Оливия Киттеридж Страут Элизабет

А Оливия тогда подумала: «Я верю, что нечего совать нос в чужие дела, — вот во что я верю». И сказала: «Мне надо тюльпаны высадить, пока земля не замерзла». — «Да? — удивилась Сюзанна, которая постоянно доказывала свою абсолютную тупость во всем, что касалось цветов. — Неужели вы высаживаете эти тюльпаны каждый год?» — «Разумеется», — ответила Оливия. «А я уверена, что моя мама не высаживала их каждый год. И они всегда росли у нас за домом». — «Я думаю, если вы спросите у вашей мамы, — сказала Оливия, — вы убедитесь, что ошиблись. Цветок тюльпана уже сидит в его луковице. Прямо в ней. Всего один побег. В этом все дело».

Сюзанна улыбнулась так, что Оливия готова была влепить ей пощечину.

Дома Генри сказал Оливии: «Перестань говорить Сюзанне, что она ошибается». — «К черту, — ответила Оливия, — я буду говорить ей все, что захочу». Однако она приготовила яблочный соус и отнесла молодым домой.

Молодые не прожили вместе и четырех месяцев, когда однажды Кристофер позвонил родителям с работы. «Послушайте-ка, — сказал он. — Мы с Сюзанной переезжаем в Калифорнию».

Для Оливии весь мир перевернулся вверх дном. Получалось, вроде раньше она думала: вот стоит дерево, а здесь — кухонная плита, а на самом деле это было вовсе не дерево и никак уж не кухонная плита. Когда она увидела объявление «ПРОДАЕТСЯ» на фасаде дома, который они с Генри сами построили для Кристофера, ей показалось, что в сердце ей вонзились острые древесные щепки. Порой она так бурно рыдала, что их пес начинал скулить и дрожать и тыкался холодным носом ей в руку. Она кричала на пса. Кричала на Генри. «Жаль, что она маленькая не пропала! — говорила Оливия. — Ох, чтоб ей сдохнуть, с места не сойдя!» И Генри ее не упрекал.

Калифорния? Зачем же в такую даль — через всю нашу огромную страну?

«Люблю солнце, — объяснила Сюзанна. — Осень в Новой Англии хороша всего две недели, а потом наступает мгла и… — Она улыбнулась, приподняв одно плечо. — Просто мне это не нравится. А вы скоро приедете нас навестить».

Трудно было переварить такое. Генри к тому времени уже вышел на пенсию, оставив свою аптеку раньше, чем планировал: арендная плата взлетела до небес, и здание было продано большому аптекарскому магазину известной фирмы; очень часто Генри чувствовал себя в полной растерянности, не зная, чем заполнить свои дни. Оливия, оставившая преподавание пять лет тому назад, постоянно твердила ему: «Составь себе план действий и держись его».

Так что Генри поступил на вечерние курсы при колледже в Портленде и занялся столярным делом. Он установил в подвале станок и со временем создал четыре не очень ровные, но совершенно прелестные салатницы для кленового салата. Оливия углубилась в каталоги и заказала сотню тюльпановых луковиц. Они оба вступили в Общество Американской гражданской войны:[33] прадед Генри сражался в Геттисберге,[34] и у них в сундуке в качестве доказательства хранился его старый пистолет. Раз в месяц они отправлялись на машине в Белфаст и садились там в кружок — слушать лекции про сражения, про героев и про всякое такое. Им было интересно. Это помогало. Они болтали с другими членами Общества Гражданской войны, потом ехали домой в темноте, проезжая мимо дома Ларкинов, где не светились окна. «Я всегда считала, что Луиза немного не в себе», — замечала Оливия, качая головой. В школе, где преподавала Оливия, Луиза работала консультантом по вопросам воспитания, и что-то такое было в Луизе — она говорила слишком много и слишком весело, и делала весь этот макияж, и столько внимания уделяла своей одежде… «Она бывала сильно навеселе на рождественских вечеринках, — рассказывала Оливия. — А как-то раз просто по-настоящему напилась. Я обнаружила ее в гимнастическом зале, сидящей на одном из мест для зрителей и поющей „Вперед, Христовы воины!..“ По правде говоря, это было отвратительно».

«Здорово», — сказал Генри. «Да уж, — согласилась Оливия. — Куда как здорово».

Так что они постепенно становились на ноги — Оливия и Генри, — отыскивая собственную дорогу в этом одиноком пенсионном мире, когда Кристофер позвонил им однажды вечером и спокойно сказал, что разводится. Генри разговаривал из спальни, Оливия — на кухне.

— Но почему?! — спросили они в один голос.

— Она так хочет, — ответил Кристофер.

— Но что случилось, Кристофер? Вы же всего год как поженились, господи ты боже мой!

— Мам, так случилось. Вот и все.

— Ну что ж, тогда возвращайся домой, сынок, — сказал Генри.

— Нет, — сказал Кристофер. — Мне здесь нравится. И практика хорошо идет. У меня нет намерения возвращаться домой.

Генри провел весь вечер в гостиной: сидел, опустив голову в ладони.

— А ну-ка, встряхнись, хватит уже! — окликнула его Оливия. — Ты же не Роджер Ларкин, слава богу!

