с работы до темноты и уметь найти ближайшее бомбоубежище. По той же причине Гарриман выбрал отель «Дорчестер». Вначале отель предоставил ему большой люкс на седьмом этаже [британском шестом], номера с 607 по 609 включительно, однако американский эмиссар счел, что эти апартаменты слишком близко к крыше (над ними располагалось всего два этажа), к тому же они слишком просторны и чересчур дороги. Он попросил, чтобы его переселили в люкс поменьше – на четвертый этаж. Кроме того, Гарриман велел своему секретарю Мейклджону поторговаться, чтобы снизить цену. Впрочем, Мейклджон быстро обнаружил, что даже его собственный «самый дешевый номер» в «Кларидже» ему не по карману. «Придется куда-то отсюда переехать… а то умру с голоду», – записал он в дневнике после первой ночи в этом отеле[947].
Мейклджон перебрался из «Клариджа» в квартиру, которая, как ему представлялось, вполне может выдержать атаку с воздуха. В письме коллеге, оставшемуся в Штатах, он поведал, что вполне доволен новым жильем. Он занимал четырехкомнатную квартиру на девятом этаже современного здания, выстроенного из стали и кирпича, и у него имелся своего рода щит – еще два этажа наверху. «У меня даже есть кое-какой вид, – писал он. – Тут придерживаются разного мнения насчет того, что безопаснее – спуститься в подвал (и пускай при налете на тебя падает все здание) или жить наверху (чтобы при налете упасть вместе со зданием). По крайней мере, если живешь наверху, можешь увидеть, что по тебе ударит, – если это кого-то утешит».
Он ожидал, что меры светомаскировки в темное время суток окажутся особенно пугающими, тяжелыми и угнетающими, но выяснилось, что это не так. Затемнение облегчало жизнь вокзальным карманникам, а также мародерам, тащившим ценные вещи из домов и магазинов, поврежденных бомбежками, но в остальном, если не учитывать бомбардировок, на улицах было, в общем, довольно безопасно. Мейклджону нравилось ходить по ним в темноте. «Больше всего впечатляет тишина, – писал он. – Почти все прохожие движутся как призраки»[948].
Гарриман быстро наладил службу. Хотя в новостях его изображали одиноким паладином, шагающим сквозь хаос, на самом деле «миссия Гарримана», как ее стали называть, вскоре разрослась в небольшую империю – Гарриман, Мейклджон, семь начальников и целый взвод сотрудников, в том числе 14 стенографисток, 10 курьеров, шесть делопроизводителей, две телефонистки, четыре «домработницы» и один водитель. Один благотворитель ссудил Гарриману «Бентли» (как говорили, стоимостью 2000 фунтов – 128 000 нынешних долларов). При найме персонала Гарриман уточнил, что некоторые из стенографисток и клерков должны быть американцами – для работы с «конфиденциальными вопросами».
Вначале миссию разместили в американском посольстве (площадь Гросвенор-сквер, 1), но затем переселили в расположенный рядом многоквартирный дом, сделав специальный проход, соединявший два здания. Описывая кабинет Гарримана в послании одному из своих друзей, Мейклджон отмечал: «Мистер Гарриман достиг какого-то муссолиниевского эффекта (хотя такое сравнение вовсе не пришлось бы ему по душе), поскольку его кабинет – очень большая комната, некогда служившая гостиной в довольно изящной квартире»[949]. Мейклджона особенно порадовало, что его собственный кабинет разместился в бывшей столовой этой квартиры: отсюда вела дверь на кухню, где имелся холодильник, что позволяло ему регулярно поставлять шефу продукты, дабы тому легче было справляться с регулярными обострениями язвы желудка, с давних пор терзавшей его.
Эти офисные помещения и сами в чем-то смахивали на холодильник. В письме управляющему зданием [коменданту] Гарриман жаловался, что температура воздуха здесь – 65 градусов по Фаренгейту [+18 ], тогда как рядом, в посольстве, – 72 [+22 ].
О его одежде, отправленной в чистку, по-прежнему не было никаких вестей.
Теплый прием, сразу же оказанный ему Черчиллем, теперь старались повторять по всему городу: в офис Гарримана поступали многочисленные приглашения на ланчи, обеды, ужины, уик-энды в загородных домах. Его настольный календарь распух от договоренностей о встречах – прежде всего с Черчиллем, но еще и с Профессором, Бивербруком и Исмеем. График Гарримана быстро стал весьма сложным, но приобрел повторяющийся географический ритм – «Кларидж», «Савой», «Дорчестер», Даунинг-стрит. При этом он ни словом не упоминал опасность попасть под бомбы люфтваффе (если не считать ежемесячных поездок в Дитчли, обусловленных фазами Луны).
Одним из первых (Гарриман только-только приехал в Лонон) стало приглашение от Дэвида Нивена, который сейчас, в 31 год, был уже опытным актером, сыгравшим множество ролей – от раба (не упомянутого в титрах) в «Клеопатре» 1934 года до заглавного героя фильма «Раффлс» 1939 года[950]. С началом войны Нивен решил приостановить свою актерскую карьеру и вновь поступить в Британскую армию, где он уже служил – с 1929 по 1932 год. Теперь его записали в отряд коммандос. Решение Нивена удостоилось личной похвалы Черчилля, когда они встретились на званом ужине (Черчилль еще занимал пост Первого лорда Адмиралтейства). «Молодой человек, – заявил Черчилль, пожимая ему руку, – вы совершили замечательный поступок, пожертвовав весьма многообещающей карьерой ряди того, чтобы сражаться за свою страну. – Немного помолчав, он с веселым блеском в глазах (как описывал это сам Нивен) добавил: – Имейте в виду: если бы вы этого не сделали, это было бы низко!»[951]
В свое время Нивен познакомился с Гарриманом в «Солнечной долине» и теперь писал ему, поскольку собирался в Лондон на побывку и хотел узнать, нельзя ли будет встретиться с Гарриманом, чтобы где-нибудь «поесть и посмеяться»[952]. Нивен также предложил Гарриману временное членство в своем клубе «Будлс» – с оговоркой, что пока все члены «Будлса» пользуются помещениями «Консервативного клуба», поскольку их здание только что получило «визитную карточку» от люфтваффе.
Нивен отмечал, что «Будлс» – клуб «очень старый и степенный, когда-то его членом был Алый Первоцвет[953], однако, несмотря на все это, вы по-прежнему можете получить здесь лучший ужин, который вам по-прежнему подадут лучшие официанты в Лондоне».
Гарриман провел свою первую пресс-конференцию 18 марта, во вторник (уже во второй день своего пребывания в Лондоне), выступив перед 54 репортерами и фотографами. Здесь собрались 27 корреспондентов, представлявших Британию и континентальную Европу, а также 17 американских (в том числе Эдвард Марроу из CBS). У всех 10 фотографов, вооруженных фотоаппаратами и переносными вспышками, карманы были полны одноразовых ламп. Гарриман, подобно Черчиллю, очень внимательно относился к тому, как его воспринимает публика. Он понимал, как важно это восприятие во время его пребывания в Лондоне, так что после пресс-конференции он даже попросил редакторов двух из бивербруковских газет опросить своих корреспондентов на предмет их искренних впечатлений о том, как он выступил (не сообщая им, что это он сам интересуется их мнением). Редактор Daily Express Артур Кристиансен ответил уже на следующий день – прислав «"холодный" отчет», который и желал получить Гарриман.
«Мистер Гарриман был слишком уклончив, – писал Кристиансен, цитируя корреспондента Express, отправленного на эту пресс-конференцию. – Он с готовностью улыбался, он держался очень любезно, и это создавало у репортеров впечатление, что он приятный и симпатичный человек, однако было очевидно, что он не собирается говорить ничего такого, что поставило бы его в неловкое положение на родине. ‹…› Он давал ответы с несколько чрезмерной задержкой, а это лишь усиливало ощущение, что он ведет себя настороженно»[954].
Гарриман попросил такой же отчет у Фрэнка Оуэна, редактора бивербруковской газеты Evening Standard. Тот передал ему комментарии, которые редактор отдела новостей получил утром от шести репортеров. «Конечно же, – писал Оуэн, – они не знали, для чего предназначаются эти комментарии. И они довольно откровенно сплетничали»[955].
