Оливия Киттеридж Страут Элизабет

Лицо ее уже не светилось коричным румянцем, кожа стала мертвенно-бледной, непричесанные волосы были похожи на шерсть какого-то мохнатого зверька, но не всамделишного, а чучела.

— Нет, милая. Не звонил.

Дейзи протянула Нине бумажный носовой платок, и Хармон разглядел, что девочка плачет.

— Что же мне теперь делать? — спросила она, глядя мимо Хармона за окно, на дорогу. — Я хочу сказать — Виктория! Кто бы мог подумать! Господи, ведь она считалась моей подругой!

— Ты можешь у меня еще на денек остаться, разобраться во всем, — сказала Дейзи; девочка обратила к ней огромные светло-карие глаза, словно глядя откуда-то издалека. — Тебе надо что-то съесть, милая, — посоветовала Дейзи. — Я понимаю, тебе не хочется. Но это надо.

— Она права, — вмешался Хармон.

Его тревожила мысль о том, что девочка может упасть без сознания или даже замертво прямо здесь, у Дейзи, в этом маленьком коттедже. Он вспомнил, как Бонни говорила, что у девочки повреждено сердце.

— Посмотри, — сказал он, подталкивая к Нине пакеты из кафе на марине. — Вот пончики.

Девочка рассматривала пакеты.

— Пончики?

— А как насчет полстаканчика молока? И всего полпончика? — спросила Дейзи.

Нина снова заплакала. Когда Дейзи ушла за молоком, Хармон полез в карман, извлек оттуда белоснежный платок и протянул девочке. Та перестала плакать и рассмеялась.

— Ого! — произнесла она. — Ну и круто! Я и не знала, что кто-то еще пользуется такими штуками.

— Давай, пользуйся, — сказал Хармон. — Но ради всего святого, выпей молока.

Дейзи принесла молоко, достала из пакета пончик и разломила пополам.

— Этот грёбаный Люк… — произнесла вдруг девочка с внезапным всплеском энергии, — Под грёбаный надзор меня упек за то, что я булку разрезала.

— Подо что? — спросила Дейзи, усаживаясь за стол.

— Да в больнице. Я как-то раз свою булку разрезала пополам. А по правилам там… не полагается заниматься — это они там такое слово употребляют, — заниматься едой иначе как ее есть. Так у меня в кармане был такой ножик, пластмассовый, я и разрезала булку пополам, а на меня Люку донесли. «Я слышал, ты свои булочки разрезаешь, Нина», — говорит мне Люк, скрестив руки на груди. — Девочка нелепо выкатила глаза, заканчивая рассказ. — Булка-Люк. Паршивец траханый.

Дейзи и Хармон переглянулись.

— А как же ты выбралась из больницы? — спросил Хармон.

— Сбежала. Но в следующий раз, родители сказали, они меня принудительно туда отправят, вот тогда мне пиздец.

— Лучше съешь пончик, — сказал Хармон.

Девчонка хихикнула:

— Вы вроде как чокнутый.

— Он не чокнутый. Он о тебе тревожится. А теперь ешь пончик, — мелодично произнесла Дейзи.

— Ну так, интересно, что тут у вас происходит? Между вами двумя, а? — Девочка переводила взгляд с Дейзи на Хармона и обратно.

— Мы друзья, — объяснила Дейзи.

Но Хармон заметил, что щеки у нее порозовели.

— Ладно. — Нина снова перевела взгляд с одного на другую. Слезы опять выступили у нее на глазах и поползли по щекам. — Не знаю, как я буду без Тима, — сказала она. — И не хочу обратно в больницу.

Ее начало трясти. Хармон снял с себя толстый шерстяной кардиган и накинул девочке на плечи.

— Конечно не хочешь, — согласилась Дейзи. — Но тебе надо поесть. И у тебя еще будут друзья — другие парни, ты и сама это знаешь.

По незначительной смене выражения на бледном лице Хармон вдруг понял, что именно этого девочка и страшится — жить без любви. Кто же этого не страшится? Но он понимал и то, что у ее проблем длинные и запутанные корни, что уют и покой маленького коттеджа Дейзи не дадут ей сколько-нибудь длительного облегчения. Девочка очень больна.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Двадцать три. Так что вы не можете меня насильно в больницу упечь. Это-то дерьмо мне известно, — добавила она. — Так что и не пытайтесь.

Хармон протянул к ней раскрытые ладони:

— Да я и не пытаюсь ничего. — Он опустил руки. — А разве тебя не арестовывали?

Нина кивнула:

— Ага. Пришлось в суд явиться. Мы оба ГПН[22] получили, а я дополнительно лекцию должна была прослушать. Я же с теми грёбаными полицейскими как последняя задница себя повела.

— А что такое ГПН?