Но у нее дрожали руки, и она вернулась на кухню, вытащила все из холодильника и вымыла решетчатые полки и все внутри губкой, которую то и дело обмакивала в миску холодной воды с чайной содой. Потом все снова убрала в холодильник. Генри по-прежнему сидел, опустив голову в ладони.

Все чаще и чаще Генри сидел в гостиной, опустив голову в ладони. Однажды он вдруг повеселел.

— Он вернется домой, вот увидишь, — пообещал он.

— Почему ты так уверен?

— Это же его родина, Оливия. Наше побережье — его родина.

Словно для того чтобы доказать себе силу притягательности этой географической точки для их единственного отпрыска, они принялись разыскивать данные о своей генеалогии, ездили в Огасту — работать в библиотеке, посещали старые кладбища за много миль от их города. Предки Генри прослеживались на протяжении восьми поколений, предки Оливии — на протяжении десяти. Ее первый предок прибыл из Шотландии, семь лет работал по договору у хозяина, потом — самостоятельно. Шотландцы были несговорчивыми, задиристыми, стойкими людьми, способными вынести такое, что вам и не снилось: обнажение почвы, морозные зимы без пищи, амбары, сгорающие дотла от удара молнии, умирающие рядом дети… Но они упорно добивались своего, и у Оливии на какое-то время становилось легче на душе, когда она читала об этом.

Однако Кристофер все не возвращался. «Прекрасно», — говорил он, когда они ему звонили. «Прекрасно».

Но кто же он такой? Кто этот чужой человек, живущий в Калифорнии? «Нет, только не сейчас, — сказал он, когда они собрались было лететь к нему в Калифорнию. — Сейчас не очень удачное время».

Оливия с трудом могла усидеть на месте. Вместо кома в горле она теперь ощущала ком как бы во всем теле, неизбывную боль, которая, казалось, не дает пролиться такому количеству слез, что могли бы заполнить залив, который виден из их фасадного окна. Ее воображение было до краев заполнено воспоминаниями о Кристофере: вот он, совсем еще малыш, тянется потрогать герань на подоконнике, а она шлепает его по руке. Но ведь она его любила! Господи боже, она его любила. Во втором классе он чуть себя не поджег, пытаясь сжечь контрольную по правописанию в лесу за домом. Но он ведь знал — она его любит. Люди ведь всегда точно знают, кто их любит и как сильно, — Оливия убеждена в этом. Почему же он не разрешает родителям хотя бы повидаться с ним? Что они такого сделали?

Оливия могла застилать постели, стирать белье, кормить пса. Но ее больше не заботила никакая другая еда.

— Что у нас будет на ужин? — спрашивал Генри, поднимаясь из подвала.

— Клубника, — отвечала Оливия.

Генри ее поддразнивал:

— Ты же и дня без меня не проживешь, Оливия! Если бы я завтра умер, что стало бы с тобой?

— Ох, перестань!

Это ее страшно раздражало, и ей казалось, что это доставляет Генри удовольствие — ее раздражать. Иногда она усаживалась в машину одна и уезжала проехаться.

Теперь в магазин за продуктами отправлялся Генри. Однажды он принес домой букет цветов.

— Это — моей жене, — произнес он, вручая ей цветы.

Вид у них был жалкий — до ужаса. Ромашки, выкрашенные в голубой цвет, среди белых и абсурдно розовых, а некоторые уже почти завяли.

— Сунь их вон в ту вазу, — сказала Оливия, указав на старую голубую вазу.

Цветы примостились на деревянном столике в кухне. Генри подошел и обвил жену руками; стояла ранняя осень, было довольно холодно, свитер мужа пропах древесной стружкой и немножко плесенью. Оливия ждала, чтобы объятие закончилось. Потом вышла из дому — высадить луковицы тюльпанов.

Через неделю — в обычное утро, когда надо было делать какие-то дела, — они поехали в город, на большую парковку возле огромного магазина «Купи и сэкономь».

Оливия собиралась посидеть в машине, почитать газету, пока Генри будет покупать молоко, апельсиновый сок и банку джема. «Еще что-нибудь?» — Генри произнес эти слова. Оливия лишь молча покачала головой. Генри открыл дверь, резко выбросил наружу длинные ноги. Скрип двери, клетчатая спина его пиджака, а потом странное, неестественное движение его тела, падающего на землю прямо из этой позиции.

— Генри! — закричала она.

Она кричала на него, пока ждала карету «скорой помощи». Губы его двигались, глаза были открыты, одна рука непрестанно дергалась в воздухе, словно он пытался дотянуться до чего-то где-то за Оливией.

Тюльпаны расцвели с оскорбительной пышностью. Предвечернее солнце омывало их широким потоком света там, где они росли на склоне холма, спускаясь почти до самой воды. Оливия могла видеть их из окна кухни — желтые, розовые, белые, ярко-красные. Она посадила их на разной глубине, и казалось, что они разного роста: неравность делала их еще прелестнее. Когда ветерок слегка пригибал цветы, тюльпаны казались подводным полем, где росло что-то волшебное, — все эти разные цвета словно плыли перед глазами. Даже лежа в «лентяйке» — комнатке, которую пристроил Генри несколько лет назад, с эркером, таким большим, что можно было затолкать туда небольшую кровать, — Оливия могла видеть самые верхушки тюльпанов, цветки, озаряемые солнцем, и иногда она ненадолго погружалась в дрему под звуки транзистора, который держала у уха всегда, когда бы ни ложилась. К этому времени дня она уставала, потому что вставала так рано, до восхода солнца. Небо только начинало светлеть, когда Оливия, взяв с собой пса, садилась в машину и ехала на реку, вдоль которой проходила три мили в одну сторону, а затем три мили обратно, пока солнце поднималось над широкой лентой воды, где ее предки ходили на своих долбленых лодках из одного залива в другой.