Вот некоторые из этих замечаний:
«Слишком юридично и сухо».
«Больше похож на преуспевающего английского адвоката, чем на американца».
«Чересчур педантичен: слишком уж долго подбирает точную фразу, которая передаст то, что он имеет в виду. А это довольно скучно».
То, что он обладает немалым личным обаянием, стало ясно всем. После одной из последующих пресс-конференций некая корреспондентка сказала Кэти, дочери Гарримана: «Ради всего святого, в следующий раз, когда мне придется освещать его выход к прессе, попросите своего отца – пускай наденет противогаз, чтобы я смогла сосредоточиться на том, что он говорит»[956].
Тогда же, 19 марта, в среду, в полдевятого вечера, Гарриман присоединился к Черчиллю, ужинавшему на Даунинг-стрит, 10 в бронированной подвальной столовой, – и почти сразу же сумел воочию оценить две вещи, о которых он прежде лишь слышал. Он понял, каково это – пережить массированный воздушный налет, и осознал саму храбрость премьер-министра.
Глава 83
Мужчины
В том, что касалось распорядка питания, Черчилль не шел на уступки бомбардировщикам. Основная трапеза дня[957] всегда происходила у него поздно – как и в этот вечер среды, когда они с Клементиной приветствовали Гарримана в подвальной столовой дома 10 вместе с двумя другими гостями – послом Энтони Биддлом и его женой Маргарет (оба летели с Гарриманом на «Атлантик Клиппере» из Нью-Йорка в Лиссабон).
Вечер был ясный и теплый, освещенный половинкой луны. Ужин уже начался, когда сирены воздушной тревоги начали свои завывания, взмывающие по нотам нескольких октав: это первые из (как потом выяснилось) пяти сотен бомбардировщиков проникли в воздушное пространство над лондонскими доками, в Ист-Энде, неся фугасные бомбы, парашютные мины и более 100 000 зажигательных канистр. Одна бомба разрушила бомбоубежище: мгновенно погибли 44 лондонца. Большие парашютные мины опускались на землю в Степни, Попларе и Вест-Хэме, где они разрушали целые кварталы. Запылали две сотни пожаров.
А ужин на Даунинг-стрит продолжался как ни в чем не бывало – как будто никакого налета нет. После трапезы Биддл объявил Черчиллю, что хотел бы лично посмотреть, «каких успехов Лондон добился по части мер противовоздушной обороны». Черчилль тут же пригласил его и Гарримана проследовать вместе с ним на крышу. Авианалет еще продолжался. По пути они надели стальные каски и захватили Джона Колвилла и Эрика Сила, чтобы и те могли (как выразился Колвилл) «полюбоваться этим приятным зрелищем»[958].
Чтобы подняться на крышу, потребовались некоторые усилия. «Фантастическое восхождение, – писал Сил жене, – по каким-то вертикальным лесенкам, по длинной круговой лестнице, а потом – сквозь крошечный люк на самом верху какой-то башни»[959].
Поблизости вовсю грохотали зенитные орудия. Вечернее небо повсюду полосовали копья света – прожекторные расчеты охотились на бомбардировщики, рыщущие наверху. Время от времени на фоне луны и звездного неба появлялся силуэт самолета. Высоко над головой ревели моторы, и эти звуки сливались в общий гул.
Черчилль и его спутники, все в касках, оставались на крыше в течение двух часов. «Все это время, – сообщал Биддл в письме президенту Рузвельту, – он с разными интервалами получал отчеты из различных частей города, подвергшихся бомбардировке. Это было невероятно интересно».
На Биддла произвела впечатление явная храбрость и энергия Черчилля. Посреди всего этого (вдали стреляли орудия и рвались бомбы) премьер процитировал фрагмент элегии Теннисона «Локсли-холл» 1842 года, где поэт весьма прозорливо писал:
- И высоко над равниной плоскою земли,
- Меж собой сцепясь отважно – бьются корабли.
- В громе бури слышен ясно и сраженья гром,
- И на землю капли крови падают дождем[960].
Все находившиеся на этой крыше уцелели, но в ходе шестичасового налета погибли около 500 лондонцев. В одном лишь районе Вест-Хэм лишились жизни 204 человека. Все трупы отправили на Ромфорд-роуд, в морг при Муниципальных банях, где, согласно отчету инспектора Скотленд-Ярда, «работники морга, не обращая внимания на время и голод, среди запаха крови и разлагающейся плоти классифицировали и описывали изувеченные человеческие останки и фрагменты тел и конечностей», сумев опознать всех погибших, кроме трех[961].
Позже посол Биддл отправил Черчиллю записку, где благодарил его за эти впечатления и хвалил его лидерские качества и отвагу. «Находиться рядом с вами было замечательно», – отметил он.
Общая храбрость, как бы разлитая в атмосфере Лондона 1941 года, оказала влияние и на Гарримана, теперь решившего пригласить свою дочь Кэти, 23-летнего репортера и недавнюю выпускницу Беннингтонского колледжа[962], пожить у него в Англии.
Была храбрость; но было и отчаяние. 28 марта, в пятницу, писательница Вирджиния Вульф, чья депрессия усугубилась из-за войны и разрушения ее дома в Блумсбери и ее последующего жилища, оставила мужу Леонарду записку в их загородном доме в Восточном Сассексе.
«Мой милый, – писала она, – я уверена, что снова схожу с ума. И что мы не сможем пережить еще одну волну этих ужасных времен. На этот раз я не приду в себя. Я начинаю слышать голоса, я не могу сосредоточиться. Поэтому я и сделаю то, что, как мне кажется, лучше всего сделать»[963].
Ее шляпку и трость нашли на берегу реки Уз, протекающей поблизости.
В Чекерсе торф, разбросанный по подъездным аллеям зимой, успешно маскировал их, делая неразличимыми с воздуха. Но теперь, в марте, возникла новая проблема.
Пролетая над Чекерсом, два пилота из Группы аэрофоторазведки Королевских ВВС сделали шокирующее открытие. Как выяснилось, кто-то вспахал U-образную область, создаваемую изгибом аллей перед домом и позади него, – породив широкий полумесяц бледной земли. Более того, эту операцию проделали «самым необычным образом», словно неведомый пахарь сознательно пытался изобразить навершие трезубца, нацеленное на дом. Светлая перевернутая почва сводила на нет камуфлирующий эффект торфа, «тем самым возвращая нас более или менее туда, где мы были вначале, или даже ухудшая положение», писал сотрудник отдела маскировки гражданских объектов министерства внутренней безопасности[964].
Поначалу эта распашка показалась такой целенаправленной, что детектив-инспектор Томпсон, отвечавший за безопасность Черчилля, заподозрил нечистую игру. Утром 23 марта он провел «разыскания» и выявил виновника – фермера-арендатора по имени Дэвид Роджерс, объяснившего, что он вспахал этот участок, лишь надеясь извлечь максимум пользы из всей земли, доступной для обработки. Он просто пытался растить как можно больше продуктов, чтобы помочь стране вести войну, – в рамках кампании «Выращивайте больше еды». Томпсон решил, что этот человек все-таки не из «пятой колонны» и что он создал этот узор случайно (об этом сообщалось в докладе, посвященном данному вопросу).
24 марта, в понедельник, рабочие решили эту проблему с помощью тяжелых тракторов, распахав и прилегающие участки, чтобы с воздуха эта вспаханная область выглядела просто как обыкновенное прямоугольное поле. «Земля, разумеется, в течение нескольких дней будет выглядеть очень белой, – говорилось в докладе, – но указание направления будет полностью уничтожено, а почву засеют семенами быстрорастущих культур».
Впрочем, оставалась еще одна проблема: одновременное присутствие здесь множества припаркованных автомобилей, когда Черчилль находился в доме. Это часто сводило на нет весь камуфляж, писал Филипп Джеймс из отдела маскировки. «Количество автомобилей возле Чекерса не только ясно указывает на вероятное присутствие там премьер-министра: оно может с такой же легкостью привлечь внимание вражеского авиатора, который иначе пролетел бы мимо, не обратив особого внимания на дом», – отмечал он.