Но силы у Нины иссякли, она сложила руки и опустила на них голову — точно так, как Хармон видел это в тот день, в кафе на марине. Хармон и Дейзи обменялись взглядами.

— Нина, — тихо произнес Хармон, и она повела глазами в его сторону. Он взял со стола пончик. Сказал: — На моей памяти я никогда никого ни о чем не умолял. — (Нина едва заметно улыбнулась ему.) — И вот я умоляю тебя: поешь.

Девочка медленно выпрямилась на стуле.

— Только потому, что вы со мной по-доброму, — прошептала она.

Она так жадно принялась за пончик, что Дейзи пришлось сказать ей, чтобы она ела помедленнее.

— А он у вас украл, — сообщила Нина Хармону с набитым ртом. — Резиновые трубки. Кальян для марихуаны сделать. — Она взялась за стакан с молоком.

— Тебе без него лучше, — сказала Дейзи.

Громкий стук в дверь кухни заставил всех повернуться в ту сторону. Дверь отворилась и с грохотом захлопнулась. «Здрасте!»

Нина всхлипнула, выплюнула пончик в платок Хармона и стала подниматься со стула. Кардиган Хармона свалился с ее плеч на пол.

— Нет, милая. — Дейзи положила ладонь на руку девушки. — Это просто женщина, которая собирает деньги для Красного Креста.

В дверях столовой возникла Оливия Киттеридж, почти целиком заполняя дверной проем.

— Ну посмотрите-ка на эту компанию за утренним чаем! Привет, Хармон. — И девушке: — А ты кто?

Нина взглянула на Дейзи, опустила взгляд на стол, пальцы ее крепко сжимали носовой платок. Подняв глаза на Оливию, она спросила саркастическим тоном:

— А вы-то сами кто?

— А я — Оливия, — ответила Оливия. — Вымаливаю у людей деньги, и это совершенно сбивает меня с ног. Думаю, это последний год, что я занимаюсь сбором пожертвований.

— Принести вам кофе, Оливия?

— Не-а. Спасибо. — Оливия обошла вокруг стола, опустилась на стул. — Но этот пончик выглядит замечательно. А еще есть?

— По правде говоря — есть. — Дейзи открыла второй бумажный пакет, мельком взглянув на Хармона — ведь это был пончик для Бонни, — и подтолкнула пакет к Оливии, водрузив на него пончик. — Дать вам тарелку?

— На черта мне тарелка? — Оливия ела пончик, наклонившись над столом.

В комнате воцарилась тишина.

— Давайте я пока схожу за чеком. — Дейзи встала и вышла в соседнюю комнату.

— Как Генри? В порядке? — спросил Хармон. — А Кристофер?

Оливия кивнула: рот ее был занят пончиком, она усердно жевала. Хармон знал, как, впрочем, знало большинство жителей города, что Оливии не нравится молодая жена сына; однако Хармон полагал, что Оливии вообще не могла понравиться какая бы то ни было жена ее сына. Молодая жена — врач, умница, из какого-то большого города — Хармон не помнил, из какого именно. Может, она тоже варит овсянку в пакетиках, йогой занимается — он понятия не имел. Оливия внимательно смотрела на Нину — Хармон проследил ее взгляд. Нина сидела неподвижно, неловко ссутулившись, сквозь тонкую тенниску четко обозначалось каждое ее ребро, она сжимала его платок рукой, похожей на лапку чайки. Голова казалась слишком большой, чтобы ее мог поддерживать иззубренный стержень позвоночника. Вена, шедшая от линии волос вниз через лоб, была зеленовато-синего цвета.

Оливия покончила с пончиком, откинулась на спинку стула и сказала:

— Ты голодаешь.

Девочка не пошевелилась, только произнесла:

— Угу.

— Я тоже голодаю, — сказала Оливия. Девочка уставилась на нее молча. — Да, голодаю, — повторила Оливия. — Иначе отчего же, по-твоему, я съедаю каждый пончик, который попадается мне на глаза?!

— Вы-то не голодаете, — с отвращением произнесла Нина.

— Конечно голодаю. Все мы голодаем.

— Вау! — чуть слышно воскликнула Нина. — Клёво.

Оливия принялась рыться в своей большой черной сумке, извлекла оттуда бумажный носовой платок, отерла губы, промокнула лоб. Хармон не сразу понял, что она сильно взволнована. Когда возвратилась Дейзи со словами «Ну вот вам, Оливия» и вручила ей конверт, та только кивнула в ответ и сунула его в сумку.

— Господи, — пробормотала Нина, — да ладно вам. Извините меня.

Оливия Киттеридж плакала. Если в городе и был человек, которого Хармон никогда не ожидал бы увидеть плачущим, то таким человеком была именно она — Оливия Киттеридж. Но вот она сидит перед ним, крупная женщина, с большими руками, губы у нее дрожат, по щекам катятся слезы. Она покачала головой, как бы желая сказать, что девочке не за что извиняться.