Пешеходная дорожка была заново вымощена, и к тому времени, как Оливия начинала обратный путь, навстречу ей бежали роллеры, молодые, невыносимо здоровые, их обтянутые эластичной тканью бедра, мощно раскачиваясь, несли их вперед, мимо нее. Она ехала в пончиковую «Данкин-донатс», читала газету и кормила собаку пончиками без начинки. А потом она отправлялась в инвалидный дом. Мэри Блекуэлл теперь работала там. Оливия могла бы сказать ей: «Надеюсь, вы научились держать язык за зубами», потому что Мэри как-то странно на нее смотрела. Впрочем, Мэри может катиться ко всем чертям. И вообще все они могут катиться ко всем чертям.

Генри, обложенный подушками, слепой и всегда улыбающийся, сидел в инвалидном кресле; Оливия катила его в рекреационный зал, к роялю. «Сожми мне руку, если ты меня понимаешь», — говорила она, но его рука не сжимала ее руку. «Моргни, — просила она, — если ты меня слышишь», но Генри улыбался в пространство прямо перед собой. Вечером Оливия возвращалась покормить Генри с ложечки. Однажды ей разрешили выкатить его на кресле на парковку, чтобы собака могла лизнуть ему руку. Генри улыбался. «Кристофер приезжает», — сказала она ему.

Когда Кристофер приехал, Генри по-прежнему улыбался. Кристофер пополнел и надел рубашку с воротничком, собираясь в инвалидный дом. Увидев отца, он обернул к Оливии потрясенное лицо. «Поговори с ним, — приказала Оливия. — Скажи ему, что ты здесь».

Она вышла из комнаты, чтобы они смогли хоть немного побыть наедине, но прошло не так уж много времени, и Кристофер вышел ее искать.

— Куда же ты подевалась? — спросил он ее раздраженным тоном. Но глаза у него покраснели, и сердце Оливии раскрылось ему навстречу.

— Ты нормально питаешься там, в твоей Калифорнии? — спросила она.

— Господи, как же ты можешь выносить это заведение? — спросил он.

— Не могу, — ответила она. — Запах прилипает к тебе надолго.

Оливия чувствовала себя словно беспомощная школьница, не желая показать ему, как она рада, что он здесь, что ей не придется ездить сюда одной, что он будет сидеть рядом с ней в машине. Но он пробыл не всю неделю: объяснил, что там что-то произошло и ему надо срочно вернуться.

— Тогда ладно, — сказала она.

Она отвезла его в аэропорт. Пес сидел на заднем сиденье. Дом казался еще более пустым, чем когда-либо, даже инвалидный дом вроде бы стал другим из-за того, что в нем теперь нет Кристофера.

На следующее утро Оливия подкатила Генри к роялю.

— Кристофер скоро вернется, — пообещала она ему. — Ему надо было закончить какую-то работу, но он скоро приедет. Он так тебя любит, Генри. Все время повторяет, каким замечательным отцом ты был.

Но голос у нее стал прерываться, и ей пришлось отойти к окну, откуда она стала смотреть на парковку. Бумажного носового платка у Оливии при себе не оказалось, и она повернулась поискать его. Перед ней стояла Мэри Блекуэлл.

— В чем дело? — спросила Оливия. — Вы что, никогда не видели, как плачет старая женщина?

Ей не нравилось быть одной. Еще больше ей не нравилось быть с людьми.

У нее мурашки шли по коже, когда она сидела в маленькой столовой у Дейзи Фостер, прихлебывая чай.

— Я пошла на собрание этой идиотской «Группы горюющих», — рассказывала она Дейзи. — Они там утверждают, что это нормально — испытывать гнев. Господи, до чего же люди глупы! Какого черта я должна испытывать гнев? Мы же все знаем, что такое может случиться. Не многим повезет скоропостижно умереть во сне.

— Ну, я думаю, люди ведь по-разному реагируют, каждый по-своему, — отвечала Дейзи своим милым голосом.

Ничего в ней нет, кроме этого милого голоса, подумала Оливия, потому что такая Дейзи и есть — милая. К чертям собачьим все это. Она сказала, что ее ждет собака, и ушла, оставив чашку недопитой.

Именно так оно и было — она просто не могла никого выносить. Каждые несколько дней она ходила на почту, и это ей тоже трудно было вынести. «Как вы поживаете?» — каждый раз спрашивала ее Эмили Бак. Это ужасно раздражало Оливию. «Справляюсь», — отвечала она, однако она терпеть не могла получать письма — на большинстве конвертов значилось имя Генри. А счета! Она не знала, что с ними делать, некоторых вообще не понимала, а сколько еще мусорной почты! Оливия останавливалась у большого серого контейнера для мусора, выбрасывала все это, а иногда туда же попадал и какой-нибудь счет, и ей приходилось наклоняться и копаться в бумажном мусоре, чтобы этот счет отыскать. И все это время она чувствовала на себе внимательный взгляд Эмили, наблюдающей из-за прилавка.