Он настаивал, чтобы машины чем-то накрывали – или же ставили под деревья.
Тем не менее поместье Чекерс оставалось явной и очевидной целью, находящейся вполне в пределах досягаемости немецких бомбардировщиков и истребителей. А с учетом впечатляющего умения люфтваффе вести бомбометание с малой высоты казалось просто чудом, что Чекерс вообще все еще существовал.
То, что воздушная война будет продолжаться и в этом году, и в следующем, казалось Черчиллю очевидным – как и тот факт, что непрекращающиеся бомбардировки представляют опасность и с политической точки зрения. Лондонцы доказали, что могут «сдюжить», но долго ли они еще будут в состоянии выносить такую жизнь? Считая, что реформирование системы бомбоубежищ имеет важнейшее значение, премьер настойчиво призывал своего министра здравоохранения Малькольма Макдональда внести множество усовершенствований до наступления зимы. Черчилль хотел, чтобы особое внимание уделили покрытию пола и дренажу. Кроме того, он указывал, что убежища надо снабдить радиоприемниками и граммофонами.
Вторую служебную записку, составленную в тот уик-энд, он направил и Макдональду, и министру внутренней безопасности Моррисону. В ней Черчилль подчеркивал необходимость проинспектировать личные убежища Андерсона, установленные лондонцами в своих садах. Он указывал министрам: «Те [убежища], которые окажутся подтоплены, должны быть ликвидированы – либо их владельцам должна быть оказана помощь в обеспечении этих убежищ хорошим фундаментом».
Одним из результатов интереса Черчилля к этому вопросу стал выпуск брошюры, объясняющей гражданам, как лучше использовать их убежища Андерсона. «Спальный мешок с грелкой или горячим кирпичом внутри замечательно позволит вам оставаться в тепле», – говорилось в ней. Рекомендовалось во время налетов брать с собой жестянку с печеньем «на случай, если среди ночи дети проснутся голодными». Давалось предостережение об опасности керосиновых ламп, «так как их содержимое может пролиться от ударной волны, возникшей при взрыве бомбы, или просто случайно». Приводился и совет для собаководов: «Если вы берете своего пса в убежище, следует надеть на него намордник. Собаки склонны впадать в истерику, если рядом рвутся бомбы»[965].
Позже Черчилль выразился так: «Если мы не можем обеспечить собственную безопасность, давайте хотя бы обеспечим себя комфортом»[966].
В этот уик-энд Мэри Черчилль и ее друг Чарльз Ритчи отправились на поезде посетить Стэнстед-парк – дом лорда Бессборо, тот самый, рядом с которым Джон Колвилл и Мойра, дочь Бессборо, прошедшим летом рассматривали упавший бомбардировщик. Мэри, Чарльз и другие молодые представители их круга стекались в этот дом на уик-энд, чтобы посетить популярные танцы на авиабазе Королевских ВВС в Тангмире: это был один из самых важных (и один из наиболее интенсивно бомбардируемых) аэродромов Англии, и от Стэнстед-парка до него было около получаса на машине. Королевские ВВС, видимо, делали ставку на новолуние (фазу, когда луны вообще не видно), считая, что это уменьшит вероятность немецкого налета во время танцев.
Мэри с Чарльзом сели в поезд на лондонском вокзале Ватерлоо. Они ехали первым классом, уютно устроившись под пледами. «Мы прямо-таки монополизировали» купе, отмечала она в дневнике, сообщая, что они ехали, «задрав ноги и укрывшись пледами». На одной из станций какая-то женщина заглянула к ним и очень многозначительно на них посмотрела. «О, я не стану вас беспокоить», – произнесла она и поспешно удалилась.
«Боже ты мой», – написала Мэри в связи с этим.
Они прибыли в Стэнстед-парк как раз к дневному чаю. Мэри впервые увидела Мойру и оказалась приятно удивлена. «То, что мне говорили о ней раньше, меня порядком встревожило, но выяснилось, что она – лучшая во всей компании. Сдержанная, но веселая».
Кроме того, она познакомилась с братом Мойры лордом Дунканноном – Эриком. Этот офицер Королевской артиллерии был на девять лет старше ее. Он пережил Дюнкеркскую эвакуацию. Она окинула его взглядом и затем объявила его в дневнике «привлекательным в довольно лирическом смысле: прекраснейшие серые, широко расставленные глаза, мелодичный голос. Очаровательный и непринужденный человек»[967]. Джон Колвилл знал его – и имел по его поводу противоположное мнение. Он писал, что Эрик «просто не может удержаться, чтобы не произносить вещи, от которых разит таким бессмысленным эгоизмом, что даже Мойра краснеет. Он – просто фантастическое создание, что и говорить».
После чая Мэри, Мойра, Эрик и другие молодые гости («La jeunesse»[968], как писала Мэри) привели себя в должный вид, готовясь к походу на танцы, а затем встретились внизу. Они уже собирались выходить, когда один из ближайших зенитных расчетов открыл огонь. Едва шум притих, они отправились на авиабазу. Без луны ночь была особенно темная, ее слабо озаряли одни лишь щелочки, сквозь которые пробивался свет их автомобильных фар.
На вечеринке она познакомилась с одним из самых знаменитых асов Королевских ВВС – 31-летним майором авиации Дугласом Бадером. Десятилетием раньше он потерял обе ноги в авиакатастрофе, но, когда началась война и обнаружилось, что пилотов не хватает, ему разрешили боевые вылеты, и он быстро пополнял свой боевой счет. Он ходил на двух протезах и никогда не использовал ни костыли, ни трость. «Он просто чудо, – писала Мэри. – Я с ним танцевала – у него так потрясающе получается. Вот пример триумфа жизни, сознания, личности над материей»[969].
Но больше всего ее внимание привлекал Эрик. Она танцевала с ним весь вечер и часть ночи. Отметив это в дневнике, она процитировала крошечное стихотворение Хилэра Беллока[970] «Лживое сердце», написанное в 1910 году:
- Я спросила у Сердца:
- «Ну что, как дела?»
- И ответило Сердце мое:
- «Прямо блеск!»
- Только это вранье.
Мэри добавила: «Без комментариев».
Ближе к концу вечеринки что-то случилось с электричеством, и танцевальная площадка погрузилась в темноту – «не такое уж неприятное событие для многих, полагаю». Все было очень весело, писала она, «хотя происходящее явно напоминало оргию, притом довольно странную».
Они вернулись в Стэнстед под траурно-черным небом, испещренным звездами, среди которых светились и кое-какие планеты.
В Лондоне субботний вечер и ночь на воскресенье выдались особенно темными, так что, когда Мейклджон, секретарь Гарримана, отправился на Паддингтонский вокзал встречать нового сотрудника миссии, оказалось, что отсутствие луны в сочетании со светомаскировкой платформ совершенно исключает возможность разглядеть, кто же сходит с поезда. Впрочем, секретарь захватил с собой фонарь и надел пальто с меховым воротником, предупредив прибывающего, чтобы он высматривал именно этот наряд. После тщетных поисков Мейклджону пришло в голову, что лучше расположиться в каком-нибудь заметном месте и подсвечивать свой воротник фонариком. Так он и поступил – и вскоре новый сотрудник благополучно нашел его[971].
Гарриман в этот вечер уехал из города, чтобы снова провести некоторое время в Чекерсе. На сей раз его сопровождал новый американский посол – Джон Уайнант, назначенный Рузвельтом взамен Джозефа Кеннеди, который все больше терял благосклонность президента и в конце предыдущего года подал в отставку. И Уайнант, и Гарриман намеревались поужинать в поместье и там же переночевать. За ужином Гарриман сидел напротив Памелы, невестки Черчилля. Позже, описывая этот момент, она говорила: «Я никогда не встречала такого привлекательного мужчины»[972].
Она признавала, что он значительно старше ее. Но она с юных лет замечала в себе тягу к мужчинам постарше. «Меня не забавляли и не интересовали ровесники, – подчеркивала она. – Меня привлекали мужчины, чей возраст сильно превышал мой. С ними я чувствовала себя очень непринужденно». Она никогда не ощущала истинного комфорта, находясь рядом со сверстниками. «Мне повезло – началась война, и все это в общем-то перестало иметь значение, и я тут же стала проводить время с теми, кто сильно старше меня, и обнаружила, что с большой радостью их развлекаю, кем бы они ни были».