— Простите меня, — наконец выговорила она, но осталась сидеть на месте.

— Оливия, могу я чем-то вам?.. — подалась к ней Дейзи.

Оливия снова покачала головой, высморкалась, взглянула на Нину и тихо сказала:

— Я не знаю, кто ты такая, юная леди, но ты разбиваешь мне сердце.

— Я же не нарочно, — оправдываясь, возразила Нина. — Я же просто с этим ничего поделать не могу.

— Ох, да знаю я, знаю, — кивнула Оливия. — Я преподавала в школе тридцать лет. Никогда не видела, чтобы девочки вот так болели, как ты, — тогда этой моды еще не было, тут у нас во всяком случае. Но я знаю по опыту всех тех лет с детьми и… просто по опыту жизни… — Оливия встала, стряхнула крошки с груди и живота. — Ну, все равно вы меня извините.

Она двинулась было прочь, остановилась около девочки. Поколебавшись, она приподняла руку, снова опустила ее, потом опять подняла и коснулась головы Нины. Должно быть, она нащупала что-то под своей большой ладонью, Хармону было не разглядеть что, но рука ее соскользнула на костлявое плечо девочки, и та — из ее закрытых глаз текли слезы — прижалась щекой к руке Оливии.

— Мне не хочется быть такой, — прошептала она.

— Конечно не хочется, — согласилась Оливия. — И мы собираемся сделать все, чтобы тебе помогли.

Девочка покачала головой:

— Уже пробовали. А мне все равно опять становится хуже. Это безнадежно.

Оливия подтащила стул поближе, так чтобы, когда она сядет, голова девочки могла лежать на ее обширных коленях. Она гладила голову Нины и сжимала в пальцах несколько прядок, многозначительно поглядывая на Дейзи и Хармона, прежде чем бросить волосы на пол. Голодая, начинаешь терять волосы. Оливия перестала плакать и задала Нине вопрос:

— Может, по молодости лет ты не знаешь, кто такой был Уинстон Черчилль?

— Да знаю я, кто он был, — устало произнесла та.

— Ну так вот, он говорил — никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся.

— Он ведь толстый был, — сказала Нина, — откуда он мог знать? — И добавила: — Но я же и не хочу сдаваться.

— Конечно не хочешь, — согласилась Оливия. — Но твое тело собирается сдаться, если ему не подбросить горючего. Я понимаю, ты все это уже сто раз слыхала, так что просто лежи и ничего не отвечай. Ну вот только на это ответь — ты что, маму свою ненавидишь?

— Нет, — ответила Нина. — То есть я что хочу сказать: она довольно жалкая, но я ее не ненавижу.

— Тогда хорошо, — сказала Оливия, и все ее крупное тело при этом содрогнулось. — Тогда хорошо. С этого можно начать.

Хармону эта сцена всегда будет напоминать о том дне, когда в окно влетела шаровая молния и, потрескивая, летала по комнате. Потому что в комнате странным образом чувствовалось что-то вроде теплого электричества, что-то поразительное и не от мира сего, когда эта девочка начала плакать, а Дейзи наконец дозвонилась ее матери, когда договорились, что за Ниной приедут сегодня днем, что обещают не отправлять ее в больницу. Хармон ушел вместе с Оливией, оставив Нину, закутанную в одеяло, на диване. Он помог Оливии Киттеридж усесться в машину, потом отправился пешком к марине и поехал домой, сознавая, что в его жизни что-то переменилось. Он не стал говорить об этом с Бонни.

— Ты принес мне пончик? — спросила она.

— Там были только с корицей, — ответил Хармон. — Мальчики звонили?

Бонни отрицательно покачала головой.

В определенном возрасте начинаешь ждать всякого. Хармон знал об этом. Начинаешь беспокоиться о сердечных приступах, об инфаркте, о раке, о кашле, который превращается в жестокую пневмонию. Можешь даже ожидать чего-то вроде кризиса среднего возраста… Но никакие объяснения не подходили к тому, что с ним теперь происходило: его как бы поместили в прозрачную пластмассовую капсулу, которая оторвалась от земли, и ее швыряло, носило и раскачивало так яростно, что он никак не мог отыскать пути назад, к обычным — банальным — радостям своей прежней жизни. Он был в отчаянии — он вовсе этого не хотел. И тем не менее после того утра у Дейзи, когда Нина плакала, а Дейзи взялась за телефон и договорилась с ее родителями, чтобы те приехали и забрали девочку, — после этого утра ему достаточно было взглянуть на Бонни, как его пробирал холод.