Пришли открытки — немного и не все скопом: «Сожалею… как печально…», «Сожалею, только что узнал…» Она отвечала на каждую. «Не сожалейте, — писала она, — Мы все знаем — такое неминуемо должно случиться. Нет в мире ни черта такого, о чем стоило бы сожалеть». И лишь раз или два, да и то на какой-то миг, ей пришло в голову, что она, возможно, не в своем уме.

Кристофер звонил раз в неделю. Оливия каждый раз спрашивала его: «Что я могу для тебя сделать, Кристофер? — имея в виду: Сделай же что-нибудь для меня! — Может, мне прилететь к тебе повидаться?» — «Нет, — неизменно отвечал он. — У меня все в порядке».

Тюльпаны увяли, листья на деревьях стали красными и опали, деревья обнажились, выпал снег. Все эти перемены Оливия наблюдала из «лентяйки», лежа на боку с зажатым в руке транзистором, подтянув колени к груди. За высокими оконными стеклами стояло черное небо. Ей были видны три небольшие звездочки. По радио спокойный мужской голос интервьюировал кого-то или сообщал новости. Когда казалось, что смысл слов изменился, Оливия понимала, что она какое-то время поспала. «Ай-яй», — время от времени тихонько произносила она. Она размышляла о Кристофере — почему он не разрешает ей приехать к нему погостить, почему не возвращается на Восточное побережье? Ее мысли мимолетно касались Ларкинов — навещают ли они по-прежнему своего сына? Возможно, Кристофер остается в Калифорнии, надеясь помириться со своей женой… Какой невыносимой всезнайкой была эта Сюзанна! И все же она ни черта не знала ни об одном цветке, вырастающем из земли!

Как-то в одно морозное утро Оливия совершила обычную прогулку, заехала в «Данкин-донатс» и сидела в машине, читая газету. Пес на заднем сиденье заскулил. «Замолкни! — велела она ему. — Прекрати!» Пес заскулил еще громче. «Прекрати!» — прикрикнула она. Тронула машину. Подъехала к библиотеке, но не вошла туда. Потом заехала на почту, бросила в контейнер полученный мусор, а затем ей пришлось наклониться, чтобы выудить оттуда бледно-желтый конверт без обратного адреса: узнать почерк на конверте она не смогла. В машине она, надорвав, вскрыла конверт — простой бледно-желтый квадратик. «Он всегда был очень приятным человеком. Не сомневаюсь, что он таким и остается». Подпись: Луиза Ларкин.

На следующее утро, еще до рассвета, Оливия медленно проезжала мимо дома Ларкинов. Там, под нижним краем штор, виднелась тусклая полоска света.

— Кристофер, — сказала Оливия в следующую субботу, взяв трубку на кухне, — Луиза Ларкин прислала мне открытку о твоем отце.

В ответ она услышала молчание.

— Ты меня слышишь?

— Да-да, — ответил Кристофер.

— Ты слышал то, что я сказала про Луизу?

— Ага.

— Ты не думаешь, что это интересно?

— На самом деле — нет.

Боль, словно раскрывающаяся сосновая шишка, расцветала у нее за грудиной.

— Я даже понять не могу, как она об этом узнала. Запертая в этом доме день напролет.

— Не знаю, — сказал Кристофер.

— Ну, тогда ладно, — проговорила Оливия. — Мне пора в библиотеку. До свидания.

Она сидела у кухонного стола, наклонившись вперед, прижав ладонь к толстому животу. Мысль о том, что она может в любой момент — стоит только захотеть — покончить с собой, пришла ей в голову. Это случилось уже далеко не в первый раз, что она об этом подумала, однако раньше она всегда задумывалась над тем, какую оставить записку. Сейчас она решила, что не станет оставлять записку. Даже такую: «Кристофер, что я такого сделала, чтобы ты так относился ко мне?»

Оливия оглядела кухню с некоторой осторожностью. Были такие женщины — вдовы, — которые терпеть не могли покидать свой домашний очаг, умирали вскоре после того, как кто-то перевозил их в дома, где им помогали справляться с жизнью. Но она не знала, как долго сможет прожить здесь одна. Она ждала возможности убедиться, что каким-то образом сумеет забрать Генри домой. Она ждала, что Кристофер вернется на Восточное побережье. Встав, чтобы отыскать ключи от машины — так как ей понадобилось тотчас же убраться отсюда, — она вдруг вспомнила, несколько отстраненно, как очень давно, еще молодой женщиной, она ощутила безотрадность домашней повседневности и закричала, а Кристофер в испуге втянул голову в плечи: «Я не желаю быть рабыней, черт побери! Я это ненавижу!» А может, она кричала вовсе не это. Оливия позвала собаку и вышла из дому.

Исхудавшая совершенно как палка и своими движениями напоминающая древнюю старуху, Луиза провела Оливию в затемненную гостиную. Она включила лампу, и Оливия была поражена красотой ее лица.