Она не придавала значения тому, что Гарриман женат. Да и он тоже не придавал этому значения. К тому времени, как он прибыл в Лондон, его брак застрял на плато взаимного уважения и отсутствия сексуального интереса. Его жена Мэри Нортон-Уитни была на дюжину лет моложе, чем он, и руководила художественной галереей в Нью-Йорке. Они познакомились в 1928 году, когда она была замужем за богатым нью-йоркским плейбоем Корнелиусом Вандербильтом-Уитни. Мэри и Гарриман поженились в феврале 1930 года, после того как Гарриман развелся со своей первой женой. Впрочем, к описываемому времени у обоих начались романы на стороне. Многие полагали, что миссис Гарриман спит с Эдди Дучином, миловидным и подтянутым руководителем одного из нью-йоркских джазовых оркестров. Дучин тоже был женат.
Собственный брак Памелы стремительно разваливался, и по мере его разрушения росло ее ощущение свободы. И она была уверена, что впереди у нее более увлекательная жизнь. Она была молода и прекрасна, к тому же находилась в центре черчиллевского круга. Она писала: «Шла ужасная война, но, если вы были подходящего возраста и оказались в подходящем месте в подходящее время, картина складывалась захватывающая».
С учетом того, что Гарриман теперь почти постоянно находился в черчиллевском кругу, было совершенно ясно, что они с Памелой встретятся снова и будут видеться часто – к вящей радости Макса Бивербрука, министра авиационной промышленности и коллекционера секретов (некоторые именовали его «министром полуночных дел»[973]).
В этот уик-энд настроение в Чекерсе было радужным и по другим причинам. В предыдущие дни британские войска захватили важные территории в Эритрее и Эфиопии, а в Югославии (после антигерманского переворота) пришло к власти новое правительство, быстро аннулировавшее пакт, который страна недавно заключила с Гитлером. 28 марта, в пятницу, Черчилль отправил радостную телеграмму Гарри Гопкинсу в Вашингтон. Начиналась она такими словами: «Вчера был великий день». В ней отмечалось, что Черчилль находится «в самом тесном контакте с Гарриманом»[974]. Джон Колвилл писал в дневнике, что Черчилль «провел немалую часть уик-энда, расхаживая – или, точнее, спотыкаясь – по Главному залу под звуки граммофона (игравшего военные мелодии, вальсы и самые вульгарные песенки медных [джазовых] оркестров), все время оставаясь погруженным в глубокую задумчивость»[975].
Воскресенье принесло очередные хорошие новости: в сражении у греческого мыса Матапан Королевский военно-морской флот сумел (опираясь на разведданные из Блетчли-парка) вовлечь в бой и, по сути, полностью разгромить итальянский флот, и без того потрепанный в результате того поражения, которое он потерпел прошедшей осенью.
Мэри Черчилль, по-прежнему находившаяся в Стэнстед-парке и смаковавшая воспоминания о вечерних и ночных танцах, пришла в восторг от этих известий. «Весь день мы ощущали такое ликование», – записала она в дневнике. Днем они с Эриком Дунканноном долго гуляли по благоуханному весеннему парку поместья. «По-моему, он очаровательный», – писала она о своем спутнике[976].
В этот же день Эрик уезжал – ему пора было возвращаться в часть. При расставании он произнес следующие роковые слова: «Можно мне вам как-нибудь позвонить?»
Две встречи в двух загородных домах в один прелестный мартовский уик-энд, когда победа внезапно кажется чуть ближе. В такие моменты и зарождаются великие семейные потрясения.
Часть шестая
Любовь среди огня
Апрель-май
Глава 84
Грозные вести
В понедельник, 1 апреля, в чекерской комнате Мэри, той самой Темнице, стоял исключительный холод. Весна поманила и сменилась возвращением зимы, как отмечено в дневнике Мэри: «Снег – дождь со снегом – холод – не смешно»[977]. Она сходила на работу в офис Женской добровольческой службы, потом посидела за ланчем с сестрой Сарой, которая поведала ей кое-какие сплетни насчет Эрика Дунканнона и некоей женщины. «Очень интересно», – написала Мэри.
Два дня спустя, 3 апреля, в четверг, она получила письмо от Эрика. «Притом очень нежное письмо», – отмечала она в дневнике. И сама же давала себе совет: «Вот что – Мэри – держи себя в руках – моя изюминка».
А вскоре она получила второе письмо, в котором он приглашал ее пообедать на следующей неделе.
«О небо», – написала она в дневнике.
На другой день, в воскресенье (снова стоял невероятный холод), Эрик позвонил, невольно породив заинтригованный трепет по всему дому, который, как всегда в выходные, был обильно населен гостями: присутствовали Гарриман, Памела, «Мопс» Исмей, маршал авиации Шолто Дуглас и другие. Эрик и Мэри разговаривали 20 минут. «Он оч. милый, по-моему, и у него такой великолепный голос, – записала Мэри в дневнике. – Бог ты мой – неужели я увлеклась – неужели?»
Для Мэри это общение стало отдушиной посреди уныния, охватившего дом в результате внезапного неудачного оборота событий на Среднем Востоке и скверных известий с Балкан. Всего неделю назад здесь, в Чекерсе, царило уверенное и радостное настроение, теперь же все помрачнели. Неожиданное немецкое наступление вынудило британцев покинуть Бенгази[978] – предприняв еще одну эвакуацию. На рассвете в это воскресенье, 6 апреля (еще до того, как позвонил Эрик), немецкие войска осуществили полномасштабное вторжение в Югославию (кодовое название операции – «Возмездие») в качестве наказания за нелояльность[979]. Кроме того, нацисты атаковали Грецию.
Обеспокоенная этими событиями и тем, как они, скорее всего, повлияют на отца, Мэри решила, невзирая на мороз, посетить утреннюю службу в ближней деревне Эллсборо. «Ходила в церковь, нашла там огромное утешение и ободрение, – записала она в дневнике. – Оч. усердно молилась за папу». На другое утро, перед тем как отправиться на работу, она зашла в кабинет Черчилля попрощаться и застала его за чтением документов. «Я подумала, что он выглядит уставшим – мрачным – печальным». Он признался ей, что ожидал: это будет неделя плохих новостей. Но он призвал ее не падать духом. «Милый мой, – писала она в дневнике, – я постараюсь – может, я сумею помочь хоть этим».
Впрочем, она чувствовала, что это невеликий вклад. «Ужасно расстраивает, когда так страстно болеешь за наше Дело и при этом все твои усилия тщетны. И когда ты так слаба – потому что я – которая на самом деле вполне счастлива и живет вполне комфортно – среди веселых друзей и при довольно легкомысленной натуре – почти без всяких забот – я при этом позволяю себе ощущать отчаяние – мрачность».
Но она не до конца погружалась в эту «мрачность». Она проводила много времени, размышляя об Эрике Дунканноне, который теперь занимал огромное место в ее воображении, хотя она познакомилась с ним всего девять дней назад. «Хотела бы я знать, влюблена ли я в Эрика по-настоящему – или это простое увлечение».
Как и предсказывал Черчилль, эта неделя принесла скверные вести. В Ливии танки Эрвина Роммеля продолжали отвоевывать позиции у британских сил, так что командующий британскими войсками на Среднем Востоке генерал Арчибальд Уэйвелл 7 апреля отправил в Лондон телеграмму о том, что обстановка «очень серьезно ухудшилась». Черчилль убеждал Уэйвелла всеми силами защищать портовый город Тобрук, отмечая, что это «место, где надо стоять насмерть, не думая о возможном отступлении – даже планомерном»[980].