Дом казался похожим на промозглую, неосвещенную пещеру. Хармон заметил, что Бонни никогда не спрашивает его о том, как идут дела в магазине, — вероятно, после стольких лет в таких вопросах она уже не видела необходимости. Сам того не желая, он стал вести счет. Могла миновать целая неделя, а она так и не спрашивала ничего более личного, чем есть ли у него какие-то соображения насчет обеда?

Как-то вечером он задал ей вопрос:

— Бонни, а ты знаешь мою любимую песню?

Бонни читала. Она не подняла глаз от книги.

— Что?

— Я спросил — ты знаешь мою любимую песню?

Теперь она взглянула на него поверх очков:

— А я спросила — что? А что такое?

— Значит, не знаешь?

Она положила очки на колени.

— А что, мне полагается это знать? Мы играем в «двадцать вопросов»?

— А я твою знаю: «В один волшебный вечер…»[23]

— Это — моя любимая песня? Вот уж не знала.

— А разве нет?

Бонни пожала плечами, надела очки, взглянула на книгу.

— «Я вечно гоняюсь за радугами».[24] Когда я интересовалась в последний раз, она и была твоей любимой.

Когда же был этот последний раз? Хармон едва помнил эту песню. Он уже готов был возразить: «Нет, это „Всегда бросается дурак“…»,[25] но Бонни уже переворачивала страницу, и он ничего не сказал.

По воскресеньям он навещал Дейзи, они сидели на диване. Много говорили о Нине. Ее включили в программу «нарушений питания» и назначили персональную психотерапию и еще — семейного терапевта. Дейзи постоянно поддерживала связь с девочкой по телефону и часто разговаривала с ее матерью. Когда они обсуждали все это, у Хармона возникало чувство, что Нина — их ребенок, его и Дейзи, и что любая из сторон ее благополучия — предмет их величайшей заботы. Когда девочка стала прибавлять в весе, они разломили пончик и «чокнулись» его половинками, как бы произнеся тост. «За преломляющих пончик! — сказал Хармон. — За Булку-Люка!»

Когда он бывал в городе, ему на глаза повсюду попадались парочки, они обвивали руками плечи друг друга в нежной интимности, и ему казалось, что от их лиц исходит сияние: это было сияние жизни, люди жили. Как долго сможет он еще прожить? Теоретически еще лет двадцать, даже тридцать, только он сомневался, что это ему удастся. И зачем бы ему этого хотеть, если он не заручится хорошим здоровьем? Вон, если посмотреть на Уэйна Рута — он всего на пару лет старше Хармона, а его жене приходится лепить на телевизор ярлык с датой, иначе он не будет знать, какой сегодня день. А Клифф Мотт, с тикающей бомбой внутри, готовой взорваться в любую минуту, раз все артерии у него закупорены? У Гарри Кумза была ригидность затылка, а умер он от лимфомы в конце прошлого года.

— Что ты собираешься делать в День благодарения?[26] — спросил он Дейзи.

— Поеду к сестре. Это будет замечательно. А ты? Все мальчики дома соберутся?

Хармон покачал головой:

— Нам три часа придется в дороге провести, чтобы с родителями жены Кевина этот день отметить.

Однако получилось не совсем так, как планировали: Деррик не смог туда приехать, так как предпочел отправиться к своей девушке. Другие мальчики там, конечно, присутствовали, но это ведь было не дома, и получилось все как в гостях, как встреча с родственниками, а не с сыновьями.

— На Рождество все будет гораздо лучше, — пообещала Дейзи. Она показала Хармону подарок, который собиралась послать Нине, — подушку, вышитую крестиком, со словами «Я ЛЮБИМА!» — Как думаешь, не сможет ли это ей помочь, если она время от времени станет на нее поглядывать? — спросила она.

— Это хорошо.

— Я разговаривала с Оливией и подпишу открыточку от нас троих.

— Это очень хорошо, Дейзи.

Хармон спросил Бонни, не хочет ли она на Рождество сделать сладкие шарики из воздушной кукурузы.

— Боже упаси, ни за что! — ответила Бонни. — Когда твоя мать их делала, я вечно боялась, что у меня все зубы повылетят.

Непонятно почему, ее слова, ее такой давным-давно ему знакомый тон вызвали у Хармона взрыв смеха, а когда она рассмеялась вместе с ним, он почувствовал, как все его существо наполнилось битыми стеклышками любви, успокоения и боли. Приехал домой Деррик на два дня, помог отцу срубить елку, помог ее установить, а потом, на следующий после Рождества день, уехал кататься на лыжах с друзьями. Кевин был не таким общительным и веселым, как раньше: казалось, он повзрослел и стал серьезнее, а может, побаивался Марты, которая не стала есть морковный суп, когда узнала, что он сварен на курином бульоне. Другие мальчики посмотрели спортивные передачи по телевизору и уехали повидать своих девушек в дальние городки. До Хармона наконец дошло, что пройдут годы и годы, пока их дом будет полон внуков.