— Я не собиралась так пристально вас разглядывать, — извинилась Оливия: ей пришлось сказать это, так как она понимала, что не скоро сможет отвести взгляд от этого лица, — но вы прелестно выглядите.

— Неужели? — Луиза издала какой-то звук, похожий на тихий смешок.

— Ваше лицо…

— Ах, это…

Казалось, что все прежние старания Луизы выглядеть красивой, ее крашеные золотистые волосы, густорозовая помада на губах, быстрая, нетерпеливая речь и тщательный выбор одежды, бусы, браслеты и хорошенькие туфельки (Оливия это помнила) — все это на самом деле лишь прикрывало настоящую Луизу, которая теперь, обнаженная горем и изолированностью и, возможно, по горло напичканная успокоительными, выбралась из-под покровов — во всей своей хрупкости и с лицом изумительной красоты. Редко можно встретить по-настоящему красивых старых женщин, подумала Оливия. Обычно видишь лишь остатки былой красоты, если эти женщины были когда-то красивы, но редко можно увидеть то, что предстало перед ней сейчас: карие глаза, сиявшие какой-то нездешностью, глубоко сидящие на исхудалом лице такой изящной лепки, что сделала бы честь скульптуре, кожа туго натянута на высоких скулах, губы по-прежнему полные, седые волосы, зачесанные набок, стянуты тонкой коричневой лентой.

— Я приготовила чай, будете? — спросила Луиза.

— Нет, спасибо.

— Ну ладно.

Луиза грациозно опустилась в стоящее рядом кресло. На ней было длинное, прямое, похожее на свитер темно-зеленое платье. «Кашемир», — догадалась Оливия.

Ларкины были в городе единственными людьми, не только имевшими деньги, но и не боявшимися их тратить. Их дети учились в частных школах в Портленде. Они брали уроки теннисной игры, игры на фортепиано и каждое лето уезжали в летний лагерь. Горожане подсмеивались над этим, потому что ни один другой ребенок из города Кросби, штат Мэн, в летний лагерь не ездил. Поблизости от Кросби были летние лагеря, набитые ребятами из Нью-Йорка, и зачем надо детям Ларкинов проводить лето с ними вместе? Просто они такие, эти Ларкины, и все тут. Костюмы Роджеру шили на заказ, у портного (Оливия это помнила), во всяком случае, Луиза так говорила. Разумеется, потом в городе пришли к заключению, что Ларкины разорились. Но, возможно, расходов было не так уж много, раз со всеми экспертами смогли расплатиться.

Оливия незаметно оглядела комнату. На обоях в одном месте виднелись водяные подтеки, панели на стенах выцвели. Она была чистой, эта комната, но ни малейшего усилия не делалось, чтобы привести ее в надлежащий вид. Оливия не была здесь целую вечность — по-видимому, когда-то давно присутствовала на рождественском чаепитии. Вон в том углу стояла рождественская елка, а по всему дому — горящие свечи и столы с едой, и Луиза, приветствующая гостей: Луиза всегда любила показать товар лицом.

— Вас не беспокоит то, что приходится все время оставаться в этом доме? — спросила Оливия.

— Меня беспокоит, что вообще приходится оставаться — не важно где, — ответила Луиза. — Надо сказать, необходимость паковать вещи, переезжать — ну, это всегда казалось мне как-то слишком.

— Пожалуй, я вас могу понять.

— Роджер живет наверху, — сказала Луиза, — а я живу здесь, внизу.

— А-а. — Оливия обнаружила, что с трудом воспринимает то, что ей говорят.

— В жизни надо как-то договариваться. Приноравливаться.

Оливия кивнула. Ее-то больше всего беспокоила мысль о том, как Генри купил ей те цветы. И как она просто стояла там… Она сохранила цветы, засушила их, все голубые ромашки стали теперь коричневыми, согнулись.

— Кристофер вам помогает? — спросила Луиза. — Он всегда был таким чутким мальчиком, правда? — Костлявой рукой Луиза разгладила кашемир, укрывавший колено. — Но ведь и Генри был очень милым человеком, так что вам в этом повезло.

Оливия не ответила. Из-под задернутой шторы в комнату пробивалась тонкая полоска белого света — наступило утро. Она уже шла бы вдоль реки, совершая свою обычную прогулку, если бы не заехала сюда.

— Видите ли, Роджер — человек вовсе не милый, в этом вся разница.

Оливия снова взглянула на Луизу:

— Мне он всегда казался вполне приятным человеком.

По правде говоря, Оливия не очень многое помнила о Роджере Ларкине: он выглядел как типичный банкир, каким и был на самом деле, и его костюмы сидели на нем как влитые — если, конечно, вас заботили такие вещи. Оливию такие вещи не заботили.

— Он казался приятным всем на свете, — объяснила Луиза. — Таков его модус операнди.[35] — Она издала легкий смешок. — Однако в дей-стви-тель-ности, — она говорила, преувеличенно подчеркивая свои слова, — сердце его делает всего два удара в час. — Оливия сидела не двигаясь, держа на коленях свою большую черную сумку. — Холодный, холодный человек. Бррр… Но никого это не интересует, знаете ли. Ведь все винят мать. Всегда, всегда, всегда винят мать — во всем.