Черчилль так настаивал на этом и так хотел получше разобраться в особенностях зоны боевых действий, что даже велел «Мопсу» Исмею предоставить ему планы и модель Тобрука, добавив: «А пока их готовят, принесите мне лучшие из всех фотографий, какие у нас есть, – и с воздуха, и с земли»[981]. Поступали и новости о трагических результатах гитлеровской операции «Возмездие» против Югославии. Ее целью стало преподать урок всякому вассальному государству, которое выкажет неповиновение (возможно, имелась тут и еще одна цель – показать лондонцам их будущее). Воздушная атака, начавшаяся в Вербное воскресенье, сровняла с землей Белград, югославскую столицу. Погибли 17 000 мирных жителей. Эти новости особенно поразили британцев, поскольку, по несчастливому стечению обстоятельств, на той же неделе британские официальные лица объявили, что общее количество гражданских жертв немецких авианалетов достигло в Британии 29 856 – и это лишь количество убитых. Число раненых (зачастую получивших тяжелые увечья) было куда более значительным.
К тому же в стране вновь появились опасения, что Гитлер еще может вторгнуться в Англию. То, что Гитлер, по-видимому, теперь сосредоточился на России (как показывали перехваченные разведкой сообщения), само по себе еще не гарантировало, что опасность для Британских островов миновала. В служебной записке, направленной 8 апреля, во вторник, секретарю военного кабинета Эдуарду Бриджесу, Черчилль распорядился, чтобы все его министры согласовали свои дни отдыха в предстоящие пасхальные каникулы так, чтобы в ключевых ведомствах всегда оставался на месте кто-то из руководства и чтобы с министрами всегда можно было легко связаться по телефону. «Мне сообщают, – писал Черчилль, – что нынешняя Пасха очень подходящее время для вторжения»[982]. Он знал, что в пасхальный уик-энд будет полнолуние.
На следующий день премьер выступил с речью о «ситуации с войной»[983]. Изначально он предполагал в ходе этого выступления поздравить британские войска с их победами. Теперь же ему пришлось говорить о новых поворотах событий к худшему и о том, как война распространяется на Грецию и Балканы. Черчилль подчеркнул важность американской помощи, особенно «гигантского» увеличения объемов строительства транспортных судов в США. Коснулся он и темы зловещего призрака вторжения. «Это беда, от которой мы не станем шарахаться», – заявил премьер палате общин, но добавил, что Германия сейчас явно строит планы на Советский Союз, обращая особое внимание на Украину и кавказские нефтяные месторождения. Закончил он на оптимистической ноте – заявив, что, как только Британия справится с угрозой со стороны немецких подлодок и как только удастся наладить бесперебойные ленд-лизовские поставки американских товаров и материалов, Гитлер может быть уверен: «Вооружившись мечом справедливого отмщения, мы начнем преследовать его».
Но поступившие дурные вести оказались слишком ошеломляющими, чтобы им можно было противодействовать лишь с помощью такого проблеска оптимизма. «Палата печальна и мрачна», – отмечал Гарольд Никольсон в дневнике. Ему казалось очевидным, что Черчилль сейчас как никогда возлагает свои надежды на Америку, с которой он исключительно тесно связывает представления о будущем Британии. Никольсон обратил внимание на то, как премьер несколько раз упомянул об Америке, и увидел в этих упоминаниях грозный смысл: «Его выступление как бы намекает, что без американской помощи мы пропадем»[984].
Гарриман слушал эту речь с галереи для почетных гостей в палате общин. Затем он написал Рузвельту длинное послание, где поражался, «до какой степени вера в будущее и надежды на будущее связываются здесь с Америкой и с вами лично»[985].
Он отметил, что следующий уик-энд станет пятым из проведенных им в Англии – и четвертым из проведенных в обществе Черчилля. «Похоже, он черпает уверенность в самом нашем присутствии рядом, – писал Гарриман. – Возможно, это связано с его ощущением, что мы представляем вас и ту помощь, которую Америка собирается оказать». Черчилль придает очень большое значение заверениям Рузвельта, сообщил Гарриман: «Вы – его единственный сильный друг, на которого можно положиться».
Свое письмо Гарриман завершил небольшим абзацем, который, судя по всему, добавил несколько позже: «Силы Англии иссякают. Полагаю, в наших собственных интересах было бы напрямую задействовать наш флот – прежде чем наш партнер слишком ослабеет».
Для Мэри новости с Балкан стали особенно печальными. Глубина страданий, на которые Гитлер обрек Югославию, казалась почти немыслимой. «Если бы удавалось по-настоящему, в полной мере и постоянно представлять себе весь ужас этой борьбы – думаю, жизнь стала бы невыносима, – писала она. – Краткие моменты осознания уже достаточно неприятны»[986].
Эти известия погрузили ее «совсем уж в мрачность», записала она 10 апреля, в четверг, хотя она по-прежнему испытывала воодушевление при мысли о том, что вечером увидится с Эриком. Он привез ей томик Джона Донна[987].
Еще больше воодушевляла ее перспектива отправиться вечером с родителями на очередной черчиллевский объезд повреждений и разрушений: вначале – в сильно пострадавший от бомб валлийский город Суонси, а затем – в Бристоль, где ее отец в качестве почетного ректора Бристольского университета заодно планировал вручить ряд почетных дипломов.
Но в этот же день, несколько раньше, Мэри и ее родители узнали душераздирающую семейную новость: Дункан Сэндс, муж ее сестры Дианы, серьезно пострадал в автокатастрофе. «Бедная Диана, – писала она. – Однако – слава богу – похоже, это не так серьезно, как нам вначале казалось». Черчилль упомянул об этой аварии в письме сыну Рандольфу, находившемуся в Каире: «Между прочим, с Дунканом произошел несчастный случай. Он ехал на машине из Лондона в Аберпорт и спал, лежа на сиденье и сняв ботинки. У него было два водителя, но оба заснули одновременно. Автомобиль врезался в опору каменного моста, образующую внезапное сужение дороги, и ему раздробило обе ступни, а кроме того, он получил травму позвоночника». Пока неясно, сумеет ли Сэндс вернуться к своим обязанностям полковника Командования ПВО, писал Черчилль, «хотя не исключено, что он все-таки сможет выполнять их на костылях». Если же нет, добавлял Черчилль с мрачным юмором, «всегда остается палата общин»[988].
Вечером Мэри вместе с родителями – «папой» и «мамочкой» – села в спецпоезд Черчилля, где к ним присоединились другие приглашенные путешественники: Гарриман, посол Уайнант, австралийский премьер-министр Мензис, «Мопс» Исмей, Джон Колвилл и несколько высших военных чиновников. Предполагалось, что поедет и Профессор, но он слег с простудой. Они прибыли в Суонси на следующий день (в Страстную пятницу), в восемь утра, и отправились объезжать город на целом кортеже машин. Черчилль восседал в открытом «Форде» с сигарой в зубах. Они ехали среди ужасающих разрушений. «В некоторых частях города опустошение просто чудовищно», – писала Мэри в дневнике[989]. Но теперь она воочию видела, до какой степени населению города нужен этот визит ее отца – и как местные жители, судя по всему, преклоняются перед ним. «Никогда не видела такой отваги – любви – жизнерадостности и уверенности, какую выражали сегодня эти люди. Куда бы ни пошел папа, они повсюду окружали его – жали ему руку – хлопали по спине – выкрикивали его имя».
Она сочла это очень трогательным – но испытала и некоторое замешательство. «Даже пугает, как невероятно сильно они от него зависят», – писала она.
Затем поезд доставил их к расположенному на валлийском побережье полигону, где проводились испытания экспериментальных вооружений. Тут Черчиллю и его спутникам предстояло понаблюдать за пробным применением разнообразных воздушных мин и ракетных установок. Вначале эта перспектива привела Черчилля в восторг (она очень нравилась тому мальчишке, который таился в его душе), но испытания прошли не слишком удачно. «Ракетами стреляли плохо, – писал Джон Колвилл, – и при первой демонстрации было допущено множество промахов по детски легкой мишени; впрочем, системы залпового огня показались многообещающими, как и мины на парашютах»[990].
Но когда поезд прибыл в Бристоль (на следующий день – 12 апреля, в субботу), путешествие приобрело какой-то сюрреалистический оттенок.