В канун Нового года они улеглись спать в десять часов.

— Не знаю, Бонни, — сказал Хармон. — Праздники в этом году почему-то навеяли на меня тоску.

— Что ж, Хармон, — ответила она. — Мальчики выросли. У них своя жизнь.

Как-то днем, когда торговля в магазине шла особенно вяло, он позвонил Лезу Уошберну и спросил, свободна ли еще площадь, что он сдавал тому парнишке — Бёрнему. Лез ответил — да, свободна, он больше ребятам не сдает. Тим Бёрнем уехал из города, о чем Хармон не знал.

— Уехал с другой девчонкой, не с той хорошенькой паршивкой, которая больна была, — сообщил Лез.

— Прежде чем соберешься сдать кому-то, скажи мне, ладно? — попросил Хармон. — Мне может понадобиться площадь для работы.

Потом случился день в январе, когда наступила вдруг оттепель, как это бывает посреди зимы; снег на несколько минут растаял, оставив после себя мокрые тротуары и сверкающие кузова машин. Дейзи позвонила ему в магазин и спросила: «Ты не мог бы заехать?»

На маленькой въездной аллее у Дейзи стояла машина Оливии Киттеридж, и, когда он ее увидел, он все понял. В доме плакала Дейзи, готовя чай, а Оливия Киттеридж не плакала, она сидела за столом и непрерывно стучала по нему ложкой.

— Моя чертова всезнайка-невестка… — говорила она. — Послушать ее, так она может экспертом выступать по любому вопросу, черт бы ее взял. Она мне сказала: «Оливия, ну не могли же вы на самом деле ожидать, что она поправится! Люди с такой болезнью практически никогда не выздоравливают». А я ей говорю: «Но ведь не все же они умирают, Сюзанна!» А она мне: «Ну, Оливия, многие на самом деле умирают».

— Похороны закрытые, — сказала Дейзи. — Только семья.

Хармон кивнул.

— Она принимала слабительные, — говорила Дейзи, ставя перед ним чашку с чаем и вытирая нос бумажным платком. — Ее мать нашла их у нее в ящике в спальне. И это что-то объясняет, потому что она вдруг перестала набирать вес после того, как прибавила несколько унций. И поэтому ее в четверг отправили в больницу… — Тут Дейзи пришлось сесть и спрятать лицо в ладонях.

— Сцена получилась кошмарная, — начала Оливия описывать происшедшее Хармону. — Судя по тому, что рассказала мать Нины. Разумеется, девочка не хотела в больницу. Пришлось вызывать людей, привлечь служащих из больницы, и ее увезли. Она брыкалась, кусалась…

— Бедная девочка! — пробормотала Дейзи.

— А прошлой ночью у нее случился инфаркт, — сообщила Хармону Оливия, покачала головой и слегка шлепнула по столу ладонью. — Господи прости, — произнесла она.

Тьма на улице стояла уже давно, когда он уехал.

— Где же ты все это время пропадал? — спросила Бонни. — Твой ужин давно простыл.

Он не ответил, просто молча опустился на стул.

— Ты лучше скажи мне, где ты был?

— Кружил по городу, — ответил он. — Я же говорил тебе — у меня тоска.

Бонни села напротив.

— Из-за того, что у тебя тоска, я чувствую себя ужасно. А я вовсе не настроена чувствовать себя ужасно!

— Я же тебя не виню, — сказал он. — Прости, пожалуйста.

Через несколько дней утром Хармону в магазин позвонил Кевин.

— Ты занят, пап? Минутка найдется?

— А что случилось?

— Просто хотел узнать — ты в порядке? И вообще — все нормально?

Хармон смотрел, как Бесси Дейвис перебирает лампочки.

— Конечно, сынок. А что?

— Да мне подумалось, ты какой-то вроде угнетенный ходишь в последнее время. Сам не свой.

— Да нет, Кевин. Все по-пловецки.

Это выражение было у них в ходу, когда Кевин слишком поздно — чуть ли не подростком — научился плавать.

— Марта беспокоится, может, ты злишься из-за того морковного супа на Рождество?

— Ох ты господи, да нет же! — Он увидел, что Бесси повернулась и направилась к щеткам и метлам. — Это мама тебе сказала?

— Никто мне ничего не говорил. Я просто хотел узнать.

— Может, мама на меня жаловалась?

— Да нет, пап. Я же тебе сказал. Это я сам. Просто хочу знать всего-навсего.

— Не беспокойся, — сказал Хармон. — У меня все в порядке. А у тебя?

— По-пловецки. Все хорошо, пап. Будь спок.

Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, пока покупала себе новый совок для мусора. Она говорила о проблемах с ее тазобедренным суставом, о бурсите. Говорила о состоянии щитовидной железы у ее сестры. «Терпеть не могу это время года», — говорила она, покачивая головой. Когда она ушла, Хармона охватило беспокойство. Казалось, какая-то пленка, висевшая между ним и остальным миром, была сорвана и теперь все стало близким и пугающим. Бесси Дейвис всегда много говорила, но сейчас он увидел ее одиночество ясно, словно синяк у нее на лице. Слова «Не я, не я»[27] пришли ему на ум. Он представил себе трогательную Нину Уайт, сидящую на коленях у Тима Бёрнема перед мариной, и подумал: «Не ты, не ты, не ты».

В воскресенье утром небо низко нависло серыми тучами и свет ламп в гостиной у Дейзи мягко сиял из-под небольших абажуров.

— Дейзи, я просто собираюсь сказать тебе об этом, мне даже не нужно, чтобы ты мне ответила или вообще чувствовала какую-то свою вину. Это не из-за того, что ты что-то сделала. Если не считать, что ты всегда была — ты. — Хармон помолчал, обвел глазами комнату, взглянул в голубые глаза Дейзи и закончил: — Я влюбился в тебя.

Он настолько не сомневался в ее ответе, в ее доброте, в ее мягком отказе, что был поражен, когда почувствовал, как его обвивают ее мягкие руки, увидел слезы в ее глазах и ощутил ее губы на своих губах.

Хармон внес арендную плату Лезу Уошберну, перечислив деньги со счета в сбербанке. Он не мог себе представить, как скоро Бонни сумеет это обнаружить. Но думал, что несколько месяцев у него пока есть. Чего он ждал? Чтобы схватки стали достаточно сильными и, вытолкнув, заставили бы наконец его зарождающуюся новую жизнь явиться на свет? В феврале, когда мир начал медленно раскрываться снова — в воздухе порой возникала какая-то легкость, словно рождающийся запах, добавлялись лишние минуты дневного света, и солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона, — Хармон вдруг испугался. Что же такое началось — не тогда, когда они были фак-дружками, а как трогательный интерес друг к другу — вопросы, расшевелившие память о прошлом, лучики любви, согревавшие ему сердце, любовь их обоих к Нине и общее горе из-за такой короткой жизни этой девочки — все это неопровержимо переросло теперь в настоящую, ненасытную любовь, и представлялось, что его сердце само понимает это. Хармону казалось, оно стало сбиваться с ритма. Сидя в своем эркере, он мог его слышать, чувствовал, как оно пульсирует за ребрами. Казалось, оно предупреждает его своим тяжким биением, что долго так продолжаться не может. Только молодые, думал Хармон, способны переносить тяготы любви. Все, кроме маленькой девочки коричного цвета — Нины; и все получилось как-то шиворот-навыворот, задом наперед, — казалось, Нина передала ему эстафету. Никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся.

Хармон отправился к доктору, которого знал много лет. Доктор налепил металлические диски ему на голую грудь, от каждого диска шел проводок. Сердце Хармона не выказало ни малейших признаков расстройства. Сидя перед большим деревянным докторским столом, Хармон сообщил врачу, что, вероятно, уйдет из семьи. Доктор спокойно сказал: «Нет-нет, это не годится», но Хармону запомнилось, как подалось назад все тело доктора, как неожиданно он принялся перебирать папки у себя на столе, как отодвинулся подальше от Хармона. Будто он знал что-то такое, чего не знал Хармон, о том, что жизни срастаются друг с другом, словно кости, и трещины могут никогда не зарубцеваться.

Но Хармону было бессмысленно говорить что бы то ни было. Бессмысленно говорить что бы то ни было людям, если они поражены этой болезнью. Сейчас он ждал, живя в галлюциногенном мире щедрого тела Дейзи Фостер, ждал наступления дня — он знал, этот день придет, — когда он покинет Бонни или она сама вышвырнет его прочь: он не был уверен, как именно это произойдет, но произойдет непременно; он ждал, как Булка-Люк ждал операции на открытом сердце, не зная, умрет он на операционном столе или останется жив.

Другая дорога

Однажды в холодную июньскую ночь с Киттериджами случилось что-то ужасное. Тогда Генри было шестьдесят восемь лет, а Оливии — шестьдесят девять, и, хотя они не были такой уж моложавой парой, во внешности обоих не замечалось ничего такого, что говорило бы об их старости или нездоровье. Тем не менее прошел год, и люди в их маленьком городке — в прибрежном городке Кросби, что в Новой Англии, — пришли к заключению: и Генри, и Оливия Киттеридж очень изменились после того события. Теперь, если вам случалось встретить Генри на почте, он лишь приподнимал полученные письма в знак приветствия. А если вы заглядывали ему в глаза, создавалось впечатление, что вы смотрите на него сквозь сетчатую дверь веранды. Грустно, потому что он всегда был открытолицым, жизнерадостным человеком, даже после того, как его сын неожиданно — как гром с ясного неба — переехал с молодой женой в Калифорнию, что для Киттериджей, как все в городке понимали, явилось большим разочарованием. И если Оливия Киттеридж никогда на памяти жителей городка не была склонна проявлять доброжелательность или хотя бы вежливость, сейчас, когда сюда прикатил новый июнь, она казалась еще менее способной на это. В нынешнем году июнь не был холодным, он принес с собой неожиданно летние дни, с падающими сквозь березовую листву солнечными пятнами на земле, что порой делало жителей Кросби необычайно разговорчивыми.