— Думаю, это правда.

— Вы знаете, что это — правда. Прошу вас, Оливия, устраивайтесь поудобнее. — Луиза взмахнула худой бледной рукой — словно струйка пролитого молока мелькнула в тусклом свете. Оливия осторожно поставила сумку на пол и откинулась на спинку стула. Луиза сложила руки и улыбнулась. — Кристофер был чуткий мальчик, такой же, как Дойл. Разумеется, теперь никто этому не верит, но Дойл — самый нежный человек на свете.

Оливия повернулась и взглянула назад. Двадцать девять раз, повторяли газеты. И по телевидению тоже. Двадцать девять раз. Так много!

— Вам, наверное, не нравится, что я сравнила Дойла с Кристофером. — Луиза снова издала легкий смешок, тон у нее был легкий, почти кокетливый.

— А как ваша дочь? — спросила Оливия, снова поворачиваясь лицом к Луизе. — Чем она сейчас занимается?

— Она живет в Бостоне, замужем за адвокатом. Что, вполне естественно, нам очень помогло. Она замечательная женщина.

Оливия кивнула.

Луиза наклонилась вперед в кресле, сложив руки на коленях. Она принялась покачивать головой вниз-вверх и тихонько заговорила речитативом:

— «Мальчишки к Юпитеру мчатся, чтоб дураками остаться, а девчонки спешат в колледжи, чтоб не попасть в невежды». — Она засмеялась своим тихим смехом и выпрямилась. — Роджер сразу же сбежал к своей даме сердца в Бэнгор. — Снова легкий смешок. — Но она отвергла его, бедняжку.

Все это вызвало у Оливии не просто тяжкий внутренний стон разочарования. У нее возникла неодолимая потребность тотчас же уйти; однако она не могла этого сделать, поскольку вторглась на чужую территорию, ответила на записку Луизы, попросила разрешения нанести визит.

— Вы, вероятно, подумывали о том, чтобы убить себя. — Луиза произнесла это совершенно спокойно, будто обсуждая рецепт лимонного кекса.

Оливия на миг почувствовала, что теряет ориентацию; казалось, от нее только что отскочил футбольный мяч, ударившись об ее голову.

— Не вижу, каким образом это могло бы хоть что-то решить, — сказала она.

— Конечно могло бы, — вполне приятным тоном возразила Луиза. — Это решило бы абсолютно все. Но возникает вопрос — как это осуществить?

Оливия подвинулась на стуле, нагнулась, коснулась сумки, стоявшей рядом.

— Мне самой, конечно, подошли бы таблетки и алкоголь. Вам… Я не вижу в вас человека, принимающего таблетки. Вам нужно что-то более агрессивное. Вены на руках, например. Но это требует времени…

— Думаю, хватит об этом, — остановила ее Оливия. Однако не удержалась и добавила: — Ведь у меня есть те, кто от меня зависят, слава богу!

— Точно! — Луиза воздела кверху костлявый палец и подняла голову. — Дойл живет ради меня. Так что я живу ради него. Пишу ему каждый день. Навещаю его каждый раз, как разрешают посещение. Он знает, что он не один. Поэтому я остаюсь в живых.

Оливия кивнула.

— Но ведь, конечно же, Кристофер от вас не зависит? Ведь у него есть жена.

— Она с ним развелась, — ответила Оливия.

Поразительно, как легко дались ей эти слова. По правде говоря, ни она, ни Генри никому об этом не рассказывали, кроме друзей, живущих вверх по реке, — кроме Билла и Банни Ньютонов. Поскольку Кристофер далеко, в Калифорнии, думалось, что другим и знать об этом незачем.

— Понятно, — сказала Луиза. — Что ж, я уверена, он найдет себе другую. А Генри вовсе от вас не зависит, моя милая. Он не понимает, где он сам находится и кто рядом с ним.

Оливия почувствовала, как ее словно ножом пронзил приступ яростного гнева.

— Откуда вам знать об этом? Это вранье. Он чертовски хорошо понимает, что я — с ним.

— Ох, не думаю. Мэри говорит совсем другое.

— Мэри? Какая Мэри?

Луиза прижала пальцы к губам в преувеличенном огорчении:

— Ой!

— Мэри Блекуэлл? Вы связаны с Мэри Блекуэлл?

— Мы связаны с ней с очень давних пор, — объяснила Луиза.

— А, ну да. Она и про вас тут разные вещи говорила, всем и каждому. — Сердце у Оливии готово было выскочить из груди.

— Могу представить, что все до одной они были исключительно правдивы. — Луиза рассмеялась своим тихим смехом и сделала жест рукой, словно сушила лак на ногтях.

— Ей не следует рассказывать о том, что она узнаёт в инвалидном доме.

— Да ладно вам, Оливия. Люди — это люди. Мне всегда казалось, что вы — особенно вы — это понимаете.

Комнату заполнила тишина, словно темные газы, поднимающиеся из углов. Здесь не было ни газет, ни журналов, ни книг.

— Чем вы занимаете свой день? — спросила Оливия. — Как справляетесь?

— А-а, вы пришли ко мне, чтобы я давала вам уроки?

— Нет, — ответила Оливия. — Я пришла потому, что вы так любезно написали мне записку.