На ночь поезд остановился на запасных путях за пределами города: благоразумная мера с учетом недавнего усиления немецких налетов и того факта, что ночь стояла ясная, а луна была в самой полной фазе. И действительно, в 10 вечера 150 немецких бомбардировщиков, ориентируясь и по навигационным пучкам радиоволн, и по участкам, освещенным луной, начали атаковать город – применяя зажигательные бомбы, а затем фугасные. Это был один из самых мощных налетов из всех, какие до сих пор пришлось испытать Бристолю. «Налет Страстной пятницы» (как его потом назвали) продолжался шесть часов, в течение которых бомбардировщики сбросили почти 200 т фугасных бомб и 37 000 зажигательных. Погибло 180 мирных жителей, ранения получили еще 382. Одна из бомб убила 10 спасателей; трех из них выбросило на проходящее рядом гудронированное шоссе, где их частично вплавило в его моментально размягчившуюся поверхность. Позже их обнаружил невезучий водитель «скорой», на долю которого пришлась незавидная задача по отдиранию их тел от дороги.
Находясь в поезде, Черчилль и его спутники слышали отдаленную стрельбу зенитных орудий и взрывы бомб. «Мопс» Исмей писал: «Стало ясно, что Бристолю достается очень серьезно». На другое утро, уже в субботу, поезд прибыл на бристольский вокзал, когда пожары еще полыхали, а из разрушенных зданий поднимались клубы дыма. По меньшей мере сотня бомб не взорвалась (какие-то – из-за неполадок, а для каких-то так и было задумано), что мешало работе спасательных и пожарных команд и делало передвижение по городу рискованным.
Как вспоминает Мэри, утро было серое и холодное, повсюду валялись обломки. Она видела мужчин и женщин, направлявшихся на работу (как в любой другой день), но явно вымотанных из-за ночного рейда врага. «Довольно напряженные бледные лица – усталые – молчаливые», – писала она[991].
Вначале Черчилль и компания посетили бристольский «Гранд-отель». Здание совершенно не пострадало при ночном авианалете, но предыдущие рейды нанесли ему значительный ущерб. «В нем ощущается какой-то наклон, как будто его надо бы подпереть, чтобы оно и дальше могло выполнять свои функции», – писал детектив-инспектор Томпсон.
Черчилль потребовал ванну.
– Конечно, сэр! – радостно воскликнул портье, словно это не представляло никаких затруднений, – хотя предыдущие авианалеты оставили отель без горячей воды. «Каким-то образом, – рассказывал Томпсон, – всего через несколько минут явно позабавленная этим требованием процессия постояльцев, клерков, поваров, горничных, солдат, ходячих раненых таинственным образом материализовалась откуда-то из задней части строения и двинулась вверх по лестнице с горячей водой во всевозможных емкостях, включая газонный разбрызгиватель. Так они и наполнили ванну в номере премьер-министра»[992].
Черчилль и его спутники воссоединились за завтраком. Гарриман отметил, что гостиничные служащие, судя по всему, не ложились всю ночь. «Официант, подававший нам завтрак, работал на крыше отеля и помог погасить несколько зажигательных бомб», – писал он Рузвельту. После трапезы приехавшие отправились осматривать город, причем Черчилль сидел на сложенном брезентовом верхе открытого туристского автомобиля («складном колпаке», как именуют его британцы). Разрушения, писал Джон Колвилл, оказались огромны – «Я никогда не думал, что такие возможны».
О черчиллевском визите не объявляли заранее. Премьер ехал по улицам, и люди оглядывались посмотреть. Мэри наблюдала, как за узнаванием следует удивление, а потом – восторг. Дочь премьера ехала в одной машине с Гарриманом. Он ей нравился. «Он понимает суть дела, – писала она. – Он так нам сочувствует и столько для нас делает»[993].
Кортеж двигался мимо жителей, которые стояли перед своими только что разрушенными домами, осматривая то, что от них осталось, и те вещи, которые удалось спасти. Увидев Черчилля, они подбегали к его автомобилю. «Это было невероятно трогательно», – писала Мэри.
Районы, которым досталось больше всего, Черчилль обходил пешком. Двигался он стремительно – вовсе не той запинающейся, неуверенной походкой, которой можно было бы ожидать от тучного 66-летнего мужчины, ежедневно отдающего должное алкоголю и табаку. Кинохроника запечатлела его бодро вышагивающим во главе своей свиты, то улыбающимся, то хмурящимся, время от времени приветственно приподнимающим котелок, порой даже производящим энергичный пируэт в ответ на реплику прохожего. В длинном пальто поверх своей округлой фигуры он походил на верхнюю половину очень крупной бомбы. Клементина и Мэри шли на несколько шагов позади, со счастливым и радостным видом; далее следовали «Мопс» Исмей и Гарриман; детектив-инспектор Томпсон держался поблизости от премьера, опустив руку в карман с пистолетом. Когда Черчилля окутывала очередная толпа мужчин и женщин, премьер снимал свой котелок и помещал его на набалдашник трости, которую тут же воздевал вверх, чтобы те, кто находится за пределами теснящегося к нему кружка, видели его шляпу и знали, что он здесь. Гарриман слышал, как он говорит: «Немного подальше, друзья мои, пусть и другие увидят».
Гарриман заметил: двигаясь среди этих толп, Черчилль применял «свой особый фокус» – смотрел прямо в глаза отдельным людям. Однажды, полагая, что Черчилль его не слышит, Гарриман сказал «Мопсу» Исмею: «Похоже, премьер-министр пользуется большой популярностью у женщин средних лет».
Но Черчилль услышал это замечание – и тут же развернулся к Гарриману: «Да что вы?! Не только у женщин средних лет – у молодых тоже»[994].
Процессия двинулась к Бристольскому университету – на церемонию вручения дипломов. «Трудно было себе представить более драматичное зрелище», – писал Гарриман.
Соседнее здание по-прежнему пылало. Черчилль в полном академическом облачении восседал на возвышении среди университетского начальства (одетого так же). Многие из этих людей провели ночь, помогая тушить пожары. Несмотря на авианалет и развалины за окнами, зал был полон. «Просто невероятно, – писала Мэри. – Люди всё шли и шли, они опаздывали, не успевали толком стереть с лица сажу и грязь, надев церемониальную мантию поверх не просохшей еще толком одежды, в которой они тушили пожары»[995].
Черчилль вручил почетные дипломы послу Уайнанту и австралийскому премьер-министру Мензису, а также (заочно) президенту Гарварда Джеймсу Конанту, который уже вернулся в Америку. Перед церемонией он шутливо сказал Гарриману: «Я бы с радостью выдал диплом и вам, но вас ведь не интересуют такие вещи».
Посреди церемонии Черчилль поднялся и произнес импровизированную речь. «Многие из присутствующих всю ночь стояли на своем посту, – напомнил он. – Все находились под огнем врага во время массированной и длительной бомбардировки. То, что вы сумели вот так собраться здесь, свидетельствует о стойкости и хладнокровии, об отваге и умении отрешиться от материальных забот: поведение, достойное наших представлений о древних римлянах или о современных греках». Он поведал слушателям, что пытается как можно чаще выбираться из «штаб-квартиры», чтобы посетить районы, подвергшиеся бомбежке, «и я вижу тот урон, которые нанесли вражеские атаки, но при этом рядом с разрушениями и среди руин я вижу спокойные, уверенные, сияющие, улыбающиеся глаза, в них лучится осознание того, что эти люди причастны к делу, которое намного выше любых личных, сугубо человеческих проблем. Я вижу дух непобедимого народа»[996].
Потом, когда Черчилль, Клементина и остальные вышли на ступени университета, к ним с радостными возгласами кинулась большая толпа. И в этот миг (уникальный случай метеорологической синхронности) сквозь тучи пробилось солнце.
Автомобили направились обратно на вокзал. Толпа следовала за ними. Звучал смех и радостные восклицания – словно на каком-нибудь городском празднике в более мирные времена. Мужчины, женщины и дети шли рядом с машиной Черчилля, их лица светились восторгом. «Это не те друзья, которые рядом с вами лишь в благополучные времена, – записала Мэри в дневнике. – Папа всегда служил им и сердцем, и умом во время мира и войн, и они давали ему свою любовь и уверенность в его самый славный и самый мрачный час». Ее поражала удивительная способность отца пробуждать в людях храбрость и силу даже в самых тяжелых обстоятельствах. «Прошу тебя, дорогой Господь, – писала она, – сохрани его для нас – и он приведет нас к победе и миру».