Иначе почему бы вдруг Синтия Биббер подошла к Оливии в торговом центре «Кухаркин угол» и стала объяснять, что ее дочь, Андреа, после нескольких лет вечернего обучения получившая степень бакалавра общественных наук, предполагает, что Оливия и Генри, возможно, не смогли справиться с тем опытом, который им пришлось пережить в прошлом году. Панический страх, если он не находит выражения, интернализируется, загоняется внутрь, а это, говорила Синтия Биббер серьезным полушепотом, стоя под пластмассовым фикусом, может привести к депрессивной ситуации.

— Понятно, — громко произнесла Оливия. — Ну так передайте Андреа, это очень впечатляет.

Оливия много лет назад преподавала математику в городской неполной средней школе, и, хотя ее эмоции порой неотрывно припечатывались к тем или иным ее ученикам, Андреа Биббер всегда представлялась ей маленькой, тупоумной, велеречивой мышкой. Точно как ее мамаша, подумала Оливия, поглядывая на шелковые нарциссы в корзинах из искусственной соломки, расставленных у скамеек рядом с прилавком, где продавали замороженный йогурт.

— Теперь это специальность, — объясняла Синтия.

— Что — специальность? — спросила Оливия, размышляя о возможности попробовать шоколадный мороженый йогурт, если эта женщина наконец отправится по своим делам.

— Кризисное консультирование, — ответила Синтия. — Даже еще до одиннадцатого сентября…[28] — она поправила пакет у себя под мышкой, — когда что-то случается, авария, или стрельба в школе, или еще что-то, в наши дни вызывают психолога — незамедлительно. Никто не может применить необходимые технологии без его помощи.

— А-а. — Оливия опустила взгляд на Синтию — та была женщиной малорослой и узкокостной. Оливия, крупная, плотно скроенная, башней возвышалась над ней.

— Люди обратили внимание, что Генри очень изменился. И это просто идея такая, что кризисное консультирование могло бы помочь. Сможет еще помочь. Видите ли, у Андреа — частная практика. Вместе еще с одной женщиной, пополам.

— Понятно, — сказала Оливия, на этот раз очень громко. — Ужасные слова придумали эти специалисты, не правда ли, Синтия? Необходимые технологии, интернализируется, депрессивная, как ее там… Меня бы все это вогнало в такую депрессию, если бы пришлось твердить их весь день напролет. — Она приподняла пластиковый мешок, который держала в руке. — Вы обратили внимание на распродажу в «Соу-фроу»?

На парковке ей не удалось сразу отыскать ключи и пришлось высыпать содержимое сумки на пропеченный солнцем капот машины. У знака «Стоп», когда какой-то мужик в красном грузовичке стал ей сигналить, Оливия сказала в зеркало заднего вида: «Ох, да катился бы ты ко всем чертям!» — потом включилась в поток машин, и мешок из магазина тканей соскользнул на пол, уголок холщового материала высунулся на обсыпанный песком и гравием коврик. «Андреа Биббер хочет, чтобы мы записались к ней на кризисное консультирование», — сказала бы она Генри в прежние дни, и легко было представить, как сошлись бы над переносицей густые брови Генри, когда он поднялся бы от грядки гороха, который пропалывал. «Упаси бог, Олли, — ответил бы он, а залив простирался бы за ним, и чайки хлопали бы крыльями над суденышком для ловли омаров. — Представить только!» Он мог бы даже закинуть назад голову и рассмеяться, как с ним иногда бывало, так это было бы забавно.

Оливия выехала на скоростное шоссе: она теперь всегда возвращалась домой этим путем, после того как Кристофер переехал в Калифорнию. Ей было неприятно ездить мимо того дома, с таким прелестным силуэтом и замечательным большим эркером, где так здорово прижился бостонский папоротник. А здесь, близ «Кухаркина угла», шоссе шло вдоль реки, и сегодня вода посверкивала под солнцем, а листья тополей трепетали, выставляя напоказ более бледную зелень своей изнанки. А может быть, Генри и в прежние дни не рассмеялся бы из-за Андреа Биббер. Можно ведь ошибаться, думая, что знаешь, что другой человек сделает. «На что хочешь поспорю», — произнесла Оливия вслух, взглянув на посверкивающую реку, чья мягкая лента вилась там, за ограждением дороги. А сказать она хотела вот что: на что хочешь поспорю, что Андреа Биббер представляет себе кризис совсем не так, как я. «Да уж, да уж…» — заключила она. По берегу реки стояли плакучие ивы, их воздушные, низко опущенные ветви светились легкой, яркой зеленью.