— Я всегда жалела, что не вы учили моих детей. Не слишком многие из людей обладают такой искоркой, правда, Оливия? Вы уверены, что не хотите чаю? Я собираюсь выпить чашечку.

— Нет, спасибо.

Оливия наблюдала, как Луиза поднимается и идет через гостиную. Вот она наклонилась поправить абажур на лампе, и платье-свитер обтянулось у нее на спине, обрисовав ее исхудавшую фигуру. Оливия даже не представляла себе, что можно быть такой худой и все же оставаться в живых.

— Вы больны? — спросила она Луизу, когда та вернулась с чашкой чая на блюдце.

— Больна? — Луиза улыбнулась, и ее манера снова напомнила Оливии легкий флирт. — В каком смысле — больна, Оливия?

— Физически. Вы очень худы. Но вы очень красивы — это несомненно.

Луиза заговорила, тщательно выбирая слова, но тем же кокетливым тоном:

— Физически я не больна. Хотя у меня почти исчез аппетит к еде, если вы это имеете в виду. — (Оливия кивнула. Если бы она согласилась выпить чаю, она могла бы уйти, допив чашку. Но теперь было слишком поздно. Она осталась сидеть.) — А психически… Не думаю, что в реальности я хотя бы на йоту более не в своем уме, чем любое другое создание на земле. — Луиза медленно прихлебывала чай. Вены на ее руке были вздуты, одна шла даже вдоль тощего пальца. Чашка чуть слышно позвякивала о блюдце. — А что, Кристофер часто наезжает сюда, чтобы помогать вам, Оливия?

— О, разумеется! Конечно часто.

Луиза снова подняла голову, пристально вгляделась в Оливию, и теперь Оливия разглядела, что Луиза все же сделала макияж. Вокруг глаз были нанесены тени, соответствующие цвету ее платья.

— Так зачем же вы пришли ко мне, Оливия?

— Я же сказала. Потому что вы так мило прислали мне ту записку.

— Но я вас разочаровала, правда?

— Вовсе нет.

— Ни за что бы не подумала, что вы способны на ложь, Оливия.

Оливия наклонилась за сумкой.

— Я собираюсь уходить. Но я благодарна вам за то, что вы послали мне записку.

— Ох, — произнесла Луиза, тихо посмеиваясь, — вы же явились сюда за хорошей дозой злорадства, но это не сработало! — И она пропела: — Со-о-жа-а-а-ле-е-ю!

Оливия услышала, как у нее над головой скрипнули половицы. Она стояла, держа в руках сумку, оглядывалась, ища свое пальто.

— Роджер встал. — Луиза по-прежнему улыбалась. — Ваше пальто — в шкафу, справа, сразу, как входите. И так случилось, что мне известно, Кристофер приезжал только один раз. Вруша, вруша, Оливия! В огне по уши, Оливия!

Оливия вышла из комнаты так быстро, как только могла. Перебросила пальто через плечо и на миг обернулась. Луиза сидела в кресле, выпрямив худую спину, высоко подняв голову с таким странно красивым лицом, но она больше не улыбалась. Она громко сказала, обращаясь к Оливии:

— Она была сука, понимаете? Потаскуха.

— Кто?

Луиза пристально смотрела на нее, молча, с каменным, скульптурной красоты лицом. Оливия содрогнулась.

— Она была… — продолжала Луиза, — О, она была… нечто! Вам-то я могу это сказать, Оливия Киттеридж. Она его дразнила, она была динамистка! Мне наплевать на то, что там писали в газетах, как она животных любила и детей, и всякое такое. Она была воплощенное зло, живой монстр, явившийся в наш мир, чтобы свести с ума нежного, неиспорченного мальчика.

— Ну ладно, ладно, — проговорила Оливия, поспешно натягивая пальто.

— Она получила по заслугам, понимаете? Она заслужила это.

Оливия обернулась и увидела на лестнице позади себя Роджера Ларкина. Он выглядел стариком; на нем был широкий свитер и домашние туфли. Оливия сказала:

— Мне жаль, что я ее так разволновала. Простите меня.

Он лишь устало приподнял руку, показывая этим жестом, что ей не стоит беспокоиться: жизнь привела их к этому рубежу и он примирился с тем, что приходится жить в аду. Во всяком случае, Оливия подумала, что увидела именно это, когда так поспешно натягивала пальто. Роджер Ларкин открыл ей дверь и слегка наклонил голову, прощаясь. Когда дверь за нею закрывалась, Оливия расслышала — она была уверена в этом — короткое звяканье разбитой вдребезги чашки и резкое, как плевок, слово «Блядь!».