Когда поезд отправился, Черчилль стал махать в окно толпе провожающих – и махал до тех пор, пока вокзал не скрылся из виду. Потом, нашарив рядом газету, он откинулся на спинку сиденья и заслонил лицо газетным листом, чтобы скрыть слезы. «У них столько уверенности, – проговорил он. – Из-за этого чувствуешь огромную ответственность»[997].
Они вернулись в Чекерс как раз к ужину, за которым к ним присоединились новоприбывшие гости – в том числе министр иностранных дел Энтони Иден с женой, а также генерал Дилл, начальник имперского Генерального штаба.
Атмосфера за столом поначалу складывалась мрачная – пока Черчилль, Дилл и Иден пытались разобраться в последних новостях со Среднего Востока и из Средиземноморья. Немецкие войска, вошедшие в Грецию, быстро продвигались к Афинам, угрожая сокрушить их греческих и британских защитников, что грозило еще одной эвакуацией. Роммелевские танки продолжали наносить мощные удары по британским силам в Ливии, вынуждая их отступать в сторону Египта и концентрироваться в Тобруке. В этот вечер Черчилль отправил телеграмму генералу Уэйвеллу, командующему британскими войсками на Среднем Востоке, сообщая, что он, Дилл и Иден «совершенно уверены» в нем, и подчеркивая, как важно, чтобы Уэйвелл сопротивлялся немецкому наступлению. Черчилль писал ему: «Это одно из ключевых сражений во всей истории Британской армии».
Попутно он призывал Уэйвелла: «Пожалуйста, пишите Tobruk через k» (в ходу были также написания Tubruq и Tobruch).
Телеграмма от Рузвельта рассеяла мрачное настроение собравшихся. Президент извещал Черчилля о том, что он решил расширить американскую зону морской безопасности в Северной Атлантике (так, чтобы она включала все воды между Атлантическим побережьем США и 25-м меридианом западной долготы – примерно две трети Атлантического океана), а кроме того, принять и другие меры, «которые благоприятно повлияют на вашу проблему с получением поставок»[998]. Он планировал сделать это немедленно. «По внутриполитическим соображениям, которые вы легко поймете, важно, чтобы эти действия были предприняты нами в одностороннем порядке, а не после дипломатических переговоров между вами и нами».
Теперь американские корабли и самолеты начнут патрулировать эти воды. «Нам будут требоваться, на условиях особой секретности, сведения о перемещении конвоев, чтобы наши патрульные отряды могли [учитывая эту информацию] обнаруживать корабли или самолеты стран-агрессоров, действующие к западу от этой новой границы зоны безопасности», – заявил Рузвельт. Затем Соединенные Штаты будут передавать Королевскому военно-морскому флоту данные о местонахождении всех плавсредств противника, которые встретились американским патрульным подразделениям.
Черчилль возликовал. 13 апреля, в воскресенье, в день Пасхи, он направил американскому президенту слова благодарности. «Глубоко признателен за вашу важнейшую телеграмму», – писал он, назвав это решение «большим шагом в сторону спасения»[999].
Колвилл осведомился у Гарримана, означает ли это, что Америка и Германия теперь начнут воевать друг с другом.
Гарриман ответил:
– Я на это надеюсь[1000].
Увиденное в Бристоле произвело на Гарримана такое сильное впечатление, что он, поборов свою прижимистую натуру, сделал городу анонимное пожертвование на сумму 100 фунтов (около 6400 нынешних долларов). Чтобы скрыть свое участие, он попросил Клементину переслать деньги мэру города.
В рукописной благодарственной записке, присланной ему 15 апреля, во вторник, она сообщила ему: «Что бы ни случилось, мы больше не чувствуем себя в одиночестве»[1001].
В этот же день Гарриман узнал, что его дочь Кэти – благодаря вмешательству Гарри Гопкинса – наконец получила разрешение Госдепартамента отправиться в Лондон.
«Я в восторге, – тут же телеграфировал он ей. – Когда поедешь – привези как можно больше нейлоновых чулок для своих здешних подруг и дюжину упаковок стимудента для одного друга»[1002].
Он имел в виду Stim-U-Dent, нечто вроде зубочистки, используемой для того, чтобы очищать промежутки между зубами и стимулировать приток крови к деснам: когда-то этот продукт пользовался такой популярностью, что Смитсоновский институт[1003] в конце концов даже приобрел его образчик для своей постоянной коллекции. В еще одной телеграмме Гарриман напоминал: «Не забудь про стимуденты». Он просил Кэти не только привезти ту губную помаду, которую она любит, но и захватить несколько тюбиков помады фирмы Guerlain «с зеленым верхом».
Его настойчивые мольбы насчет «стимудентов» привлекли внимание его жены Мэри и немало позабавили ее. «Мы все помираем от любопытства – нам так хочется узнать, кто же та супруга пэра, обладательница гнилых зубов, которая так безумно переживает по поводу зубочисток», – писала она.
И добавила: «После того как ты прислал третью телеграмму о них, мы сочли, что ситуация, должно быть, критическая»[1004].
На совещаниях военного кабинета воцарилась мрачная и гнетущая атмосфера[1005]. Особенно удручали потеря Бенгази и казавшееся неминуемым падение Тобрука. Англию охватили меланхоличные настроения, еще более заметные из-за контраста между надеждами, вспыхнувшими в результате зимних побед, и разочарованием, вызванным новым поворотом событий, – а также из-за усиления немецких налетов (некоторые из них приносили даже больше жертв и разрушений, чем рейды прошедшей осени). Немецкие бомбардировщики вновь нанесли удар по Ковентри, а на следующую ночь – по Бирмингему. Темнота по-прежнему препятствовала оборонительным действиям Королевских ВВС.
В палате общин углублялись разногласия. По меньшей мере один видный парламентарий – Ллойд Джордж – все сильнее сомневался в том, что Черчилль способен довести эту войну до победного конца.
Глава 85
Презрение
15 апреля, во вторник, на очередном утреннем совещании Йозеф Геббельс велел своим пропагандистам сосредоточиться на высмеивании Британии – за то, что ей вот-вот придется уйти из Греции. «Черчилля следует заклеймить как азартного игрока, персонажа, который больше уместен за рулеточным столом в Монте-Карло, чем в кресле британского премьер-министра. Типичная натура игрока – циничного, жестокого, безжалостного, жертвующего кровью других народов ради того, чтобы спасти британскую кровь, деспотически попирающего национальную судьбу малых государств»[1006].
Прессе следовало вновь и вновь «с беспощадным презрением» твердить своего рода лозунг: «Взамен сливочного масла – Бенгази; взамен Бенгази – Греция; взамен Греции – ничего».
Он добавил: «А значит, это конец».
Герман Геринг явно надеялся, что Британия наконец-то приблизилась к тому, чтобы капитулировать, – и принялся хлопотать о том, чтобы именно ему и его обожаемой авиации достались все лавры. Но Королевские ВВС продолжали портить ему настроение.
Неделей раньше британские бомбардировщики нанесли удар по самому сердцу Берлина, разметав самый красивый бульвар города – Унтер-ден-Линден – и разрушив здание Немецкой государственной оперы незадолго до того, как там должно было состояться выступление, организованное итальянской оперной компанией и ожидавшееся в Германии с большим нетерпением. «Гитлер пришел в ярость, – писал Николаус фон Белов, его офицер связи с люфтваффе, – и в результате у него состоялся бешеный спор с Герингом»[1007].
Ярость Гитлера и обида Геринга, вероятно, сыграли свою роль в том рвении, с которым Геринг теперь предлагал осуществить серию новых воздушных атак на Лондон. Первая планировалась на среду, 16 апреля.
Черчилль пребывал в раздражении.
Почти две недели назад он направил Сталину завуалированное предостережение, намекавшее на гитлеровские планы вторжения в Россию (завуалированное, поскольку он не хотел раскрывать, что источником его детальных знаний об операции «Барбаросса» послужил Блетчли-парк). Он отправил это письмо своему послу в России, сэру Стаффорду Криппсу, распорядившись, чтобы тот доставил его лично.