Тогда ей понадобилось в туалет. «Мне нужно в туалет, Генри», — сказала она ему в тот вечер, когда они въезжали в городок Мейзи-Миллз. Генри ответил ей очень по-доброму, что придется потерпеть.

«Ай-ай», — произнесла Оливия с преувеличенной интонацией, передразнивая свою свекровь Паулину, которая умерла уже несколько лет тому назад: та часто говорила так в ответ на все, что ей не очень-то хотелось слышать. «Ай-ай, — повторила Оливия. — Ты скажи это моим внутренностям, — добавила она, чуть подвигавшись на своем месте в темноте машины. — Господи, Генри, я сейчас взорвусь!»

Но, по правде говоря, они провели очень приятный вечер. Несколько раньше, выше по реке, они встречались с друзьями — Биллом и Банни Ньютон: пошли в недавно открытый ресторан и прекрасно провели время. Грибы, фаршированные крабами, оказались превосходны, и весь вечер официанты вежливо кланялись и наполняли водой стаканы прежде, чем они успевали наполовину опустеть.

Однако еще более приятным для Оливии и Генри оказалось то, что история с отпрысками Билла и Банни была хуже, чем с их собственным сыном. У обеих пар было только по одному ребенку, но Карен Ньютон — как меж собой согласились Киттериджи — устроила родителям огорчения совсем иного порядка. Несмотря на то что Карен живет рядом с Биллом и Банни и родители все время могут видеться с ней и ее семьей. В прошлом году Карен завела кратковременный роман с мужчиной, работавшим в энергетической компании «Мидкоуст пауэр», но в конце концов решила сохранить семью. Все это, разумеется, серьезно волновало Ньютонов, несмотря на то что они не очень-то жаловали своего зятя Эдди.

И хотя для Киттериджей было поистине ужасным ударом то, как неожиданно напористая молодая жена Кристофера вырвала его с корнями из родной почвы, а ведь они рассчитывали, что Кристофер будет жить рядом с ними и вырастит детей (Оливия уже представляла себе, как станет учить его будущих детей высаживать луковицы)… Так вот, хотя это, конечно, было ударом, такое разрушение мечты, самый факт, что у Билла и Банни внуки живут рядом, но они — вредные злюки, — стал для Киттериджей источником несказанного утешения. В самом деле, Ньютоны в тот вечер рассказали им ужасную историю о том, как всего на прошлой неделе внук сказал Банни: «Может, ты мне и бабушка, но, видишь ли, это вовсе не значит, что я обязан тебя любить!» Кошмарная история, если подумать, — кто бы мог ожидать такого? У Банни заблестели глаза, когда она это рассказывала. Оливия и Генри утешали их как могли, качали головами, говорили, какой это позор, что Эдди, по сути, учит детей так высказываться, прикрываясь тем, что им необходимо «самовыражаться».

«Ну, Карен сама тоже виновата», — серьезно сказал Билл. И Оливия с Генри пробормотали, что, конечно, это правда, тут ничего не скажешь.

«Ох, господи, — проговорила Банни, сморкаясь в платочек, — иногда кажется, что в этой игре выиграть невозможно».

«Выиграть невозможно, — откликнулся Генри. — Но надо стараться».

«А как обстоят дела с калифорнийским контингентом?» — поинтересовался Билл.

«Злятся, — ответила Оливия. — Злые были, как черти в аду, когда мы им звонили на прошлой неделе. Я сказала Генри, надо перестать им звонить. Когда у них будет настроение с нами разговаривать — вот тогда мы с ними поговорим».

«Выиграть невозможно, — заметила Банни. — Даже если стараться». Но они смогли тогда посмеяться над всем этим, будто это было печально-смешно.

«Всегда хорошо слушать, как другие говорят о своих проблемах», — пришли к выводу Оливия и Банни, натягивая свитеры на парковке.

В машине было холодновато, и Генри сказал, что, если она хочет, можно включить отопление, однако Оливия отказалась. Они ехали сквозь тьму, периодически навстречу им шла машина, сверкали фары, затем дорога снова погружалась во мрак. «Как ужасно то, что мальчишка сказал Банни», — заметила Оливия, и Генри согласился, что это ужасно. Немного погодя Генри сказал: «Эта Карен… Что с нее взять». — «Да уж», — откликнулась Оливия. Но в животе у нее, где поначалу все привычно бурчало и перемещалось, что-то вдруг стало само по себе разбухать, и Оливия насторожилась, а затем и встревожилась.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»