Над рекой висела светящаяся дымка, так что трудно было увидеть под нею воду. Даже дорожку чуть дальше впереди не удавалось разглядеть, и Оливия то и дело пугалась из-за неожиданного появления людей, спешивших мимо нее. Сегодня она явилась сюда позже обычного, и на тропе оказалось гораздо больше народу. Рядом с асфальтовой дорожкой видны были островки опавших сосновых игл и бахрома высокой травы, темнела кора кустарниковых дубов и гранитная скамья, на которую можно было бы присесть отдохнуть. Навстречу Оливии, возникнув из светящегося тумана, выбежал молодой человек. Он катил перед собой треугольную прогулочную коляску на высоких колесах, с ручками как у велосипеда. Оливия успела заметить в ней спящего ребенка. Каких только приспособлений не навыдумывали эти молодые, много о себе понимающие родители эпохи быстрого роста рождаемости! Когда Кристоферу было столько, сколько этому младенцу, она оставляла его спать в детской кроватке и шла повидать Бетти Симмз — та жила чуть ниже по дороге и у нее было пятеро малышей; они бродили по всему дому и ползали по всей Бетти, и липли к ней, словно улитки. Порой, когда Оливия возвращалась, Кристофер уже не спал и хныкал, но пес — Спарки — знал, что должен следить за малышом.

Оливия шла быстро. Было жарко не по сезону, и туманная дымка казалась теплой и липкой. Оливия чувствовала, как из-под глаз по щекам у нее течет пот — будто слезы. Визит в дом Ларкинов остался в ней темным, нечистым вливанием, которое теперь распространялось по всему телу, заполняя его грязью. Только рассказав об этом кому-то, она сможет выплеснуть из себя эту грязь, смыв ее, словно водой из шланга. Но звонить Банни было слишком рано, и то, что у нее нет теперь Генри — Генри, способного ходить и разговаривать, — которому она могла бы все рассказать, вызвало у Оливии новый прилив горя, такой сильный, будто она только что, только этим утром, снова потеряла его, отнятого у нее болезнью. Она очень четко представляла себе, что сказал бы Генри. С его всегдашним добрым удивлением. «Нет слов, — сказал бы он тихо, — Нет слов».

«Левей!» — громко закричал кто-то, и мимо нее промчался велосипед, так близко, что она почувствовала, как ее руку обдало порывом ветра. «Господи, дама!» — произнес инопланетянин в шлеме, проносясь мимо, и Оливию волной накрыло смущение.

«Вам следует держаться правой стороны дорожки», — раздался голос у нее за спиной — это произнесла молодая женщина на роликовых коньках. Ее тон не был сердитым, однако добрым он тоже не был.

Оливия повернула назад и направилась к своей машине.

В инвалидном доме Генри еще спал. Лежа щекой на подушке, он выглядел почти так же, как выглядел всегда, потому что глаза его были закрыты, и это унесло слепоту прочь: бессмысленное, улыбающееся лицо исчезло. Спящий, с едва заметно нахмуренными бровями, словно отражающими его всегдашнее внутреннее беспокойство, он стал совсем привычным.

Мэри Блекуэлл нигде не было видно, но ее помощница — младшая медсестра — сообщила Оливии, что Генри «плохо провел ночь».

— Что вы этим хотите сказать? — резко спросила Оливия.

— Он был возбужден. Мы дали ему таблетки часа в четыре утра. Так что он, вероятно, еще какое-то время поспит.

Оливия подтянула поближе кресло и сидела, держа руку Генри под защитным барьером кровати. Его рука была по-прежнему красива: крупная, идеальных пропорций. И конечно, все те годы, что он был фармацевтом и отсчитывал людям нужные им таблетки, они, глядя, как он это делает, не могли не доверять таким рукам.

А теперь эта красивая рука стала рукой полумертвого человека. Он страшился этого, как все этого страшатся. Почему это должно было стать его судьбой, а не судьбой (например) Луизы Ларкин — кто мог бы объяснить? Доктор предположил, что Генри, возможно, следовало сидеть на липиторе или на каком-нибудь другом понижающем уровень холестерина препарате, раз у него холестерин был слегка выше нормы. Однако Генри из тех фармацевтов, кто редко принимает таблетки. А отношение Оливии к этому доктору было очень простым: доктор мог катиться ко всем чертям! Теперь она подождет, пока Генри проснется, чтобы ему не пришлось удивляться — где же она? Когда она попыталась с помощью младшей медсестры его умыть и одеть, он был тяжелый, шатался и все время снова засыпал. Помощница сказала: «Может, нам надо дать ему отдохнуть еще какое-то время».

Оливия шепнула Генри: «Я вернусь сегодня попозже».

Она позвонила Банни, но там никто не ответил. Тогда она позвонила Кристоферу: при такой разнице во времени он должен как раз собираться на работу.

— С ним все в порядке? — тотчас же спросил Кристофер.

— Он плохо провел ночь. Я снова поеду туда чуть позже. Но, Крис, я сегодня утром виделась с Луизой Ларкин.

Он не прореагировал, ни слова не произнес за все то время, что она рассказывала об этом. Оливии самой слышалась напряженность в собственном голосе, какое-то отчаяние, стремление оправдаться.

— Эта ненормальная посоветовала мне вскрыть вены, — говорила Оливия. — Можешь себе это представить? А потом сказала, что это потребует слишком много времени.

Кристофер молчал даже тогда, когда она закончила рассказом о разбитой чашке и о том, как ее обозвала Луиза: «Сука!» (Оливия не могла заставить себя произнести слово «блядь».)

— Ты меня слушаешь? — спросила она резко.

— Не могу даже представить себе, зачем ты туда пошла, — проговорил он наконец, словно обвиняя ее в чем-то. — После стольких лет. Она ведь тебе и не нравилась никогда.