Теперь же, в эту пасхальную неделю, Черчилль узнал, что Криппс так и не передал письмо по назначению. Рассердившись на этот явный акт неповиновения, Черчилль написал начальнику посла – министру иностранных дел Энтони Идену. «Я придаю особое значение передаче этого моего личного послания Сталину, – писал он. – Я не могу понять, почему этому противостоят. Посол не отдает себе отчета в важности этих фактов с военной точки зрения. Прошу вас исполнить мое указание»[1008].
К этому времени всем, кто работал с Черчиллем, было ясно, что всякая фраза, начинающаяся со слов «Прошу вас», является прямой командой, не подлежащей обсуждению.
В конце концов Криппс передал это черчиллевское предостережение. Сталин не ответил[1009].
Глава 86
Эта ночь в «Дорчестере»
Аверелл Гарриман в ту среду, 16 апреля, ушел с работы пораньше, чтобы подстричься. Парикмахерские закрывались в половине седьмого вечера. Ему предстоял официальный ужин в отеле «Дорчестер» – в честь Адель, сестры Фреда Астера[1010]. Для Миссии Гарримана этот день уже успел стать весьма значимым: в Вашингтоне президент Рузвельт распорядился о первой поставке продовольствия в рамках Акта о ленд-лизе (в Британию отправляли 11 000 т сыра, 11 000 т яиц и 100 000 коробок сухого молока)[1011].
Ранний уход Гарримана из офиса дал его секретарю Роберту Мейклджону возможность в кои-то веки поужинать пораньше. Вечер стоял теплый и ясный.
В девять вечера, через час после захода солнца, по всему Лондону завыли сирены воздушной тревоги. Поначалу на них обратили мало внимания. Звуки сирен стали теперь явлением привычным. Эти предупреждения отличало от звучавших в предшествующие дни лишь одно: они раздались на час раньше, чем обычно.
На Блумсбери начали падать осветительные ракеты, заливая улицы ослепительно-ярким сиянием. Грэм Грин, чей роман «Сила и слава» вышел в предыдущем году, как раз заканчивал ужин со своей любовницей, писательницей Дороти Гловер. Оба уже собирались заступить на вахту: он – как уполномоченный по гражданской обороне, она – как пожарный наблюдатель. Грин проводил ее на тот пост, к которому она была приписана. «Стоя на крыше гаража, мы видели, как осветительные ракеты медленно опускаются вниз, сочась пламенем, – записал Грин в дневнике. – Они планировали, словно огромные желтые пионы»[1012].
Небо, озаренное луной, заполонили силуэты сотен самолетов. Полетели бомбы всевозможных размеров, в том числе гигантские парашютные мины – исполинские пародии на воздушные мины Профессора. Возникло смятение – среди всей этой пыли, огня, разбитых стекол. Одна мина упала на клуб «Виктория» на Малет-стрит, где спали 350 канадских солдат. Прибыв туда, Грин обнаружил сущий хаос: «Солдаты еще выбираются наружу в серых пижамах, запачканных кровью; тротуары усеяны битым стеклом, а некоторые из них босиком». Там, где стояло здание, теперь торчал иззубренный 20-футовый утес – который, казалось, уходит куда-то в глубь фундамента. Бомбардировщики беспрерывно гудели над головой. «Подумал было, что это и правда конец, – записал Грин, – но это не особенно пугало: уже перестал верить в возможность пережить эту ночь».
Счет трагедий пополнялся. Бомба разрушила еврейский клуб для девочек, погибли 30 человек. Парашютная мина уничтожила пост ПВО в Гайд-парке. Среди развалин паба священник заполз под бильярдный стол, чтобы принять исповедь владельца и его семьи: они не могли выбраться из руин.
Несмотря на продолжающийся налет, Джон Колвилл вышел из дома 10 по Даунинг-стрит и забрался в черчиллевский бронированный автомобиль, который повез его по взрывающимся и полыхающим улицам на площадь Гросвенор-сквер – в американское посольство. Он встретился с американским послом Уайнантом, чтобы обсудить телеграмму, которую Черчилль планировал отправить Рузвельту. В 1:45 ночи он вышел из посольства, чтобы вернуться на Даунинг-стрит, 10 (на сей раз пешком). Бомбы падали вокруг него «словно крупные градины», писал он.
И сдержанно добавил: «Прогулка получилась не самая приятная»[1013].
Роберт Мейклджон, секретарь Гарримана, закончил ужин и поднялся на крышу американского посольства вместе с несколькими сотрудниками. Он взобрался на самую высокую точку здания, что дало ему возможность увидеть круговую панораму города. Сейчас он впервые после прибытия в Лондон услышал свистящий звук, который производят падающие бомбы.
И этот звук ему не понравился.
«Он пострашнее, чем сам взрыв, – записал он в дневник и признался: – Проделал несколько кульбитов (и в этом был, мягко говоря, не одинок), стараясь уклониться от бомб, которые падали в нескольких кварталах отсюда»[1014].
У них на глазах происходили колоссальные взрывы, сотрясавшие землю (вероятно, это взрывались парашютные мины). «Казалось, целые дома взлетают в воздух», – писал он. В какой-то момент посол Уайнант и его жена вышли на крышу, но не стали там задерживаться. Взяв матрасы из своей квартиры на пятом этаже посольства, они отнесли их на первый.
Мейклджон увидел, как вдали, возле электростанции района Баттерси, взрывается бомба. От взрыва загорелся большой газовый резервуар, который затем «громыхнул, выбросив огненный столб, взметнувшийся, казалось, на несколько миль».
Он вернулся в квартиру и попытался заснуть, но через час отказался от этих попыток. Близкие взрывы сотрясали здание, а осколки со звоном ударяли в его стекла. Он залез на свою крышу и там «наблюдал самое невероятное зрелище в своей жизни. Огромная часть города к северу от финансового района являла собой сплошную массу пламени, языки которого взмывали в воздух на сотни футов. Ночь стояла безоблачная, но дым закрывал полнеба и весь багровел от зарева пожаров внизу». Бомбы то и дело валились на уже горящие строения, порождая «настоящие гейзеры пламени».
В окружающих Мейклджон заметил лишь спокойное любопытство, что поразило его. «Они вели себя так, словно это не бомбежка, а просто гроза», – писал он.
Неподалеку, в отеле «Кларидж», генерал Ли, американский военный атташе, уже вернувшийся в Лондон, спустился на второй этаж в номер одного из дипломатов американского посольства – Хершеля Джонсона. Вокруг падали бомбы и пылали пожары, а они беседовали о литературе – главным образом о произведениях Томаса Вулфа и о романе Виктора Гюго «Отверженные». Потом разговор перешел на китайское искусство; Гершель стал показывать свою коллекцию изделий из тонкого фарфора.
«Все это время, – писал Ли, – мной владело тошнотворное ощущение, что сейчас в двух шагах от нас самым зверским образом убивают сотни людей и что с этим ничего нельзя поделать»[1015].
В девяти кварталах от «Клариджа», в «Дорчестере», Гарриман и другие гости, явившиеся на ужин в честь сестры Фреда Астера, наблюдали за авианалетом с девятого этажа отеля. Среди них находилась и Памела Черчилль, которой месяцем раньше исполнился 21 год[1016].
Идя по коридору на ужин, она размышляла о своем новом ощущении свободы и уверенности в себе. Позже она вспоминала, как тогда подумала: «Я же теперь по-настоящему одна, и моя жизнь теперь совершенно изменится».
Она уже встречалась с Гарриманом раньше, в Чекерсе, и теперь обнаружила, что сидит рядом с ним. Они завели длинный разговор – главным образом о Максе Бивербруке, человеке, с которым Гарриману необходимо было подружиться (по степени важности дружба с Бивербруком уступала разве что дружбе с Черчиллем). Памела попыталась как-то передать ему общее впечатление о характере Бивербрука. И в какой-то момент Гарриман сказал ей: «Знаете, может быть, пройдем ко мне в номер, там будет легче говорить, и вы сумеете рассказать мне об этих людях побольше?»[1017]
Они спустились в его номер. Памела стала приводить всевозможные умозаключения о натуре Бивербрука, и посреди этой беседы начался авианалет.
Читать бесплатно другие книги:
